Было еще одно соображение, возможно, более эгоистичное, которое остановило меня на пороге гостиной: теперь у меня был достаточный повод отделаться от сценария "Одиссеи", развязаться с этой работой, вызывающей у меня отвращение, и вернуться к любимому делу драматургии! Достоинством такого рода рассуждений было то, что они устраивали всех троих Эмилию, Баттисту и меня. В самом деле, поцелуй этот явился как бы кульминационным пунктом двусмысленного положения, в каком находилась теперь вся моя жизнь, и это касалось также моей работы. Наконец мне представилась возможность раз и навсегда покончить с этой двусмысленностью. Но действовать я должен не спеша, постепенно, без скандалов.
Все эти мысли пронеслись у меня в голове с той бешеной скоростью, с какой в неожиданно распахнувшееся окно врывается порыв ветра, наполняя комнату песком, сухими листьями и пылью. И так же, как в комнате, где, едва лишь окно вновь захлопнется, сразу наступает тишина и воздух становится недвижим, так и моя голова словно вдруг опустела, сознание отключилось, и я, ни о чем больше не думая, ничего не чувствуя, застыл в глубоком оцепенении, вперив взгляд в темноту ночи. В том же состоянии полузабытья, почти не отдавая себе отчета в своих намерениях, я с трудом оторвался от балюстрады, подошел к выходящей на террасу стеклянной двери, открыл ее и появился в гостиной. Сколько времени провел я на террасе после того, как увидел Эмилию в объятиях Баттисты? Несомненно, больше, чем мне показалось, так как Баттиста и Эмилия уже сидели за столом и ужинали. Я заметил, что Эмилия сняла платье, разорванное Баттистой, и вновь надела то, которое было на ней во время поездки; эта деталь, не знаю
почему, глубоко меня взволновала, словно я увидел в ней особенно красноречивое и жестокое подтверждение измены Эмилии.
- А мы уже думали, что вы отправились ночью купаться? _ весело сказал Баттиста, где это вас черти носили?
- Я стоял здесь, на террасе, тихо ответил я.
Эмилия подняла глаза, бросила на меня быстрый взгляд и вновь опустила их; я был совершенно уверен, что она заметила, как я подглядывал за ними с террасы, и знала, что я знаю о том, что она меня видела.
Глава 15
За ужином Эмилия была молчалива, но не обнаруживала сколько-нибудь заметного смущения, и это меня удивляло; я думал, что она, наоборот, будет взволнована, ведь до сих пор я считал ее неспособной на притворство. Что же до Баттисты, то он не скрывал своего торжества и приподнятого настроения и болтал, не закрывая ни на минуту рта, что, впрочем, не мешало ему с аппетитом поглощать блюдо за блюдом и прикладываться, пожалуй, даже слишком часто, к бутылке с вином. О чем разглагольствовал в тот вечер Баттиста? О многом, но я заметил, что, о чем бы он ни заводил речь, говорил он главным образом о себе самом. Слово "я" агрессивно гремело в его речах, срывалось с его уст настолько часто, что это вызывало у меня раздражение; в не меньшей степени злило меня и то, как легко удавалось ему постепенно переводить разговор с самых, казалось бы, далеких тем на собственную персону. Однако я понимал, что этот хвалебный гимн самому себе объяснялся не столько тщеславием, сколько чисто мужским желанием произвести впечатление на Эмилию, а может быть, и унизить меня; ведь он был уверен, что завоевал Эмилию, и теперь, вполне естественно, ему хотелось, подобно распускающему свой ослепительный хвост павлину, немного покрасоваться перед покоренной Эмилией. Следует признать, что Баттиста был неглуп и что, даже теша свое мужское самолюбие, не терял присущего ему практического взгляда на вещи. Все или по крайней мере большая часть того, что он говорил, было интересно; например, в конце ужина он очень живо и вместе с тем рассуждая здраво и серьезно рассказал нам о своей недавней поездке в Америку, о посещении киностудий в Голливуде. Но его авторитетный, не терпящий возражений, самодовольный тон казался мне невыносимым, и я наивно полагал, что таким же он должен казаться и Эмилии; вопреки всему, моя увидели узнал, я по-прежнему почему-то думал, что она все еще относится к Баттисте неприязненно. Это была еще одна моя ошибка: Эмилия не испытывала неприязни к Баттисте, напротив! В то время, как он говорил, я наблюдал за выражением лица Эмилии, и в глазах ее я прочел, что она если не увлечена Баттистой, то по крайней мере серьезно им заинтересована; порой она даже бросала на него взгляды, исполненные уважения и восхищения. Эти ее взгляды приводили меня в замешательство, они были мне, пожалуй, еще более неприятны, чем шумное и неуместное бахвальство Баттисты. Они напоминали мне чей-то другой, но схожий взгляд, однако я никак не мог припомнить, у кого же я его подметил. И только в самом конце ужина неожиданно вспомнил: такое же, или, во всяком случае, очень похожее выражение не так давно я заметил в глазах жены режиссера Пазетти, когда у них обедал. Бесцветный, незначительный, педантичный Пазетти разглагольствовал, а его жена была не в силах отвести от него взгляд, где можно было прочесть и любовь, и глубокое уважение, и восхищение, и преданность. Конечно, отношение Эмилии к Баттисте пока еще не дошло до такого обожания, но мне казалось, что в ее взгляде я уже различаю в зародыше все те чувства, которые питала к своему мужу синьора Пазетти. Одним словом, Баттиста мог ходить гоголем: Эмилия каким-то необъяснимым образом была им уже почти порабощена, и, по-видимому, скоро ее порабощение будет окончательным. При этой мысли сердце мне пронзила еще более острая боль, чем та, какую я испытал, увидев тот его поцелуй. Я невольно нахмурился, не; в силах скрыть своего состояния. Баттиста, вероятно, заметил происшедшую во мне перемену; бросив на меня проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
- Что с вами, Мольтени... вы недовольны, что приехали на Капри? Вам что-нибудь не нравится?
- С чего вы взяли?
- Но у вас такой грустный вид, сказал он, наливая себе вина. Вы что, в дурном настроении?..
Итак, он перешел в атаку, зная, что лучший способ защиты нападение. Я ответил с быстротой, самого меня удивившей:
- Настроение у меня испортилось, когда я стоял на террасе и любовался морем.
Он поднял брови и, не теряя хладнокровия, вопрошающе уставился на меня:
- Вот как? И почему же?
Я взглянул на Эмилию она тоже совсем не была взволнована. Оба были невероятно уверены в себе. А ведь Эмилия, несомненно, видела меня и, по всей вероятности, сказала об этом Баттисте. Неожиданно с губ моих сорвались слова, которых я не собирался произносить:
- Баттиста, могу я с вами говорить откровенно? Меня вновь восхитила невозмутимость Баттисты.
- Откровенно?.. Само собой разумеется!.. Вы всегда должны говорить со мной откровенно. Я сказал:
- Видите ли, любуясь морем, я на минуту представил себе, что я здесь, на острове, работаю один, самостоятельно... моя мечта, как вы знаете, писать для театра... И я подумал: вот, как говорится, идеальное место для того, чтобы посвятить себя любимому делу; красота окружающей природы, тишина, спокойствие, моя жена со мной, никаких забот... Потом я вспомнил, что здесь, в таком красивом и таком благоприятном для творческого труда месте, мне придется извините, но вы сами призывали к откровенности, мне придется тратить время на сочинение сценария, который, несомненно, сам по себе штука неплохая, но до которого мне, в сущности, нет никакого дела... Я отдам все силы, все свои способности Рейнгольду, а Рейнгольд использует это так, как ему заблагорассудится, и в конечном счете я останусь с банковским чеком в кармане... потеряв три-четыре месяца лучшей и самой плодотворной поры своей жизни... Я знаю, что не следовало бы говорить такие вещи вам или какому-либо другому продюсеру... но вы сами пожелали, чтобы я был откровенен... Теперь вы знаете, почему у меня плохое настроение.
Почему я заговорил обо всем этом вместо того, чтобы
сказать совершенно о другом, что было готово сорваться у меня с языка и касалось отношения Баттисты к моей жене? Я сам не знал почему; быть может, из-за усталости, неожиданно охватившей меня после слишком сильного нервного напряжения, или, может быть, таким образом вырвалось наружу мое отчаяние, рожденное неверностью Эмилии; я чувствовал, что между ее неверностью и продажным, зависимым характером моей работы существует какая-то связь. Однако Баттиста и Эмилия ничем не обнаружили, что испытали облегчение, услышав мое жалкое признание в собственной слабости, так же как прежде не проявили ни малейших признаков беспокойства при моем таящем угрозу вступлении. Баттиста самым серьезным тоном произнес:
- Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.
Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже не мог остановиться. И раздраженно ответил:
- Боюсь, что вы меня не поняли... Я драматург, Баттиста, а не профессиональный сценарист, которых теперь развелось видимо-невидимо... И сценарий, как бы он ни был хорош и даже безупречен, для меня будет всего лишь одним из многих сценариев... Работой, разрешите это вам прямо сказать, за которую я берусь исключительно ради заработка... Однако мне двадцать семь лет и у меня есть то, что принято называть идеалами... И мой идеал писать для театра. Почему же я не могу этим заняться? Да потому, что современный мир устроен так, что никто не может заниматься тем, чем ему хочется, а, наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие... Всегда все упирается в деньги, от этого зависит и то, что мы делаем, и то, что мы собой представляем, чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже отношения с теми, кого мы любим.
Я чувствовал, что слишком возбужден, глаза мои даже наполнились слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и проклинал себя за то, что раскрываю душу перед человеком, который всего лишь несколько минут назад пытался причем весьма успешно соблазнить мою жену. Однако такие пустяки не могли нарушить невозмутимости Баттисты.
- Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я
словно вижу себя самого, когда мне было столько же лет, сколько вам теперь!
- Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.
- Да, я был очень беден, продолжал Баттиста, наливая себе вина, и у меня тоже имелось то, что вы называете идеалами... Каковы же были эти мои идеалы?.. Теперь, пожалуй, я затруднился бы сказать и, быть может, хорошенько не знал этого даже тогда... Но они у меня были... возможно, даже не идеалы, а Идеал с большой буквы. Потом я встретил человека, которому очень многим обязан, он меня многому научил... Баттиста помолчал немного, напустив на себя обычную нелепую торжественность, и я невольно вспомнил, что человек, на которого он намекал, был кинопродюсером, ныне почти забытым, но некогда, в годы становления итальянского кино, весьма известным; в самом деле, свою успешную карьеру Баттиста начинал именно с ним и под его руководством, однако, насколько мне было известно, достойным восхищения в том продюсере только и было его умение делать деньги... И вот однажды, продолжал Баттиста, я высказал ему примерно то, что сегодня вечером говорили мне вы... Знаете, что он мне ответил? До тех пор, пока вы сами хорошенько не знаете, чего хотите, об идеалах лучше вовсе позабыть, их следует отложить подальше, в сторонку... Но как только вы прочно встанете на ноги, сразу же вспомните о них и сделайте своим идеалом... первую заработанную вами ассигнацию в тысячу лир... Вот вам идеал. Потом, как он мне сказал, идеал начнет расти, превратится в киностудию, кинотеатры, фильмы, уже поставленные и те, которые вы только собираетесь ставить. Идеал это наша повседневная работа... Вот что он мне сказал... Я последовал его совету и не раскаиваюсь. У вас, однако, то огромное преимущество, что вы хорошо знаете, каков ваш идеал вы хотите писать пьесы... И вы будете их писать.
- Я буду писать пьесы? не удержавшись, переспросил я, полный сомнений и в то же время уже испытывая от этого утешение.
- Да, вы будете их писать, подтвердил Баттиста. Будете их писать, если действительно этого хотите, даже работая только ради заработка, даже сочиняя сценарии для "Триумф-фильма"... Хотите знать, в чем секрет успеха, Мольтени?
- В чем?
- Встать в очередь и ожидать своей минуты в жизни. Точно так, как вы стоите в очереди за билетами у окошечка вокзальной кассы... Ваш черед обязательно придет, если вы ждете терпеливо и не перебегаете из одной очереди в другую... Всему свой срок, и кассир в окошечке выдаст каждому его билет... Разумеется, в соответствии с тем, чего он заслужил... Тому, кто должен и может ехать далеко, билет хоть до самой Австралии... А другому на более короткое расстояние... Ну, скажем, до Капри... Он засмеялся, довольный своим намеком, и добавил: А вам я желаю получить билет куда-нибудь очень, очень далеко... Хотите в Америку?
Я посмотрел на Баттисту, улыбавшегося мне с отеческим видом, потом на Эмилию и увидел, что она тоже улыбается, и хотя улыбка ее была еле заметна, тем не менее эта улыбка была, по крайней мере мне так показалось, совершенно искренней! Я снова ощутил, что Баттисте за один день каким-то непонятным образом удалось превратить былую неприязнь к нему Эмилии чуть ли не в чувство симпатии. При этом сердце у меня сжалось от тоски, как в ту минуту, когда мне почудилось, что я узнаю во взгляде Эмилии взгляд синьоры Пазетти. Да, я ощутил тоску, а не ревность; я и в самом деле ужасно устал после поездки и множества событий этого дня, ко всем моим чувствам, даже самым бурным, примешивалась усталость, ослабляя их и превращая в бессильную, близкую к отчаянию тоску.
Ужин закончился непредвиденным образом. После того, как Эмилия с симпатией слушала Баттисту, она словно вдруг вспомнила обо мне или, лучше сказать, о моем существовании, и поведение ее еще более усилило мое беспокойство. В ответ на произнесенную мной без всякого умысла фразу:
- Может быть, выйдем на террасу... наверно, взошла луна, она сухо сказала:
- Мне не хочется выходить на террасу... Я иду спать...- Я устала. И, резко поднявшись, пожелала нам спокойной ночи и вышла. '!
Баттиста, казалось, не был удивлен ее внезапным ухГлава 16
Моя комната была соединена дверью с комнатой Эмилии. Не раздумывая, я прямо направился к этой двери и постучал. Сразу же раздался голос Эмилии:
- Войди.
Она сидела на постели неподвижно, в задумчивой позе. Едва я вошел, она сразу же спросила усталым и сердитым тоном:
- Чего тебе еще от меня надо?
- Абсолютно ничего, холодно ответил я, ибо теперь уже совершенно успокоился, голова у меня была ясная, и я чувствовал себя даже менее усталым, хотел только пожелать тебе спокойной ночи.
- Или же узнать мое мнение обо всем том, что ты наболтал сегодня Баттисте... Так вот, если хочешь, я тебе прямо скажу: все это было не только неуместно, но просто глупо.
Я взял стул, сел и спросил:
- Почему же?
- Не понимаю тебя, сказала она раздраженно, совершенно тебя не понимаю... Ты все время так держался за этот сценарий, а теперь вдруг заявляешь продюсеру, что работаешь только из-за денег, что работа тебе не нравится, что ты мечтаешь писать для театра и тому подобное... Но разве ты не понимаешь, что сегодня он тебе поддакивал из простой вежливости, а завтра вспомнит обо всем, что ты наговорил ему, и не захочет давать тебе другую работу? Неужели ты не способен понять такой простой веши?
Итак, она же еще на меня нападала. И хотя я понимал, что она делает это, чтобы скрыть от меня другие, куда более
беспокоящие ее мысли, я все же почувствовал в ее голосе искренние нотки, пусть даже эта искренность была для меня оскорбительной и унизительной. Я дал себе слово сохранять спокойствие, но, услышав, каким презрительным тоном она со мной разговаривает, невольно возмутился:
- Но это же правда. Эта работа мне совсем не по душе и никогда не была по душе... И вообще, с чего ты взяла, что я вечно буду этим заниматься?!
- Будешь, будешь, можешь не сомневаться. Никогда раньше она еще так глубоко не презирала меня. Я стиснул зубы и сделал усилие, чтобы сдержаться.
- Кто знает, может, и не буду, сказал я спокойно. Еще сегодня утром я готов был писать сценарий... Но в течение сегодняшнего дня произошло нечто такое, после чего, по всей вероятности, я завтра же объявлю Баттисте, что отказываюсь работать над сценарием.
Я произнес эту загадочную фразу с умыслом, охваченный почти мстительным чувством. Она так долго меня мучила, и теперь мне хотелось помучить ее, намекнув на то, что я увидел через окно, но не говоря ей об этом открыто и прямо. Она пристально на меня посмотрела, а потом спокойно спросила:
- Что же такое произошло?
- Многое.
- А именно?
Она настаивала и, казалось, искренне хотела, чтобы я начал обвинять ее, упрекать в неверности. Но я продолжал все так же уклончиво:
- Это имеет отношение к фильму... и касается лишь меня и Баттисты... Не стоит об этом говорить.
- Почему же ты не хочешь сказать, в чем дело?
- Потому что тебе это не интересно.
- Не хочешь говорить, не надо, только у тебя все равно не хватит духу отказаться от сценария. Ты его напишешь.
Я хорошенько не понял, прозвучало ли в этой фразе просто обычное презрение ко мне или же в ней сквозила еще и какая-то смутная надежда. Я осторожно спросил:
- Почему ты так думаешь?
- Да потому что я тебя знаю. Немного помолчав, она добавила, желая смягчить свои слова: Впрочем, со сценариями у тебя всегда так... Сколько раз ты мне заявлял, что не будешь писать то тот, то этот сценарий, а потом все-таки писал... Стоит тебе приступить к работе, все твои сомнения тотчас же исчезают.
- Да, но на этот раз затруднения кроются вовсе не в сценарии.
- А в чем же?
- Во мне самом.
- Что ты хочешь этим сказать?
"То, что тебя целовал Баттиста", хотелось мне ответить ей. Но я сдержался: мы никогда не были настолько откровенны, чтобы выяснять до конца наши отношения, всегда ограничивались намеками. Прежде чем выложить всю правду, нам надо было еще слишком многое сказать друг другу. Я наклонился вперед и серьезным тоном проговорил:
- Эмилия, ты же знаешь, в чем дело, я все сказал за столом. Просто я устал работать на других, мне хочется наконец поработать для себя.
- А кто тебе мешает?
- Ты, произнес я с пафосом, но, увидев, что она сделала протестующее движение, сразу же добавил: Конечно, не ты сама, а та роль, которую ты играешь в моей жизни... Не секрет, во что превратились наши отношения... лучше о них и не говорить... Но все же ты моя жена, и я в который раз это повторяю согласился на подобную работу прежде всего ради тебя... Если бы тебя не было, я бы на это не пошел... Короче говоря, тебе прекрасно известно, что у нас много долгов, мы должны выплатить уйму денег за квартиру, да и наша машина еще полностью не оплачена... Поэтому-то я и пишу сценарии... Однако теперь я хочу сделать тебе одно предложение...
- А именно?
Мне казалось, что я очень спокоен, рассуждаю очень здраво, очень разумно. В то же время какое-то еле уловимое неприятное чувство говорило мне, что мое спокойствие, моя рассудительность, моя разумность все это напускное и, хуже того, абсолютно нелепы. Ведь я видел Эмилию в объятиях Баттисты! Только одно это и было важно. Тем не менее я продолжал:
- Предложение, которое я хочу тебе сделать, следующее: ты сама решишь, писать мне этот сценарий или нет... Если ты не советуешь мне за него браться, то завтра же
утром я сообщу Баттисте о своем отказе... и мы сразу уедем с Капри.
Она продолжала сидеть, опустив голову, казалось, погруженная в раздумье.
- Хитер ты все-таки, наконец сказала она.
- Почему?
- А потому, что, если ты впоследствии пожалеешь об этом, ты сможешь обвинить во всем меня.
- Да мне и в голову не придет говорить тебе что-нибудь подобное... Тем более что сейчас я сам прошу тебя принять решение.
Я видел, что она обдумывает ответ. И я понял, что ответ, который она мне даст, будет, безусловно, свидетельством ее чувств ко мне, каковы бы они ни были. Если она скажет, что я должен писать сценарий, значит, она меня и впрямь глубоко презирает, настолько, что, несмотря на создавшееся положение, считает возможным, чтобы я продолжал работу; если же ее ответ будет отрицательным, значит, она еще сохраняет ко мне некоторое уважение и не хочет, чтобы я работал под началом у ее любовника. Итак, в конечном счете передо мной вновь стоял все тот же вопрос: в самом ли деле она меня презирает и за что? Наконец она проговорила:
- Такие вещи нельзя решать за других.
- Но ведь я тебя об этом прошу.
- Запомни, ты сам настаивал, вдруг произнесла она неожиданно торжественным тоном.
- Хорошо, запомню.
- Так вот, я считаю, что, раз ты уже взял на себя обязательство, не стоит от него отказываться... Впрочем, ты ведь сам мне много раз говорил... это может рассердить Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы... Думаю, ты должен написать этот сценарий.
Значит, она мне советовала не оставлять работы над сценарием; значит, как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря своим ушам, я переспросил:
- Ты действительно так считаешь?
- Безусловно.
Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством, предупредил:
- Прекрасно... только не говори потом, что дала этот совет, так как поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой... Как ты говорила, когда надо было заключить контракт... Я заявляю тебе со всей ясностью, что не желаю писать сценарий.
- Ох, как ты мне надоел! пренебрежительно проговорила она, вставая с постели и подходя к шкафу. Я дала тебе совет... А ты можешь поступать, как тебе угодно...
В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь пронзила острая боль, как и тогда в Риме, когда она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит. У меня невольно вырвалось:
- Эмилия, что же это такое? Разве мы враги? Раскрыв шкаф и смотрясь в зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
- Что поделаешь, такова жизнь!
У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием, с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой (впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что, короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
- А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над сценарием?
- Ничего особенного... Буду гулять... купаться... загорать... Буду жить, как все.
- Одна?
- Да, одна.
- И тебе не будет скучно?
- Мне никогда не бывает скучно... Мне много о чем надо подумать...
- Ты думаешь иногда и обо мне?
- Разумеется, и о тебе.
- И что же ты обо мне думаешь?
Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.
- Мы уже много раз говорили об этом.
Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.
- Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?
При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:
- Слушай, шел бы ты лучше спать... Есть вещи, которые тебе неприятно слушать, и это вполне понятно... Но, с другой стороны, я могу только повторять их тебе... Что за удовольствие в подобных разговорах?
- Нет, давай все-таки поговорим.
- Но зачем?... Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много раз говорила... Или, может, ты думаешь, что я изменила свое мнение после приезда на Капри? Напротив.
- Что значит "напротив"?
- Напротив... объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать, что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.
- Значит, ты продолжаешь испытывать ко мне... все то же чувство... Не так ли?
Неожиданно для меня в ее голосе послышались возмущение, чуть ли не слезы:
- Ну зачем ты меня так мучаешь?.. Может, ты думаешь, мне приятно говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!
Слова ее прозвучали искренне, в них чувствовалась боль, и это меня тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:
- А я думаю о тебе только хорошее... И всегда так буду думать. Затем, желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее), добавил: Что бы ни случилось!
Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то в сторону и, казалось, чего-то ждала. И в то же время незаметно, но с упрямой враждебностью пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко отпустил ее руку и, пожелав спокойной ночи, быстро вышел. И почти сразу же я услышал, как в замке ее двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.
Глава 17
На следующее утро я поднялся рано и, не спрашивая, где Баттиста и Эмилия, ушел, вернее, убежал из дому. Я выспался и отдохнул, события предыдущего дня, и прежде всего мое собственное поведение, вставали теперь передо мной в довольно неприглядном свете, как цепь сплошных нелепостей, которым я пытался противостоять самым нелепым образом. Теперь мне хотелось спокойно обдумать, что следует предпринять, оставляя за собой свободу действий, не ограничивая ее каким-нибудь поспешным решением, которое может оказаться непоправимым. Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и накануне вечером, и направился в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я спросил режиссера, мне ответили, что он в саду. Я вошел в сад, в глубине аллеи сквозь деревья виднелась легкая балюстрада, ослепительно белая в ярком сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед балюстрадой стояло несколько стульев и столик; заметив меня, сидевший там человек поднялся и приветственно помахал мне рукой. Это был Рейнгольд, одетый как капитан дальнего плавания: ярко-синяя фуражка с золотым якорем, такого же цвета пиджак и белые брюки. На столике стоял поднос с остатками завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.
Все эти мысли пронеслись у меня в голове с той бешеной скоростью, с какой в неожиданно распахнувшееся окно врывается порыв ветра, наполняя комнату песком, сухими листьями и пылью. И так же, как в комнате, где, едва лишь окно вновь захлопнется, сразу наступает тишина и воздух становится недвижим, так и моя голова словно вдруг опустела, сознание отключилось, и я, ни о чем больше не думая, ничего не чувствуя, застыл в глубоком оцепенении, вперив взгляд в темноту ночи. В том же состоянии полузабытья, почти не отдавая себе отчета в своих намерениях, я с трудом оторвался от балюстрады, подошел к выходящей на террасу стеклянной двери, открыл ее и появился в гостиной. Сколько времени провел я на террасе после того, как увидел Эмилию в объятиях Баттисты? Несомненно, больше, чем мне показалось, так как Баттиста и Эмилия уже сидели за столом и ужинали. Я заметил, что Эмилия сняла платье, разорванное Баттистой, и вновь надела то, которое было на ней во время поездки; эта деталь, не знаю
почему, глубоко меня взволновала, словно я увидел в ней особенно красноречивое и жестокое подтверждение измены Эмилии.
- А мы уже думали, что вы отправились ночью купаться? _ весело сказал Баттиста, где это вас черти носили?
- Я стоял здесь, на террасе, тихо ответил я.
Эмилия подняла глаза, бросила на меня быстрый взгляд и вновь опустила их; я был совершенно уверен, что она заметила, как я подглядывал за ними с террасы, и знала, что я знаю о том, что она меня видела.
Глава 15
За ужином Эмилия была молчалива, но не обнаруживала сколько-нибудь заметного смущения, и это меня удивляло; я думал, что она, наоборот, будет взволнована, ведь до сих пор я считал ее неспособной на притворство. Что же до Баттисты, то он не скрывал своего торжества и приподнятого настроения и болтал, не закрывая ни на минуту рта, что, впрочем, не мешало ему с аппетитом поглощать блюдо за блюдом и прикладываться, пожалуй, даже слишком часто, к бутылке с вином. О чем разглагольствовал в тот вечер Баттиста? О многом, но я заметил, что, о чем бы он ни заводил речь, говорил он главным образом о себе самом. Слово "я" агрессивно гремело в его речах, срывалось с его уст настолько часто, что это вызывало у меня раздражение; в не меньшей степени злило меня и то, как легко удавалось ему постепенно переводить разговор с самых, казалось бы, далеких тем на собственную персону. Однако я понимал, что этот хвалебный гимн самому себе объяснялся не столько тщеславием, сколько чисто мужским желанием произвести впечатление на Эмилию, а может быть, и унизить меня; ведь он был уверен, что завоевал Эмилию, и теперь, вполне естественно, ему хотелось, подобно распускающему свой ослепительный хвост павлину, немного покрасоваться перед покоренной Эмилией. Следует признать, что Баттиста был неглуп и что, даже теша свое мужское самолюбие, не терял присущего ему практического взгляда на вещи. Все или по крайней мере большая часть того, что он говорил, было интересно; например, в конце ужина он очень живо и вместе с тем рассуждая здраво и серьезно рассказал нам о своей недавней поездке в Америку, о посещении киностудий в Голливуде. Но его авторитетный, не терпящий возражений, самодовольный тон казался мне невыносимым, и я наивно полагал, что таким же он должен казаться и Эмилии; вопреки всему, моя увидели узнал, я по-прежнему почему-то думал, что она все еще относится к Баттисте неприязненно. Это была еще одна моя ошибка: Эмилия не испытывала неприязни к Баттисте, напротив! В то время, как он говорил, я наблюдал за выражением лица Эмилии, и в глазах ее я прочел, что она если не увлечена Баттистой, то по крайней мере серьезно им заинтересована; порой она даже бросала на него взгляды, исполненные уважения и восхищения. Эти ее взгляды приводили меня в замешательство, они были мне, пожалуй, еще более неприятны, чем шумное и неуместное бахвальство Баттисты. Они напоминали мне чей-то другой, но схожий взгляд, однако я никак не мог припомнить, у кого же я его подметил. И только в самом конце ужина неожиданно вспомнил: такое же, или, во всяком случае, очень похожее выражение не так давно я заметил в глазах жены режиссера Пазетти, когда у них обедал. Бесцветный, незначительный, педантичный Пазетти разглагольствовал, а его жена была не в силах отвести от него взгляд, где можно было прочесть и любовь, и глубокое уважение, и восхищение, и преданность. Конечно, отношение Эмилии к Баттисте пока еще не дошло до такого обожания, но мне казалось, что в ее взгляде я уже различаю в зародыше все те чувства, которые питала к своему мужу синьора Пазетти. Одним словом, Баттиста мог ходить гоголем: Эмилия каким-то необъяснимым образом была им уже почти порабощена, и, по-видимому, скоро ее порабощение будет окончательным. При этой мысли сердце мне пронзила еще более острая боль, чем та, какую я испытал, увидев тот его поцелуй. Я невольно нахмурился, не; в силах скрыть своего состояния. Баттиста, вероятно, заметил происшедшую во мне перемену; бросив на меня проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
- Что с вами, Мольтени... вы недовольны, что приехали на Капри? Вам что-нибудь не нравится?
- С чего вы взяли?
- Но у вас такой грустный вид, сказал он, наливая себе вина. Вы что, в дурном настроении?..
Итак, он перешел в атаку, зная, что лучший способ защиты нападение. Я ответил с быстротой, самого меня удивившей:
- Настроение у меня испортилось, когда я стоял на террасе и любовался морем.
Он поднял брови и, не теряя хладнокровия, вопрошающе уставился на меня:
- Вот как? И почему же?
Я взглянул на Эмилию она тоже совсем не была взволнована. Оба были невероятно уверены в себе. А ведь Эмилия, несомненно, видела меня и, по всей вероятности, сказала об этом Баттисте. Неожиданно с губ моих сорвались слова, которых я не собирался произносить:
- Баттиста, могу я с вами говорить откровенно? Меня вновь восхитила невозмутимость Баттисты.
- Откровенно?.. Само собой разумеется!.. Вы всегда должны говорить со мной откровенно. Я сказал:
- Видите ли, любуясь морем, я на минуту представил себе, что я здесь, на острове, работаю один, самостоятельно... моя мечта, как вы знаете, писать для театра... И я подумал: вот, как говорится, идеальное место для того, чтобы посвятить себя любимому делу; красота окружающей природы, тишина, спокойствие, моя жена со мной, никаких забот... Потом я вспомнил, что здесь, в таком красивом и таком благоприятном для творческого труда месте, мне придется извините, но вы сами призывали к откровенности, мне придется тратить время на сочинение сценария, который, несомненно, сам по себе штука неплохая, но до которого мне, в сущности, нет никакого дела... Я отдам все силы, все свои способности Рейнгольду, а Рейнгольд использует это так, как ему заблагорассудится, и в конечном счете я останусь с банковским чеком в кармане... потеряв три-четыре месяца лучшей и самой плодотворной поры своей жизни... Я знаю, что не следовало бы говорить такие вещи вам или какому-либо другому продюсеру... но вы сами пожелали, чтобы я был откровенен... Теперь вы знаете, почему у меня плохое настроение.
Почему я заговорил обо всем этом вместо того, чтобы
сказать совершенно о другом, что было готово сорваться у меня с языка и касалось отношения Баттисты к моей жене? Я сам не знал почему; быть может, из-за усталости, неожиданно охватившей меня после слишком сильного нервного напряжения, или, может быть, таким образом вырвалось наружу мое отчаяние, рожденное неверностью Эмилии; я чувствовал, что между ее неверностью и продажным, зависимым характером моей работы существует какая-то связь. Однако Баттиста и Эмилия ничем не обнаружили, что испытали облегчение, услышав мое жалкое признание в собственной слабости, так же как прежде не проявили ни малейших признаков беспокойства при моем таящем угрозу вступлении. Баттиста самым серьезным тоном произнес:
- Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.
Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже не мог остановиться. И раздраженно ответил:
- Боюсь, что вы меня не поняли... Я драматург, Баттиста, а не профессиональный сценарист, которых теперь развелось видимо-невидимо... И сценарий, как бы он ни был хорош и даже безупречен, для меня будет всего лишь одним из многих сценариев... Работой, разрешите это вам прямо сказать, за которую я берусь исключительно ради заработка... Однако мне двадцать семь лет и у меня есть то, что принято называть идеалами... И мой идеал писать для театра. Почему же я не могу этим заняться? Да потому, что современный мир устроен так, что никто не может заниматься тем, чем ему хочется, а, наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие... Всегда все упирается в деньги, от этого зависит и то, что мы делаем, и то, что мы собой представляем, чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже отношения с теми, кого мы любим.
Я чувствовал, что слишком возбужден, глаза мои даже наполнились слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и проклинал себя за то, что раскрываю душу перед человеком, который всего лишь несколько минут назад пытался причем весьма успешно соблазнить мою жену. Однако такие пустяки не могли нарушить невозмутимости Баттисты.
- Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я
словно вижу себя самого, когда мне было столько же лет, сколько вам теперь!
- Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.
- Да, я был очень беден, продолжал Баттиста, наливая себе вина, и у меня тоже имелось то, что вы называете идеалами... Каковы же были эти мои идеалы?.. Теперь, пожалуй, я затруднился бы сказать и, быть может, хорошенько не знал этого даже тогда... Но они у меня были... возможно, даже не идеалы, а Идеал с большой буквы. Потом я встретил человека, которому очень многим обязан, он меня многому научил... Баттиста помолчал немного, напустив на себя обычную нелепую торжественность, и я невольно вспомнил, что человек, на которого он намекал, был кинопродюсером, ныне почти забытым, но некогда, в годы становления итальянского кино, весьма известным; в самом деле, свою успешную карьеру Баттиста начинал именно с ним и под его руководством, однако, насколько мне было известно, достойным восхищения в том продюсере только и было его умение делать деньги... И вот однажды, продолжал Баттиста, я высказал ему примерно то, что сегодня вечером говорили мне вы... Знаете, что он мне ответил? До тех пор, пока вы сами хорошенько не знаете, чего хотите, об идеалах лучше вовсе позабыть, их следует отложить подальше, в сторонку... Но как только вы прочно встанете на ноги, сразу же вспомните о них и сделайте своим идеалом... первую заработанную вами ассигнацию в тысячу лир... Вот вам идеал. Потом, как он мне сказал, идеал начнет расти, превратится в киностудию, кинотеатры, фильмы, уже поставленные и те, которые вы только собираетесь ставить. Идеал это наша повседневная работа... Вот что он мне сказал... Я последовал его совету и не раскаиваюсь. У вас, однако, то огромное преимущество, что вы хорошо знаете, каков ваш идеал вы хотите писать пьесы... И вы будете их писать.
- Я буду писать пьесы? не удержавшись, переспросил я, полный сомнений и в то же время уже испытывая от этого утешение.
- Да, вы будете их писать, подтвердил Баттиста. Будете их писать, если действительно этого хотите, даже работая только ради заработка, даже сочиняя сценарии для "Триумф-фильма"... Хотите знать, в чем секрет успеха, Мольтени?
- В чем?
- Встать в очередь и ожидать своей минуты в жизни. Точно так, как вы стоите в очереди за билетами у окошечка вокзальной кассы... Ваш черед обязательно придет, если вы ждете терпеливо и не перебегаете из одной очереди в другую... Всему свой срок, и кассир в окошечке выдаст каждому его билет... Разумеется, в соответствии с тем, чего он заслужил... Тому, кто должен и может ехать далеко, билет хоть до самой Австралии... А другому на более короткое расстояние... Ну, скажем, до Капри... Он засмеялся, довольный своим намеком, и добавил: А вам я желаю получить билет куда-нибудь очень, очень далеко... Хотите в Америку?
Я посмотрел на Баттисту, улыбавшегося мне с отеческим видом, потом на Эмилию и увидел, что она тоже улыбается, и хотя улыбка ее была еле заметна, тем не менее эта улыбка была, по крайней мере мне так показалось, совершенно искренней! Я снова ощутил, что Баттисте за один день каким-то непонятным образом удалось превратить былую неприязнь к нему Эмилии чуть ли не в чувство симпатии. При этом сердце у меня сжалось от тоски, как в ту минуту, когда мне почудилось, что я узнаю во взгляде Эмилии взгляд синьоры Пазетти. Да, я ощутил тоску, а не ревность; я и в самом деле ужасно устал после поездки и множества событий этого дня, ко всем моим чувствам, даже самым бурным, примешивалась усталость, ослабляя их и превращая в бессильную, близкую к отчаянию тоску.
Ужин закончился непредвиденным образом. После того, как Эмилия с симпатией слушала Баттисту, она словно вдруг вспомнила обо мне или, лучше сказать, о моем существовании, и поведение ее еще более усилило мое беспокойство. В ответ на произнесенную мной без всякого умысла фразу:
- Может быть, выйдем на террасу... наверно, взошла луна, она сухо сказала:
- Мне не хочется выходить на террасу... Я иду спать...- Я устала. И, резко поднявшись, пожелала нам спокойной ночи и вышла. '!
Баттиста, казалось, не был удивлен ее внезапным ухГлава 16
Моя комната была соединена дверью с комнатой Эмилии. Не раздумывая, я прямо направился к этой двери и постучал. Сразу же раздался голос Эмилии:
- Войди.
Она сидела на постели неподвижно, в задумчивой позе. Едва я вошел, она сразу же спросила усталым и сердитым тоном:
- Чего тебе еще от меня надо?
- Абсолютно ничего, холодно ответил я, ибо теперь уже совершенно успокоился, голова у меня была ясная, и я чувствовал себя даже менее усталым, хотел только пожелать тебе спокойной ночи.
- Или же узнать мое мнение обо всем том, что ты наболтал сегодня Баттисте... Так вот, если хочешь, я тебе прямо скажу: все это было не только неуместно, но просто глупо.
Я взял стул, сел и спросил:
- Почему же?
- Не понимаю тебя, сказала она раздраженно, совершенно тебя не понимаю... Ты все время так держался за этот сценарий, а теперь вдруг заявляешь продюсеру, что работаешь только из-за денег, что работа тебе не нравится, что ты мечтаешь писать для театра и тому подобное... Но разве ты не понимаешь, что сегодня он тебе поддакивал из простой вежливости, а завтра вспомнит обо всем, что ты наговорил ему, и не захочет давать тебе другую работу? Неужели ты не способен понять такой простой веши?
Итак, она же еще на меня нападала. И хотя я понимал, что она делает это, чтобы скрыть от меня другие, куда более
беспокоящие ее мысли, я все же почувствовал в ее голосе искренние нотки, пусть даже эта искренность была для меня оскорбительной и унизительной. Я дал себе слово сохранять спокойствие, но, услышав, каким презрительным тоном она со мной разговаривает, невольно возмутился:
- Но это же правда. Эта работа мне совсем не по душе и никогда не была по душе... И вообще, с чего ты взяла, что я вечно буду этим заниматься?!
- Будешь, будешь, можешь не сомневаться. Никогда раньше она еще так глубоко не презирала меня. Я стиснул зубы и сделал усилие, чтобы сдержаться.
- Кто знает, может, и не буду, сказал я спокойно. Еще сегодня утром я готов был писать сценарий... Но в течение сегодняшнего дня произошло нечто такое, после чего, по всей вероятности, я завтра же объявлю Баттисте, что отказываюсь работать над сценарием.
Я произнес эту загадочную фразу с умыслом, охваченный почти мстительным чувством. Она так долго меня мучила, и теперь мне хотелось помучить ее, намекнув на то, что я увидел через окно, но не говоря ей об этом открыто и прямо. Она пристально на меня посмотрела, а потом спокойно спросила:
- Что же такое произошло?
- Многое.
- А именно?
Она настаивала и, казалось, искренне хотела, чтобы я начал обвинять ее, упрекать в неверности. Но я продолжал все так же уклончиво:
- Это имеет отношение к фильму... и касается лишь меня и Баттисты... Не стоит об этом говорить.
- Почему же ты не хочешь сказать, в чем дело?
- Потому что тебе это не интересно.
- Не хочешь говорить, не надо, только у тебя все равно не хватит духу отказаться от сценария. Ты его напишешь.
Я хорошенько не понял, прозвучало ли в этой фразе просто обычное презрение ко мне или же в ней сквозила еще и какая-то смутная надежда. Я осторожно спросил:
- Почему ты так думаешь?
- Да потому что я тебя знаю. Немного помолчав, она добавила, желая смягчить свои слова: Впрочем, со сценариями у тебя всегда так... Сколько раз ты мне заявлял, что не будешь писать то тот, то этот сценарий, а потом все-таки писал... Стоит тебе приступить к работе, все твои сомнения тотчас же исчезают.
- Да, но на этот раз затруднения кроются вовсе не в сценарии.
- А в чем же?
- Во мне самом.
- Что ты хочешь этим сказать?
"То, что тебя целовал Баттиста", хотелось мне ответить ей. Но я сдержался: мы никогда не были настолько откровенны, чтобы выяснять до конца наши отношения, всегда ограничивались намеками. Прежде чем выложить всю правду, нам надо было еще слишком многое сказать друг другу. Я наклонился вперед и серьезным тоном проговорил:
- Эмилия, ты же знаешь, в чем дело, я все сказал за столом. Просто я устал работать на других, мне хочется наконец поработать для себя.
- А кто тебе мешает?
- Ты, произнес я с пафосом, но, увидев, что она сделала протестующее движение, сразу же добавил: Конечно, не ты сама, а та роль, которую ты играешь в моей жизни... Не секрет, во что превратились наши отношения... лучше о них и не говорить... Но все же ты моя жена, и я в который раз это повторяю согласился на подобную работу прежде всего ради тебя... Если бы тебя не было, я бы на это не пошел... Короче говоря, тебе прекрасно известно, что у нас много долгов, мы должны выплатить уйму денег за квартиру, да и наша машина еще полностью не оплачена... Поэтому-то я и пишу сценарии... Однако теперь я хочу сделать тебе одно предложение...
- А именно?
Мне казалось, что я очень спокоен, рассуждаю очень здраво, очень разумно. В то же время какое-то еле уловимое неприятное чувство говорило мне, что мое спокойствие, моя рассудительность, моя разумность все это напускное и, хуже того, абсолютно нелепы. Ведь я видел Эмилию в объятиях Баттисты! Только одно это и было важно. Тем не менее я продолжал:
- Предложение, которое я хочу тебе сделать, следующее: ты сама решишь, писать мне этот сценарий или нет... Если ты не советуешь мне за него браться, то завтра же
утром я сообщу Баттисте о своем отказе... и мы сразу уедем с Капри.
Она продолжала сидеть, опустив голову, казалось, погруженная в раздумье.
- Хитер ты все-таки, наконец сказала она.
- Почему?
- А потому, что, если ты впоследствии пожалеешь об этом, ты сможешь обвинить во всем меня.
- Да мне и в голову не придет говорить тебе что-нибудь подобное... Тем более что сейчас я сам прошу тебя принять решение.
Я видел, что она обдумывает ответ. И я понял, что ответ, который она мне даст, будет, безусловно, свидетельством ее чувств ко мне, каковы бы они ни были. Если она скажет, что я должен писать сценарий, значит, она меня и впрямь глубоко презирает, настолько, что, несмотря на создавшееся положение, считает возможным, чтобы я продолжал работу; если же ее ответ будет отрицательным, значит, она еще сохраняет ко мне некоторое уважение и не хочет, чтобы я работал под началом у ее любовника. Итак, в конечном счете передо мной вновь стоял все тот же вопрос: в самом ли деле она меня презирает и за что? Наконец она проговорила:
- Такие вещи нельзя решать за других.
- Но ведь я тебя об этом прошу.
- Запомни, ты сам настаивал, вдруг произнесла она неожиданно торжественным тоном.
- Хорошо, запомню.
- Так вот, я считаю, что, раз ты уже взял на себя обязательство, не стоит от него отказываться... Впрочем, ты ведь сам мне много раз говорил... это может рассердить Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы... Думаю, ты должен написать этот сценарий.
Значит, она мне советовала не оставлять работы над сценарием; значит, как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря своим ушам, я переспросил:
- Ты действительно так считаешь?
- Безусловно.
Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством, предупредил:
- Прекрасно... только не говори потом, что дала этот совет, так как поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой... Как ты говорила, когда надо было заключить контракт... Я заявляю тебе со всей ясностью, что не желаю писать сценарий.
- Ох, как ты мне надоел! пренебрежительно проговорила она, вставая с постели и подходя к шкафу. Я дала тебе совет... А ты можешь поступать, как тебе угодно...
В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь пронзила острая боль, как и тогда в Риме, когда она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит. У меня невольно вырвалось:
- Эмилия, что же это такое? Разве мы враги? Раскрыв шкаф и смотрясь в зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
- Что поделаешь, такова жизнь!
У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием, с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой (впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что, короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
- А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над сценарием?
- Ничего особенного... Буду гулять... купаться... загорать... Буду жить, как все.
- Одна?
- Да, одна.
- И тебе не будет скучно?
- Мне никогда не бывает скучно... Мне много о чем надо подумать...
- Ты думаешь иногда и обо мне?
- Разумеется, и о тебе.
- И что же ты обо мне думаешь?
Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.
- Мы уже много раз говорили об этом.
Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.
- Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?
При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:
- Слушай, шел бы ты лучше спать... Есть вещи, которые тебе неприятно слушать, и это вполне понятно... Но, с другой стороны, я могу только повторять их тебе... Что за удовольствие в подобных разговорах?
- Нет, давай все-таки поговорим.
- Но зачем?... Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много раз говорила... Или, может, ты думаешь, что я изменила свое мнение после приезда на Капри? Напротив.
- Что значит "напротив"?
- Напротив... объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать, что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.
- Значит, ты продолжаешь испытывать ко мне... все то же чувство... Не так ли?
Неожиданно для меня в ее голосе послышались возмущение, чуть ли не слезы:
- Ну зачем ты меня так мучаешь?.. Может, ты думаешь, мне приятно говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!
Слова ее прозвучали искренне, в них чувствовалась боль, и это меня тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:
- А я думаю о тебе только хорошее... И всегда так буду думать. Затем, желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее), добавил: Что бы ни случилось!
Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то в сторону и, казалось, чего-то ждала. И в то же время незаметно, но с упрямой враждебностью пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко отпустил ее руку и, пожелав спокойной ночи, быстро вышел. И почти сразу же я услышал, как в замке ее двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.
Глава 17
На следующее утро я поднялся рано и, не спрашивая, где Баттиста и Эмилия, ушел, вернее, убежал из дому. Я выспался и отдохнул, события предыдущего дня, и прежде всего мое собственное поведение, вставали теперь передо мной в довольно неприглядном свете, как цепь сплошных нелепостей, которым я пытался противостоять самым нелепым образом. Теперь мне хотелось спокойно обдумать, что следует предпринять, оставляя за собой свободу действий, не ограничивая ее каким-нибудь поспешным решением, которое может оказаться непоправимым. Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и накануне вечером, и направился в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я спросил режиссера, мне ответили, что он в саду. Я вошел в сад, в глубине аллеи сквозь деревья виднелась легкая балюстрада, ослепительно белая в ярком сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед балюстрадой стояло несколько стульев и столик; заметив меня, сидевший там человек поднялся и приветственно помахал мне рукой. Это был Рейнгольд, одетый как капитан дальнего плавания: ярко-синяя фуражка с золотым якорем, такого же цвета пиджак и белые брюки. На столике стоял поднос с остатками завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.