Страница:
мужчина ощущает неудовлетворенность желания практически как физическую боль.
Поэтому уж лучше бы постараться его удовлетворять. Если же нет, то тогда
женщине остается пенять самой на себя.
-- А если жена его не может удовлетворить? -- спросила Маша.
-- Тогда пусть поможет ему завести любовницу, -- ответила мама.
Сама она, кажется, так и не смирилась с выводами физиологов. А может
быть, выбрала семейные скандалы именно в качестве альтернативы заурядному
коитусу.
Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было
заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить то, что он
постоянно находился в состоянии взрывоопасности?
В этой связи Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие
по сценарию, который за многие годы был отточен родителями до полного
драматургического совершенства.
Происходило это обычно за ужином. Папа инспектировал содержимое
тарелки, которую ставила перед ним мама, а затем внезапно отбрасывал ее от
себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал:
-- Опять курица?! (говядина, баранина, свинина, треска, селедка,
сосиски и т.д.)
-- А что? -- бледнела мама.
-- А то! -- кричал он.
-- Что? Что?
-- Ты имеешь благодаря мужу все, что твоей душе угодно, а не способна
приготовить ему нормальный ужин!
Последняя фраза являлась сигналом к тому, чтобы мама в слезах
вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу.
-- Что я имею? -- кричала она. -- Что я имею?
С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли
и шубы и, распахнув входную дверь, выбрасывать их на лестничную площадку.
Очистив шкаф от вещей, она кидалась на кровать и начинала рыдать, а папа,
который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал
очки и усаживался перед телевизором. Это означало, что концерт окончен.
Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она
бережно помещала его обратно в кастрюльку, а Катя с Машей бежали на
лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на следующий день
отдавала в химчистку.
Когда Маша наконец подъехала к родительскому дому и увидела у парадного
машину "скорой помощи", дорога уже не казалась ей такой долгой. Знакомый
вахтер поднялся ей навстречу из-за своего столика и, разведя руками, словно
чувствовал за собой какую-то вину, сообщил, что бабуля все-таки доковыляла
до него, а уж он вызвал слесаря, врачей и с перепугу даже милицию.
-- Спасибо, спасибо, -- благодарно кивнула Маша и побежала к лифту.
Она вдруг представила себе, как отреагировал бы папа, если бы ему
сообщили о происходящем. Он наверняка бы воскликнул:
-- Дура! Она устраивает эти концерты мне назло! Наверное, думает, что я
снова попадусь на эту удочку. Как бы не так!
Вероятно, предвидя подобную реакцию, мама сделала все возможное, чтобы
он не обвинил ее в том, что она опять ломает комедию. Мама выпила весь
бабулин нитроглицерин, клофелин и еще Бог знает что. Когда слесарь взломал
дверь ванной, выяснилось, что комедией там и не пахло.
В домашнем халате мама сидела в совершенно пустой ванне, а на ее
посиневших губах застыла беловатая пена. Она чуть слышно хрипела и, увы, уже
испускала дух. Повсюду валялись распотрошенные лекарственные коробочки,
опустошенные пузырьки и клочки ваты, которой обычно в склянках затыкают
таблетки. Все указывало на ее крайнее ожесточение и отчаяние. Из крана текла
тонкая струйка холодной воды, а в маминой руке был зажат стакан с остатками
какой-то гадости.
Именно такую картину застали прибывшие на место врачи "скорой". Об этом
Маша узнала чуть позже. Бригада врачей подъехала на специализированном
швейцарском реанимобиле и имела при себе все необходимое в подобных
обстоятельствах. Они подъехали весьма скоро после вызова, однако... Однако
все-таки опоздали. Уж очень мама на этот раз постаралась.
Всего несколько минут назад врачи вытащили ее из ванной и уложили на
кушетку в гостиной.
Пробегая мимо старинного орехового комода, уставленного дорогими
безделушками, Маша механически обратила внимание на конверт, который был
вложен в зубы индийскому сандаловому крокодилу. На конверте маминой рукой
было написано: "Моим близким". Видимо, мама все-таки сочла необходимым
объяснить содеянное. Маша на бегу схватила конверт и, свернув пополам,
сунула в задний карман джинсов. Ей было не до чтения.
-- Мамочка! -- закричала она, бросаясь к кушетке. -- Мамочка!
С большим трудом ее оттащили от матери. Врачи не то чтобы не теряли
надежды что-то предпринять, но действовали лишь для успокоения совести. Один
из них сказал Маше, что ее мама, кажется, чрезвычайно безграмотно приняла
сильнодействующие препараты, которые могут вызвать теперь самые
непредсказуемые последствия.
-- Что значит непредсказуемые? -- зарыдала Маша, ломая руки. -- Вы же
врачи!
В глазах у нее все поплыло и закачалось.
Врач задумчиво смотрел в окно, выходившее прямо на Патриаршие, и
молчал. Потом, что-то пробормотав себе под нос, он подступил к матери и
всадил ей в вену иглу, соединенную тонкой пластиковой трубкой с какой-то
прозрачной бутылкой, которую держал в руках другой врач. Мать уже не хрипела
и вообще не шевелилась.
-- Что с ней? Что с ней? -- закричала Маша, снова делая попытку
прорваться к кушетке.
-- Вы что, с ума сошли? -- резко сказал врач. -- Держите себя в руках.
Другой врач даже не посмотрел в ее сторону, а, обращаясь к медсестре с
большим чемоданом, набитым медикаментами, цедил сквозь зубы целый список
медикаментов, которые та должна была приготовить. Медсестра молниеносно
выхватывала из чемодана одну за другой ампулы и ловко сбивала с них головки.
Через минуту на подносе выстроилась внушительная батарея разнокалиберных
ампул и флаконов, вид которых зажег в Маше надежду на лучшее.
По вызову прибыла не заурядная бригада "скорой помощи", в арсенале
которой были разве что тонометр с фонендоскопом, а бригада частной, безумно
дорогой страховой медицинской службы, оснащенной по последнему слову
техники. Надо отдать должное -- на здоровье семьи отец никогда не экономил.
Глядя на фантастическую укомплектованность медицины для богатых, Маша
невольно вспомнила убожество медицины в Грозном. Больницу, переполненную
больными и ранеными. Вонь, антисанитарию, отсутствие самого элементарного.
Обыкновенный йод был чем-то вроде твердой валюты, а бинты, как во время
Великой Отечественной войны, простирывались по многу раз и вывешивались
сушиться во дворе.
Тем временем врач пытался разжать матери челюсти, чтобы вставить в рот
трубку или ввести зонд. Маша едва сдерживала себя, чтобы не броситься и
чем-нибудь прикрыть ее, поскольку мамин халат распахнулся и обнажились
груди. Чтобы не упасть в обморок, она повернулась и вышла на кухню.
На кухне зачем-то сидел милиционер и скромно рассматривал свои ладони.
-- Дело-то вот, размышляю, -- сказал он, -- с криминалом или без...
Маша развернулась и пошла в бабушкину комнату.
Бабушка стояла на своих больных коленях, оперевшись животом и локтями
на постель, и смотрела на маленькую иконку Николая Угодника.
-- Ну скажи, Никола, разве какой-то там мужик, какое-то там горчичное
семя, стоил того, что она, голубка, над собой сотворила?! -- плакала она.
-- Не плачь, бабуля, -- сказала Маша. -- Врачи делают ей уколы, ничего
не будет.
-- Будет! Бу-у-удет! -- по-старушечьи тоненько голосила бабушка. --
Теперь будет!
-- Бабушка! -- вскрикнула Маша и, упав рядом с ней на колени, зарыдала,
как маленькая.
Бабушка гладила ее по лицу сморщенными сухими лапками и причитала:
-- Бедное дитя, бедное дитя!
Через несколько минут Маша вдруг вскочила и бегом вернулась в гостиную.
Один из врачей склонился над мамой и делал ей искусственное дыхание рот в
рот. Другой прилеплял в область сердца электроды. Медсестра держала в руках
электрошок и ждала команды.
-- Я теряю пульс, -- воскликнула медсестра. -- Я теряю пульс!
-- Продолжай делать искусственное дыхание! -- крикнул врач коллеге. --
Энергичнее!
Перед глазами у Маши снова все поплыло. Руки, ноги, медицинские
инструменты, трубки, провода, тело мамы, распростертое на кушетке в
гостиной... Она чувствовала, как подкатывает дурнота, и беспомощно вертела
головой. Сплошной туман.
-- Разряд! Еще разряд!.. Укол! Готовьте вену! Быстрее!
-- Пульс исчезает!
-- Еще разряд!
-- Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
-- Пульса опять нет!
-- Колите в сердце! Быстрее!
Руки и ноги у мамы подскакивали и болтались, но не сами собой, а
потому, что двое мужчин и женщина в поте лица трудились над ней, пытаясь
вернуть ей жизнь. Но жизнь стремительно утекала. Утекла. Было ясно, что все
кончено.
-- Сделайте же что-нибудь! -- закричала Маша.
-- Она уходит! -- сказал один из врачей.
-- Прошло уже пятнадцать минут, -- добавил другой, -- гибнет мозг...
-- Отче наш... -- голосила в соседней комнате бабушка.
-- Вы что, не видите, что она умирает! -- забормотала Маша, дергая
врача за руку.
-- Она умерла, -- ответил врач. -- Примите мои соболезнования.
В глазах у Маши потемнело, и она рухнула на пол.
Когда она пришла в себя, то увидела сестру Катю и бабушку, которые
обнимали ее и плакали.
-- Я в полном порядке! -- вырвалось у нее, как только она вспомнила,
что произошло. -- Я так вас люблю, -- воскликнула она, -- давайте больше
никогда не будем ссориться!
-- Давайте, -- согласилась Катя.
-- Там на кухне милиционер, -- вдруг спохватилась Маша. -- Дай ему
банку какого-нибудь своего варенья, -- попросила она бабушку, -- пусть он
уйдет.
Бабушка кивнула и поплелась на кухню.
Между тем врачи сосредоточенно собирали свои принадлежности.
Вытаскивали из мамы иглы, отсоединяли провода, сматывали трубки и прятали
лекарства. У одного из них на поясе запищал пейджер. Им нужно было спешить
по другому вызову.
Маша смотрела, как они виновато пятятся к дверям и уходят, и ей не
верилось, что они уйдут, а мама не поднимется с кушетки, не выругает своих
безалаберных дочерей и не отправится к себе в спальню делать косметический
массаж... Ей казалось, что стоит только ненадолго закрыть глаза, и все ужасы
исчезнут, как дурной сон. Она закрыла глаза, открыла. Но нет -- ничего не
исчезло.
Маша увидела, как по прихожей в сопровождении бабули и с банкой варенья
в руках пробирался милиционер. Встретившись с ней взглядом, он сочувственно
спросил:
-- Умершая являлась вашей матерью?
Но Маша только хлопала глазами и не могла взять в толк, о чем он
спрашивает. Почему "являлась"? Ведь он имеет в виду ее мать? Но оттого, что
она умерла, она ведь не перестала являться ее матерью?
-- Врач сказал, что криминала нет, -- успокаивающе продолжал
милиционер. -- Просто неосторожное обращение с лекарствами... Это ж не
криминал, так?
-- Простите, -- сказала Маша, -- вы бы не могли излагать более связно?
-- Ваша мамаша неосторожно употребила лекарства. Это ж не самоубийство?
-- Конечно, нет! -- поспешно кивнула она.
-- Значит, криминала нет, -- кивнул в ответ милиционер. -- Не забудьте
вызвать участкового врача, чтобы выписать справку о смерти, -- на прощание
посоветовал он.
Оказывается, нужны еще какие-то справки. Только в такие вот моменты
понимаешь, что живешь в цивилизованном обществе. Скажем, где-нибудь в
пригороде Грозного, чтобы тебя закопали в общей могиле или у кого-нибудь на
огороде, никаких справок не требуется. Вообще формальностей минимум.
Тем временем Катя совершила мужественный поступок. Она достала из шкафа
совершенно новую простыню -- в нежно-розовых цветочках -- и накрыла мать.
После этого Маша с Катей и бабушка вышли из гостиной и сели на кухне.
-- Ох-хо-хо, -- снова начала голосить бабушка, -- что же теперь будет?
-- Что теперь будет? -- рассеянно проговорила Маша.
-- Неужели он теперь будет здесь жить с этой своей любовницей?
-- Ба, о чем ты? Разве у него появилась любовница?
-- Что значит, появилась? -- проскрипела бабушка -- Она у него всегда и
была... Если только он приведет ее жить сюда, я лучше в дом престарелых
уйду!
-- Ты что-то знаешь, ба? -- нахмурилась Катя. -- Тогда расскажи нам.
-- Ах, деточки мои! -- вздохнула старушка. -- Что тут рассказывать?
Последние несколько лет ваш отец приводил ее прямо сюда. Когда мама
отправлялась ночевать к Кате или когда куда-нибудь надолго уходила, он
приводил эту.
-- Как?! -- вскричали сестры в один голос. -- Он приводил ее прямо
домой? Даже не стесняясь тебя, ба?..
-- Да, деточки.
-- Но как же ты это терпела? -- изумилась Маша. Ведь мама твоя дочка!
Ты говорила ей об этом? Она это знала?
-- Что я могла поделать с этим кобелем, миленькие? Он говорил мне, что
это по делу, и запирался с ней в спальне.
-- В маминой спальне? -- ахнула Катя.
-- Почему ты не предупредила маму? -- спросила Маша, чувствуя тошноту.
-- Сколько раз хотела... Но ты же сама знаешь, что... Бабушка снова
залилась слезами.
-- Но мне или Кате ты же могла об этом сказать?
-- Такой стыд! -- бормотала старушка. -- А потом у тебя и у Кати
хватало своих неприятностей. Зачем же вас еще огорчать?
-- Но ведь она твоя дочка, ба! -- снова воскликнула Маша. -- Чего же
тебе стоило это знать и молчать!
-- Да, деточки, он приводил ее, а я сидела в своей комнате и молила
Бога, чтобы ваша мама вдруг случайно не вернулась домой...
Представить себе, что отец приводил любовницу прямо в их дом, что он
ложился с ней в мамину постель... Каким нужно было быть негодяем, извергом и
подлецом? У Маши это в голове не укладывалось. Хотя почему не укладывалось?
И почему, собственно, негодяем, извергом и подлецом?..
Однажды Рита Макарова рассказывала ей кое о чем подобном.
Как-то раз один женатый мужчина сказал Рите:
-- Моя жена уехала с детьми к матери. Давай поужинаем у меня дома.
И Рита приняла его приглашение. Во-первых, это был тот тягостный период
в ее жизни, когда она потеряла и мужа, и ребенка, а Господь Бог еще не
наградил ее за исключительное мужество благородным и безупречным Иваном
Бурденко. Во-вторых, этот женатый мужчина был необыкновенно хорош собой --
остроумен, чертовски талантлив и голубоглаз. А в-третьих, Рита поклялась
себе не сделаться "синим чулком" и не терять жизнерадостности.
Однако непередаваемо гнусное ощущение начало овладевать ею в тот
момент, когда, подходя с ней к его дому, он показал рукой вверх и сказал:
-- А вон наши окна!
-- Которые? -- вежливо спросила Рита.
-- А вот те -- с геранью на подоконнике! Жена обожает разводить цветы.
Едва жена вышла из дома, а муж уже тащил туда другую бабу. Да еще
хвалился жениной геранью.
Дальше было еще гнуснее. Они сидели на кухне, и этот самый муженек
острил, жарил цыплят, накрывал на стол, откупоривал дорогое французское
винишко. Рита боялась поднять глаза. Ей казалось, что все вещи осуждающе на
нее вызверились: клетчатый передник, кастрюли, сковородки, часы с
кукушкой... А когда после ужина мужчина как ни в чем ни бывало повел ее в
спальню, и Рита легла на супружеские простыни, от ощущения гнусности и
мерзости с ней приключился своеобразный шок. От ее жизнерадостности и
оптимистической настроенности вести жизнь полноценной женщины не осталось и
следа. Удовольствие, которое Рита рассчитывала получить в обмен на мелкие
нравственные травмы, оказалось более чем сомнительным.
-- Расслабься, -- убеждал Риту партнер. -- Мой брак с этой женщиной --
просто мираж!
Конечно, он нагло лгал. Его брак был такой же безусловной реальностью,
как кастрюли, сковородки и герань на окне. Когда он взобрался на Риту и
принялся за дело, ей казалось, что в нее хотят засунуть эту самую герань, да
еще вместе с горшком.
Рита не кривила душой. За это Маша и любила ее. Она всегда говорила
правду, даже самую неприятную. Она была честна, и ее нельзя было упрекнуть
за тот случай... Но если так, то какое Маша имела право осуждать другую
женщину, любовницу отца? И все-таки у нее снова помутилось в глазах от
злости.
...Ах, мама, если бы она повременила хотя бы еще один день, то
познакомилась бы с Волком! Может быть, увидев суженого своей дочери, она не
воспринимала бы жизнь в таких черных тонах. Однако полковник прилетал только
завтра, а значит, они уже никогда не познакомятся. Эта мысль так огорчила
Машу, что из глаз брызнули слезы. Глядя на нее, зарыдала и Катя.
-- Деточки мои, сиротинушки, -- причитала бабушка.
-- Я ему этого никогда не прощу! -- наплакавшись, сказала Катя, и ее
глаза гневно засверкали.
-- Разве мы не видели всего этого раньше? -- печально проговорила Маша.
-- Нам казалось, что мать слишком строга с нами, и поэтому мы не
замечали, как она страдает, -- вздохнула Катя.
-- Господи, -- шамкала бабушка, -- чем она, голубка наша, была
виновата? Она его так любила!
-- Я ненавижу его, -- прошептала Маша. -- Он ее убил!
Через полчаса пришел участковый врач и, едва взглянув на мать, быстро
выписал свидетельство о смерти и удалился.
-- Маша! -- вдруг воскликнула Катя и, наморщив лоб, проговорила:
-- Мы забыли об одной вещи...
-- О чем?
-- Кто-то все-таки должен сообщить отцу. Тебе не кажется?
Маша передернула плечами, а потом медленно кивнула. Было ясно, что
никто из сестер не испытывал желания взять это на себя. От бабушки этого
нельзя было требовать и подавно.
К счастью, скоро появился Катин супруг.
-- Григорий, -- проворчала Катя, -- сколько тебя можно ждать?
-- Я летел со всех ног, честное слово! -- начал оправдываться он. --
Что у вас стряслось?
Вместо ответа Катя кивнула ему в направлении гостиной. Григорий
побледнел и шатаясь двинулся туда.
-- Зачем ты так с ним? Он всегда с тобой такой нежный и заботливый, --
шепнула Маша сестре. -- Из-за вашего отпуска?
Ей хотелось, чтобы оставшиеся в живых были более терпимыми друг к
другу.
-- Черт с ним, с отпуском, -- ответила та. -- Этот заботливый осел меня
снова обрюхатил!
-- Разве ты не хотела еще одного ребенка?
-- Вообще-то я уже настроилась на то, что дети, наконец, подрастут.
Один пойдет в школу, другой в детский сад, а я займусь собой. Конечно, может
быть, и мне хотелось бы где-нибудь работать...
-- Катя, -- горячо начала Маша, -- а разве нельзя как-то совместить эти
две вещи -- быть матерью и работать, заниматься в жизни чем-то серьезным?
Сестра взглянула на нее с любопытством.
-- Погоди, погоди! Что это тебя стало так волновать, а? Ты часом не
задумала остепениться?
-- Почему бы и нет? -- застенчиво проговорила Маша.
-- Ну, поздравляю, -- усмехнулась Катя. -- Что же, у тебя, я уверена,
это совмещение прекрасно получится.
Однако они были вынуждены прервать эту занимательную тему. Из гостиной
донеслось громкое рыдание Григория, и они снова спустились на землю.
-- Бедная мамочка! -- заплакала Маша. -- Твой Григорий ее тоже любил.
-- Хотя обычно не подавал вида, -- заметила Катя.
-- Разве ее можно было не любить! -- присовокупила бабушка.
Несколько минут женщины слушали, как рыдает мужчина. Как ни странно, от
этого им стало немного легче. Потом рыдания стихли. Прошло еще несколько
минут, и Григорий вернулся на кухню. На этот раз более уверенной походкой.
-- Какой кошмар, -- сказал он, -- я только вчера говорил с ней по
телефону... Давайт.е плакать вместе!
-- Ты такой чуткий, Гриша, -- вздохнула Маша.
-- Спасибо, -- поблагодарил он и смахнул слезу.
Некоторое время он переминался с ноги на ногу, а потом сказал:
-- Я потрясен. Это ужасно. Я пощупал пульс и прослушал сердце. Она
действительно скончалась.
-- Более точного диагноза от зубного врача и не требуется, -- фыркнула
Катя. -- В заключении о смерти врач написал, что мама скончалась от
сердечного приступа.
-- Она так посинела, -- вздохнул Григорий.
-- Кажется, мы все посинели, -- заметила Катя.
-- Прошу тебя, -- умоляюще взглянув на сестру, воскликнула Маша, --
давайте говорить друг с другом нежно!
-- Может, стоит выпить чего-нибудь успокоительного? -- предложил
Григорий.
-- Вот-вот, -- сказала Катя, -- пойди достань из холодильника водки и
налей себе немного.
Григорий повиновался.
-- Наверное, нужно позвонить в похоронное бюро, -- сказал он,
педантично убрав бутылку обратно в холодильник.
-- А еще, -- сказала Катя, -- позвони в контору отцу. Хоть какая-то от
тебя помощь.
Григорий ушел звонить, бабушка тихо молилась у себя в комнате, а сестры
сидели на кухне. Когда Маша оставалась с Катей наедине, ей казалось, что они
снова возвращались в детство -- в те времена, когда забивались в угол, чтобы
вместе перемочь несправедливости, которые обрушивали на них родители.
-- Его хоть немного будет мучить совесть? -- прошептала Маша.
-- Не знаю, -- ответила Катя. -- Не удивлюсь, если уже вечером он
явится сюда со своей любовницей.
-- Странно, что случилось такое, а мы сидим тут с тобой и спокойно
разговариваем! -- сказала Маша.
Катя откинула со лба волосы, и ее голубые глаза опять наполнились
слезами.
-- Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.
-- Как ты можешь так говорить?
-- Потому что так оно и есть, -- резко откликнулась Катя. -- Последние
годы ты была занята своими делами, а последние несколько месяцев мы имели
счастье лицезреть тебя только по телевизору...
-- Ну и что?
-- А то, что ты не видела, как она медленно сходит с ума.
-- Ты на меня злишься?
-- Вовсе нет, -- вздохнула Катя. -- Что теперь толку злиться?
-- А раньше злилась?
-- Еще бы! До тебя ей было не добраться, а мне она названивала целыми
днями или приезжала и сводила с ума своим плачем и жалобами на отца.
Григорий, как только ее видел, чуть на стену не лез. Не говоря уж обо мне.
Да и отцу, я думаю, от нее доставалось...
-- Но почему ты ни разу не сказала мне об этом? -- обиделась Маша. --
Почему не звонила, когда у нее начинались приступы тоски?
Катя горько усмехнулась.
-- А тебя можно было найти?
-- Я постоянно появлялась на телецентре. Нужно было позвонить в студию.
-- Пару раз я звонила.
-- Так что же?
-- Мне объясняли, что ты выехала на задание. То брать интервью у
какого-то террориста, то на какую-то пресс-конференцию. Предлагали даже,
чтобы я продиктовала тебе записочку.
-- Ты все-таки злишься и мучаешь меня, -- сказала Маша.
-- Злюсь не злюсь. Разве теперь это имеет значение? -- иронично
откликнулась Катя. -- Может, я на себя злюсь! Такой дуры, как я, еще
поискать.
-- Я тебя не понимаю...
-- Я сама себя не понимаю. Что мне всегда больше всех надо было? Я
только и разрывалась на части, чтобы вам всем было хорошо!
Машу задели ее слова.
-- А я, по-твоему, не хотела, чтобы всем было хорошо?
-- Ну да, ты хотела! -- усмехнулась Катя. -- Поэтому ты всегда делала
только то, что хотела. На остальное тебе было наплевать... А я, дура, одна
расхлебывала!
-- Но ведь я всегда звонила тебе и маме! Спрашивала, как у вас дела. И
вы отвечали, что все хорошо, прекрасно...
-- Ага, тебе, конечно, не о чем было волноваться. Тебя и так любили.
-- Это меня-то любили? -- изумилась Маша.
-- Не меня же! -- ревниво проговорила Катя.
-- Что ты говоришь! -- возмутилась Маша. -- А ты вспомни: что бы ни
случилось, всегда считали меня виноватой! Даже если всем было очевидно, что
виновата ты, то вину все равно перекладывали на меня.
-- Ах, бедняжка! Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? -- холодно сказала
Катя. -- Какая ты несчастная, ты достигла всего, чего хотела!
-- Боже мой, неужели ты мне завидуешь?
-- Как тебе не завидовать, ты же у нас звезда!
-- Ты что, серьезно, Катя?
Маша бросилась к сестре, чтобы обнять ее, но та инстинктивно
отстранилась. Знакомый жест матери. Катя и сама это заметила, и ей стало
неловко. Она смущенно улыбнулась и сама протянула руку Маше.
-- Я забыла, что нам некого больше делить. Прости! Обе сестры обнялись
и всплакнули.
-- Ты мне так нужна! -- прошептала Маша.
-- Ладно, -- примирительно сказала Катя, -- мы все-таки сестры.
После полудня, дождавшись, когда отшумит короткий летний ливень, сестры
уселись в машину и Григорий повез их в похоронную контору на Ваганьковском
кладбище. С собой у них была мамина фотография. Когда Григорий звонил в
контору, ему велели прихватить с собой какую-нибудь фотографию покойной.
Если, конечно, они будут заказывать гримера.
Предстояла тягостная погребальная волокита.
Машина остановилась перед желтой каменной оградой. На площадке перед
тяжелыми кладбищенскими воротами было пусто и скучно. Сколько раз Маше
доводилось бывать здесь со своей телевизионной группой на похоронах
известных политиков, предпринимателей, мафиози и журналистов! Раз за разом
это место начинало напоминать ей огромные декорации, в которых разыгрывали
финалы пьес -- будь то трагедия или фарс. Авторы, режиссеры-постановщики и
актеры менялись, но декорации и массовка оставалась прежними... И вот теперь
она вдруг оказалась здесь не в качестве зрителя и увидела, что ограда,
ворота, церковь -- вовсе не декорации, а самые настоящие. Ей предстояло
хоронить маму.
Внутренний интерьер бюро ритуальных услуг, расположенного в каменном
флигеле, не оставлял в душе места другим чувствам, кроме ощущения смерти.
Повсюду венки, гробы, ленты, покрывала и прочее. Несмотря на то, что за
окнами сверкал летний день, здесь был разлит холодный электрический свет.
Григорий сказал пару слов администратору, и тот расплылся в
сочувственной улыбке, всем видом выражая готовность услужить богатым
клиентам. Он повел их в другое помещение, свой офис, где они могли сделать
Поэтому уж лучше бы постараться его удовлетворять. Если же нет, то тогда
женщине остается пенять самой на себя.
-- А если жена его не может удовлетворить? -- спросила Маша.
-- Тогда пусть поможет ему завести любовницу, -- ответила мама.
Сама она, кажется, так и не смирилась с выводами физиологов. А может
быть, выбрала семейные скандалы именно в качестве альтернативы заурядному
коитусу.
Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было
заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить то, что он
постоянно находился в состоянии взрывоопасности?
В этой связи Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие
по сценарию, который за многие годы был отточен родителями до полного
драматургического совершенства.
Происходило это обычно за ужином. Папа инспектировал содержимое
тарелки, которую ставила перед ним мама, а затем внезапно отбрасывал ее от
себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал:
-- Опять курица?! (говядина, баранина, свинина, треска, селедка,
сосиски и т.д.)
-- А что? -- бледнела мама.
-- А то! -- кричал он.
-- Что? Что?
-- Ты имеешь благодаря мужу все, что твоей душе угодно, а не способна
приготовить ему нормальный ужин!
Последняя фраза являлась сигналом к тому, чтобы мама в слезах
вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу.
-- Что я имею? -- кричала она. -- Что я имею?
С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли
и шубы и, распахнув входную дверь, выбрасывать их на лестничную площадку.
Очистив шкаф от вещей, она кидалась на кровать и начинала рыдать, а папа,
который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал
очки и усаживался перед телевизором. Это означало, что концерт окончен.
Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она
бережно помещала его обратно в кастрюльку, а Катя с Машей бежали на
лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на следующий день
отдавала в химчистку.
Когда Маша наконец подъехала к родительскому дому и увидела у парадного
машину "скорой помощи", дорога уже не казалась ей такой долгой. Знакомый
вахтер поднялся ей навстречу из-за своего столика и, разведя руками, словно
чувствовал за собой какую-то вину, сообщил, что бабуля все-таки доковыляла
до него, а уж он вызвал слесаря, врачей и с перепугу даже милицию.
-- Спасибо, спасибо, -- благодарно кивнула Маша и побежала к лифту.
Она вдруг представила себе, как отреагировал бы папа, если бы ему
сообщили о происходящем. Он наверняка бы воскликнул:
-- Дура! Она устраивает эти концерты мне назло! Наверное, думает, что я
снова попадусь на эту удочку. Как бы не так!
Вероятно, предвидя подобную реакцию, мама сделала все возможное, чтобы
он не обвинил ее в том, что она опять ломает комедию. Мама выпила весь
бабулин нитроглицерин, клофелин и еще Бог знает что. Когда слесарь взломал
дверь ванной, выяснилось, что комедией там и не пахло.
В домашнем халате мама сидела в совершенно пустой ванне, а на ее
посиневших губах застыла беловатая пена. Она чуть слышно хрипела и, увы, уже
испускала дух. Повсюду валялись распотрошенные лекарственные коробочки,
опустошенные пузырьки и клочки ваты, которой обычно в склянках затыкают
таблетки. Все указывало на ее крайнее ожесточение и отчаяние. Из крана текла
тонкая струйка холодной воды, а в маминой руке был зажат стакан с остатками
какой-то гадости.
Именно такую картину застали прибывшие на место врачи "скорой". Об этом
Маша узнала чуть позже. Бригада врачей подъехала на специализированном
швейцарском реанимобиле и имела при себе все необходимое в подобных
обстоятельствах. Они подъехали весьма скоро после вызова, однако... Однако
все-таки опоздали. Уж очень мама на этот раз постаралась.
Всего несколько минут назад врачи вытащили ее из ванной и уложили на
кушетку в гостиной.
Пробегая мимо старинного орехового комода, уставленного дорогими
безделушками, Маша механически обратила внимание на конверт, который был
вложен в зубы индийскому сандаловому крокодилу. На конверте маминой рукой
было написано: "Моим близким". Видимо, мама все-таки сочла необходимым
объяснить содеянное. Маша на бегу схватила конверт и, свернув пополам,
сунула в задний карман джинсов. Ей было не до чтения.
-- Мамочка! -- закричала она, бросаясь к кушетке. -- Мамочка!
С большим трудом ее оттащили от матери. Врачи не то чтобы не теряли
надежды что-то предпринять, но действовали лишь для успокоения совести. Один
из них сказал Маше, что ее мама, кажется, чрезвычайно безграмотно приняла
сильнодействующие препараты, которые могут вызвать теперь самые
непредсказуемые последствия.
-- Что значит непредсказуемые? -- зарыдала Маша, ломая руки. -- Вы же
врачи!
В глазах у нее все поплыло и закачалось.
Врач задумчиво смотрел в окно, выходившее прямо на Патриаршие, и
молчал. Потом, что-то пробормотав себе под нос, он подступил к матери и
всадил ей в вену иглу, соединенную тонкой пластиковой трубкой с какой-то
прозрачной бутылкой, которую держал в руках другой врач. Мать уже не хрипела
и вообще не шевелилась.
-- Что с ней? Что с ней? -- закричала Маша, снова делая попытку
прорваться к кушетке.
-- Вы что, с ума сошли? -- резко сказал врач. -- Держите себя в руках.
Другой врач даже не посмотрел в ее сторону, а, обращаясь к медсестре с
большим чемоданом, набитым медикаментами, цедил сквозь зубы целый список
медикаментов, которые та должна была приготовить. Медсестра молниеносно
выхватывала из чемодана одну за другой ампулы и ловко сбивала с них головки.
Через минуту на подносе выстроилась внушительная батарея разнокалиберных
ампул и флаконов, вид которых зажег в Маше надежду на лучшее.
По вызову прибыла не заурядная бригада "скорой помощи", в арсенале
которой были разве что тонометр с фонендоскопом, а бригада частной, безумно
дорогой страховой медицинской службы, оснащенной по последнему слову
техники. Надо отдать должное -- на здоровье семьи отец никогда не экономил.
Глядя на фантастическую укомплектованность медицины для богатых, Маша
невольно вспомнила убожество медицины в Грозном. Больницу, переполненную
больными и ранеными. Вонь, антисанитарию, отсутствие самого элементарного.
Обыкновенный йод был чем-то вроде твердой валюты, а бинты, как во время
Великой Отечественной войны, простирывались по многу раз и вывешивались
сушиться во дворе.
Тем временем врач пытался разжать матери челюсти, чтобы вставить в рот
трубку или ввести зонд. Маша едва сдерживала себя, чтобы не броситься и
чем-нибудь прикрыть ее, поскольку мамин халат распахнулся и обнажились
груди. Чтобы не упасть в обморок, она повернулась и вышла на кухню.
На кухне зачем-то сидел милиционер и скромно рассматривал свои ладони.
-- Дело-то вот, размышляю, -- сказал он, -- с криминалом или без...
Маша развернулась и пошла в бабушкину комнату.
Бабушка стояла на своих больных коленях, оперевшись животом и локтями
на постель, и смотрела на маленькую иконку Николая Угодника.
-- Ну скажи, Никола, разве какой-то там мужик, какое-то там горчичное
семя, стоил того, что она, голубка, над собой сотворила?! -- плакала она.
-- Не плачь, бабуля, -- сказала Маша. -- Врачи делают ей уколы, ничего
не будет.
-- Будет! Бу-у-удет! -- по-старушечьи тоненько голосила бабушка. --
Теперь будет!
-- Бабушка! -- вскрикнула Маша и, упав рядом с ней на колени, зарыдала,
как маленькая.
Бабушка гладила ее по лицу сморщенными сухими лапками и причитала:
-- Бедное дитя, бедное дитя!
Через несколько минут Маша вдруг вскочила и бегом вернулась в гостиную.
Один из врачей склонился над мамой и делал ей искусственное дыхание рот в
рот. Другой прилеплял в область сердца электроды. Медсестра держала в руках
электрошок и ждала команды.
-- Я теряю пульс, -- воскликнула медсестра. -- Я теряю пульс!
-- Продолжай делать искусственное дыхание! -- крикнул врач коллеге. --
Энергичнее!
Перед глазами у Маши снова все поплыло. Руки, ноги, медицинские
инструменты, трубки, провода, тело мамы, распростертое на кушетке в
гостиной... Она чувствовала, как подкатывает дурнота, и беспомощно вертела
головой. Сплошной туман.
-- Разряд! Еще разряд!.. Укол! Готовьте вену! Быстрее!
-- Пульс исчезает!
-- Еще разряд!
-- Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
-- Пульса опять нет!
-- Колите в сердце! Быстрее!
Руки и ноги у мамы подскакивали и болтались, но не сами собой, а
потому, что двое мужчин и женщина в поте лица трудились над ней, пытаясь
вернуть ей жизнь. Но жизнь стремительно утекала. Утекла. Было ясно, что все
кончено.
-- Сделайте же что-нибудь! -- закричала Маша.
-- Она уходит! -- сказал один из врачей.
-- Прошло уже пятнадцать минут, -- добавил другой, -- гибнет мозг...
-- Отче наш... -- голосила в соседней комнате бабушка.
-- Вы что, не видите, что она умирает! -- забормотала Маша, дергая
врача за руку.
-- Она умерла, -- ответил врач. -- Примите мои соболезнования.
В глазах у Маши потемнело, и она рухнула на пол.
Когда она пришла в себя, то увидела сестру Катю и бабушку, которые
обнимали ее и плакали.
-- Я в полном порядке! -- вырвалось у нее, как только она вспомнила,
что произошло. -- Я так вас люблю, -- воскликнула она, -- давайте больше
никогда не будем ссориться!
-- Давайте, -- согласилась Катя.
-- Там на кухне милиционер, -- вдруг спохватилась Маша. -- Дай ему
банку какого-нибудь своего варенья, -- попросила она бабушку, -- пусть он
уйдет.
Бабушка кивнула и поплелась на кухню.
Между тем врачи сосредоточенно собирали свои принадлежности.
Вытаскивали из мамы иглы, отсоединяли провода, сматывали трубки и прятали
лекарства. У одного из них на поясе запищал пейджер. Им нужно было спешить
по другому вызову.
Маша смотрела, как они виновато пятятся к дверям и уходят, и ей не
верилось, что они уйдут, а мама не поднимется с кушетки, не выругает своих
безалаберных дочерей и не отправится к себе в спальню делать косметический
массаж... Ей казалось, что стоит только ненадолго закрыть глаза, и все ужасы
исчезнут, как дурной сон. Она закрыла глаза, открыла. Но нет -- ничего не
исчезло.
Маша увидела, как по прихожей в сопровождении бабули и с банкой варенья
в руках пробирался милиционер. Встретившись с ней взглядом, он сочувственно
спросил:
-- Умершая являлась вашей матерью?
Но Маша только хлопала глазами и не могла взять в толк, о чем он
спрашивает. Почему "являлась"? Ведь он имеет в виду ее мать? Но оттого, что
она умерла, она ведь не перестала являться ее матерью?
-- Врач сказал, что криминала нет, -- успокаивающе продолжал
милиционер. -- Просто неосторожное обращение с лекарствами... Это ж не
криминал, так?
-- Простите, -- сказала Маша, -- вы бы не могли излагать более связно?
-- Ваша мамаша неосторожно употребила лекарства. Это ж не самоубийство?
-- Конечно, нет! -- поспешно кивнула она.
-- Значит, криминала нет, -- кивнул в ответ милиционер. -- Не забудьте
вызвать участкового врача, чтобы выписать справку о смерти, -- на прощание
посоветовал он.
Оказывается, нужны еще какие-то справки. Только в такие вот моменты
понимаешь, что живешь в цивилизованном обществе. Скажем, где-нибудь в
пригороде Грозного, чтобы тебя закопали в общей могиле или у кого-нибудь на
огороде, никаких справок не требуется. Вообще формальностей минимум.
Тем временем Катя совершила мужественный поступок. Она достала из шкафа
совершенно новую простыню -- в нежно-розовых цветочках -- и накрыла мать.
После этого Маша с Катей и бабушка вышли из гостиной и сели на кухне.
-- Ох-хо-хо, -- снова начала голосить бабушка, -- что же теперь будет?
-- Что теперь будет? -- рассеянно проговорила Маша.
-- Неужели он теперь будет здесь жить с этой своей любовницей?
-- Ба, о чем ты? Разве у него появилась любовница?
-- Что значит, появилась? -- проскрипела бабушка -- Она у него всегда и
была... Если только он приведет ее жить сюда, я лучше в дом престарелых
уйду!
-- Ты что-то знаешь, ба? -- нахмурилась Катя. -- Тогда расскажи нам.
-- Ах, деточки мои! -- вздохнула старушка. -- Что тут рассказывать?
Последние несколько лет ваш отец приводил ее прямо сюда. Когда мама
отправлялась ночевать к Кате или когда куда-нибудь надолго уходила, он
приводил эту.
-- Как?! -- вскричали сестры в один голос. -- Он приводил ее прямо
домой? Даже не стесняясь тебя, ба?..
-- Да, деточки.
-- Но как же ты это терпела? -- изумилась Маша. Ведь мама твоя дочка!
Ты говорила ей об этом? Она это знала?
-- Что я могла поделать с этим кобелем, миленькие? Он говорил мне, что
это по делу, и запирался с ней в спальне.
-- В маминой спальне? -- ахнула Катя.
-- Почему ты не предупредила маму? -- спросила Маша, чувствуя тошноту.
-- Сколько раз хотела... Но ты же сама знаешь, что... Бабушка снова
залилась слезами.
-- Но мне или Кате ты же могла об этом сказать?
-- Такой стыд! -- бормотала старушка. -- А потом у тебя и у Кати
хватало своих неприятностей. Зачем же вас еще огорчать?
-- Но ведь она твоя дочка, ба! -- снова воскликнула Маша. -- Чего же
тебе стоило это знать и молчать!
-- Да, деточки, он приводил ее, а я сидела в своей комнате и молила
Бога, чтобы ваша мама вдруг случайно не вернулась домой...
Представить себе, что отец приводил любовницу прямо в их дом, что он
ложился с ней в мамину постель... Каким нужно было быть негодяем, извергом и
подлецом? У Маши это в голове не укладывалось. Хотя почему не укладывалось?
И почему, собственно, негодяем, извергом и подлецом?..
Однажды Рита Макарова рассказывала ей кое о чем подобном.
Как-то раз один женатый мужчина сказал Рите:
-- Моя жена уехала с детьми к матери. Давай поужинаем у меня дома.
И Рита приняла его приглашение. Во-первых, это был тот тягостный период
в ее жизни, когда она потеряла и мужа, и ребенка, а Господь Бог еще не
наградил ее за исключительное мужество благородным и безупречным Иваном
Бурденко. Во-вторых, этот женатый мужчина был необыкновенно хорош собой --
остроумен, чертовски талантлив и голубоглаз. А в-третьих, Рита поклялась
себе не сделаться "синим чулком" и не терять жизнерадостности.
Однако непередаваемо гнусное ощущение начало овладевать ею в тот
момент, когда, подходя с ней к его дому, он показал рукой вверх и сказал:
-- А вон наши окна!
-- Которые? -- вежливо спросила Рита.
-- А вот те -- с геранью на подоконнике! Жена обожает разводить цветы.
Едва жена вышла из дома, а муж уже тащил туда другую бабу. Да еще
хвалился жениной геранью.
Дальше было еще гнуснее. Они сидели на кухне, и этот самый муженек
острил, жарил цыплят, накрывал на стол, откупоривал дорогое французское
винишко. Рита боялась поднять глаза. Ей казалось, что все вещи осуждающе на
нее вызверились: клетчатый передник, кастрюли, сковородки, часы с
кукушкой... А когда после ужина мужчина как ни в чем ни бывало повел ее в
спальню, и Рита легла на супружеские простыни, от ощущения гнусности и
мерзости с ней приключился своеобразный шок. От ее жизнерадостности и
оптимистической настроенности вести жизнь полноценной женщины не осталось и
следа. Удовольствие, которое Рита рассчитывала получить в обмен на мелкие
нравственные травмы, оказалось более чем сомнительным.
-- Расслабься, -- убеждал Риту партнер. -- Мой брак с этой женщиной --
просто мираж!
Конечно, он нагло лгал. Его брак был такой же безусловной реальностью,
как кастрюли, сковородки и герань на окне. Когда он взобрался на Риту и
принялся за дело, ей казалось, что в нее хотят засунуть эту самую герань, да
еще вместе с горшком.
Рита не кривила душой. За это Маша и любила ее. Она всегда говорила
правду, даже самую неприятную. Она была честна, и ее нельзя было упрекнуть
за тот случай... Но если так, то какое Маша имела право осуждать другую
женщину, любовницу отца? И все-таки у нее снова помутилось в глазах от
злости.
...Ах, мама, если бы она повременила хотя бы еще один день, то
познакомилась бы с Волком! Может быть, увидев суженого своей дочери, она не
воспринимала бы жизнь в таких черных тонах. Однако полковник прилетал только
завтра, а значит, они уже никогда не познакомятся. Эта мысль так огорчила
Машу, что из глаз брызнули слезы. Глядя на нее, зарыдала и Катя.
-- Деточки мои, сиротинушки, -- причитала бабушка.
-- Я ему этого никогда не прощу! -- наплакавшись, сказала Катя, и ее
глаза гневно засверкали.
-- Разве мы не видели всего этого раньше? -- печально проговорила Маша.
-- Нам казалось, что мать слишком строга с нами, и поэтому мы не
замечали, как она страдает, -- вздохнула Катя.
-- Господи, -- шамкала бабушка, -- чем она, голубка наша, была
виновата? Она его так любила!
-- Я ненавижу его, -- прошептала Маша. -- Он ее убил!
Через полчаса пришел участковый врач и, едва взглянув на мать, быстро
выписал свидетельство о смерти и удалился.
-- Маша! -- вдруг воскликнула Катя и, наморщив лоб, проговорила:
-- Мы забыли об одной вещи...
-- О чем?
-- Кто-то все-таки должен сообщить отцу. Тебе не кажется?
Маша передернула плечами, а потом медленно кивнула. Было ясно, что
никто из сестер не испытывал желания взять это на себя. От бабушки этого
нельзя было требовать и подавно.
К счастью, скоро появился Катин супруг.
-- Григорий, -- проворчала Катя, -- сколько тебя можно ждать?
-- Я летел со всех ног, честное слово! -- начал оправдываться он. --
Что у вас стряслось?
Вместо ответа Катя кивнула ему в направлении гостиной. Григорий
побледнел и шатаясь двинулся туда.
-- Зачем ты так с ним? Он всегда с тобой такой нежный и заботливый, --
шепнула Маша сестре. -- Из-за вашего отпуска?
Ей хотелось, чтобы оставшиеся в живых были более терпимыми друг к
другу.
-- Черт с ним, с отпуском, -- ответила та. -- Этот заботливый осел меня
снова обрюхатил!
-- Разве ты не хотела еще одного ребенка?
-- Вообще-то я уже настроилась на то, что дети, наконец, подрастут.
Один пойдет в школу, другой в детский сад, а я займусь собой. Конечно, может
быть, и мне хотелось бы где-нибудь работать...
-- Катя, -- горячо начала Маша, -- а разве нельзя как-то совместить эти
две вещи -- быть матерью и работать, заниматься в жизни чем-то серьезным?
Сестра взглянула на нее с любопытством.
-- Погоди, погоди! Что это тебя стало так волновать, а? Ты часом не
задумала остепениться?
-- Почему бы и нет? -- застенчиво проговорила Маша.
-- Ну, поздравляю, -- усмехнулась Катя. -- Что же, у тебя, я уверена,
это совмещение прекрасно получится.
Однако они были вынуждены прервать эту занимательную тему. Из гостиной
донеслось громкое рыдание Григория, и они снова спустились на землю.
-- Бедная мамочка! -- заплакала Маша. -- Твой Григорий ее тоже любил.
-- Хотя обычно не подавал вида, -- заметила Катя.
-- Разве ее можно было не любить! -- присовокупила бабушка.
Несколько минут женщины слушали, как рыдает мужчина. Как ни странно, от
этого им стало немного легче. Потом рыдания стихли. Прошло еще несколько
минут, и Григорий вернулся на кухню. На этот раз более уверенной походкой.
-- Какой кошмар, -- сказал он, -- я только вчера говорил с ней по
телефону... Давайт.е плакать вместе!
-- Ты такой чуткий, Гриша, -- вздохнула Маша.
-- Спасибо, -- поблагодарил он и смахнул слезу.
Некоторое время он переминался с ноги на ногу, а потом сказал:
-- Я потрясен. Это ужасно. Я пощупал пульс и прослушал сердце. Она
действительно скончалась.
-- Более точного диагноза от зубного врача и не требуется, -- фыркнула
Катя. -- В заключении о смерти врач написал, что мама скончалась от
сердечного приступа.
-- Она так посинела, -- вздохнул Григорий.
-- Кажется, мы все посинели, -- заметила Катя.
-- Прошу тебя, -- умоляюще взглянув на сестру, воскликнула Маша, --
давайте говорить друг с другом нежно!
-- Может, стоит выпить чего-нибудь успокоительного? -- предложил
Григорий.
-- Вот-вот, -- сказала Катя, -- пойди достань из холодильника водки и
налей себе немного.
Григорий повиновался.
-- Наверное, нужно позвонить в похоронное бюро, -- сказал он,
педантично убрав бутылку обратно в холодильник.
-- А еще, -- сказала Катя, -- позвони в контору отцу. Хоть какая-то от
тебя помощь.
Григорий ушел звонить, бабушка тихо молилась у себя в комнате, а сестры
сидели на кухне. Когда Маша оставалась с Катей наедине, ей казалось, что они
снова возвращались в детство -- в те времена, когда забивались в угол, чтобы
вместе перемочь несправедливости, которые обрушивали на них родители.
-- Его хоть немного будет мучить совесть? -- прошептала Маша.
-- Не знаю, -- ответила Катя. -- Не удивлюсь, если уже вечером он
явится сюда со своей любовницей.
-- Странно, что случилось такое, а мы сидим тут с тобой и спокойно
разговариваем! -- сказала Маша.
Катя откинула со лба волосы, и ее голубые глаза опять наполнились
слезами.
-- Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена.
-- Как ты можешь так говорить?
-- Потому что так оно и есть, -- резко откликнулась Катя. -- Последние
годы ты была занята своими делами, а последние несколько месяцев мы имели
счастье лицезреть тебя только по телевизору...
-- Ну и что?
-- А то, что ты не видела, как она медленно сходит с ума.
-- Ты на меня злишься?
-- Вовсе нет, -- вздохнула Катя. -- Что теперь толку злиться?
-- А раньше злилась?
-- Еще бы! До тебя ей было не добраться, а мне она названивала целыми
днями или приезжала и сводила с ума своим плачем и жалобами на отца.
Григорий, как только ее видел, чуть на стену не лез. Не говоря уж обо мне.
Да и отцу, я думаю, от нее доставалось...
-- Но почему ты ни разу не сказала мне об этом? -- обиделась Маша. --
Почему не звонила, когда у нее начинались приступы тоски?
Катя горько усмехнулась.
-- А тебя можно было найти?
-- Я постоянно появлялась на телецентре. Нужно было позвонить в студию.
-- Пару раз я звонила.
-- Так что же?
-- Мне объясняли, что ты выехала на задание. То брать интервью у
какого-то террориста, то на какую-то пресс-конференцию. Предлагали даже,
чтобы я продиктовала тебе записочку.
-- Ты все-таки злишься и мучаешь меня, -- сказала Маша.
-- Злюсь не злюсь. Разве теперь это имеет значение? -- иронично
откликнулась Катя. -- Может, я на себя злюсь! Такой дуры, как я, еще
поискать.
-- Я тебя не понимаю...
-- Я сама себя не понимаю. Что мне всегда больше всех надо было? Я
только и разрывалась на части, чтобы вам всем было хорошо!
Машу задели ее слова.
-- А я, по-твоему, не хотела, чтобы всем было хорошо?
-- Ну да, ты хотела! -- усмехнулась Катя. -- Поэтому ты всегда делала
только то, что хотела. На остальное тебе было наплевать... А я, дура, одна
расхлебывала!
-- Но ведь я всегда звонила тебе и маме! Спрашивала, как у вас дела. И
вы отвечали, что все хорошо, прекрасно...
-- Ага, тебе, конечно, не о чем было волноваться. Тебя и так любили.
-- Это меня-то любили? -- изумилась Маша.
-- Не меня же! -- ревниво проговорила Катя.
-- Что ты говоришь! -- возмутилась Маша. -- А ты вспомни: что бы ни
случилось, всегда считали меня виноватой! Даже если всем было очевидно, что
виновата ты, то вину все равно перекладывали на меня.
-- Ах, бедняжка! Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? -- холодно сказала
Катя. -- Какая ты несчастная, ты достигла всего, чего хотела!
-- Боже мой, неужели ты мне завидуешь?
-- Как тебе не завидовать, ты же у нас звезда!
-- Ты что, серьезно, Катя?
Маша бросилась к сестре, чтобы обнять ее, но та инстинктивно
отстранилась. Знакомый жест матери. Катя и сама это заметила, и ей стало
неловко. Она смущенно улыбнулась и сама протянула руку Маше.
-- Я забыла, что нам некого больше делить. Прости! Обе сестры обнялись
и всплакнули.
-- Ты мне так нужна! -- прошептала Маша.
-- Ладно, -- примирительно сказала Катя, -- мы все-таки сестры.
После полудня, дождавшись, когда отшумит короткий летний ливень, сестры
уселись в машину и Григорий повез их в похоронную контору на Ваганьковском
кладбище. С собой у них была мамина фотография. Когда Григорий звонил в
контору, ему велели прихватить с собой какую-нибудь фотографию покойной.
Если, конечно, они будут заказывать гримера.
Предстояла тягостная погребальная волокита.
Машина остановилась перед желтой каменной оградой. На площадке перед
тяжелыми кладбищенскими воротами было пусто и скучно. Сколько раз Маше
доводилось бывать здесь со своей телевизионной группой на похоронах
известных политиков, предпринимателей, мафиози и журналистов! Раз за разом
это место начинало напоминать ей огромные декорации, в которых разыгрывали
финалы пьес -- будь то трагедия или фарс. Авторы, режиссеры-постановщики и
актеры менялись, но декорации и массовка оставалась прежними... И вот теперь
она вдруг оказалась здесь не в качестве зрителя и увидела, что ограда,
ворота, церковь -- вовсе не декорации, а самые настоящие. Ей предстояло
хоронить маму.
Внутренний интерьер бюро ритуальных услуг, расположенного в каменном
флигеле, не оставлял в душе места другим чувствам, кроме ощущения смерти.
Повсюду венки, гробы, ленты, покрывала и прочее. Несмотря на то, что за
окнами сверкал летний день, здесь был разлит холодный электрический свет.
Григорий сказал пару слов администратору, и тот расплылся в
сочувственной улыбке, всем видом выражая готовность услужить богатым
клиентам. Он повел их в другое помещение, свой офис, где они могли сделать