Страница:
похожи одна на другую...
Полковник дождался, пока Маша выговорится, а потом задумчиво
проговорил:
-- Все правильно. Но, что касается армии, позволь одно уточнение... --
Он смущенно улыбнулся. -- Дай только подобрать слова. Уж больно лихие у тебя
аллегории. Сразу видно образованного человека... Армию, а тем более ту ее
часть, которая непосредственно участвует в боевых действиях, никак нельзя
сравнить с патологическим, как ты говоришь, самцом. Уж если кто и
патологический самец, так только не армия. Может, это государство,
правительство... не знаю... А армия... -- он снова улыбнулся, -- это,
скорее, несчастный намозоленный член этого самого самца, которым всю дорогу
и пашут, и куют, и груши околачивают...
Маша только руками развела. Может быть, и так. Однако война на Кавказе
продолжалась. Продолжалась война и в ее собственной душе.
-- Полковник Волк, завтра я улетаю в Москву, -- наконец сказала она. --
На некоторое время мне придется расстаться с кавказским сюжетом.
-- Знаю, -- ответил он, ласково погладив Машу по щеке. -- Я знал это
еще неделю назад.
Полковник Александр Вовк прошел отличную армейскую школу, но его никто
не научил распознавать дальнейшие намерения женщины, которая так легко
позволила ему овладеть ею в гостиничном номере. Маша, напротив, понятия не
имела ни о тактике, ни о стратегии, однако, вымуштрованная строгой мамочкой,
прекрасно ориентировалась на местности и преуспела в искусстве
рекогносцировки.
Пусть уж лучше он считает ее стервой.
-- И не требуй от меня никаких обещаний, -- предупредила она,
уверенная, что именно это сейчас последует. -- Ты должен понять, что я
никогда не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего безусловно
заслуживаешь.
Он не ответил. И, кажется, даже не удивился. Просто сидел и попыхивал
трубкой. А поскольку он молчал, Маше снова пришлось заговорить и развивать
предыдущую свою мысль.
Он как бы даже снисходительно слушал ее сбивчивый женский бред о том,
как и что она не сможет для него сделать. Он лучше нее понимал, что если
только она допустит для себя возможность противоположного, то значит
допустит возможность своего женского счастья. Не могла же она, в конце
концов, собственноручно поколебать равновесное состояние своей души, которое
ей удалось обрести, примирившись с мыслью, что вся ее жизнь -- это борьба и
страдание. Признание собственной слабости для женщины -- худшая зараза.
-- Ты только не подумай, что это из-за нездорового тщеславия или
потому, что я такого уж высокого мнения о своей профессии и работе на
телевидении... -- добавила Маша. Все-таки ей не хотелось, чтобы в результате
он счел ее законченной дурой. -- Конечно, я безумно люблю свою работу, но
это не значит, что я синий чулок... Хотя и это не важно... В общем, я
уверена, что в конце концов ты бы просто сам от меня устал и я была бы тебе
в тягость, как теперь Оксана-Маша демонстративно вздохнула. Пусть думает о
ней, что хочет.
-- Это все? -- поинтересовался он, внимательно разглядывая Машу своими
большими добрыми глазами.
Ей захотелось броситься к нему в объятия, но вместо этого она
проворчала:
-- Нет, не все... Кстати, скажи, почему у вас с Оксаной нет детей? С ее
стороны это, кажется, было не слишком мудро.
-- Дело не в ней, -- спокойно ответил он. -- Думаю, ты понимаешь, что
не так-то просто заиметь ребенка от мужчины, который почти не появляется
дома.
-- Но ведь ты говорил, что она повсюду следовала за тобой. Из гарнизона
в гарнизон...
-- Так и есть. Но я-то находился то в поле, то на учениях.
-- А где она сейчас? -- спросила Маша.
-- В Минеральных Водах.
Вот как. Значит там, где они впервые увидели друг друга.
-- Очень хорошо, -- покраснев, сказала Маша. -- Я хочу, чтобы ты знал:
я не собираюсь еще раз ломать свою жизнь. С меня и прошлых впечатлений
довольно. Я ничего не собираюсь менять и не пытаюсь стать другой. Да я и не
смогу стать другой, если это требует от меня человек, который меня не
понимает...
Он улыбнулся.
-- На самом деле ты совсем не такая, какой хочешь быть. Ты гораздо
лучше.
Она снова хотела возразить, но на этот раз он решительно ее остановил.
-- Я тебя выслушал. Теперь, пожалуйста, послушай меня. -- Он нежно взял
ее руку в свои ладони и бережно погладил. -- Я хорошо понял, мне нельзя даже
намекать о том, чтобы мы были вместе. Иначе ты просто сбежишь. Если мне
потребуется проникнуть в твою жизнь, я должен соблюдать величайшую
осторожность. Как разведчик в тылу противника.
-- Ты слышал, что я сказала? -- воскликнула Маша, потому что уже
чувствовала на глазах слезы. -- Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе
лучше вернуться к своей Оксане.
-- Разве я против того, чтобы ты ездила по самым опасным дорогам,
гуляла по минным полям и горным ущельям? Я не собираюсь даже заикаться об
этом. Я прекрасно понимаю, что в этом состоит твоя работа, твоя жизнь... А
значит, и моя.
-- Ты не понимаешь одного. Я всегда буду такой. Подумай об этом!
Она быстро смахнула слезы тыльной стороной ладони.
-- Уже подумал. В первый же момент, как только увидел и полюбил тебя.
Не такая уж это была для меня неожиданность, -- сказал он, прижимая ее
ладонь к своим губам.
-- Это сегодня. А завтра ты захочешь, чтобы я стала примерной женой,
которую первый же начнешь презирать.
-- Завтра ты улетаешь в Москву, -- мягко напомнил он.
-- Я не шучу!
-- А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя
презирать.
-- Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома,
потом...
Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой.
-- Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома.
Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую,
в постельку и нежно убаюкивать.
Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной
девчонки.
-- Я знаю, чего ты добиваешься, -- заявила она. -- Ты хочешь, чтобы я
оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне
побольнее было!
-- И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять!
Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а
он взял ее заплаканное лицо в свои ладони.
-- Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным
человеком, -- всхлипнула Маша. -- И не жаловался бы другой женщине на
отчужденность жены.
-- Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она
всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива.
-- А я, значит, усложняю жизнь?
Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел
взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул.
-- В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет.
-- Вот и правильно, -- вдруг искренне обиделась Маша.
-- Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, -- продолжал
он, как будто не слыша ее.
-- Тогда зачем я тебе? -- воскликнула она. Его губы почти касались ее
губ.
-- Я люблю тебя, -- сказал он. -- И буду ждать, пока и ты привыкнешь к
мысли, что любишь меня.
-- Почему ты решил, что я тебя люблю? -- резко спросила она, только
теперь осознав, как далеко у них все зашло.
Он прищурился на солнце.
-- Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы
могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты,
конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя.
-- Наконец я тебя поняла, -- сказала Маша, вставая. -- Если женщина не
в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты
начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного
хлама. Зачем тратить время, полковник Волк?
-- А что ты считаешь нормальной жизнью? -- вдруг вспылил он.
-- Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, -- вздохнула она.
-- Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился
ты и все разрушил.
-- Пожалуйста, давай не будем ссориться, -- попросил он смиренно.
-- Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться.
-- Если бы только знать, где твой дом, Маша, -- грустно сказал
полковник. -- Если бы ты сама это знала!
На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но
на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли
перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, -- редкие счастливцы,
которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно
особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к
самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо:
-- Если хочешь, скажи мне прощай... Все равно это будет неправдой.
Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро
оглянулась -- в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить
его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая
помчалась наискосок через летное поле.
За рекой, в тени березок, тихо-мирно жили славяне Клавдия Ивановна и
Михаил Палыч Ивановы, родители звукооператора Ромы. Их приземистый, обшитый
вагонкой пятистенок с затейливыми ставнями и разукрашенным жестяным петушком
на крыше медленно, но верно врастал в загадочную русскую почву. С понятным
трепетом дожидались пенсионеры приезда сына, который обещал не только
явиться сам, но и привести в гости ту самую Машу Семенову, которую они
регулярно наблюдали на телеэкране. Удовлетворительно ясного впечатления о
ней они еще не имели, поскольку телевизионная антенна на крыше была
кривобока и не давала стабильного изображения. Однако пенсионеры от души
надеялись, что избавившийся от паскудной столичной блажи сын везет девушку с
конкретной целью. Михаил Палыч даже забыл думать о своей старой доброй
"тулке", из двух стволов которой собирался встретить мужеложествовавшего
"поганца", если тот посмеет сунуться на свою малую родину... Словом, ждали
родители сына, а получили цинковый ящик с письменными соболезнованиями от
всего центрального телевидения.
Машу провели в комнатку, где прошли ранние годы ее звукооператора. Над
стареньким диваном, еще сохранившим запах отроческих поллюций, висела
свежеувеличенная фотография Ромы Иванова в форме сержанта-связиста советской
армии на фоне знамени части. К рамке, в которую была вставлена фотография,
был прикреплен черный траурный бант. На гвоздике у двери висели его
футбольные бутсы, а на комоде стоял его первый самодельный радиоприемник,
заботливо покрытый кружевной деревенской салфеткой, на которой лежали два
бумажных цветка.
-- Он приглашал меня, чтобы я отметила здесь свой день рождения, --
сказала Маша. -- У нас красота, говорил он. Русская Швейцария.
-- Венеция, -- смущенно поправил ее Михаил Петрович.
-- Точно, -- кивнула она.
Маша со вздохом окинула взглядом этот маленький семейный мемориал и,
поспешно достав платок, промокнула глаза. В ту же секунду заголосила и
разразилась бурными рыданиями Клавдия Ивановна, и Маша была вынуждена ее
обнять и забормотать какие-то утешительные слова. Бывший милиционер Михаил
Палыч беспомощно развел руками. Его огромный живот вываливался из синих
сношенных галифе. Он переминался с ноги на ногу, и по его лицу обильно текли
слезы. Маша подвела женщину к диванчику, они вместе уселись на него и
некоторое время рыдали. Наконец Клавдия Ивановна вытерла лицо передником,
пробормотав:
-- Вы уж простите нас, некультурных...
-- Я вам так сочувствую, -- всхлипнула Маша.
Только теперь, вдоль нарыдавшись, она почувствовала, как внутри нее
наконец что-то расслабилось. Отпустило.
К ней подошел Михаил Палыч и неловко протянул ей свою широкую ладонь.
Он осторожно пожал ей руку, и она заметила у него на пальцах лиловые
наколотые буквы "КЛАВА". Сама не понимая почему, Маша вдруг ощутила что-то
вроде светлой зависти к их незамысловатой ясной жизни. И случившееся
несчастье лишь оттенило ясность и простоту их жизни.
-- Спасибо, что приехала, дочка, -- просто сказал пожилой мужчина. --
Рома у нас один был. Единственный сыночек.
Он подсел к Маше с другого бока и принялся праздно похлопывать себя
ладонями по коленям.
-- Он был славным пареньком, -- проговорила Маша, складывая и
раскладывая свой платок. -- Добрым и внимательным.
-- Да, он был очень хорошим мальчиком, -- подхватила Клавдия Ивановна.
-- И никогда никого не обижал.
Она снова вскрикнула, и они оба бросились ее утешать. Вместе им и в
самом деле было легче переносить несчастье.
-- Единственный сынок, -- повторил Михаил Палыч, ожесточенно хлопнув
себя по коленям. -- Клавдия Ивановна, понимаешь, моя потом все мертвых
рожала!
Только теперь Маша заметила, что бывший милиционер капитально
проспиртован и пьяные слезы, словно сами собой, снова заструились по его
тяжелым брылям.
-- А вы, значит, в Москве живете? -- поинтересовалась Клавдия Ивановна.
-- Живу, -- сказала Маша.
-- Как приехали -- прямо к нам?
-- Да.
-- Милая вы моя! -- воскликнула женщина и, взяв Машу за руки, принялась
жадно в нее вглядываться. -- Такая модная, видная!
Было видно, что ей хочется спросить, кем эта городская красавица
доводилась их сыну, но она не решалась. А у Маши не поворачивался язык,
чтобы соврать.
-- А правда, что вы были женой известного комментатора Невзорова
Александра? -- вдруг спросила Клавдия Ивановна.
Маша так опешила, что даже не нашлась, что ответить.
-- Полно, мать, -- сказал Михаил Палыч. -- Не твоего ума это дело!.. Мы
тебя, дочка, регулярно наблюдаем по телеку, -- словно извиняясь, сообщил он
Маше. -- Очень складно ты выступаешь и политически остро.
Маша молча кивнула.
-- А правда, что эту Чечню хотели одной бомбой накрыть, -- спросил он,
-- только, дескать, эти чечены пока что откупаются?
-- У них, у чеченов, все куплено, -- со вздохом добавила Клавдия
Ивановна. -- Говорят, и наш район уж купили.
-- А хер им, а не район! -- вспылил пенсионер и, вскочив, сделал
хрестоматийный жест.
-- Ну-ну, отец, уймись! -- прикрикнула на него жена.
-- Что ты понимаешь, мать, -- вздохнул тот. -- Президент у нас
неадекватный -- вот беда!
Маша снова ощутила в душе прежнюю боль. Она вспомнила, что больше не
увидится с Волком. Она смотрела на пожилых супругов и понимала, что те, без
сомнения, переживали бы любое ее горе как свое собственное. Но что значит ее
боль по сравнению с их болью? Об этом даже смешно говорить. Если бы
какая-нибудь подруга рассказала ей о своей печали после расставания с неким
полковником, с которым переспала в командировке, бесчувственная Маша,
наверное, подняла бы ее на смех.
-- Так значит, вы собирались отметить в наших краях свой день рождения?
-- спохватилась Клавдия Ивановна. -- Вместе с Ромой?
-- Ты, дочка, у нас будь как дома, -- добавил Михаил Палыч, словно
забывшись. -- У нас тут отдых -- благодать божья! Жаль только, Ромы нет, он
бы тебе все показал... Дело молодое...
-- Нет больше Ромы! -- снова заголосила Клавдия Ивановна, закрываясь
передником.
Маша бросила взгляд через открытую дверь в смежную комнату и увидела в
уголке над широкой железной кроватью с никелированными набалдашниками
несколько простых иконок, убранных чистым белым полотенцем, и крошечную
лампадку.
Клавдия Ивановна, словно почувствовав ее взгляд, перекрестилась и
воскликнула:
-- За что, Господи? За что?
И в самом деле, за что?.. Если уж Господь Бог в бесконечной доброте
своей и мог на кого-то прогневаться и решил отнять ребенка, то только не на
этих двух бедных стариков, только не у них!..
Маша плакала вместе с ними и думала о том, что, если бы ее собственные
родители от нее отказались, тогда бы Клавдия Ивановна и Михаил Палыч могли
бы удочерить девочку Марию. И называлась бы она не Маша Семенова, а Маша
Иванова. Невелика разница.
Она вообразила себе, как папа ковыряется ключом в замке почтового ящика
и вместе с "Юридическим вестником" и "Экономикой и жизнью" извлекает это
странное письмо. Поднимаясь в лифте, он вертит в руках конверт без обратного
адреса со штампом какой-то русской не то Швейцарии, не то Венеции, а потом,
войдя в квартиру, читает письмо маме, которая вываливает на ладонь из
баночки новый патентованный крем и толстым слоем размазывает по морщинистому
лицу и шее. Он читает:
"Глубокоуважаемые супруги Семеновы, Иосиф Яковлевич и Ольга Николаевна,
сына нашего Рому Иванова разорвало пополам гранатой из подстволъного
гранатомета в городе-герое Грозном Чеченской АССР, и Мария приехала
навестить нас в нашем доме, который, кстати сказать, в настоящее время
приватизирован и вместе с участком пятьдесят соток находится в нашем полном
законном владении. Имеются у нас также акции нашего совхоза, в котором
Клавдия Ивановна проработала до пенсии, а теперь будет получать оттуда
дивиденды. В прошлом годе Михаил Палыч тоже вышел на заслуженный отдых как
работник внутренних дел, а потому материально мы вполне обеспечены
государством. К тому же, и хозяйство, с которого тоже кое-что имеем. Вот мы
сидели себе вдвоем, говорили, плакали, когда приехала Мария и предложила нам
себя удочерить. Чтобы утешить нас в нашем большом горе. Мы, конечно,
согласились, потому что это очень нас утешит, и мы будем чувствовать себя не
так одиноко, если мы удочерим Марию и будем ее любить как родную..."
-- Это что за новости? -- удивится мама.
-- По-моему, -- скажет папа, -- это крестьяне или что-нибудь в этом
роде. Совершенно никакого слога.
-- Но зато от чистого сердца, -- ответит мама. -- Кажется, они
действительно будут любить ее как родную. Тебе не о чем беспокоиться.
-- Я надеюсь, -- покачает головой папа. -- Если ты не возражаешь, я
согласен.
Потом они втроем отправились на кладбище, которое располагалось на
холме между двумя озерами в густой роще. У свежей могилы они еще поплакали и
помянули дорогого им человека. Клавдия Ивановна разложила на платочке
нехитрую закуску, а Михаил Палыч наполнил небольшие граненые стаканчики.
-- Вы в Россию насовсем? -- вдруг перейдя на "вы", спросил Машу Михаил
Палыч. -- Или скоро опять туда, к чеченам?
-- Пожалуй, насовсем, -- ответила она. -- Да и начальство считает, что
мне нужно отдохнуть...
Потом они долго молчали, и Маша чувствовала, чего от нее ждут
осиротевшие родители. Наконец она собралась с духом и начала сбивчиво
объяснять:
-- Вообще-то все случилось мгновенно... Рома даже ничего не
почувствовал... Вспышка, удар -- и конец...
Она подняла голову и устремила глаза к небу, откуда, как она надеялась,
на них теперь взирал Рома, чье расчлененное тело покоилось у них под ногами.
Сквозь слезы солнце дрожало и было готово вот-вот покатиться по небосклону в
озеро.
-- Скажи, дочка, -- проговорила Клавдия Ивановна, в отличие от мужа
почему-то переходя на "ты", -- он... он там не голодал, хорошо питался?
-- Очень хорошо, -- успокоила Маша.
-- Ну ничего, -- проворчал Михаил Палыч, -- наши тоже всыпали
чернозадым!
Потом снова поплакали и помолчали. Маша порылась в сумочке и отдала им
пластиковую кредитную карточку. Что они с ней будут делать? Кажется, они
даже толком не поняли, что это такое. Наверное, бережно сохранят в память о
сыне -- пришпилят рядом с его украшенной траурным бантом фотографией.
Больше рассказывать было нечего. Маша засобиралась назад. Ее проводили
до паромной переправы.
-- Дай те Бог, дочка, счастья, что приехала, -- сказала Клавдия
Ивановна, крепко обнимая Машу. -- Дай те Бог!..
-- В отпуск или так -- милости просим, -- бормотал Михаил Палыч. -- У
нас места -- у-у! -- знаменитые!..
...Маша стояла на пароме, сонно ползущем через водоем, и ветер трепал
ее волосы. Становилось свежо, и, прислонившись к железным перилам, она
поплотнее запахнула куртку из черной дорогой кожи. Вдали на воде виднелись
какие-то острова и над ними стаи птиц. Тут у Ромы Иванова прошло детство и
отрочество... В этот момент к Маше приблизилась толстая женщина с худой
девочкой.
-- Вы прямо вылитая Маша Семенова из новостей! -- сказала толстая
женщина.
-- Какая такая Маша Семенова? -- пожала плечами Маша.
-- Ну вы даете! -- изумилась худая девочка. -- Жена ж этого Невзорова!
Вот Маша снова оказалась в Москве-матушке, которая после долгой разлуки
что-то не проявляла к ней особых родственных чувств. Мысль о возвращении в
полупустую однокомнатную квартиру, которую Маша снимала с тех пор, как
обрела моральную и материальную независимость от кого бы то ни было, не
высекала в душе бурного энтузиазма. Для начала она решила продефилировать
через центр -- в надежде адаптации.
Как быстро все становилось чужим! Маша затрясла головой, словно
разгоняя пелену забвения, но проступившие воспоминания, которые таились за
каждым поворотом, были не из разряда приятных. Знакомые дома, бульвары и
улицы помнили, как она бродила здесь, корчась от боли. Маша неловко
пробиралась сквозь толпу на улице Горького. От прежней боли осталось одно
воспоминание, зато в душу уже успела внедриться новая. От ощущения
бездомности засосало под ложечкой. Она смотрела на ослепительное богатство в
витринах модных магазинов, не испытывая ни малейшего желания войти и
порадовать себя чем-нибудь эдаким, но на Пушкинской площади, сама не ведая
зачем, купила у какой-то старухи бутылку шампанского, а у другой -- гроздь
бананов. Вот уже не один год эти старухи, приторговывающие всякой всячиной,
выстраивались здесь наподобие оцепления, словно живое кольцо в защиту новых
экономических преобразований. Жуя банан и влача оттягивающий руку
полиэтиленовый пакет с бутылкой, Маша в легкой прострации брела куда глаза
глядят. Единственное, в чем она была непосредственно убеждена, так это в
том, что есть у нее еще люди, на которых она может положиться и которые, в
случае чего, поддержат и успокоят ее. Что есть у нее настоящая подруга.
Несколько сосунков, лет по семнадцать, с рюкзачками на плечах, жадно
засмотрелись на ее стройные ноги, и, проходя мимо, она услышала у себя за
спиной:
-- Знаешь, чья жена, придурок?.. -- спросил один другого.
-- Какая жена, дятел! -- прервал друг с преувеличенной развязностью. --
Это он сам и есть! Только в юбке...
Усмехнувшись, Маша вспомнила, что забыла надеть свою обычную маскировку
-- темные очки и косынку. Однако на душе ненадолго полегчало. Можно было
снова приступить к упорядочению воспоминаний.
Первое время после своего одесского знакомства среди бюстгальтеров и
трусов новые подруги Маша и Рита общались весьма часто. Едва вернувшись в
Москву, Маша позвонила новой знакомой, и они стали регулярно встречаться у
Риты на квартире к взаимному своему удовольствию.
Обычно Маша приходила в пятницу с утра, когда Эдик уже
священнодействовал пред золотым тельцом у себя в офисе или еще где, а Рита,
поздняя пташка, только-только просыпалась после того, как накануне допоздна
трудилась на ниве телевидения. Иван Бурденко, деликатный муж Риты, брал
собаку и отправлялся совершать моцион, и у женщин образовывалась пара
спокойных часов, когда они могли с удовольствием заняться друг другом. Эти
утренние свидания по пятницам стали для Маши истинным душевным
отдохновением. Она могла на время забыть о своей постылой роли Эдиковой не
то супружницы, не то наложницы. Само собой, даже если бы и случилась такая
возможность, она бы никогда не взяла с собой в гости самого Эдика. Ей и без
того было ясно, что тот яро не одобрил бы ее новой подруги, которая была
абсолютной противоположностью всему тому, что он предпочитал видеть в
женщинах. Рита была агрессивной, умной и преуспевающей. Она была деловой.
Сам факт, что такая женщина счастлива в своем замужестве, смутил бы его и
лишил покоя. В противном случае он мог бы просто записать ее в разряд
феминисток, то есть она бы превратилась для него в пустое место.
Между тем, со своей стороны, Рита понимала, что Маша еще не созрела для
решительных действий. Маша была ленива, мечтательна и... беременна. Словом,
момент не настал.
-- Маша! -- восклицала Рита во время их интимных встреч, -- ты
достаточно умна, чтобы понять -- я послана тебе самой судьбой. Я здесь, в
этом мире, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишь стать самой собой.
-- Я тебя так люблю, Рита! -- отвечала Маша. -- Я чувствую, что так и
будет!.. Вот только дай мне немного прийти в себя...
Прийти в себя, чтобы стать собой. В этой парадоксальной игре слов и
содержалась суть проблемы. Нынешняя жизнь вцепилась в Машу мертвой хваткой,
и даже Рита ничего не могла с этим поделать. И чем хуже Маше становилось,
тем больший стыд сжигал Машу, когда она приходила к подруге и встречала в ее
глазах один и тот же немой вопрос. Она стала бывать у нее все реже и реже, а
в конце концов и вовсе перестала. Лишь иногда звонила.
-- Мы стали общаться только по телефону, -- пеняла ей Рита. -- Мне
кажется, я тебя больше никогда не увижу.
-- Сейчас столько дел дома, -- оправдывалась Маша. -- Только что
привезли новую спальню, идет ремонт на кухне...
Молчание на другом конце телефонного провода говорило о том, что Рита
не верит ни одному ее слову, хотя слишком деликатна, чтобы уличать ее во
лжи. Дело, конечно, было вовсе не в ремонте...
Потом они перестали и созваниваться. Неделя проходила за неделей, месяц
за месяцем, но Маша была даже рада, что Рита ее не видит, -- так более
безболезненно совершалось ее начавшееся падение. Набирая килограмм за
килограммом, она словно потеряла чувство времени. Лишь изредка бросала на
Полковник дождался, пока Маша выговорится, а потом задумчиво
проговорил:
-- Все правильно. Но, что касается армии, позволь одно уточнение... --
Он смущенно улыбнулся. -- Дай только подобрать слова. Уж больно лихие у тебя
аллегории. Сразу видно образованного человека... Армию, а тем более ту ее
часть, которая непосредственно участвует в боевых действиях, никак нельзя
сравнить с патологическим, как ты говоришь, самцом. Уж если кто и
патологический самец, так только не армия. Может, это государство,
правительство... не знаю... А армия... -- он снова улыбнулся, -- это,
скорее, несчастный намозоленный член этого самого самца, которым всю дорогу
и пашут, и куют, и груши околачивают...
Маша только руками развела. Может быть, и так. Однако война на Кавказе
продолжалась. Продолжалась война и в ее собственной душе.
-- Полковник Волк, завтра я улетаю в Москву, -- наконец сказала она. --
На некоторое время мне придется расстаться с кавказским сюжетом.
-- Знаю, -- ответил он, ласково погладив Машу по щеке. -- Я знал это
еще неделю назад.
Полковник Александр Вовк прошел отличную армейскую школу, но его никто
не научил распознавать дальнейшие намерения женщины, которая так легко
позволила ему овладеть ею в гостиничном номере. Маша, напротив, понятия не
имела ни о тактике, ни о стратегии, однако, вымуштрованная строгой мамочкой,
прекрасно ориентировалась на местности и преуспела в искусстве
рекогносцировки.
Пусть уж лучше он считает ее стервой.
-- И не требуй от меня никаких обещаний, -- предупредила она,
уверенная, что именно это сейчас последует. -- Ты должен понять, что я
никогда не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего безусловно
заслуживаешь.
Он не ответил. И, кажется, даже не удивился. Просто сидел и попыхивал
трубкой. А поскольку он молчал, Маше снова пришлось заговорить и развивать
предыдущую свою мысль.
Он как бы даже снисходительно слушал ее сбивчивый женский бред о том,
как и что она не сможет для него сделать. Он лучше нее понимал, что если
только она допустит для себя возможность противоположного, то значит
допустит возможность своего женского счастья. Не могла же она, в конце
концов, собственноручно поколебать равновесное состояние своей души, которое
ей удалось обрести, примирившись с мыслью, что вся ее жизнь -- это борьба и
страдание. Признание собственной слабости для женщины -- худшая зараза.
-- Ты только не подумай, что это из-за нездорового тщеславия или
потому, что я такого уж высокого мнения о своей профессии и работе на
телевидении... -- добавила Маша. Все-таки ей не хотелось, чтобы в результате
он счел ее законченной дурой. -- Конечно, я безумно люблю свою работу, но
это не значит, что я синий чулок... Хотя и это не важно... В общем, я
уверена, что в конце концов ты бы просто сам от меня устал и я была бы тебе
в тягость, как теперь Оксана-Маша демонстративно вздохнула. Пусть думает о
ней, что хочет.
-- Это все? -- поинтересовался он, внимательно разглядывая Машу своими
большими добрыми глазами.
Ей захотелось броситься к нему в объятия, но вместо этого она
проворчала:
-- Нет, не все... Кстати, скажи, почему у вас с Оксаной нет детей? С ее
стороны это, кажется, было не слишком мудро.
-- Дело не в ней, -- спокойно ответил он. -- Думаю, ты понимаешь, что
не так-то просто заиметь ребенка от мужчины, который почти не появляется
дома.
-- Но ведь ты говорил, что она повсюду следовала за тобой. Из гарнизона
в гарнизон...
-- Так и есть. Но я-то находился то в поле, то на учениях.
-- А где она сейчас? -- спросила Маша.
-- В Минеральных Водах.
Вот как. Значит там, где они впервые увидели друг друга.
-- Очень хорошо, -- покраснев, сказала Маша. -- Я хочу, чтобы ты знал:
я не собираюсь еще раз ломать свою жизнь. С меня и прошлых впечатлений
довольно. Я ничего не собираюсь менять и не пытаюсь стать другой. Да я и не
смогу стать другой, если это требует от меня человек, который меня не
понимает...
Он улыбнулся.
-- На самом деле ты совсем не такая, какой хочешь быть. Ты гораздо
лучше.
Она снова хотела возразить, но на этот раз он решительно ее остановил.
-- Я тебя выслушал. Теперь, пожалуйста, послушай меня. -- Он нежно взял
ее руку в свои ладони и бережно погладил. -- Я хорошо понял, мне нельзя даже
намекать о том, чтобы мы были вместе. Иначе ты просто сбежишь. Если мне
потребуется проникнуть в твою жизнь, я должен соблюдать величайшую
осторожность. Как разведчик в тылу противника.
-- Ты слышал, что я сказала? -- воскликнула Маша, потому что уже
чувствовала на глазах слезы. -- Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе
лучше вернуться к своей Оксане.
-- Разве я против того, чтобы ты ездила по самым опасным дорогам,
гуляла по минным полям и горным ущельям? Я не собираюсь даже заикаться об
этом. Я прекрасно понимаю, что в этом состоит твоя работа, твоя жизнь... А
значит, и моя.
-- Ты не понимаешь одного. Я всегда буду такой. Подумай об этом!
Она быстро смахнула слезы тыльной стороной ладони.
-- Уже подумал. В первый же момент, как только увидел и полюбил тебя.
Не такая уж это была для меня неожиданность, -- сказал он, прижимая ее
ладонь к своим губам.
-- Это сегодня. А завтра ты захочешь, чтобы я стала примерной женой,
которую первый же начнешь презирать.
-- Завтра ты улетаешь в Москву, -- мягко напомнил он.
-- Я не шучу!
-- А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя
презирать.
-- Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома,
потом...
Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой.
-- Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома.
Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую,
в постельку и нежно убаюкивать.
Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной
девчонки.
-- Я знаю, чего ты добиваешься, -- заявила она. -- Ты хочешь, чтобы я
оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне
побольнее было!
-- И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять!
Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а
он взял ее заплаканное лицо в свои ладони.
-- Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным
человеком, -- всхлипнула Маша. -- И не жаловался бы другой женщине на
отчужденность жены.
-- Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она
всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива.
-- А я, значит, усложняю жизнь?
Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел
взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул.
-- В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет.
-- Вот и правильно, -- вдруг искренне обиделась Маша.
-- Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, -- продолжал
он, как будто не слыша ее.
-- Тогда зачем я тебе? -- воскликнула она. Его губы почти касались ее
губ.
-- Я люблю тебя, -- сказал он. -- И буду ждать, пока и ты привыкнешь к
мысли, что любишь меня.
-- Почему ты решил, что я тебя люблю? -- резко спросила она, только
теперь осознав, как далеко у них все зашло.
Он прищурился на солнце.
-- Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы
могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты,
конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя.
-- Наконец я тебя поняла, -- сказала Маша, вставая. -- Если женщина не
в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты
начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного
хлама. Зачем тратить время, полковник Волк?
-- А что ты считаешь нормальной жизнью? -- вдруг вспылил он.
-- Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, -- вздохнула она.
-- Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился
ты и все разрушил.
-- Пожалуйста, давай не будем ссориться, -- попросил он смиренно.
-- Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться.
-- Если бы только знать, где твой дом, Маша, -- грустно сказал
полковник. -- Если бы ты сама это знала!
На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но
на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли
перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, -- редкие счастливцы,
которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно
особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к
самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо:
-- Если хочешь, скажи мне прощай... Все равно это будет неправдой.
Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро
оглянулась -- в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить
его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая
помчалась наискосок через летное поле.
За рекой, в тени березок, тихо-мирно жили славяне Клавдия Ивановна и
Михаил Палыч Ивановы, родители звукооператора Ромы. Их приземистый, обшитый
вагонкой пятистенок с затейливыми ставнями и разукрашенным жестяным петушком
на крыше медленно, но верно врастал в загадочную русскую почву. С понятным
трепетом дожидались пенсионеры приезда сына, который обещал не только
явиться сам, но и привести в гости ту самую Машу Семенову, которую они
регулярно наблюдали на телеэкране. Удовлетворительно ясного впечатления о
ней они еще не имели, поскольку телевизионная антенна на крыше была
кривобока и не давала стабильного изображения. Однако пенсионеры от души
надеялись, что избавившийся от паскудной столичной блажи сын везет девушку с
конкретной целью. Михаил Палыч даже забыл думать о своей старой доброй
"тулке", из двух стволов которой собирался встретить мужеложествовавшего
"поганца", если тот посмеет сунуться на свою малую родину... Словом, ждали
родители сына, а получили цинковый ящик с письменными соболезнованиями от
всего центрального телевидения.
Машу провели в комнатку, где прошли ранние годы ее звукооператора. Над
стареньким диваном, еще сохранившим запах отроческих поллюций, висела
свежеувеличенная фотография Ромы Иванова в форме сержанта-связиста советской
армии на фоне знамени части. К рамке, в которую была вставлена фотография,
был прикреплен черный траурный бант. На гвоздике у двери висели его
футбольные бутсы, а на комоде стоял его первый самодельный радиоприемник,
заботливо покрытый кружевной деревенской салфеткой, на которой лежали два
бумажных цветка.
-- Он приглашал меня, чтобы я отметила здесь свой день рождения, --
сказала Маша. -- У нас красота, говорил он. Русская Швейцария.
-- Венеция, -- смущенно поправил ее Михаил Петрович.
-- Точно, -- кивнула она.
Маша со вздохом окинула взглядом этот маленький семейный мемориал и,
поспешно достав платок, промокнула глаза. В ту же секунду заголосила и
разразилась бурными рыданиями Клавдия Ивановна, и Маша была вынуждена ее
обнять и забормотать какие-то утешительные слова. Бывший милиционер Михаил
Палыч беспомощно развел руками. Его огромный живот вываливался из синих
сношенных галифе. Он переминался с ноги на ногу, и по его лицу обильно текли
слезы. Маша подвела женщину к диванчику, они вместе уселись на него и
некоторое время рыдали. Наконец Клавдия Ивановна вытерла лицо передником,
пробормотав:
-- Вы уж простите нас, некультурных...
-- Я вам так сочувствую, -- всхлипнула Маша.
Только теперь, вдоль нарыдавшись, она почувствовала, как внутри нее
наконец что-то расслабилось. Отпустило.
К ней подошел Михаил Палыч и неловко протянул ей свою широкую ладонь.
Он осторожно пожал ей руку, и она заметила у него на пальцах лиловые
наколотые буквы "КЛАВА". Сама не понимая почему, Маша вдруг ощутила что-то
вроде светлой зависти к их незамысловатой ясной жизни. И случившееся
несчастье лишь оттенило ясность и простоту их жизни.
-- Спасибо, что приехала, дочка, -- просто сказал пожилой мужчина. --
Рома у нас один был. Единственный сыночек.
Он подсел к Маше с другого бока и принялся праздно похлопывать себя
ладонями по коленям.
-- Он был славным пареньком, -- проговорила Маша, складывая и
раскладывая свой платок. -- Добрым и внимательным.
-- Да, он был очень хорошим мальчиком, -- подхватила Клавдия Ивановна.
-- И никогда никого не обижал.
Она снова вскрикнула, и они оба бросились ее утешать. Вместе им и в
самом деле было легче переносить несчастье.
-- Единственный сынок, -- повторил Михаил Палыч, ожесточенно хлопнув
себя по коленям. -- Клавдия Ивановна, понимаешь, моя потом все мертвых
рожала!
Только теперь Маша заметила, что бывший милиционер капитально
проспиртован и пьяные слезы, словно сами собой, снова заструились по его
тяжелым брылям.
-- А вы, значит, в Москве живете? -- поинтересовалась Клавдия Ивановна.
-- Живу, -- сказала Маша.
-- Как приехали -- прямо к нам?
-- Да.
-- Милая вы моя! -- воскликнула женщина и, взяв Машу за руки, принялась
жадно в нее вглядываться. -- Такая модная, видная!
Было видно, что ей хочется спросить, кем эта городская красавица
доводилась их сыну, но она не решалась. А у Маши не поворачивался язык,
чтобы соврать.
-- А правда, что вы были женой известного комментатора Невзорова
Александра? -- вдруг спросила Клавдия Ивановна.
Маша так опешила, что даже не нашлась, что ответить.
-- Полно, мать, -- сказал Михаил Палыч. -- Не твоего ума это дело!.. Мы
тебя, дочка, регулярно наблюдаем по телеку, -- словно извиняясь, сообщил он
Маше. -- Очень складно ты выступаешь и политически остро.
Маша молча кивнула.
-- А правда, что эту Чечню хотели одной бомбой накрыть, -- спросил он,
-- только, дескать, эти чечены пока что откупаются?
-- У них, у чеченов, все куплено, -- со вздохом добавила Клавдия
Ивановна. -- Говорят, и наш район уж купили.
-- А хер им, а не район! -- вспылил пенсионер и, вскочив, сделал
хрестоматийный жест.
-- Ну-ну, отец, уймись! -- прикрикнула на него жена.
-- Что ты понимаешь, мать, -- вздохнул тот. -- Президент у нас
неадекватный -- вот беда!
Маша снова ощутила в душе прежнюю боль. Она вспомнила, что больше не
увидится с Волком. Она смотрела на пожилых супругов и понимала, что те, без
сомнения, переживали бы любое ее горе как свое собственное. Но что значит ее
боль по сравнению с их болью? Об этом даже смешно говорить. Если бы
какая-нибудь подруга рассказала ей о своей печали после расставания с неким
полковником, с которым переспала в командировке, бесчувственная Маша,
наверное, подняла бы ее на смех.
-- Так значит, вы собирались отметить в наших краях свой день рождения?
-- спохватилась Клавдия Ивановна. -- Вместе с Ромой?
-- Ты, дочка, у нас будь как дома, -- добавил Михаил Палыч, словно
забывшись. -- У нас тут отдых -- благодать божья! Жаль только, Ромы нет, он
бы тебе все показал... Дело молодое...
-- Нет больше Ромы! -- снова заголосила Клавдия Ивановна, закрываясь
передником.
Маша бросила взгляд через открытую дверь в смежную комнату и увидела в
уголке над широкой железной кроватью с никелированными набалдашниками
несколько простых иконок, убранных чистым белым полотенцем, и крошечную
лампадку.
Клавдия Ивановна, словно почувствовав ее взгляд, перекрестилась и
воскликнула:
-- За что, Господи? За что?
И в самом деле, за что?.. Если уж Господь Бог в бесконечной доброте
своей и мог на кого-то прогневаться и решил отнять ребенка, то только не на
этих двух бедных стариков, только не у них!..
Маша плакала вместе с ними и думала о том, что, если бы ее собственные
родители от нее отказались, тогда бы Клавдия Ивановна и Михаил Палыч могли
бы удочерить девочку Марию. И называлась бы она не Маша Семенова, а Маша
Иванова. Невелика разница.
Она вообразила себе, как папа ковыряется ключом в замке почтового ящика
и вместе с "Юридическим вестником" и "Экономикой и жизнью" извлекает это
странное письмо. Поднимаясь в лифте, он вертит в руках конверт без обратного
адреса со штампом какой-то русской не то Швейцарии, не то Венеции, а потом,
войдя в квартиру, читает письмо маме, которая вываливает на ладонь из
баночки новый патентованный крем и толстым слоем размазывает по морщинистому
лицу и шее. Он читает:
"Глубокоуважаемые супруги Семеновы, Иосиф Яковлевич и Ольга Николаевна,
сына нашего Рому Иванова разорвало пополам гранатой из подстволъного
гранатомета в городе-герое Грозном Чеченской АССР, и Мария приехала
навестить нас в нашем доме, который, кстати сказать, в настоящее время
приватизирован и вместе с участком пятьдесят соток находится в нашем полном
законном владении. Имеются у нас также акции нашего совхоза, в котором
Клавдия Ивановна проработала до пенсии, а теперь будет получать оттуда
дивиденды. В прошлом годе Михаил Палыч тоже вышел на заслуженный отдых как
работник внутренних дел, а потому материально мы вполне обеспечены
государством. К тому же, и хозяйство, с которого тоже кое-что имеем. Вот мы
сидели себе вдвоем, говорили, плакали, когда приехала Мария и предложила нам
себя удочерить. Чтобы утешить нас в нашем большом горе. Мы, конечно,
согласились, потому что это очень нас утешит, и мы будем чувствовать себя не
так одиноко, если мы удочерим Марию и будем ее любить как родную..."
-- Это что за новости? -- удивится мама.
-- По-моему, -- скажет папа, -- это крестьяне или что-нибудь в этом
роде. Совершенно никакого слога.
-- Но зато от чистого сердца, -- ответит мама. -- Кажется, они
действительно будут любить ее как родную. Тебе не о чем беспокоиться.
-- Я надеюсь, -- покачает головой папа. -- Если ты не возражаешь, я
согласен.
Потом они втроем отправились на кладбище, которое располагалось на
холме между двумя озерами в густой роще. У свежей могилы они еще поплакали и
помянули дорогого им человека. Клавдия Ивановна разложила на платочке
нехитрую закуску, а Михаил Палыч наполнил небольшие граненые стаканчики.
-- Вы в Россию насовсем? -- вдруг перейдя на "вы", спросил Машу Михаил
Палыч. -- Или скоро опять туда, к чеченам?
-- Пожалуй, насовсем, -- ответила она. -- Да и начальство считает, что
мне нужно отдохнуть...
Потом они долго молчали, и Маша чувствовала, чего от нее ждут
осиротевшие родители. Наконец она собралась с духом и начала сбивчиво
объяснять:
-- Вообще-то все случилось мгновенно... Рома даже ничего не
почувствовал... Вспышка, удар -- и конец...
Она подняла голову и устремила глаза к небу, откуда, как она надеялась,
на них теперь взирал Рома, чье расчлененное тело покоилось у них под ногами.
Сквозь слезы солнце дрожало и было готово вот-вот покатиться по небосклону в
озеро.
-- Скажи, дочка, -- проговорила Клавдия Ивановна, в отличие от мужа
почему-то переходя на "ты", -- он... он там не голодал, хорошо питался?
-- Очень хорошо, -- успокоила Маша.
-- Ну ничего, -- проворчал Михаил Палыч, -- наши тоже всыпали
чернозадым!
Потом снова поплакали и помолчали. Маша порылась в сумочке и отдала им
пластиковую кредитную карточку. Что они с ней будут делать? Кажется, они
даже толком не поняли, что это такое. Наверное, бережно сохранят в память о
сыне -- пришпилят рядом с его украшенной траурным бантом фотографией.
Больше рассказывать было нечего. Маша засобиралась назад. Ее проводили
до паромной переправы.
-- Дай те Бог, дочка, счастья, что приехала, -- сказала Клавдия
Ивановна, крепко обнимая Машу. -- Дай те Бог!..
-- В отпуск или так -- милости просим, -- бормотал Михаил Палыч. -- У
нас места -- у-у! -- знаменитые!..
...Маша стояла на пароме, сонно ползущем через водоем, и ветер трепал
ее волосы. Становилось свежо, и, прислонившись к железным перилам, она
поплотнее запахнула куртку из черной дорогой кожи. Вдали на воде виднелись
какие-то острова и над ними стаи птиц. Тут у Ромы Иванова прошло детство и
отрочество... В этот момент к Маше приблизилась толстая женщина с худой
девочкой.
-- Вы прямо вылитая Маша Семенова из новостей! -- сказала толстая
женщина.
-- Какая такая Маша Семенова? -- пожала плечами Маша.
-- Ну вы даете! -- изумилась худая девочка. -- Жена ж этого Невзорова!
Вот Маша снова оказалась в Москве-матушке, которая после долгой разлуки
что-то не проявляла к ней особых родственных чувств. Мысль о возвращении в
полупустую однокомнатную квартиру, которую Маша снимала с тех пор, как
обрела моральную и материальную независимость от кого бы то ни было, не
высекала в душе бурного энтузиазма. Для начала она решила продефилировать
через центр -- в надежде адаптации.
Как быстро все становилось чужим! Маша затрясла головой, словно
разгоняя пелену забвения, но проступившие воспоминания, которые таились за
каждым поворотом, были не из разряда приятных. Знакомые дома, бульвары и
улицы помнили, как она бродила здесь, корчась от боли. Маша неловко
пробиралась сквозь толпу на улице Горького. От прежней боли осталось одно
воспоминание, зато в душу уже успела внедриться новая. От ощущения
бездомности засосало под ложечкой. Она смотрела на ослепительное богатство в
витринах модных магазинов, не испытывая ни малейшего желания войти и
порадовать себя чем-нибудь эдаким, но на Пушкинской площади, сама не ведая
зачем, купила у какой-то старухи бутылку шампанского, а у другой -- гроздь
бананов. Вот уже не один год эти старухи, приторговывающие всякой всячиной,
выстраивались здесь наподобие оцепления, словно живое кольцо в защиту новых
экономических преобразований. Жуя банан и влача оттягивающий руку
полиэтиленовый пакет с бутылкой, Маша в легкой прострации брела куда глаза
глядят. Единственное, в чем она была непосредственно убеждена, так это в
том, что есть у нее еще люди, на которых она может положиться и которые, в
случае чего, поддержат и успокоят ее. Что есть у нее настоящая подруга.
Несколько сосунков, лет по семнадцать, с рюкзачками на плечах, жадно
засмотрелись на ее стройные ноги, и, проходя мимо, она услышала у себя за
спиной:
-- Знаешь, чья жена, придурок?.. -- спросил один другого.
-- Какая жена, дятел! -- прервал друг с преувеличенной развязностью. --
Это он сам и есть! Только в юбке...
Усмехнувшись, Маша вспомнила, что забыла надеть свою обычную маскировку
-- темные очки и косынку. Однако на душе ненадолго полегчало. Можно было
снова приступить к упорядочению воспоминаний.
Первое время после своего одесского знакомства среди бюстгальтеров и
трусов новые подруги Маша и Рита общались весьма часто. Едва вернувшись в
Москву, Маша позвонила новой знакомой, и они стали регулярно встречаться у
Риты на квартире к взаимному своему удовольствию.
Обычно Маша приходила в пятницу с утра, когда Эдик уже
священнодействовал пред золотым тельцом у себя в офисе или еще где, а Рита,
поздняя пташка, только-только просыпалась после того, как накануне допоздна
трудилась на ниве телевидения. Иван Бурденко, деликатный муж Риты, брал
собаку и отправлялся совершать моцион, и у женщин образовывалась пара
спокойных часов, когда они могли с удовольствием заняться друг другом. Эти
утренние свидания по пятницам стали для Маши истинным душевным
отдохновением. Она могла на время забыть о своей постылой роли Эдиковой не
то супружницы, не то наложницы. Само собой, даже если бы и случилась такая
возможность, она бы никогда не взяла с собой в гости самого Эдика. Ей и без
того было ясно, что тот яро не одобрил бы ее новой подруги, которая была
абсолютной противоположностью всему тому, что он предпочитал видеть в
женщинах. Рита была агрессивной, умной и преуспевающей. Она была деловой.
Сам факт, что такая женщина счастлива в своем замужестве, смутил бы его и
лишил покоя. В противном случае он мог бы просто записать ее в разряд
феминисток, то есть она бы превратилась для него в пустое место.
Между тем, со своей стороны, Рита понимала, что Маша еще не созрела для
решительных действий. Маша была ленива, мечтательна и... беременна. Словом,
момент не настал.
-- Маша! -- восклицала Рита во время их интимных встреч, -- ты
достаточно умна, чтобы понять -- я послана тебе самой судьбой. Я здесь, в
этом мире, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишь стать самой собой.
-- Я тебя так люблю, Рита! -- отвечала Маша. -- Я чувствую, что так и
будет!.. Вот только дай мне немного прийти в себя...
Прийти в себя, чтобы стать собой. В этой парадоксальной игре слов и
содержалась суть проблемы. Нынешняя жизнь вцепилась в Машу мертвой хваткой,
и даже Рита ничего не могла с этим поделать. И чем хуже Маше становилось,
тем больший стыд сжигал Машу, когда она приходила к подруге и встречала в ее
глазах один и тот же немой вопрос. Она стала бывать у нее все реже и реже, а
в конце концов и вовсе перестала. Лишь иногда звонила.
-- Мы стали общаться только по телефону, -- пеняла ей Рита. -- Мне
кажется, я тебя больше никогда не увижу.
-- Сейчас столько дел дома, -- оправдывалась Маша. -- Только что
привезли новую спальню, идет ремонт на кухне...
Молчание на другом конце телефонного провода говорило о том, что Рита
не верит ни одному ее слову, хотя слишком деликатна, чтобы уличать ее во
лжи. Дело, конечно, было вовсе не в ремонте...
Потом они перестали и созваниваться. Неделя проходила за неделей, месяц
за месяцем, но Маша была даже рада, что Рита ее не видит, -- так более
безболезненно совершалось ее начавшееся падение. Набирая килограмм за
килограммом, она словно потеряла чувство времени. Лишь изредка бросала на