«Беда грянет, господи!» – бормотнул Ной, подымаясь. Пол был холодный, настывший. Натянул валенки на босу ногу, подкинул дров в буржуйку, разжег, посидел, вспомнил, как крестная бабушка Татьяна гадала на евангелии, взял черную книгу со стола и открыл ее наугад, чтобы потом разгадать тайный смысл прочитанного.
«И если случится найти ее, то, истинно говорю вам: он радуется о ней более, нежели о девяносто девяти незаблудившихся».
«Какую еще заблудившуюся? – подумал Ной. – Самому бы не пропасть!» И тут же забыл о прочитанном.
Ной еще не поднялся с постели, как прибежали перепуганные комитетчики – Сазонов, Павлов и Крыслов. Так и так, беда! По всем казармам шумнуло, что комитетчики – доподлинные большевики, а для видимости маскируются, чтоб ловчее запутывать казаков. И с Бушлатной Революцией комитет – лапа в лапу!
– Как быть, Ной Васильевич? От кого отбиваться, если со всех сторон грязь ползет, а кто ее подкидывает, неизвестно.
Ной не подал виду, что самому ему хоть волком вой, до того тошно. Не торопясь натянул брюки с желтыми лампасами, заправил рубаху, обулся, сполоснул лицо над поганым ведром, вытерся выстиранным полотенцем, тогда уже надел, китель, глянул на часы. Нажал пальцем одну из трех головок. Отбило восемь часов и семнадцать минут.
– Грязь плывет, говорите? А вы что думали: белыми булками кормить будут нас серые путаники за ответ тайному «союзу»? Еще не так будет! Вижу, как обиходили тебя, Яков Георгиевич, – заметил Ной, глянув на распухший нос и подбитые глаза Павлова. – Дружки Кондратия Терехова?
– Васюха Петюхин, гад! Придрался, будто я у него кисет вечор брал и не отдал, и – пошел! Хоть бы кто поднялся со своих постелей! Ну и я ему тожа дал! Кричит мне: «Под рыжего подложил всех нас? Красные звезды, грит, готовите нам на папахи». А тут и комиссар вошел: «Это что еще такое?! – крикнул. – За какие красные звезды бьешь члена полкового комитета?» Ну, Васюха попер на меня со своим кисетом. А с комиссаром два крепких якоря – матросы те.
Сазонов сокрушенно признался:
– А ведь, Ной Васильевич, как вот я ночесь обдумал опосля нашего заседанья с Бологовым, ежли в корень глянуть: мы за большевиков стоим в Гатчине? Али не так? Стал быть, казаки не зря ярятся.
– Ну, а ты как думал, Михаил Власович, когда оказался на Цветочной площадке?
– Да ведь пулеметы у них были, у тех матросов! – вспомнил Крыслов.
– Ну, а с чем они должны были нас встречать, хлебом-солью? Чего мутить-то воду в чистом пруду!
Нетерпеливый Крыслов поднялся со стула, выругался:
– А на кой мне… прости господи, быть в комитете? Али мне жизня прискучила и надо соломинку перекусить? С какими глазами вернусь я к себе в станицу? Ведь станичники спросют: где и кому служили? А вот как пишут от нас: смутность там, твердости нет у новой власти. Как бы ее с тыла не опрокинули. Вот тогда где мы окажемся?
Ной и сам о том же думал. Ответил:
– Я уже сказал, Иван Тимофеевич: про то надо было мозговать раньше. С кем вы? С этой… слово-то, господи прости, на языке не провернуть! У мово Александры Свиридыча в башке всякое упаковывается! С этой, значит, социалистической революцией, али за временных? А их успели к тому дню в Петропавловскую крепость спровадить.
– И нас угнали бы туда же, – ввернул Сазонов.
– Ну, сказанул! До министров возвысились, – ухмыльнулся Ной. – Ладно, министры. Вы хоть успели позавтракать?
– В кою пору?
Сазонов вдруг вспомнил:
– Да ведь тогда-то как спрашивали? За Советы мы аль нет? А разе Советы и солдатские комитеты не при Керенском заварились?
– Точно! – поддержал Павлов. – Как же это понимать, если у большевиков тоже Советы? И ЦК партии ишшо, как вот Бушлатная Революция обсказывал. Хто у них за самого главного? ЦК большевиков али те Советы? А теперь ишшо ВЧК объявилось. И в самой Гатчине на станции вагон стоит с матросами от ВЧК.
– Про то спросить надо у комиссара, – уклонился Ной. – Для нас главная задача одна: удержать полк от восстания.
Крыслов опять вскочил со стула. До того комитетчик был непоседливый и ершистый.
– Ни хрена нам его не удержать! Только Кондратий Терехов со своими оренбуржцами шумнет, и полк вздыбится. Помяните мое слово! Тогда при каком интересе останемся?
Павлов ответил:
– При осиновом, Иван Тимофеевич. Перевешают, как иудов на осинах.
Санька – Александр Свиридович, у которого, по словам Ноя, «в башке всякое упаковывается», подживляя огонь в печке, чтобы доварить кашу на завтрак и вскипятить чайник, напомнил о своем совете:
– Бежать надо, покеля всех не повязали.
– И в сам-деле, Сань! – обрадовался Сазонов. – Кони при нас, по паре мешков овса кинуть в тороки, и дай бог гладкой дороги!
– По всей России сейчас, скажу, нету гладкой дороги, – сурово отверг Ной. – Никуда не ускачем. Разве только в банду какую! Стал быть, одно у нас: удержать полк от восстания и просить комиссара, чтоб посодействовал через тот Смольный распустить полк, как ненадежный.
– В самый раз бы!
– Да разе Бушлатную Революцию уломаем? Он вить самый ярый большевик, – усомнился Павлов.
Ной Васильевич взопрел.
– Новое заседание почнем, или завтракать пойдете по своим казармам? – спросил.
Успокоившись, комитетчики ушли завтракать. У Саньки подоспела овсяная каша – разлил по фарфоровым тарелкам. Посуда-то какая! На таком бы столе да с такой посудой – свадьбу справлять…
VII
ЗАВЯЗЬ ВТОРАЯ
I
II
«И если случится найти ее, то, истинно говорю вам: он радуется о ней более, нежели о девяносто девяти незаблудившихся».
«Какую еще заблудившуюся? – подумал Ной. – Самому бы не пропасть!» И тут же забыл о прочитанном.
Ной еще не поднялся с постели, как прибежали перепуганные комитетчики – Сазонов, Павлов и Крыслов. Так и так, беда! По всем казармам шумнуло, что комитетчики – доподлинные большевики, а для видимости маскируются, чтоб ловчее запутывать казаков. И с Бушлатной Революцией комитет – лапа в лапу!
– Как быть, Ной Васильевич? От кого отбиваться, если со всех сторон грязь ползет, а кто ее подкидывает, неизвестно.
Ной не подал виду, что самому ему хоть волком вой, до того тошно. Не торопясь натянул брюки с желтыми лампасами, заправил рубаху, обулся, сполоснул лицо над поганым ведром, вытерся выстиранным полотенцем, тогда уже надел, китель, глянул на часы. Нажал пальцем одну из трех головок. Отбило восемь часов и семнадцать минут.
– Грязь плывет, говорите? А вы что думали: белыми булками кормить будут нас серые путаники за ответ тайному «союзу»? Еще не так будет! Вижу, как обиходили тебя, Яков Георгиевич, – заметил Ной, глянув на распухший нос и подбитые глаза Павлова. – Дружки Кондратия Терехова?
– Васюха Петюхин, гад! Придрался, будто я у него кисет вечор брал и не отдал, и – пошел! Хоть бы кто поднялся со своих постелей! Ну и я ему тожа дал! Кричит мне: «Под рыжего подложил всех нас? Красные звезды, грит, готовите нам на папахи». А тут и комиссар вошел: «Это что еще такое?! – крикнул. – За какие красные звезды бьешь члена полкового комитета?» Ну, Васюха попер на меня со своим кисетом. А с комиссаром два крепких якоря – матросы те.
Сазонов сокрушенно признался:
– А ведь, Ной Васильевич, как вот я ночесь обдумал опосля нашего заседанья с Бологовым, ежли в корень глянуть: мы за большевиков стоим в Гатчине? Али не так? Стал быть, казаки не зря ярятся.
– Ну, а ты как думал, Михаил Власович, когда оказался на Цветочной площадке?
– Да ведь пулеметы у них были, у тех матросов! – вспомнил Крыслов.
– Ну, а с чем они должны были нас встречать, хлебом-солью? Чего мутить-то воду в чистом пруду!
Нетерпеливый Крыслов поднялся со стула, выругался:
– А на кой мне… прости господи, быть в комитете? Али мне жизня прискучила и надо соломинку перекусить? С какими глазами вернусь я к себе в станицу? Ведь станичники спросют: где и кому служили? А вот как пишут от нас: смутность там, твердости нет у новой власти. Как бы ее с тыла не опрокинули. Вот тогда где мы окажемся?
Ной и сам о том же думал. Ответил:
– Я уже сказал, Иван Тимофеевич: про то надо было мозговать раньше. С кем вы? С этой… слово-то, господи прости, на языке не провернуть! У мово Александры Свиридыча в башке всякое упаковывается! С этой, значит, социалистической революцией, али за временных? А их успели к тому дню в Петропавловскую крепость спровадить.
– И нас угнали бы туда же, – ввернул Сазонов.
– Ну, сказанул! До министров возвысились, – ухмыльнулся Ной. – Ладно, министры. Вы хоть успели позавтракать?
– В кою пору?
Сазонов вдруг вспомнил:
– Да ведь тогда-то как спрашивали? За Советы мы аль нет? А разе Советы и солдатские комитеты не при Керенском заварились?
– Точно! – поддержал Павлов. – Как же это понимать, если у большевиков тоже Советы? И ЦК партии ишшо, как вот Бушлатная Революция обсказывал. Хто у них за самого главного? ЦК большевиков али те Советы? А теперь ишшо ВЧК объявилось. И в самой Гатчине на станции вагон стоит с матросами от ВЧК.
– Про то спросить надо у комиссара, – уклонился Ной. – Для нас главная задача одна: удержать полк от восстания.
Крыслов опять вскочил со стула. До того комитетчик был непоседливый и ершистый.
– Ни хрена нам его не удержать! Только Кондратий Терехов со своими оренбуржцами шумнет, и полк вздыбится. Помяните мое слово! Тогда при каком интересе останемся?
Павлов ответил:
– При осиновом, Иван Тимофеевич. Перевешают, как иудов на осинах.
Санька – Александр Свиридович, у которого, по словам Ноя, «в башке всякое упаковывается», подживляя огонь в печке, чтобы доварить кашу на завтрак и вскипятить чайник, напомнил о своем совете:
– Бежать надо, покеля всех не повязали.
– И в сам-деле, Сань! – обрадовался Сазонов. – Кони при нас, по паре мешков овса кинуть в тороки, и дай бог гладкой дороги!
– По всей России сейчас, скажу, нету гладкой дороги, – сурово отверг Ной. – Никуда не ускачем. Разве только в банду какую! Стал быть, одно у нас: удержать полк от восстания и просить комиссара, чтоб посодействовал через тот Смольный распустить полк, как ненадежный.
– В самый раз бы!
– Да разе Бушлатную Революцию уломаем? Он вить самый ярый большевик, – усомнился Павлов.
Ной Васильевич взопрел.
– Новое заседание почнем, или завтракать пойдете по своим казармам? – спросил.
Успокоившись, комитетчики ушли завтракать. У Саньки подоспела овсяная каша – разлил по фарфоровым тарелкам. Посуда-то какая! На таком бы столе да с такой посудой – свадьбу справлять…
VII
– Еще ктой-то идет! – предупредил Санька, заслышав шаги по пустому дому. На стук в дверь Ной ответил: «Входите». Нежданные гости показались на пороге: Свиридов, а с ним молодая женщина в кожанке под армейским ремнем.
– Приятного аппетита, товарищ председатель, – грубовато, простуженным голосом сказал комиссар, снимая шапку-ушанку.
Ной поднялся:
– Милости прошу к столу, коль в гости пришли! – А сам так и резанул настороженным глазом по лицу женщины. Уж не из ЧК ли? Но Свиридов сбил с толку, представив попутчицу:
– Познакомьтесь, комиссар артбригады Селестина Ивановна Грива, ваша землячка. Если я не ошибаюсь, вы из Минусинского уезда?
– Округа, по-казачьи, – поправил Ной Васильевич. – Из Минусинска, говорите?
– Из Минусинска. Там живет и работает мой отец, доктор Грива.
– Доктор Грива? Слышал, слышал, – буркнул Ной, припоминая. Кажется, есть такой доктор в Минусинске. – Что ж, раздевайтесь и садитесь наших харчей отведать. Вот ждем, когда нас демобилизуют, Иван Михеевич! Время приспело. Потому, как даже армии на позициях давно демобилизованы.
Комиссар сказал, что сводный Сибирский полк в настоящее время не может быть демобилизован. Нельзя оставить революционный Петроград без прикрытия с тыла.
– Плохое прикрытие, комиссар, – сказал Ной. – С таким прикрытием, не ровен час, утопнуть можно. Али не знаете, что происходит в казармах? Ведь мы сводные и сбродные. И что ни день, то потасовки. То казаки бьют солдат, то солдаты молотят казаков. Стал быть – ни ладу, ни складу. Развинтились казаки до полной невозможности.
– То, что казаки в полку развинтились, – это мне известно, – ответил комисар. – Но ведь полковой комитет должен поддерживать дисциплину и не допускать безобразий. И кроме того, почему комполка установил разное довольствие? Казаки получают больше продуктов, чем солдаты.
– Не так, комиссар. Довольствие получаем одно. Чего мы стоим? Садитесь и за чаем потолкуем, – еще раз пригласил Ной.
– С удовольствием выпью чаю, – сказала Селестина и расстегнула ремень.
Санька достал чашки, расставил, разлил чай и подвинул два стула. Комиссар Свиридов сел, и маузер в кобуре опустился до пола.
– А где сахар? – спросил Ной Саньку.
Санька сверкнул глазами на председателя и нехотя достал жестяную коробку с сахаром.
– Может, каши положить вам? – спросил Ной. – Вот вы, комиссар, говорите, что у казаков богаче довольствие! А про коней-то забыли? У нас же фураж имеется – еще вывезенный с позиций. На каждого коня получаем овес. А ежели не в атаку, то чего в коня овес травить. Вот вам и каша! Овес жарим, толчем, просеиваем, а после кашу варим. Александр, налей по тарелке комиссарам нашего дополнительного харчевания.
Свиридов отказался.
– Вот разве Селестину Ивановну угостите. Она с утра не ела.
– Не с утра, Иван Михеевич, а со вчерашнего обеда. Как в Центробалте с вами пообедала, так и не ела.
– Что ж вы молчали? – возмутился Свиридов. – Я бы уж нашел, где вам пообедать!
Селестина ела Санькину кашу из конских пайков и так-то похваливала! Ной подумал, что она не со вчерашнего обеда, а с позавчерашнего завтрака во рту куска хлеба не держала! Ну и житуха у этих комиссаров! Господи прости, экая подтощалая!
– Извините, Ной Васильевич, – промолвила комиссарша. – Хочу спросить: я слышала, будто вы не коренной сибирский казак, а приезжий с Дона, из станицы Качалинской. Я даже не поверила.
– Тринадцать лет как в Сибири, – сказал Ной. – То есть, четыре года сбросить надо. На позициях вот пластаюсь. Сбруя оттянула плечи!
– Но вы же знаете, что Совнарком направил в Брест-Литовск делегацию, чтобы подписать мирный договор с Германией? Время сейчас напряженное. Вот если в Брест-Литовске немцы подпишут с нами мир, тогда полк будет немедленно демобилизован, и вы разъедетесь по своим войскам, – сказал Свиридов.
– Не по войскам, по станицам, – поправил Ной. – Я, почитай, на всю жизнь наелся войною. Мне мир надобен!
– Эт-то в самый раз, Ной Васильевич, – подхватил Санька. – У меня вот детишки растут без отца, казачка моя, должно, иссохла на корню, а у Ноя Васильевича хоша и нету казачки, дак сколько девок теперь подросло? Да и вам, комиссар, тоже надо бы к семье прислониться, если вы из крестьян.
– Не из крестьян, из рабочих.
– А рабочие, те разве без семей проживают?
– Сейчас не до семьи! Впереди у нас мировая революция! Мы не остановимся, пока не выметем со всего земного шара буржуазию и всех капиталистов. Иначе и быть не может.
У Саньки нос повис. Стал быть, не скоро им с Ноем Васильевичем выбраться из военной амуниции! Впереди – мировая еще!
Селестина поблагодарила хозяев за хлеб-соль и особенно за кашу. Санька принял благодарность на свой счет: он ведь варил кашу и заваривал чай!
– А вы не стесняйтесь, – подобрел он, – почаще приходите к нам. Я завсегда утрами варю кашу, а на обед – похлебку или картошку. Два куля добыл в деревне. Так что милости прошу. Да ежли вы, как сказывали, земляки с Ноем Васильевичем, отчего не бывать в гостях?
– Спасибо, спасибо. Обязательно приду, – ответила Селестина и, что-то вспомнив, спросила Ноя:
– А это правда, что из вашего рода был Ермак Тимофеевич и что у вас шашка самого Ермака?
– В доподлинности – не знаю. По роду так идет, – нехотя сказал Ной. – А шашка – вот она, с надписью.
Селестина встрепенулась:
– Можно взглянуть? Я ж тоже казачьего роду!
Ной снял шашку со стены и передал в руки Селестине.
Низ ножен шашки на полчетверти отделан золотом с оспинками – вероятно здесь что-то было вкраплено, рыжая замша поистерлась. Узорчатая отделка ножен с такими же оспинами, ушко отбито и вместо него – самоковное железное кольцо для ремня. У эфеса два золотых подкрылка, чтоб рука не скатывалась на лезвие. Эфес костяной, местами выщербленный, с золотым причудливым набалдашником.
– Похоже на голову птицы, – сказал комиссар.
– Голова лебедя, – ответил Ной.
– Почему – лебедя?
– Про то сказано в надписи.
– Вот это шашечка! – восторженно проговорил комиссар. А Селестина даже в лице переменилась, разглядывая шашку. Ловко вынула из ножен. Крепчайшая, зеркальная сталь в отменном обиходе.
– А вот и надпись, – сказала она и прочитала вслух:
«Лета 7083 неембрия благовестна молебна твориша».
– Что это значит? – спросил комиссар.
– В ноябре, следственно, 7083 года от сотворения мира, как по святому писанию, – пояснил Ной и дополнил: – Еще на другой стороне читайте.
Селестина прочитала и на другой стороне:
«Атаману яко Лебядю Яремею Аленину воеводства Астраханска жалует».
– Яремею Аленину? Значит, от Яремея перешла к Ермаку?
– Никак нет. Яремей Аленин – это и есть Ермак. Из Минусинского музея так же толковал один господин. И наша фамилия была сперва Аленины, ну, а потом, как от шашки прибавилось – Лебеди. В надписи видите: «Яко Лебядю».
– Хорошая фамилия, – проговорил комиссар Свиридов, задумавшись.
Селестина кинула шашку в ножны и передала ее хозяину, раздумчиво проговорив:
– Странно, почему мой дедушка ни разу не сказал об этом? А ведь мы из одной станицы. И он знал, конечно. Мещеряк – его фамилия. Григорий Анисимович. Может, помните?
У Ноя скулы отвердели – комиссарша из рода Мещеряка-коннозаводчика, из-за которого немало натерпелся лиха курень Алениных-Лебедей, особенно его дедушка! Вот тебе и большевичка!
– С Мещеряками мы не в дружбе жили, – отрубил Ной. – Богатые с бедными, хотя и казачьего сословия, никогда не сживаются. Линии жизни разные.
– Но мы с вами не будем ссориться? – улыбнулась Селестина. – Да и я не из буржуев. Моя мама, дочь Григория Анисимовича, была учительницей в Севастополе. В 1905 году за восстание на флоте ее и папу арестовали и сослали в Енисейскую губернию на вечное поселение.
Ной не сразу ответил. Подумал. В ее словах что-то упрятано.
– Да ведь я вас и не знаю. Впервой свиделся, – пожал плечами Ной. – Да и жизнь моя в другом складе проходит. Офицер я. Ну, а все офицеры, как вот некоторые говорят, «шкуры и контра».
– Ну, далеко не все! – опротестовал Свиридов. – У нас и на кораблях есть бывшие офицеры, и в армии. Может, и вы еще будете служить Советской власти в Красной Армии.
– Ну про то говорить покуда рано, – ответил Ной. – Мне не дано знать, какой день будет завтра? Хоть и вижу – не с миром ожидается. Чрез всю чехарду, какая повсеместно происходит, видится: нарыв вспухает! А когда он прорвется – одному богу известно. Вот хотя бы вы, комиссар. Мало ли речей говорили по казармам? А известно ли вам: сколько зерен из вашего жита осталось в головах людей? А, может, ни одного зерна не осталось? И сеяли вы напрасно? Вот она какая загадка! Про меня каких слухов не ходит по казармам: и продал полк большевикам, и сам, дескать, Конь Рыжий! Пущай гутарят. Кони они тоже, комиссар, не задом в атаку идут, а головой к смерти!
– Это вы очень хорошо сказали, Ной Васильевич! – горячо откликнулась Селестина.
Когда ушли гости, Санька, перемывая тарелки, не преминул заметить:
– А ведь взнуздают тебя, Ной Васильевич! Попомни мое слово. Я же тебе говорил, как подсватывалась ко мне с разговорами эта самая комиссарша! А тут, вот она, пожалуйста! А что если она и не землячка тебе вовсе, а как есть все придумала, чтобы зацепить тебя на крючок? Это же большевичка!..
– Не мели лишку! – оборвал Ной и без того встревоженный разговором с комиссарами. – Казакам чтоб ни одного слова про них! Не было их у нас, и все тут.
– Да она еще завтра придет кашу исть. Она ж, видел, до чего отощалая. А чо? И знашь на кого запохаживает? Ей-бо, на ту пулеметчицу! Может, они родные сестры? – И, вспомнив более существенное, Санька спросил: – А што ты им не сказал: казаки не будут служить за мировую революцию.
– Другой день сам за себя скажет. Иди посмотри коней, а я в штаб. Чтой-то подмывает меня после вчерашнего. Уехал ли ночесь сотник Бологов?
В штабе Ноя встретили злобным молчанием: ни комполка Дальчевский, ни начштаба Мотовилов, никто из офицеров и даже писарь на его «здравия желаю» и ухом не повел.
В двух пехотных батальонах и того хуже: кто-то успел нашептать выборным командирам, что полковой председатель комитета проводит совещания только с казачьими представителями, а на серошинельников чихает с высоты седла: таковские! Да и харчуются казаки отдельно, урывая овсишко от конских пайков, меняя его на черной толкучке в Гатчине на стоящие вещи, а потом ездят по окрестным деревням, возвращаясь оттуда с маслом и мясом. А куда пехотинцу на двух подтощалых ногах?..
Хорунжий уразумел: сумятицу и разброд напустили ловкие серые, и никого из них за горло не схватишь, а затылком чувствуешь: злоба за спиной вскипает.
Минуло три напряженных дня…
Поутру начальник канцелярии штаба подпоручик Дарлай-Назаров сообщил Ною Лебедю, что в Петрограде при штабе военного округа проходит экстренное совещание с командирами частей и председателями комитетов. Все уехали в седьмом часу утра в Петроград, а Ною Дарлай-Назаров сообщил в половине девятого! Надо же так!
Не теряя времени – из штаба прямиком на станцию. На Петроград шел эшелон с дровами. Ной пристроился на одной из платформ в тамбуре без дверей, на морозе, прохватывающем с ветерком до селезенки.
Только к вечеру отыскал штаб округа, но там и понятия не имели ни о каком совещании!.. Не теряя времени, Ной решил побывать в двух стрелковых полках, на которые особенно надеялся тайный центр, готовя восстание. Надо же «понюхать там воздух».
– Приятного аппетита, товарищ председатель, – грубовато, простуженным голосом сказал комиссар, снимая шапку-ушанку.
Ной поднялся:
– Милости прошу к столу, коль в гости пришли! – А сам так и резанул настороженным глазом по лицу женщины. Уж не из ЧК ли? Но Свиридов сбил с толку, представив попутчицу:
– Познакомьтесь, комиссар артбригады Селестина Ивановна Грива, ваша землячка. Если я не ошибаюсь, вы из Минусинского уезда?
– Округа, по-казачьи, – поправил Ной Васильевич. – Из Минусинска, говорите?
– Из Минусинска. Там живет и работает мой отец, доктор Грива.
– Доктор Грива? Слышал, слышал, – буркнул Ной, припоминая. Кажется, есть такой доктор в Минусинске. – Что ж, раздевайтесь и садитесь наших харчей отведать. Вот ждем, когда нас демобилизуют, Иван Михеевич! Время приспело. Потому, как даже армии на позициях давно демобилизованы.
Комиссар сказал, что сводный Сибирский полк в настоящее время не может быть демобилизован. Нельзя оставить революционный Петроград без прикрытия с тыла.
– Плохое прикрытие, комиссар, – сказал Ной. – С таким прикрытием, не ровен час, утопнуть можно. Али не знаете, что происходит в казармах? Ведь мы сводные и сбродные. И что ни день, то потасовки. То казаки бьют солдат, то солдаты молотят казаков. Стал быть – ни ладу, ни складу. Развинтились казаки до полной невозможности.
– То, что казаки в полку развинтились, – это мне известно, – ответил комисар. – Но ведь полковой комитет должен поддерживать дисциплину и не допускать безобразий. И кроме того, почему комполка установил разное довольствие? Казаки получают больше продуктов, чем солдаты.
– Не так, комиссар. Довольствие получаем одно. Чего мы стоим? Садитесь и за чаем потолкуем, – еще раз пригласил Ной.
– С удовольствием выпью чаю, – сказала Селестина и расстегнула ремень.
Санька достал чашки, расставил, разлил чай и подвинул два стула. Комиссар Свиридов сел, и маузер в кобуре опустился до пола.
– А где сахар? – спросил Ной Саньку.
Санька сверкнул глазами на председателя и нехотя достал жестяную коробку с сахаром.
– Может, каши положить вам? – спросил Ной. – Вот вы, комиссар, говорите, что у казаков богаче довольствие! А про коней-то забыли? У нас же фураж имеется – еще вывезенный с позиций. На каждого коня получаем овес. А ежели не в атаку, то чего в коня овес травить. Вот вам и каша! Овес жарим, толчем, просеиваем, а после кашу варим. Александр, налей по тарелке комиссарам нашего дополнительного харчевания.
Свиридов отказался.
– Вот разве Селестину Ивановну угостите. Она с утра не ела.
– Не с утра, Иван Михеевич, а со вчерашнего обеда. Как в Центробалте с вами пообедала, так и не ела.
– Что ж вы молчали? – возмутился Свиридов. – Я бы уж нашел, где вам пообедать!
Селестина ела Санькину кашу из конских пайков и так-то похваливала! Ной подумал, что она не со вчерашнего обеда, а с позавчерашнего завтрака во рту куска хлеба не держала! Ну и житуха у этих комиссаров! Господи прости, экая подтощалая!
– Извините, Ной Васильевич, – промолвила комиссарша. – Хочу спросить: я слышала, будто вы не коренной сибирский казак, а приезжий с Дона, из станицы Качалинской. Я даже не поверила.
– Тринадцать лет как в Сибири, – сказал Ной. – То есть, четыре года сбросить надо. На позициях вот пластаюсь. Сбруя оттянула плечи!
– Но вы же знаете, что Совнарком направил в Брест-Литовск делегацию, чтобы подписать мирный договор с Германией? Время сейчас напряженное. Вот если в Брест-Литовске немцы подпишут с нами мир, тогда полк будет немедленно демобилизован, и вы разъедетесь по своим войскам, – сказал Свиридов.
– Не по войскам, по станицам, – поправил Ной. – Я, почитай, на всю жизнь наелся войною. Мне мир надобен!
– Эт-то в самый раз, Ной Васильевич, – подхватил Санька. – У меня вот детишки растут без отца, казачка моя, должно, иссохла на корню, а у Ноя Васильевича хоша и нету казачки, дак сколько девок теперь подросло? Да и вам, комиссар, тоже надо бы к семье прислониться, если вы из крестьян.
– Не из крестьян, из рабочих.
– А рабочие, те разве без семей проживают?
– Сейчас не до семьи! Впереди у нас мировая революция! Мы не остановимся, пока не выметем со всего земного шара буржуазию и всех капиталистов. Иначе и быть не может.
У Саньки нос повис. Стал быть, не скоро им с Ноем Васильевичем выбраться из военной амуниции! Впереди – мировая еще!
Селестина поблагодарила хозяев за хлеб-соль и особенно за кашу. Санька принял благодарность на свой счет: он ведь варил кашу и заваривал чай!
– А вы не стесняйтесь, – подобрел он, – почаще приходите к нам. Я завсегда утрами варю кашу, а на обед – похлебку или картошку. Два куля добыл в деревне. Так что милости прошу. Да ежли вы, как сказывали, земляки с Ноем Васильевичем, отчего не бывать в гостях?
– Спасибо, спасибо. Обязательно приду, – ответила Селестина и, что-то вспомнив, спросила Ноя:
– А это правда, что из вашего рода был Ермак Тимофеевич и что у вас шашка самого Ермака?
– В доподлинности – не знаю. По роду так идет, – нехотя сказал Ной. – А шашка – вот она, с надписью.
Селестина встрепенулась:
– Можно взглянуть? Я ж тоже казачьего роду!
Ной снял шашку со стены и передал в руки Селестине.
Низ ножен шашки на полчетверти отделан золотом с оспинками – вероятно здесь что-то было вкраплено, рыжая замша поистерлась. Узорчатая отделка ножен с такими же оспинами, ушко отбито и вместо него – самоковное железное кольцо для ремня. У эфеса два золотых подкрылка, чтоб рука не скатывалась на лезвие. Эфес костяной, местами выщербленный, с золотым причудливым набалдашником.
– Похоже на голову птицы, – сказал комиссар.
– Голова лебедя, – ответил Ной.
– Почему – лебедя?
– Про то сказано в надписи.
– Вот это шашечка! – восторженно проговорил комиссар. А Селестина даже в лице переменилась, разглядывая шашку. Ловко вынула из ножен. Крепчайшая, зеркальная сталь в отменном обиходе.
– А вот и надпись, – сказала она и прочитала вслух:
«Лета 7083 неембрия благовестна молебна твориша».
– Что это значит? – спросил комиссар.
– В ноябре, следственно, 7083 года от сотворения мира, как по святому писанию, – пояснил Ной и дополнил: – Еще на другой стороне читайте.
Селестина прочитала и на другой стороне:
«Атаману яко Лебядю Яремею Аленину воеводства Астраханска жалует».
– Яремею Аленину? Значит, от Яремея перешла к Ермаку?
– Никак нет. Яремей Аленин – это и есть Ермак. Из Минусинского музея так же толковал один господин. И наша фамилия была сперва Аленины, ну, а потом, как от шашки прибавилось – Лебеди. В надписи видите: «Яко Лебядю».
– Хорошая фамилия, – проговорил комиссар Свиридов, задумавшись.
Селестина кинула шашку в ножны и передала ее хозяину, раздумчиво проговорив:
– Странно, почему мой дедушка ни разу не сказал об этом? А ведь мы из одной станицы. И он знал, конечно. Мещеряк – его фамилия. Григорий Анисимович. Может, помните?
У Ноя скулы отвердели – комиссарша из рода Мещеряка-коннозаводчика, из-за которого немало натерпелся лиха курень Алениных-Лебедей, особенно его дедушка! Вот тебе и большевичка!
– С Мещеряками мы не в дружбе жили, – отрубил Ной. – Богатые с бедными, хотя и казачьего сословия, никогда не сживаются. Линии жизни разные.
– Но мы с вами не будем ссориться? – улыбнулась Селестина. – Да и я не из буржуев. Моя мама, дочь Григория Анисимовича, была учительницей в Севастополе. В 1905 году за восстание на флоте ее и папу арестовали и сослали в Енисейскую губернию на вечное поселение.
Ной не сразу ответил. Подумал. В ее словах что-то упрятано.
– Да ведь я вас и не знаю. Впервой свиделся, – пожал плечами Ной. – Да и жизнь моя в другом складе проходит. Офицер я. Ну, а все офицеры, как вот некоторые говорят, «шкуры и контра».
– Ну, далеко не все! – опротестовал Свиридов. – У нас и на кораблях есть бывшие офицеры, и в армии. Может, и вы еще будете служить Советской власти в Красной Армии.
– Ну про то говорить покуда рано, – ответил Ной. – Мне не дано знать, какой день будет завтра? Хоть и вижу – не с миром ожидается. Чрез всю чехарду, какая повсеместно происходит, видится: нарыв вспухает! А когда он прорвется – одному богу известно. Вот хотя бы вы, комиссар. Мало ли речей говорили по казармам? А известно ли вам: сколько зерен из вашего жита осталось в головах людей? А, может, ни одного зерна не осталось? И сеяли вы напрасно? Вот она какая загадка! Про меня каких слухов не ходит по казармам: и продал полк большевикам, и сам, дескать, Конь Рыжий! Пущай гутарят. Кони они тоже, комиссар, не задом в атаку идут, а головой к смерти!
– Это вы очень хорошо сказали, Ной Васильевич! – горячо откликнулась Селестина.
Когда ушли гости, Санька, перемывая тарелки, не преминул заметить:
– А ведь взнуздают тебя, Ной Васильевич! Попомни мое слово. Я же тебе говорил, как подсватывалась ко мне с разговорами эта самая комиссарша! А тут, вот она, пожалуйста! А что если она и не землячка тебе вовсе, а как есть все придумала, чтобы зацепить тебя на крючок? Это же большевичка!..
– Не мели лишку! – оборвал Ной и без того встревоженный разговором с комиссарами. – Казакам чтоб ни одного слова про них! Не было их у нас, и все тут.
– Да она еще завтра придет кашу исть. Она ж, видел, до чего отощалая. А чо? И знашь на кого запохаживает? Ей-бо, на ту пулеметчицу! Может, они родные сестры? – И, вспомнив более существенное, Санька спросил: – А што ты им не сказал: казаки не будут служить за мировую революцию.
– Другой день сам за себя скажет. Иди посмотри коней, а я в штаб. Чтой-то подмывает меня после вчерашнего. Уехал ли ночесь сотник Бологов?
В штабе Ноя встретили злобным молчанием: ни комполка Дальчевский, ни начштаба Мотовилов, никто из офицеров и даже писарь на его «здравия желаю» и ухом не повел.
В двух пехотных батальонах и того хуже: кто-то успел нашептать выборным командирам, что полковой председатель комитета проводит совещания только с казачьими представителями, а на серошинельников чихает с высоты седла: таковские! Да и харчуются казаки отдельно, урывая овсишко от конских пайков, меняя его на черной толкучке в Гатчине на стоящие вещи, а потом ездят по окрестным деревням, возвращаясь оттуда с маслом и мясом. А куда пехотинцу на двух подтощалых ногах?..
Хорунжий уразумел: сумятицу и разброд напустили ловкие серые, и никого из них за горло не схватишь, а затылком чувствуешь: злоба за спиной вскипает.
Минуло три напряженных дня…
Поутру начальник канцелярии штаба подпоручик Дарлай-Назаров сообщил Ною Лебедю, что в Петрограде при штабе военного округа проходит экстренное совещание с командирами частей и председателями комитетов. Все уехали в седьмом часу утра в Петроград, а Ною Дарлай-Назаров сообщил в половине девятого! Надо же так!
Не теряя времени – из штаба прямиком на станцию. На Петроград шел эшелон с дровами. Ной пристроился на одной из платформ в тамбуре без дверей, на морозе, прохватывающем с ветерком до селезенки.
Только к вечеру отыскал штаб округа, но там и понятия не имели ни о каком совещании!.. Не теряя времени, Ной решил побывать в двух стрелковых полках, на которые особенно надеялся тайный центр, готовя восстание. Надо же «понюхать там воздух».
ЗАВЯЗЬ ВТОРАЯ
I
Жизнь – река текучая. Она петляет даже на ровном месте – то бежит еле-еле, то рвется вперед, взбуривая и пенясь на перекатах и подтачивая берега, то застаиваясь в омутах, где всегда сумрачно.
Жизнь Ноя текла тихо, нешумливо в пору детства, и все там было славно и солнечно. Потом шахта в Юзовке, где он был коногоном, ожесточение к шахтному начальству, возвращение к деду с пустыми карманами, и смутная, непонятная обида.
Рожденный на Дону, не ведал он в пору детства, что предки его давно уже перечалили Дон своими челнами, обретя новые земли и прозвища чалдонов, и что его собственная река жизни вдруг рванется в страну студеную и неизвестную – в Сибирь до самых гор Саянских, и он прильнет к новой земле, запамятовав навсегда дедовский курень в станице Качалинской.
Сибирь, размашистая и малолюдная, свела его с каторжными и ссыльными, от которых узнал много такого, что в голове от дум стало тесно. И вот война!..
Ной топает по улицам Петрограда в потоках людских рек, в поисках казармы стрелкового полка за Невой, чтоб переночевать там и прощупать кого-нибудь из малых командиров, разузнать о настроении солдат.
Отыскал двухэтажный каменный дом – еще екатерининская казармушка: часовой возле полосатой будки у железных ворот пропустил не спрашивая.
Нашел дежурного по полку, фельдфебеля, по фамилии Коршунов: нос крючком, глаза маленькие, пронзительные и губы в тонкую скаредную складку, а злобы – кадык подпирает. Ной назвался рядовым казаком Васильевым из сводного Сибирского полка; нельзя ли переночевать?
– Из Гатчины? – навострил крючок носа Коршунов. – Как вас к нам занесло? Приезжали просто в Петроград?.. А! Можешь переночевать у меня в дежурной комнате – позвал за собою Ноя в каморку, заставленную какими-то ящиками.
Ною не понадобилось выспрашивать, крючконосый Коршунов сам пристал с расспросами: как и что в сводном полку? Выступит ли двадцать шестого.
– Мы тут все, казак, как на горячих углях сидим. Нам нужен запал. Как только подойдут войска из Гатчины, наш полк немедленно попрет на Смольный. Вот тогда мы разделаемся со всеми сволочами – всмятку, в пыль, в прах, ко всем чертям!..
Ной смекнул: ни к чему выдавать себя, он-де не из крупной рыбы и в большой политике не тумкает. А восстанием, наверное, руководить будут офицеры и генералы, и планы свои держат они в тайности.
– Еще бы! – шипел желтолицый фельдфебель. – Надо провернуть так, чтоб захватить Смольный врасплох, особенно Ленина.
Как бы между прочим Ной поинтересовался: какая же сила противостоять будет со стороны Смольного?
– Какая там сила! – отмахнулся самоуверенный фельдфебель. – Интернациональный полк, в котором что ни взвод, то свой язык, и ни в зуб ногой по-русски. Из каких соображений Ленин создал такой полк? Чтоб солдаты друг с другом не смогли сговориться! Головка частей тумкает по-русски, а солдатня – ни бум-бум! Латыши, литовцы, эстонцы, есть и немцы, башкиры и еще какие-то туземцы, черт бы их подрал. Попробуй сговорись с ними. Раздавить их надо всмятку. Шарахнем из артиллерии, захватим Петропавловку, а флот в данный момент свою фисгармонию не выдвинет на Неву!.. Это уж точно, казак. На чем проиграл генерал Краснов?
– Того не знаю, – буркнул Ной. – Я не из генералов.
– Оно и видно, – согласно кивнул тонкогубый фельдфебель, в третий раз закуривая и пуская дым из носа. – А проиграл он, казак, на осени!
– Как так?
– А вот так, на осени! На мокрой осени.
– Склизко было, что ль? – в карих глазах Ноя плескался смех: ну и пустобрех же фельдфебелишка!
– Голова! «Склизко!» Будет «склизко», если Центробалт сумел провести военные корабли с Балтики в Неву со всеми многоствольными орудиями! Вот в чем штука, казак. Шарахнули по красновцам с кораблей, так маменьку-землицу в дрожь кинуло. А если бы Краснов выступил именно сейчас, в январе, другая бы взыграла фисгармония. Большевиков – всмятку со всем ихним разноязыким интернационалом. Ка-а-апут! Красногвардейцами они бы себя не отстояли – точно. А все другие части пойдут за нами, социалистами-революционерами. Вот почему в данный момент самое выгодное время для восстания. Корабли по льду не плавают – раз, в Петрограде голод и холод – два, не вояки, значит. Немцы с Украины подперли – три! Тебе известно: большевики снюхиваются с немцами? Сам Ленин отдает им половину России, а немцы не берут. А почему?
– Кто их знает, немцев!
– А мы имеем точное разъяснение. Хоть Ленин и отдает им половину России, да ведь они же, немцы, великолепно знают: фисгармония в Смольном с дырявыми мехами. Ни сипу, ни хрипу. А потому – ждут.
– Чего ждут?
– Да я же тебе, казак, час толкую! – горячился фельдфебель. – Немцы ждут прихода к власти настоящего правительства партии социалистов-революционеров! Но учти, казак, от нас они получат шиш под нос! Призовем на помощь союзников, а это значит так жиманем кайзеровских битюгов, что они, задрав хвосты, шпарить будут без передышки до Гринича или дальше!..
– Какого «Гринича»?
– Меридиан такой. Ты бы хоть географию почитал! Или неграмотный? Эх, Сибирь, Сибирь! Каторжные вы там все поголовно – ни грамоты вам, ни настоящей жизни, извечная тьма!..
Ной не обиделся. Мели Емеля – твоя неделя. А выспросить Емелю надо.
– Ну, солдаты как?
– Что солдаты?
– Сготовлены к восстанию?
– Ху, солдаты! Тут разговор будет коротким. Не весь запас золота Российской империи вывезен в Казань, осталось еще и на нашу долю. Ну, а если солдатам подпустить, что их ждет нажива, – рвать будут, как дым в трубу. Известная фисгармония.
– Ну, а ежли запала не будет?
– Какого запала? – фельдфебель запамятовал, о чем говорил только что.
– Не выступит полк из Гатчины!
– Как то есть не выступит! – уставился фельдфебель едучими глазками. – Или ты не из сводного полка? Что-то ты мне, казак, не нравишься. Не липовый ли? Документы при тебе?
Ной степенно поднялся с ящика.
– Экий ты, фельдфебель, шалопутный! А звание мое – хорунжий; председатель полкового комитета сводного Сибирского полка в Гатчине. Вот мои документы – доверяю, хотя мог бы и не показать. Ладно, взгляни.
Фельдфебель Коршунов еле промигался.
– Вы же назвались казаком Васильевым?
– Встречному-поперечному не называюсь ни по фамилии, ни по должности, и тайну не выбалтываю, как вот ты мне за час вывернул весь полк наизнанку. А ежли я председатель полкового комитета, стал быть, вся власть в руках комитета! Должен понимать. Более ничего не скажу. Хотел соснуть, чтоб в здравии быть завтра, да разве с этаким приварком, каким ваша милость отпотчевала меня, уснешь? Определи меня в казарму. Сей момент.
Фельдфебель кинулся в раскаянье, уговаривал остаться у него ночевать и угостить чайком хотел, да Ной слушать не стал: ушел в казарму.
Жизнь Ноя текла тихо, нешумливо в пору детства, и все там было славно и солнечно. Потом шахта в Юзовке, где он был коногоном, ожесточение к шахтному начальству, возвращение к деду с пустыми карманами, и смутная, непонятная обида.
Рожденный на Дону, не ведал он в пору детства, что предки его давно уже перечалили Дон своими челнами, обретя новые земли и прозвища чалдонов, и что его собственная река жизни вдруг рванется в страну студеную и неизвестную – в Сибирь до самых гор Саянских, и он прильнет к новой земле, запамятовав навсегда дедовский курень в станице Качалинской.
Сибирь, размашистая и малолюдная, свела его с каторжными и ссыльными, от которых узнал много такого, что в голове от дум стало тесно. И вот война!..
Ной топает по улицам Петрограда в потоках людских рек, в поисках казармы стрелкового полка за Невой, чтоб переночевать там и прощупать кого-нибудь из малых командиров, разузнать о настроении солдат.
Отыскал двухэтажный каменный дом – еще екатерининская казармушка: часовой возле полосатой будки у железных ворот пропустил не спрашивая.
Нашел дежурного по полку, фельдфебеля, по фамилии Коршунов: нос крючком, глаза маленькие, пронзительные и губы в тонкую скаредную складку, а злобы – кадык подпирает. Ной назвался рядовым казаком Васильевым из сводного Сибирского полка; нельзя ли переночевать?
– Из Гатчины? – навострил крючок носа Коршунов. – Как вас к нам занесло? Приезжали просто в Петроград?.. А! Можешь переночевать у меня в дежурной комнате – позвал за собою Ноя в каморку, заставленную какими-то ящиками.
Ною не понадобилось выспрашивать, крючконосый Коршунов сам пристал с расспросами: как и что в сводном полку? Выступит ли двадцать шестого.
– Мы тут все, казак, как на горячих углях сидим. Нам нужен запал. Как только подойдут войска из Гатчины, наш полк немедленно попрет на Смольный. Вот тогда мы разделаемся со всеми сволочами – всмятку, в пыль, в прах, ко всем чертям!..
Ной смекнул: ни к чему выдавать себя, он-де не из крупной рыбы и в большой политике не тумкает. А восстанием, наверное, руководить будут офицеры и генералы, и планы свои держат они в тайности.
– Еще бы! – шипел желтолицый фельдфебель. – Надо провернуть так, чтоб захватить Смольный врасплох, особенно Ленина.
Как бы между прочим Ной поинтересовался: какая же сила противостоять будет со стороны Смольного?
– Какая там сила! – отмахнулся самоуверенный фельдфебель. – Интернациональный полк, в котором что ни взвод, то свой язык, и ни в зуб ногой по-русски. Из каких соображений Ленин создал такой полк? Чтоб солдаты друг с другом не смогли сговориться! Головка частей тумкает по-русски, а солдатня – ни бум-бум! Латыши, литовцы, эстонцы, есть и немцы, башкиры и еще какие-то туземцы, черт бы их подрал. Попробуй сговорись с ними. Раздавить их надо всмятку. Шарахнем из артиллерии, захватим Петропавловку, а флот в данный момент свою фисгармонию не выдвинет на Неву!.. Это уж точно, казак. На чем проиграл генерал Краснов?
– Того не знаю, – буркнул Ной. – Я не из генералов.
– Оно и видно, – согласно кивнул тонкогубый фельдфебель, в третий раз закуривая и пуская дым из носа. – А проиграл он, казак, на осени!
– Как так?
– А вот так, на осени! На мокрой осени.
– Склизко было, что ль? – в карих глазах Ноя плескался смех: ну и пустобрех же фельдфебелишка!
– Голова! «Склизко!» Будет «склизко», если Центробалт сумел провести военные корабли с Балтики в Неву со всеми многоствольными орудиями! Вот в чем штука, казак. Шарахнули по красновцам с кораблей, так маменьку-землицу в дрожь кинуло. А если бы Краснов выступил именно сейчас, в январе, другая бы взыграла фисгармония. Большевиков – всмятку со всем ихним разноязыким интернационалом. Ка-а-апут! Красногвардейцами они бы себя не отстояли – точно. А все другие части пойдут за нами, социалистами-революционерами. Вот почему в данный момент самое выгодное время для восстания. Корабли по льду не плавают – раз, в Петрограде голод и холод – два, не вояки, значит. Немцы с Украины подперли – три! Тебе известно: большевики снюхиваются с немцами? Сам Ленин отдает им половину России, а немцы не берут. А почему?
– Кто их знает, немцев!
– А мы имеем точное разъяснение. Хоть Ленин и отдает им половину России, да ведь они же, немцы, великолепно знают: фисгармония в Смольном с дырявыми мехами. Ни сипу, ни хрипу. А потому – ждут.
– Чего ждут?
– Да я же тебе, казак, час толкую! – горячился фельдфебель. – Немцы ждут прихода к власти настоящего правительства партии социалистов-революционеров! Но учти, казак, от нас они получат шиш под нос! Призовем на помощь союзников, а это значит так жиманем кайзеровских битюгов, что они, задрав хвосты, шпарить будут без передышки до Гринича или дальше!..
– Какого «Гринича»?
– Меридиан такой. Ты бы хоть географию почитал! Или неграмотный? Эх, Сибирь, Сибирь! Каторжные вы там все поголовно – ни грамоты вам, ни настоящей жизни, извечная тьма!..
Ной не обиделся. Мели Емеля – твоя неделя. А выспросить Емелю надо.
– Ну, солдаты как?
– Что солдаты?
– Сготовлены к восстанию?
– Ху, солдаты! Тут разговор будет коротким. Не весь запас золота Российской империи вывезен в Казань, осталось еще и на нашу долю. Ну, а если солдатам подпустить, что их ждет нажива, – рвать будут, как дым в трубу. Известная фисгармония.
– Ну, а ежли запала не будет?
– Какого запала? – фельдфебель запамятовал, о чем говорил только что.
– Не выступит полк из Гатчины!
– Как то есть не выступит! – уставился фельдфебель едучими глазками. – Или ты не из сводного полка? Что-то ты мне, казак, не нравишься. Не липовый ли? Документы при тебе?
Ной степенно поднялся с ящика.
– Экий ты, фельдфебель, шалопутный! А звание мое – хорунжий; председатель полкового комитета сводного Сибирского полка в Гатчине. Вот мои документы – доверяю, хотя мог бы и не показать. Ладно, взгляни.
Фельдфебель Коршунов еле промигался.
– Вы же назвались казаком Васильевым?
– Встречному-поперечному не называюсь ни по фамилии, ни по должности, и тайну не выбалтываю, как вот ты мне за час вывернул весь полк наизнанку. А ежли я председатель полкового комитета, стал быть, вся власть в руках комитета! Должен понимать. Более ничего не скажу. Хотел соснуть, чтоб в здравии быть завтра, да разве с этаким приварком, каким ваша милость отпотчевала меня, уснешь? Определи меня в казарму. Сей момент.
Фельдфебель кинулся в раскаянье, уговаривал остаться у него ночевать и угостить чайком хотел, да Ной слушать не стал: ушел в казарму.
II
Спят солдатушки на нарах в два яруса, а над ними вполнакала помигивают электрические лампочки, не светом, а словно кровцой льющие на серошинельные горбыли.
Ной горестно смотрел на спящих солдат, как будто они ему близкие сродственники. Оно и есть – сродственники! В одну и ту же землю закапывали в братских могилах!..
Лежал Ной на деревянном ложе нар, положив в изголовье папаху с шашкой, а глаз смежить не мог – наплывала тревога, подтачивала изнутри, как вода плотину у мельницы. И вроде бы не сон, а явь: увидел себя на гнедом коне – том самом, которого под уздцы вывел с родительского база, а над головою было такое радостное мартовское голубое небо, высокое-высокое, и солнышко жарило вовсю раскаленную добела сковородку, сгоняя снега, и вдруг провал, ямина: немецкие легионеры летят в атаку клином, врубаются в полк, полосуют направо и налево, страшно ржут кони, орут чьи-то глотки, как иерихонские трубы, и он, Ной Лебедь, явственно видит здоровенного немца, как тот, оскалив белые зубы, вытаращив глаза, с палашом над головою, изогнувшись на горячем коне, налетает на старшего брата Василия… Ной кидает своего гнедка на выручку брату, а тут еще один немец – Ной рубанул его со всей силушкой, от плеча до пояса развалил, а брат-то, брат-то, Василий Васильевич, в седле еще, в руке шашка, опущенная поперек луки седла, в левой – натянутый ременный чембур, а головы-то, головы-то – нет!.. Цевкою бьет кровь вверх из шеи, заливая гимнастерку и коня, а головы-то – нету!..
Ной горестно смотрел на спящих солдат, как будто они ему близкие сродственники. Оно и есть – сродственники! В одну и ту же землю закапывали в братских могилах!..
Лежал Ной на деревянном ложе нар, положив в изголовье папаху с шашкой, а глаз смежить не мог – наплывала тревога, подтачивала изнутри, как вода плотину у мельницы. И вроде бы не сон, а явь: увидел себя на гнедом коне – том самом, которого под уздцы вывел с родительского база, а над головою было такое радостное мартовское голубое небо, высокое-высокое, и солнышко жарило вовсю раскаленную добела сковородку, сгоняя снега, и вдруг провал, ямина: немецкие легионеры летят в атаку клином, врубаются в полк, полосуют направо и налево, страшно ржут кони, орут чьи-то глотки, как иерихонские трубы, и он, Ной Лебедь, явственно видит здоровенного немца, как тот, оскалив белые зубы, вытаращив глаза, с палашом над головою, изогнувшись на горячем коне, налетает на старшего брата Василия… Ной кидает своего гнедка на выручку брату, а тут еще один немец – Ной рубанул его со всей силушкой, от плеча до пояса развалил, а брат-то, брат-то, Василий Васильевич, в седле еще, в руке шашка, опущенная поперек луки седла, в левой – натянутый ременный чембур, а головы-то, головы-то – нет!.. Цевкою бьет кровь вверх из шеи, заливая гимнастерку и коня, а головы-то – нету!..