Ной даже и не заметил, как невзначай перешел в разговоре с Селестиной на «ты», чему и она, впрочем, не удивилась.
Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от палисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.
Карпов закурил и поднес Ною портсигар:
– Угощайтесь, Ной Васильевич.
– Не курящий.
– Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края – отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?
Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый с бородкой – вроде не видывал.
– Впервой вижу, извиняйте.
– А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?
– Господи, помилуй! – ахнул Ной. – Земля-то, она круглая, выходит.
– Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?
– А как в Брест-Литовске? – спросил Ной.
– Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.
Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.
– Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! – яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: – Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!
– Я теперь не комиссар, господин полковник, – перебила Селестина Грива. – Комиссаром назначен товарищ Карпов.
Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?
Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.
– Мне стыдно, поверьте, стыдно!
Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.
Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.
Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра – суббота, 26 января!..
Остались вдвоем.
– Ну, пятница выдалась, будь она проклята! – ругнулся Ной, пошатываясь. – Коня, и того можно уездить.
– Суббота началась, не пятница, – поправил Санька, дополнив: – Двадцать шестое января!
– Двадцать шестое?! – вздрогнул Ной, словно Санька стеганул его плетью: – Живо спать!
VI
VII
VIII
IX
Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от палисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.
Карпов закурил и поднес Ною портсигар:
– Угощайтесь, Ной Васильевич.
– Не курящий.
– Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края – отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?
Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый с бородкой – вроде не видывал.
– Впервой вижу, извиняйте.
– А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?
– Господи, помилуй! – ахнул Ной. – Земля-то, она круглая, выходит.
– Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?
– А как в Брест-Литовске? – спросил Ной.
– Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.
Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.
– Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! – яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: – Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!
– Я теперь не комиссар, господин полковник, – перебила Селестина Грива. – Комиссаром назначен товарищ Карпов.
Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?
Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.
– Мне стыдно, поверьте, стыдно!
Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.
Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.
Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра – суббота, 26 января!..
Остались вдвоем.
– Ну, пятница выдалась, будь она проклята! – ругнулся Ной, пошатываясь. – Коня, и того можно уездить.
– Суббота началась, не пятница, – поправил Санька, дополнив: – Двадцать шестое января!
– Двадцать шестое?! – вздрогнул Ной, словно Санька стеганул его плетью: – Живо спать!
VI
Метель свистит, поет, сыплет снегом, январь щелкает зубами, целует в щеки до розовости, упаси бог, до белизны; хватает за нос, губы твердеют; матросу Ивану Свиридову – неугревно в суконном бушлате, в старых ботинках с подковками, маузер оттянул плечо. Вместе с ним на перроне матросы из отряда, охраняющего станцию Гатчина и доглядывающего за сводным Сибирским полком.
Поодаль от Свиридова, невдалеке от продовольственных складов, бывших помещений станции, засыпаемых снегом сверху и с боков, стоит Ной в бекеше, под ремнями, при шашке, в белой папахе, а за его спиной – конь под седлом.
Матросы под свист метели переговариваются:
– Гляди, Иван, Конь Рыжий, как вкопанный. Стоит и стоит. Чего он тут пришвартовался?
– Как бы этот Конь, братишки, не дал нам сегодня копытами, – бурчит Свиридов, пританцовывая на одном месте. – Это же не казаки – чугунные якоря. Буза с ними. Тут может очень просто заваруха произойти. Я никак не мог разузнать, по какой причине на семь вечера назначен митинг. И хорунжий вихляет: казаки, говорит, думают круг собирать. Врет, Рыжий! В Луге бузят минометчики, в Пскове зашевелились эсеры, а в Суйде утром женский батальон станцию захватил, и ревкомовцев перестреляли, сволочи. Вот в чем штука!
– Да мы же были там позавчера, – сказал один из матросов.
– Позавчера – не сегодня. Та командирша батальона стервой оказалась. Под большевичку играла, гадина. И вот, пожалуйста, перещелкали ревком и станцию держат.
– Да ведь матросский отряд прошел в Суйду! Или они там не разделались с бабами?
– Все может быть.
– Такого не бывает, комиссар!
– Всякое бывает, братишки! Если бы наши разогнали их там – было бы сообщение. Кто на телефоне?
– Сыровцев.
– Идите узнавайте. Один кто-нибудь.
– Надо звонить в Смольный!
– Зачем? И так ясно. Приказ получен: подготовить полк к бою.
– А что полковник?
– Полковник кивает на комитет, а комитетчики на штаб. И вот собирают митинг. Так что нам, братишки, надо будет собраться в кулак.
– Уложить Коня Рыжего до митинга, и – порядок на вахте!
– Не один Конь Рыжий в полку. Эсеров надо бы давно вывернуть под пятки. Я говорил Подвойскому: шатается полк, эсеры раскачивают. Вздул меня. Мы, говорит, послали тебя в полк проникать в глубь казачьей массы и разоблачать махинации эсеров. А у этих краснобаев правых и у меньшевиков платформа самая подходящая для казаков! Проникни!
– Лбы!
– Дубовые!
– Чугунные!
– Конь Рыжий, кажись, ждет поезда из Пскова, – сказал матрос.
Комиссар поглядел на Ноя:
– Похоже!
– А если подкатят к Гатчине эшелоны с восставшими полками из Пскова и с батальонами из Луг и Суйды? – сказал длинный сутулый матрос в шапке с опущенными ушами. – А нас тут сколько? Девятнадцать. В куски изрубят. И батарейцы не помогут – определенно!
– Отдай швартовы и шпарь по шпалам, в Питер, – ворчнул комиссар. – Подождем. А на митинг – в бескозырках, для бодрости.
– Без ушей останемся!
Вернулся матрос с телефона.
– Связи с Суйдой нету.
– Та-а-ак. Ясно. Я пойду в стрелковые батальоны, а ты, Рассохин, подымешь всех по боевой тревоге!
Ветер. Ветер с Финского залива. Злющий ветер Балтики. Снег перестал, и сразу взял свои градусы мороз. Четверть шестого, а темно; январь куцехвостый, не день – ладонь с обрубленными пальцами.
Поодаль от Свиридова, невдалеке от продовольственных складов, бывших помещений станции, засыпаемых снегом сверху и с боков, стоит Ной в бекеше, под ремнями, при шашке, в белой папахе, а за его спиной – конь под седлом.
Матросы под свист метели переговариваются:
– Гляди, Иван, Конь Рыжий, как вкопанный. Стоит и стоит. Чего он тут пришвартовался?
– Как бы этот Конь, братишки, не дал нам сегодня копытами, – бурчит Свиридов, пританцовывая на одном месте. – Это же не казаки – чугунные якоря. Буза с ними. Тут может очень просто заваруха произойти. Я никак не мог разузнать, по какой причине на семь вечера назначен митинг. И хорунжий вихляет: казаки, говорит, думают круг собирать. Врет, Рыжий! В Луге бузят минометчики, в Пскове зашевелились эсеры, а в Суйде утром женский батальон станцию захватил, и ревкомовцев перестреляли, сволочи. Вот в чем штука!
– Да мы же были там позавчера, – сказал один из матросов.
– Позавчера – не сегодня. Та командирша батальона стервой оказалась. Под большевичку играла, гадина. И вот, пожалуйста, перещелкали ревком и станцию держат.
– Да ведь матросский отряд прошел в Суйду! Или они там не разделались с бабами?
– Все может быть.
– Такого не бывает, комиссар!
– Всякое бывает, братишки! Если бы наши разогнали их там – было бы сообщение. Кто на телефоне?
– Сыровцев.
– Идите узнавайте. Один кто-нибудь.
– Надо звонить в Смольный!
– Зачем? И так ясно. Приказ получен: подготовить полк к бою.
– А что полковник?
– Полковник кивает на комитет, а комитетчики на штаб. И вот собирают митинг. Так что нам, братишки, надо будет собраться в кулак.
– Уложить Коня Рыжего до митинга, и – порядок на вахте!
– Не один Конь Рыжий в полку. Эсеров надо бы давно вывернуть под пятки. Я говорил Подвойскому: шатается полк, эсеры раскачивают. Вздул меня. Мы, говорит, послали тебя в полк проникать в глубь казачьей массы и разоблачать махинации эсеров. А у этих краснобаев правых и у меньшевиков платформа самая подходящая для казаков! Проникни!
– Лбы!
– Дубовые!
– Чугунные!
– Конь Рыжий, кажись, ждет поезда из Пскова, – сказал матрос.
Комиссар поглядел на Ноя:
– Похоже!
– А если подкатят к Гатчине эшелоны с восставшими полками из Пскова и с батальонами из Луг и Суйды? – сказал длинный сутулый матрос в шапке с опущенными ушами. – А нас тут сколько? Девятнадцать. В куски изрубят. И батарейцы не помогут – определенно!
– Отдай швартовы и шпарь по шпалам, в Питер, – ворчнул комиссар. – Подождем. А на митинг – в бескозырках, для бодрости.
– Без ушей останемся!
Вернулся матрос с телефона.
– Связи с Суйдой нету.
– Та-а-ак. Ясно. Я пойду в стрелковые батальоны, а ты, Рассохин, подымешь всех по боевой тревоге!
Ветер. Ветер с Финского залива. Злющий ветер Балтики. Снег перестал, и сразу взял свои градусы мороз. Четверть шестого, а темно; январь куцехвостый, не день – ладонь с обрубленными пальцами.
VII
Хорунжий Лебедь не слышит, как матросы костерят его на все корки, догадывается. Пусть ругают, не суперечит тому, поглаживает генеральского жеребца по крупу. Со спины он бело-белый от снега и грива белая, и седло, а под брюхом все еще рыжий, горячий орловский выродок; на зубах ядрено пощелкивает железный мундштук наборной уздечки.
Ной действительно ждал хоть какого-нибудь поезда из Пскова. Днем из Петрограда промчался эшелон с матросами и как в воду канул. А что если за бывшим Георгиевским женским батальоном смерти поднялся в Пскове и весь корпус, как и намечал центр заговора? Тогда жди – подкатят! А поезда нет со стороны Пскова, связи нет!
«Экое, господи прости, беспокойное время!» – кряхтит Ной Лебедь и вдруг слышит: ата-та-та-та! Ата-та-та-та! Ата-та-та-та!..
Горнист штаба взыграл!..
Ной поспешно достал часы, глянул: половина шестого вечера!.. Экое, а! Кто же это торопится к смерти?!
Смахнул перчаткой снег с кожаной подушки, ногу в стремя, метнулся в седло, поддал рыжему шенкелей и ускакал.
А вдали, в морозной мглистой стыни:
– Ата-т-та-та! Ата-т-та-та!
Ревет, ревет медная глотка горниста.
Поспешают казаки к штабу на митинг, поспешают, чубатые.
Штаб размещается в одноэтажном кирпичном доме невдалеке от казарм.
Те, что пришли, взламывают ограду, тащут доски всяк в свою сторону и разжигают костры.
В отсветах языкастого пламени тускло поблескивают стволы карабинов, эфесы шашек, папахи, а из ноздрей казаков – пар летучий. Парят разнолампасники – с бору да с сосенки, сбродные да сводные из разных войск.
Председатель со своим комитетом обозревают митинг с высоты резного крыльца.
Сазонов по обыкновению постанывает:
– Миром бы надо, миром, Ной Васильевич.
– Хрен с редькой, миром! – бурчит Крыслов, готовый хоть сейчас в седло. – Теперь не комитету решать, а всему кругу.
Павлов туда же:
– Известно, кругу!
– У нас еще два стрелковых батальона, – сдержанно напомнил комитетчикам Ной. – Окромя того, не запамятуйте, артбригада рядышком. Вы говорите про мир, а на уме восстание держите. А подумали про то, как могут шарахнуть прямой наводкой с тех платформ? На платформах-то орудия, какие еще в прошлом году лупили красновцев. С кораблей снятые.
– Не посмеют, – сомневается Сазонов. – Потому как Советы же. Как же из орудий?
– А восстанье супротив кого сготавливают серые и офицерье с ними?
– Против большевиков.
Ной оборвал разговор:
– Ладно, тут не комитет – наши разговоры кончились. Перед митингом выступать будем.
– Гляди, матросы прут!
Ной увидел цепочкою идущих матросов, рассекающих черным палашом серобекешное казачье месиво, подбодрился – силу почувствовал.
– Чо они в бескозырках? Мороз давит, а они все в бескозырках, – недоумевает Сазонов, и в голосе слышится нарастающая тревога. Дело-то не шутейное! Как еще обернется! И вслух: – Хоть бы эшелон какой подошел из Пскова.
– Не жди, эшелона, Михаил Власович. К разъезду в сторону Пскова выведены три платформы с орудиями.
Матросы в ботинках идут твердо. Маузеры по ляжкам, карабины за плечами, лица сумрачные, каменные, челюсти стиснуты.
– Восемнадцать, – успел пересчитать Сазонов. – А где же Бушлатная Революция?
– При артбригаде должно, – буркнул Ной.
По всей площади костры, а тепла нету. Мороз, мороз!..
У всех матросов на рукавах красные повязки.
Из штаба вышли один за другим офицеры во главе с Дальчевским и двумя генералами – Сахаровым и Новокрещиновым, и отошли кучкою на правую сторону крыльца. Ной зло оглянулся на них. Вот она, головка-то заговора! Дальчевский, Мотовилов, генералы, но не они будут кричать до хрипоты глоток, на то есть пара сотен оренбургских казаков и уральских богатых станичников. Ни к чему офицерам и генералам пачкаться, не мы, мол, заводилы, а вот сами казаки пресыщены ненавистью к новой власти, пусть они и решают, дескать, свою судьбу. Им, казакам, махать шашками и стрелять из карабинов.
Оглянувшись на офицеров и задержав взгляд на молчаливых чернобушлатниках с маузерами, Ной горестно подумал: вот тебе и ковчег, Ной Васильевич из рода Ермака Тимофеевича, разберись, сколь тут пар чистых и нечистых и как с ними поступить? Сбросить ли нечистых в геенну огненную, или оставить в ковчеге и плыть в неизвестное будущее России! А какое оно будет, будущее? Того рассудить не мог. А ведь надо со всеми как-то ладить, удержать от бунта. Если вспыхнет восстание, то как бы весь ковчег вместе с председателем Ноем не пошел ко дну!
А снизу, из бекешной тьмы, горласто требуют:
– Починай митинг, председатель!
– Чего волынку тянете!
Ной заметил с высоты крыльца, как в отдалении, за кострами, обтекая площадь, цепью шли солдаты стрелковых батальонов с винтовками, и штыки частоколом чернели за их спинами. А на возвышении, на трех пароконных упряжках саней, подъехали пулеметы. Молодец, комиссар!.. Фельдфебель Карнаухов и прапорщик Ларионов с комиссаром Свиридовым шли к крыльцу.
Ной подождал, покуда на крыльцо поднялись Свиридов с председателями батальонных комитетов.
– По чьему приказу, комиссар, казаки окружены вооруженными солдатами и пулеметами? Что это значит?! – спросил напряженным голосом Дальчевский.
– А это значит, полковник, что Советскую власть опрокинуть и порубить в куски не так-то просто!
– Казаки собрались на свой митинг, – не унимался Дальчевский. – И они имеют на это право.
– Будет митинг, товарищ комполка, – заверил Свиридов. – Начинайте, товарищ председатель полкового комитета.
Ной набрал воздуху в грудь и гаркнул:
– Тихо! Скажу так, казаки, шатаетесь вы, служивые, промеж двух столбов – белого и красного. И не знаете, на какой столб опереться. Но я скажу вам. На двух столбах есть еще перекладина! И ежли шарахнетесь к восстанию, то смотрите, как бы потом не болтаться на этой перекладине. Это я говорю на время завтрашнее. А потому – думайте, казаки! Каждый пущай всурьез помозгует, допреж того, как решить свою судьбу. Баламутов не слушайте – своими мозгами ворочайте. Мы теперь как вроде в ковчеге плывем морем. И волны нас бьют, раскачивают, и ветры нас хлещут, а нам надо плыть, чтоб потом под ногами почувствовать не хлябь болотную, а земную твердь, и быть живыми! К тому призываю: быть живыми! Потому думайте, когда будете выступать с этого крыльца!
А снизу сильным голосом:
– Не стращай, рыжий, первый будешь болтаться на той перекладине хвостом вниз, как ты есть конь!
– В точку сказано!
Ной узнал голос:
– Чего там орешь, Терехов? Вылазь сюда. Али боишься?
– Эт-то я-то боюсь тебя?! Я т-тебе покажу, рыжий!
Клокоча ненавистью, Кондратий Терехов пробрался на крыльцо, зло глянул на Свиридова с матросами, повернулся лицом к митингу и загорланил:
– Станичники! Братья-казаки! Нас окружили пулеметами и серой суконкой, а мы собрались на свой казачий круг! Это все Конь Рыжий, вот он, продажная шкура! Пущай ответит таку его… туда… сюда!..
– Без матерков! – оборвал председатель. – Со свиньями матерись!
– Не затыкай мне рот! Не сегодня так завтра вздернем на веревке тебя через ту перекладину, про которую орал сейчас.
На крыльцо взлетел черноусый Санька Круглов в бекеше и белой папахе. Без лишних слов трахнул Терехова в скулу и выкрикнул:
– На кого, гад, припас веревку?! Кого вздернешь?!
Схватились за грудки – подкидывают друг друга. Комитетчики еле растащили.
– Так будем митинговать и в дальнейшем, иль, может, шашками почнем полосовать друг друга?! – крикнул Ной.
– Пьяных не пущать!
– Под дыхало им, стервам!
– Тиха-а! Кто еще слово берет?
Вылез казачишка из уральских. Так-то обрисовал гибель большевиков, что самого слеза прошибла. Так и ушел с крыльца-трибуны, сморкаясь в ладони.
Еще один поднялся из оренбургских:
– Казаки! Как можно терпеть Коня Рыжего в председателях? Али вот еще Бушлатную Революцию! По какой такой причине? Какие они нам сродственники? Али комиссару с матросами большевики поручили обрядить нас всех в черные бушлаты, привязать к якорям чугунным, опосля в море потопить, как обсказал Конь Рыжий, што мы будто в ковчеге плывем по морю. Врет рыжий! Хоть он и хорунжий. Кто нас повенчал с большевиками и Бушлатной Революцией?! Конь Рыжий! Свергнуть его, как насквозь продажного, и отторгнуть от казачества!
– Прааавильно! Давно пора! Свергнуть… Пущай метется из православного казачьего войска! Доолооой!..
Шум, гвалт, рев. А три пулемета на санях – стволами к митингу. Казаки беспрестанно оглядываются – сила подперла!
К Ною подошел генерал Новокрещинов. Щеки оползнями, руки на перила:
– Казаки! Братья! Святые мученики многострадальной России!.. Кто такие большевики? Самозванцы, узурпаторы власти, разбойники! Разве не пишут в свободных газетах про Ленина, что он обвиняется в шпионаже в пользу кайзеровскай Германии? Ленин вернулся в Россию в апреле прошлого года. А кто его пропустил в Россию через Германию в то время, когда Германия находится в состоянии войны с Россией?! Кто его там пропустил? Значит, завербовали в шпионы.
К генералу подскочил комиссар – маузер в руке:
– За такую провокацию, генерал…
– Погодь, Иван Михеевич, – встал между ними Ной. – Не хватайся за горячее железо голыми руками. Дай остынуть. Пущай говорит. – И к митингу: – Тиха-а! Даю еще слово его превосходительству генералу Новокрещинову. Да будут ему еще погоны! Ежели вы подмогнете. Говори, превосходительство!
Новокрещинов сверкнул глазами, и на зубах будто дресву перетерло:
– Хам, не офицер, истинно хам! – и повернулся к митингу. – Братья-казаки! Видите теперь каков комиссар?! Пулеметами окружили нас! Он всем готов глотку перервать, кто несет правду и истину о многострадальной России. Позор, позор! Душа вопиет, братья-казаки! Я говорю не как монархист, а как русский патриот и офицер российской армии. Завтра из Пскова подойдут восставшие полки и вся тридцать седьмая дивизия! Из Суйды – рядом с вами – женский батальон и офицерская минометная батарея – орлы России!.. Неужели вы, казаки, стали хуже женщин-патриоток?! И не сумеете постоять за свое отечество? Еще раз спрашиваю: кто ваш председатель? Изменник казачеству и родине! Пособник большевикам!
Еще раз выручил председателя Санька Круглов:
– Утри губы, генерал! Кого изменщиком обзываешь? Полного георгиевского кавалера, который четыре года на позициях пластался, а ты во дворце отсиживался да баб чужих лапал?
– Хо-хо-хо-хо! – рвануло снизу.
– Хамы! Хамы! – генерал отошел за спину полковника Дальчевского.
Ной действительно ждал хоть какого-нибудь поезда из Пскова. Днем из Петрограда промчался эшелон с матросами и как в воду канул. А что если за бывшим Георгиевским женским батальоном смерти поднялся в Пскове и весь корпус, как и намечал центр заговора? Тогда жди – подкатят! А поезда нет со стороны Пскова, связи нет!
«Экое, господи прости, беспокойное время!» – кряхтит Ной Лебедь и вдруг слышит: ата-та-та-та! Ата-та-та-та! Ата-та-та-та!..
Горнист штаба взыграл!..
Ной поспешно достал часы, глянул: половина шестого вечера!.. Экое, а! Кто же это торопится к смерти?!
Смахнул перчаткой снег с кожаной подушки, ногу в стремя, метнулся в седло, поддал рыжему шенкелей и ускакал.
А вдали, в морозной мглистой стыни:
– Ата-т-та-та! Ата-т-та-та!
Ревет, ревет медная глотка горниста.
Поспешают казаки к штабу на митинг, поспешают, чубатые.
Штаб размещается в одноэтажном кирпичном доме невдалеке от казарм.
Те, что пришли, взламывают ограду, тащут доски всяк в свою сторону и разжигают костры.
В отсветах языкастого пламени тускло поблескивают стволы карабинов, эфесы шашек, папахи, а из ноздрей казаков – пар летучий. Парят разнолампасники – с бору да с сосенки, сбродные да сводные из разных войск.
Председатель со своим комитетом обозревают митинг с высоты резного крыльца.
Сазонов по обыкновению постанывает:
– Миром бы надо, миром, Ной Васильевич.
– Хрен с редькой, миром! – бурчит Крыслов, готовый хоть сейчас в седло. – Теперь не комитету решать, а всему кругу.
Павлов туда же:
– Известно, кругу!
– У нас еще два стрелковых батальона, – сдержанно напомнил комитетчикам Ной. – Окромя того, не запамятуйте, артбригада рядышком. Вы говорите про мир, а на уме восстание держите. А подумали про то, как могут шарахнуть прямой наводкой с тех платформ? На платформах-то орудия, какие еще в прошлом году лупили красновцев. С кораблей снятые.
– Не посмеют, – сомневается Сазонов. – Потому как Советы же. Как же из орудий?
– А восстанье супротив кого сготавливают серые и офицерье с ними?
– Против большевиков.
Ной оборвал разговор:
– Ладно, тут не комитет – наши разговоры кончились. Перед митингом выступать будем.
– Гляди, матросы прут!
Ной увидел цепочкою идущих матросов, рассекающих черным палашом серобекешное казачье месиво, подбодрился – силу почувствовал.
– Чо они в бескозырках? Мороз давит, а они все в бескозырках, – недоумевает Сазонов, и в голосе слышится нарастающая тревога. Дело-то не шутейное! Как еще обернется! И вслух: – Хоть бы эшелон какой подошел из Пскова.
– Не жди, эшелона, Михаил Власович. К разъезду в сторону Пскова выведены три платформы с орудиями.
Матросы в ботинках идут твердо. Маузеры по ляжкам, карабины за плечами, лица сумрачные, каменные, челюсти стиснуты.
– Восемнадцать, – успел пересчитать Сазонов. – А где же Бушлатная Революция?
– При артбригаде должно, – буркнул Ной.
По всей площади костры, а тепла нету. Мороз, мороз!..
У всех матросов на рукавах красные повязки.
Из штаба вышли один за другим офицеры во главе с Дальчевским и двумя генералами – Сахаровым и Новокрещиновым, и отошли кучкою на правую сторону крыльца. Ной зло оглянулся на них. Вот она, головка-то заговора! Дальчевский, Мотовилов, генералы, но не они будут кричать до хрипоты глоток, на то есть пара сотен оренбургских казаков и уральских богатых станичников. Ни к чему офицерам и генералам пачкаться, не мы, мол, заводилы, а вот сами казаки пресыщены ненавистью к новой власти, пусть они и решают, дескать, свою судьбу. Им, казакам, махать шашками и стрелять из карабинов.
Оглянувшись на офицеров и задержав взгляд на молчаливых чернобушлатниках с маузерами, Ной горестно подумал: вот тебе и ковчег, Ной Васильевич из рода Ермака Тимофеевича, разберись, сколь тут пар чистых и нечистых и как с ними поступить? Сбросить ли нечистых в геенну огненную, или оставить в ковчеге и плыть в неизвестное будущее России! А какое оно будет, будущее? Того рассудить не мог. А ведь надо со всеми как-то ладить, удержать от бунта. Если вспыхнет восстание, то как бы весь ковчег вместе с председателем Ноем не пошел ко дну!
А снизу, из бекешной тьмы, горласто требуют:
– Починай митинг, председатель!
– Чего волынку тянете!
Ной заметил с высоты крыльца, как в отдалении, за кострами, обтекая площадь, цепью шли солдаты стрелковых батальонов с винтовками, и штыки частоколом чернели за их спинами. А на возвышении, на трех пароконных упряжках саней, подъехали пулеметы. Молодец, комиссар!.. Фельдфебель Карнаухов и прапорщик Ларионов с комиссаром Свиридовым шли к крыльцу.
Ной подождал, покуда на крыльцо поднялись Свиридов с председателями батальонных комитетов.
– По чьему приказу, комиссар, казаки окружены вооруженными солдатами и пулеметами? Что это значит?! – спросил напряженным голосом Дальчевский.
– А это значит, полковник, что Советскую власть опрокинуть и порубить в куски не так-то просто!
– Казаки собрались на свой митинг, – не унимался Дальчевский. – И они имеют на это право.
– Будет митинг, товарищ комполка, – заверил Свиридов. – Начинайте, товарищ председатель полкового комитета.
Ной набрал воздуху в грудь и гаркнул:
– Тихо! Скажу так, казаки, шатаетесь вы, служивые, промеж двух столбов – белого и красного. И не знаете, на какой столб опереться. Но я скажу вам. На двух столбах есть еще перекладина! И ежли шарахнетесь к восстанию, то смотрите, как бы потом не болтаться на этой перекладине. Это я говорю на время завтрашнее. А потому – думайте, казаки! Каждый пущай всурьез помозгует, допреж того, как решить свою судьбу. Баламутов не слушайте – своими мозгами ворочайте. Мы теперь как вроде в ковчеге плывем морем. И волны нас бьют, раскачивают, и ветры нас хлещут, а нам надо плыть, чтоб потом под ногами почувствовать не хлябь болотную, а земную твердь, и быть живыми! К тому призываю: быть живыми! Потому думайте, когда будете выступать с этого крыльца!
А снизу сильным голосом:
– Не стращай, рыжий, первый будешь болтаться на той перекладине хвостом вниз, как ты есть конь!
– В точку сказано!
Ной узнал голос:
– Чего там орешь, Терехов? Вылазь сюда. Али боишься?
– Эт-то я-то боюсь тебя?! Я т-тебе покажу, рыжий!
Клокоча ненавистью, Кондратий Терехов пробрался на крыльцо, зло глянул на Свиридова с матросами, повернулся лицом к митингу и загорланил:
– Станичники! Братья-казаки! Нас окружили пулеметами и серой суконкой, а мы собрались на свой казачий круг! Это все Конь Рыжий, вот он, продажная шкура! Пущай ответит таку его… туда… сюда!..
– Без матерков! – оборвал председатель. – Со свиньями матерись!
– Не затыкай мне рот! Не сегодня так завтра вздернем на веревке тебя через ту перекладину, про которую орал сейчас.
На крыльцо взлетел черноусый Санька Круглов в бекеше и белой папахе. Без лишних слов трахнул Терехова в скулу и выкрикнул:
– На кого, гад, припас веревку?! Кого вздернешь?!
Схватились за грудки – подкидывают друг друга. Комитетчики еле растащили.
– Так будем митинговать и в дальнейшем, иль, может, шашками почнем полосовать друг друга?! – крикнул Ной.
– Пьяных не пущать!
– Под дыхало им, стервам!
– Тиха-а! Кто еще слово берет?
Вылез казачишка из уральских. Так-то обрисовал гибель большевиков, что самого слеза прошибла. Так и ушел с крыльца-трибуны, сморкаясь в ладони.
Еще один поднялся из оренбургских:
– Казаки! Как можно терпеть Коня Рыжего в председателях? Али вот еще Бушлатную Революцию! По какой такой причине? Какие они нам сродственники? Али комиссару с матросами большевики поручили обрядить нас всех в черные бушлаты, привязать к якорям чугунным, опосля в море потопить, как обсказал Конь Рыжий, што мы будто в ковчеге плывем по морю. Врет рыжий! Хоть он и хорунжий. Кто нас повенчал с большевиками и Бушлатной Революцией?! Конь Рыжий! Свергнуть его, как насквозь продажного, и отторгнуть от казачества!
– Прааавильно! Давно пора! Свергнуть… Пущай метется из православного казачьего войска! Доолооой!..
Шум, гвалт, рев. А три пулемета на санях – стволами к митингу. Казаки беспрестанно оглядываются – сила подперла!
К Ною подошел генерал Новокрещинов. Щеки оползнями, руки на перила:
– Казаки! Братья! Святые мученики многострадальной России!.. Кто такие большевики? Самозванцы, узурпаторы власти, разбойники! Разве не пишут в свободных газетах про Ленина, что он обвиняется в шпионаже в пользу кайзеровскай Германии? Ленин вернулся в Россию в апреле прошлого года. А кто его пропустил в Россию через Германию в то время, когда Германия находится в состоянии войны с Россией?! Кто его там пропустил? Значит, завербовали в шпионы.
К генералу подскочил комиссар – маузер в руке:
– За такую провокацию, генерал…
– Погодь, Иван Михеевич, – встал между ними Ной. – Не хватайся за горячее железо голыми руками. Дай остынуть. Пущай говорит. – И к митингу: – Тиха-а! Даю еще слово его превосходительству генералу Новокрещинову. Да будут ему еще погоны! Ежели вы подмогнете. Говори, превосходительство!
Новокрещинов сверкнул глазами, и на зубах будто дресву перетерло:
– Хам, не офицер, истинно хам! – и повернулся к митингу. – Братья-казаки! Видите теперь каков комиссар?! Пулеметами окружили нас! Он всем готов глотку перервать, кто несет правду и истину о многострадальной России. Позор, позор! Душа вопиет, братья-казаки! Я говорю не как монархист, а как русский патриот и офицер российской армии. Завтра из Пскова подойдут восставшие полки и вся тридцать седьмая дивизия! Из Суйды – рядом с вами – женский батальон и офицерская минометная батарея – орлы России!.. Неужели вы, казаки, стали хуже женщин-патриоток?! И не сумеете постоять за свое отечество? Еще раз спрашиваю: кто ваш председатель? Изменник казачеству и родине! Пособник большевикам!
Еще раз выручил председателя Санька Круглов:
– Утри губы, генерал! Кого изменщиком обзываешь? Полного георгиевского кавалера, который четыре года на позициях пластался, а ты во дворце отсиживался да баб чужих лапал?
– Хо-хо-хо-хо! – рвануло снизу.
– Хамы! Хамы! – генерал отошел за спину полковника Дальчевского.
VIII
На крыльце как бы граница пролегла. Если стать лицом к митингу – справа будут генералы с полковником и офицерами, и каждый из них незаметно зажал в руке, опущенной в карман шинели, немилостивое оружие – кольт ли, браунинг, а по левую сторону – маузеры в дюжих лапах матросов тускло поблескивают.
Поутихли костры за казачьими спинами – некому подкинуть досок.
На крыльце, в сторонке за столом, штабной писарь в полушубке и перчатках при свете фонаря усердно пишет протокол.
Гудит, ревет митинг. Бросает Ноев ковчег из стороны в сторону в бушующую пучину. То один, то другой казак влезает на крыльцо, и все в одно горло: мы не с большевиками! Свергнуть Коня Рыжего!
С одной стороны полковой комитет подталкивает комиссар с матросами, с другой – офицерье из кожи лезет.
– Это же не сводный полк, а извините за выражение, чистый бардак! Судьба решается, а ты, председатель, рот раззявил на побаски большевиков. Позор, позор! Головой ответишь за разложение полка, – выкрикивает какой-то офицер.
А голова у хорунжего Лебедя всего-навсего одна-разъединственная…
– Даю слово комиссару! Тиха-а!
Комиссар помедлил и заорал:
– Будем говорить прямо: с кем вы, казаки? С мировой революцией или контрой? Драться нам в лоб или лапа в лапу жить? Если драться – давайте! А скажите, какой интерес нам столкнуться лбами? За генерала этого? За чумного?! Слышали, как он назвал себя патриотом России, а как в натуре – холуй буржуазии, холуй мировой контры? Куда зовет генерал? В ярмо! Чтоб на шею рабочего класса и крестьянства, а так и солдатам, матросам и казакам посадить жирную буржуазию, которая каждый день рожать будет новую буржуазию. А вы что, кормить их должны, чтоб плодились они на вашу шею?
– Го-го-го-го!.. – пронеслось по площади.
– Генерал, а так и казаки-оренбуржцы призывали к восстанию. Ладно! Восстать, казаки, можно. А вот как потом встать?! Подумали?
Толпа настороженно приутихает.
– Генерал сообщил, что восстали полки в Пскове. А где те полки? Почему увязли? Нету восставших полков!
– Есть! – заорал генерал.
– Где представители полков?! – потребовал комиссар.
– Отвечай, хорунжий! – подтолкнул генерал.
– Что он сказал? Громче!
– Требует, чтоб хорунжий сказал: восстали полки или нет. Пусть сообщит председатель, – уступил место комиссар.
– Нету восставших полков и не будет – не ждите! – ответил Ной, тревожно озирая однополчан, Скажу так, казаки: пущай беглый Керенский из своих сотрапезников войско собирает, чтоб идти на Петроград. А мы, сибирцы, оренбуржцы, семипалатинцы Керенскому и беглым генералам не сотрапезники! А так и немцам не сотрапезники! Генерал пошто из кожи лезет? Власть свою потерять боится. Она им шибко сладкая при царе, власть-то, была. Смыслите? А кто такие в Петрограде, которые в Смольном? Да вот такие же, как эти матросы, – от хрестьянства которые, из мастеровых. А чем они от нашего брата отличаются? Почитай, что ничем! Дак скажите теперь: кого защищать надо? Буржуазию и свергнутых…
Хлопнул выстрел – пуля свистнула возле уха председателя, он резко откачнулся:
– Поглядите там! Живо! Перелицованный офицер стреляет, должно! Уймите благородия!
– Тащите его! Тащите! – орали енисейские казаки, сплотившиеся возле крыльца плотной стеною.
– На крыльцо, под факела, чтоб морду видеть!
Возня, шум, кого-то волокут, насовывают в спину, в почки, в селезенку, волокут, и как только схваченный офицер, – без папахи, лысоватый, в шинелюшке, в сопровождении трех енисейских казаков поднялся на три приступки крыльца, полковник Дальчевский быстро выстрелил из браунинга в его лысую голову.
– Не гоже так, товарищ комполка! – рявкнул Ной. – Мы бы узнали, из каких интересов поручик Хомутов выстрелил! Кто за его спиной?! Ну, отнесите его за крыльцо. Говори дале, комиссар.
– Про женский батальон, товарищи! Это верно – батальон восстал в Суйде. Этот батальон, действительно, надеялся на восстание дивизии в Пскове, но не получилось так. Теперь у женского батальона – бывшего керенского батальона смерти – две дороги: одна в натуре к смерти, другая к вам, чтоб вы восстали, позор позором покрыли! Контра использовала удачный момент – в Гатчине нет красногвардейских отрядов, Советская власть надеялась на вас, казаки. Надеялась. Но пусть не думает контра, что одним батальоном захватят Петроград и Смольный. Там их встретят, в Петрограде. И если вы потопаете за батальоном в Петроград – не ждите речей, другая музыка взыграет сегодня! Подумайте, казаки! Да здравствует мировая революция! Да здравствует вождь мировой революции Ленин! Уррааа!..
Матросы гаркнули «ура», а у казаков будто языки отсохли.
Офицеры шипят, дуются за спиной хорунжего, а он гнет свое:
– Кто за восстанье к верной погибели – отходи влево от моей правой руки! Живо! Живо!
Казаки ни туда, ни сюда.
– Ага, прикипели! Дак что же канитель разводите? А вот что: промеж нас набились офицеры да два генерала! Звали мы их в полк или не звали?
– Не звали! К черту!
– Верно! – подхватил председатель. – А теперь спрошу: долго еще будут мутить воду от серой партии? Звали мы серых или не звали? Не звали! Генерал стращал, что восстал бабий батальон и движется к нам. Поглядим ужо на батальонщиц под георгиевским знаменем. Из красных в белых перелицевались, а мы их, братцы, обратно в женское обличье разлицуем.
Енисейские казаки отозвались дружно:
– В точку сказано!
– Пощупаем ужо!
– Почешем бабенок!
– А теперь скажу, – набирал силы Ной, – чтоб не было смуты, – разоружим серых и генералов с офицерами! Пущай метутся из полка.
Не без помощи матросов полковой комитет разоружил тут же на крыльце двух генералов и пятерых офицеров. Полковник Дальчевский объявил действия комитета во главе с комиссаром вопиющим безобразием, анархией, и что он об этом поставит в известность Военно-Революционный комитет Совнаркома.
Ной ответил:
– На фронте, господин полковник, ежели бы эсеры, а также и другие путаники, заварили такую кашу, как сегодня, то комитет принял бы другие меры: расстрел на месте. Так мы и делали в прошлом году на позициях.
Дальчевский ничего не ответил, пронзительно сверкнул глазами, щека со шрамом передернулась, и молча удалился.
На крыльце остались с председателем начальник штаба Мотовилов и пятеро командиров. Ной тут же обратился к казакам:
– Слушать, казаки и солдаты! Командиры – в штаб! Каждому сготовиться к бою; команда пулеметчиков – в штаб. Подготовить сани для пулеметов. Все может быть, восставшие подкатят к Гатчине ночью, чтоб перещелкать нас на мирных стойлах. А мира покуда нету!
Сотня казаков под командою члена комитета Крыслова двинулась на соседний разъезд, чтобы в случае чего предупредить о движении эшелонов с восставшими; матросы со взводами стрелковых батальонов готовились к неминуемому завтрашнему бою с мятежниками…
Поутихли костры за казачьими спинами – некому подкинуть досок.
На крыльце, в сторонке за столом, штабной писарь в полушубке и перчатках при свете фонаря усердно пишет протокол.
Гудит, ревет митинг. Бросает Ноев ковчег из стороны в сторону в бушующую пучину. То один, то другой казак влезает на крыльцо, и все в одно горло: мы не с большевиками! Свергнуть Коня Рыжего!
С одной стороны полковой комитет подталкивает комиссар с матросами, с другой – офицерье из кожи лезет.
– Это же не сводный полк, а извините за выражение, чистый бардак! Судьба решается, а ты, председатель, рот раззявил на побаски большевиков. Позор, позор! Головой ответишь за разложение полка, – выкрикивает какой-то офицер.
А голова у хорунжего Лебедя всего-навсего одна-разъединственная…
– Даю слово комиссару! Тиха-а!
Комиссар помедлил и заорал:
– Будем говорить прямо: с кем вы, казаки? С мировой революцией или контрой? Драться нам в лоб или лапа в лапу жить? Если драться – давайте! А скажите, какой интерес нам столкнуться лбами? За генерала этого? За чумного?! Слышали, как он назвал себя патриотом России, а как в натуре – холуй буржуазии, холуй мировой контры? Куда зовет генерал? В ярмо! Чтоб на шею рабочего класса и крестьянства, а так и солдатам, матросам и казакам посадить жирную буржуазию, которая каждый день рожать будет новую буржуазию. А вы что, кормить их должны, чтоб плодились они на вашу шею?
– Го-го-го-го!.. – пронеслось по площади.
– Генерал, а так и казаки-оренбуржцы призывали к восстанию. Ладно! Восстать, казаки, можно. А вот как потом встать?! Подумали?
Толпа настороженно приутихает.
– Генерал сообщил, что восстали полки в Пскове. А где те полки? Почему увязли? Нету восставших полков!
– Есть! – заорал генерал.
– Где представители полков?! – потребовал комиссар.
– Отвечай, хорунжий! – подтолкнул генерал.
– Что он сказал? Громче!
– Требует, чтоб хорунжий сказал: восстали полки или нет. Пусть сообщит председатель, – уступил место комиссар.
– Нету восставших полков и не будет – не ждите! – ответил Ной, тревожно озирая однополчан, Скажу так, казаки: пущай беглый Керенский из своих сотрапезников войско собирает, чтоб идти на Петроград. А мы, сибирцы, оренбуржцы, семипалатинцы Керенскому и беглым генералам не сотрапезники! А так и немцам не сотрапезники! Генерал пошто из кожи лезет? Власть свою потерять боится. Она им шибко сладкая при царе, власть-то, была. Смыслите? А кто такие в Петрограде, которые в Смольном? Да вот такие же, как эти матросы, – от хрестьянства которые, из мастеровых. А чем они от нашего брата отличаются? Почитай, что ничем! Дак скажите теперь: кого защищать надо? Буржуазию и свергнутых…
Хлопнул выстрел – пуля свистнула возле уха председателя, он резко откачнулся:
– Поглядите там! Живо! Перелицованный офицер стреляет, должно! Уймите благородия!
– Тащите его! Тащите! – орали енисейские казаки, сплотившиеся возле крыльца плотной стеною.
– На крыльцо, под факела, чтоб морду видеть!
Возня, шум, кого-то волокут, насовывают в спину, в почки, в селезенку, волокут, и как только схваченный офицер, – без папахи, лысоватый, в шинелюшке, в сопровождении трех енисейских казаков поднялся на три приступки крыльца, полковник Дальчевский быстро выстрелил из браунинга в его лысую голову.
– Не гоже так, товарищ комполка! – рявкнул Ной. – Мы бы узнали, из каких интересов поручик Хомутов выстрелил! Кто за его спиной?! Ну, отнесите его за крыльцо. Говори дале, комиссар.
– Про женский батальон, товарищи! Это верно – батальон восстал в Суйде. Этот батальон, действительно, надеялся на восстание дивизии в Пскове, но не получилось так. Теперь у женского батальона – бывшего керенского батальона смерти – две дороги: одна в натуре к смерти, другая к вам, чтоб вы восстали, позор позором покрыли! Контра использовала удачный момент – в Гатчине нет красногвардейских отрядов, Советская власть надеялась на вас, казаки. Надеялась. Но пусть не думает контра, что одним батальоном захватят Петроград и Смольный. Там их встретят, в Петрограде. И если вы потопаете за батальоном в Петроград – не ждите речей, другая музыка взыграет сегодня! Подумайте, казаки! Да здравствует мировая революция! Да здравствует вождь мировой революции Ленин! Уррааа!..
Матросы гаркнули «ура», а у казаков будто языки отсохли.
Офицеры шипят, дуются за спиной хорунжего, а он гнет свое:
– Кто за восстанье к верной погибели – отходи влево от моей правой руки! Живо! Живо!
Казаки ни туда, ни сюда.
– Ага, прикипели! Дак что же канитель разводите? А вот что: промеж нас набились офицеры да два генерала! Звали мы их в полк или не звали?
– Не звали! К черту!
– Верно! – подхватил председатель. – А теперь спрошу: долго еще будут мутить воду от серой партии? Звали мы серых или не звали? Не звали! Генерал стращал, что восстал бабий батальон и движется к нам. Поглядим ужо на батальонщиц под георгиевским знаменем. Из красных в белых перелицевались, а мы их, братцы, обратно в женское обличье разлицуем.
Енисейские казаки отозвались дружно:
– В точку сказано!
– Пощупаем ужо!
– Почешем бабенок!
– А теперь скажу, – набирал силы Ной, – чтоб не было смуты, – разоружим серых и генералов с офицерами! Пущай метутся из полка.
Не без помощи матросов полковой комитет разоружил тут же на крыльце двух генералов и пятерых офицеров. Полковник Дальчевский объявил действия комитета во главе с комиссаром вопиющим безобразием, анархией, и что он об этом поставит в известность Военно-Революционный комитет Совнаркома.
Ной ответил:
– На фронте, господин полковник, ежели бы эсеры, а также и другие путаники, заварили такую кашу, как сегодня, то комитет принял бы другие меры: расстрел на месте. Так мы и делали в прошлом году на позициях.
Дальчевский ничего не ответил, пронзительно сверкнул глазами, щека со шрамом передернулась, и молча удалился.
На крыльце остались с председателем начальник штаба Мотовилов и пятеро командиров. Ной тут же обратился к казакам:
– Слушать, казаки и солдаты! Командиры – в штаб! Каждому сготовиться к бою; команда пулеметчиков – в штаб. Подготовить сани для пулеметов. Все может быть, восставшие подкатят к Гатчине ночью, чтоб перещелкать нас на мирных стойлах. А мира покуда нету!
Сотня казаков под командою члена комитета Крыслова двинулась на соседний разъезд, чтобы в случае чего предупредить о движении эшелонов с восставшими; матросы со взводами стрелковых батальонов готовились к неминуемому завтрашнему бою с мятежниками…
IX
Тоска!..
Или век Ною одному вековать? Или век самому с собою мыкаться да аукаться?..
Женою ему стала Яремеева шашечка, куренем – казенные казармы и чужие крыши; опорою – карабин фронтовой; думой полынною – постелюшка-самостелюшка; кручиной неизбывною – канитель военная!..
Тоска. Тоска!..
Не исчерпать ее ведрами, как тину болотную; щемит она сердце и старит душу, и чувствует себя Ной не молодым казаком – согбенным старцем, которому не казачку обнимать, а самого себя в пору от хвори спасать.
Тоска!
Сидит Ной на стуле в писарской комнате штаба, а в голове, как на водяной мельнице, вовсю жернова раскручиваются – не муку, а муку, мелют и перемолоть не могут.
Тяжелый и сумрачный после яростного митинга, почувствовал он себя до того одиноким и отчужденным от людской жизни, как будто на свет родился в казачьей амуниции и отродясь у него не было ни семьи, ни красной скамьи, ни божницы с иконушками и лампадками, ни постов, ни разговений, ни праздников, ни буден!..
Который год не сеял, не жал, не молол, не веял – казенные харчи, хоть чертей полощи, все едино радости нет!..
Тоска!..
Обхватив головку эфеса шашки руками, склонившись щекою на собственные кулаки, смотрит он на грязный, затоптанный пол, но видит нечто невообразимо далекое, скребущее душеньку. Будто он не в штабе полка, а у себя дома, на огороде: желтеют широченные шляпы подсолнухов, кругом все цветет и благоухает, сестренки тут же – Харитиньюшка, Лизанька, Дунечка, одна другой меньше, какими он их запомнил в час безрадостного прощания, бегают по огороду, щебечут, как птицы, а издали между гряд идет навстречу Ною родимая матушка вся в черном, печальном. Отчего она так вырядилась? Оплакивает ли сына Василия и всех сирот, заброшенных в дальние края на позиции, от которых давным-давно ни вестей, ни костей?
Или век Ною одному вековать? Или век самому с собою мыкаться да аукаться?..
Женою ему стала Яремеева шашечка, куренем – казенные казармы и чужие крыши; опорою – карабин фронтовой; думой полынною – постелюшка-самостелюшка; кручиной неизбывною – канитель военная!..
Тоска. Тоска!..
Не исчерпать ее ведрами, как тину болотную; щемит она сердце и старит душу, и чувствует себя Ной не молодым казаком – согбенным старцем, которому не казачку обнимать, а самого себя в пору от хвори спасать.
Тоска!
Сидит Ной на стуле в писарской комнате штаба, а в голове, как на водяной мельнице, вовсю жернова раскручиваются – не муку, а муку, мелют и перемолоть не могут.
Тяжелый и сумрачный после яростного митинга, почувствовал он себя до того одиноким и отчужденным от людской жизни, как будто на свет родился в казачьей амуниции и отродясь у него не было ни семьи, ни красной скамьи, ни божницы с иконушками и лампадками, ни постов, ни разговений, ни праздников, ни буден!..
Который год не сеял, не жал, не молол, не веял – казенные харчи, хоть чертей полощи, все едино радости нет!..
Тоска!..
Обхватив головку эфеса шашки руками, склонившись щекою на собственные кулаки, смотрит он на грязный, затоптанный пол, но видит нечто невообразимо далекое, скребущее душеньку. Будто он не в штабе полка, а у себя дома, на огороде: желтеют широченные шляпы подсолнухов, кругом все цветет и благоухает, сестренки тут же – Харитиньюшка, Лизанька, Дунечка, одна другой меньше, какими он их запомнил в час безрадостного прощания, бегают по огороду, щебечут, как птицы, а издали между гряд идет навстречу Ною родимая матушка вся в черном, печальном. Отчего она так вырядилась? Оплакивает ли сына Василия и всех сирот, заброшенных в дальние края на позиции, от которых давным-давно ни вестей, ни костей?