Моуэт Фарли. Уводящий по снегу

каяка, когда Ангутна вел свою узенькую лодочку по блестящим зеркалам озер.
Мальчик и песец жили одной жизнью, и мысли их сливались в одно целое.
Связь между ними усиливала вера Ангутны в то, что это был не просто песец, а
воплощение Помогающего Духа, пожелавшего жить вместе с ним. А Кипмик --
может быть, и он видел в мальчике своего духа-хранителя?
Первый снег в том году лег в конце сентября, и вскоре Кипмик сбросил
свой темно-серый щенячий мех и накинул снежно-белую мантию взрослого песца.
Теперь длинный мех его был мягким, почти как пух, а на белой мордочке,
обрамленной пушистым воротником, ярко чернели блестящие глаза и пятнышко
носа.
Его хвост был одинаковой длины с телом и ничуть не тоньше. По сравнению
с рыжей лисой, живущей в лесах, он был маленьким, но вдвое ловчее, а
смелость его просто не имела границ.
За вторую прожитую вместе с песцом зиму и Ангутна перестал быть
мальчиком. Ему исполнилось пятнадцать лет, но по силам и уму он вполне мог
считаться взрослым. Когда ночи стали такими длинными, что почти незаметно
сменяли друг друга, отец Ангутны переговорил с отцом молоденькой девушки по
имени Эпитна. Девушка перешла жить в иглу семьи Ангутны, а юноша, ставший
теперь мужчиной, взял ее в жены.
Зимой жизнь в тундре текла совсем неторопливо, потому что олени уходили
далеко на юг, и в стойбищах люди питались жиром и мясом, заготовленными на
большой охоте осенью. Но с прилетом снежников [3] весна и олени возвращались
на равнины вблизи озера Обжора, и стойбища пробуждались к новой полнокровной
жизни.
Весной первого года после женитьбы Ангутна отправлялся на оленью охоту
уже как настоящий охотник. Песец уходил вместе с ним. По рыхлому весеннему
снегу они добирались до ущелья, где стремящиеся на север олени проходили меж
высоких каменных стен. Ангутна прятался в одной из расселин, а песец взбегал
на самую вершину скалистого гребня, откуда он мог обозревать окрестности и
издали видеть темные пятна приближавшихся к засаде оленьих стад. На подходе
к ущелью старая важенка во главе стада внимательно осматривалась и замечала
маленькую белую фигурку наверху. Кипмик коротко лаял, приветствуя Тукту, и
стадо без страха двигалось вперед, -- ведь если в голосе песца не звучала
тревога, значит, опасности не было. Но приветственный лай Кипмика
предназначался для ушей Ангутны, который тут же закладывал стрелу, натягивал
тетиву и застывал наготове.
Той весной Ангутна хорошо поохотился, и поэтому вечерами, когда все
танцевали под звуки бубна, о нем складывали песни. Песец также не был забыт,
и в некоторых песнях юношу и песца называли Соединенные -- так нашло их это
имя.
Летом, когда олени уходили далеко на север выводить потомство, песец и
Ангутна отправлялись на поиски другой дичи. Соединенные спускались на каяке
по ревущим рекам на иссеченные ветрами равнины тундры в поисках гнездовий
гусей. Примерно в середине лета взрослые гуси из-за линьки теряли маховые
перья, поэтому были очень пугливыми и все время оставались на воде. Охотник
на каяке отыскивал заводи, где нелетающие гуси отсиживались в ожидании,
когда снова смогут летать.
Там Ангутна прятался за прибрежными скалами, а Кипмик пританцовывал
прямо на берегу, взлаивая и поскуливая, словно щенок, то катался на спине,
то подскакивал в воздух. Он играл, и гуси, заинтересованные странным
поведением хорошо знакомого животного, покидали свои укрытия, медленно
подплывая к нему. Они не боялись песца, зная, что в воду он не полезет. Гуси
подплывали все ближе, гогоча и вытягивая от любопытства шеи. Тогда свистела
праща Ангутны, и камень с яростным жужжанием летел к цели. Взмахнув
крыльями, гусь поникал на воде.
Кипмик подманивал гусей тем же старым приемом, что с незапамятных
времен применяли дикие песцы... но только один Кипмик вел свою игру ради
человека.

Так проходили годы, пока в летней палатке Ангутны не появилось двое
детей -- мальчик и девочка, часами игравшие с мягким пушистым хвостом песца.
Но не только детвора играла с белой кисточкой его хвоста. У Кипмика были и
свои малыши. Каждую весну, когда на холмах токовали куропатки, а отрывистый
призывный лай диких песцов оттенял звучные брачные песни волков, в сердце
песца, живущего вместе с людьми, пробуждалось беспокойство.
В одну из ночей он украдкой ускользал из стойбища и пропадал где-то по
многу дней. А когда возвращался, исхудавший и голодный, Ангутна подкармливал
его лучшими кусочками и лукаво желал удачи его подружке лисичке,
укрывающейся неподалеку в свежевырытой норе. Лисичка ни разу не осмелилась
спуститься в стойбище, 'но Кипмик заботился, чтобы она и щенки не голодали,
а Ангутна не жалел отдавать песцу и его семье немалую долю добытого ими
мяса. Иногда он провожал песца до самой норы. Там Ангутна клал у входа
свежую рыбину и ласково обращался к невидимой, затаившейся в норе лисичке:
-- Ешь на здоровье, маленькая сестричка.
С годами о Соединенных стали рассказывать уже повсюду на Великих
равнинах. В одной из историй говорилось о том времени, когда Ангутна с
семьей одиноко поселились у озера, называвшегося Лампа Женщины. Год выдался
очень трудным. Зимой Целый месяц не прекращались страшные бураны, все
ближние к стойбищу запасы мяса кончились, а к дальним невозможно было
Добраться -- слишком уж рассвирепела пурга. Людей мучил голод и холод: весь
жир для ламп был съеден.
Наконец дождались дня, когда ветер улегся. Ангутна запряг собак и
отправился к большому тайнику, заложенному в двух Днях пути на запад. Собаки
изо всех сил напрягали свои истощенные мышцы, а песец белой поземкой вился
впереди, выбирая Для упряжки самый легкий путь. Полозья нарт скрипели и
скрежетали, как будто ехали по сухому песку -- значит, температура упала до
пятидесяти, а то и шестидесяти градусов ниже нуля.

На второй день пути солнце так и не поднялось над горизонтом, где
проступила только бледная полоска света. Вскоре после того как засветился
горизонт, песец застыл на месте, глядя на север и насторожив свои короткие
ушки. Тут до слуха Ангутны донесся далекий пронзительный свист с темного
неба. Он попытался заставить собак бежать быстрее, чтобы успеть добраться до
укрытого в глубокой долине тайника, пока их не настигла пурга. Но снежные
залпы уже вылетали из нависших туч, почти сразу же стало совсем темно от
жуткого шквала, который ожег застывшую поверхность тундры далеко к югу от
заледенелого моря, где он зародился. Ветер нес колючий, как осколки стекла,
снег. Летящие кристаллы закручивались все выше и выше, совершенно скрадывая
очертания человека, песца и собак.
Кипмик по-прежнему шел впереди упряжки, но запорошенные снегом
утомленные глаза Ангутны его уже почти не различали; в тревоге он белой
тенью снова и снова возвращался к нартам, чтобы собаки его видели и не
сбились с пути. Когда же свист ветра перешел в визг, Ангутна понял, что
ехать дальше было бы безумием. Он попытался отыскать достаточно плотный
снежный нанос, чтобы нарезать плит для иглу, но сразу не нашел, а времени на
поиски не было. Поставив нарты боком, он ножом для резки снега выкопал с
подветренной стороны небольшую яму. Поплотнее завернувшись в шкуры, он
перекатился в яму и на нее опрокинул сверху нарты.
Собаки послушно свернулись калачиком рядом с нартами, уткнув носы в
хвосты, и снег начал заносить их, а Кипмик все подбегал то к одной, то к
другой, покусывал их за плечо, чтобы заставить подняться и двигаться дальше,
пока не удастся добраться до какого-нибудь укрытия. Он оставил свои попытки,
только когда очертания собак совсем скрылись под белыми нависающими шапками
сугробов. Тогда песец подбежал к нартам и зарылся под них. Он подполз под
самый бок Ангутне, который придвинулся, чтобы погреться о его маленькое
тельце.
Весь день и целую ночь ничто не двигалось на белой поверхности равнин,
кроме несущихся в темноте новых и новых снежных вихрей. На следующий день
ветер стих. Ровная поверхность закрученного над Ангутной сугроба
расступилась, когда он с усилием выпрямился и встал, сбросив тяжесть снега.
С поспешностью, на какую только было способно его онемевшее тело, он начал
искать в близких холмиках и сугробах погребенных собак -- сами они из своих
белых саркофагов выбраться не могли,
Но искать ему почти не пришлось. Кипмик бегал вокруг и своим тонким
нюхом безошибочно определял, где погребены собаки. Наконец они были
откопаны, и оказалось, что все живы, но так слабы, что едва могут сдвинуть с
места нарты.
Тем не менее Ангутна погонял их. Он знал, что, если сегодня они не
найдут пищу, собаки погибнут. А с их смертью все будет потеряно, потому что
мясо из тайника уже нельзя будет доставить в стойбище. Ангутна безжалостно
подгонял упряжку, а когда у собак кончились силы и нарты остановились, он
сам впрягся рядом в постромки.
Около полудня солнце чуть поднялось над горизонтом и осветило красным
светом пустынный мир. Бесконечные снежные бураны и метели оставили после
себя огромную бесформенную белую пелену, сгладившую теперь все выступы.
Ангутна не различал никаких примет. Он затерялся в этой снежной пустыне и
пал духом.
Кипмик по-прежнему бежал впереди и теперь все пытался направить упряжку
на север. Время от времени он подбегал к Ангутне и лаял на него, когда
человек опять поворачивал на запад. Так они и тащились посреди застывшего
мира, пока собаки не выдохлись окончательно. Ангутна убил одну из них и
скормил остальным. Он дал им отдохнуть совсем немного, боясь, что налетит
новый буран.
Когда они двинулись дальше, солнце уже давно зашло, а на небе не было
звезд, поэтому Ангутна и не заметил, как Кипмик постепенно повернул упряжку
на север. Только наутро, когда засветился восток, Ангутна понял, что всю
долгую ночь они брели на север.
Тут всегда спокойного Ангутну обуял страшный гнев. Он подумал, что
теперь для него и его семьи все кончено. Схватив с нарт большой снежный нож,
он с диким криком кинулся на песца, товарища стольких лет.
Этот удар разрубил бы Кипмика надвое, но, замахнувшись, Ангутна
споткнулся. Нож со свистом вонзился в снег, а песец отскочил в сторону.
Ангутна не поднимался с колен, пока не улеглась злость. Встав на ноги, он
снова стал самим собой.
-- Айорама! -- сказал он песцу, который по-прежнему без страха смотрел
на него. -- Что произошло -- то произошло. Значит, Щеночек, ты поведешь нас
своим путем? Пусть будет так, все равно. Смерть ждет нас повсюду, куда бы мы
ни направились. Если ты так хочешь, будем искать встречи с ней на севере.
Рассказывают, что они медленно двигались на север до полудня, потом
песец оставил человека с собаками и побежал вперед. Когда Ангутна нагнал
его, Кипмик уже прокопал снег До камней, которыми прошлой осенью Ангутна
завалил большой запас мяса и жира.
Примерно год спустя в жизни обитателей равнин произошла большая
перемена. Как-то зимой со стороны озера Обжора в стойбище въехали нарты, и в
иглу эскимосов пришел человек с морского побережья. Много долгих ночей люди
слушали его удивительные истории о том, как живется у соленой воды. Особенно
их поразили рассказы о чудесах, принесенных в те далекие края пришедшим с
юга белым человеком. Их гость был послан белым человеком, чтобы поведать
жителям равнин о том, что теперь на восточной границе тундры расположилась
фактория, и убедить их переселиться поближе к ней, заняться там пушным
промыслом на продажу.
О принесенных им вестях много толковали: нашлись и такие, что посчитали
возможным переселение на восток в зимнее время, но большинство были против.
Мнение великого охотника Ангутны высоко ценилось, и однажды вечером он
высказал свои думы:
-- Думаю, всем надо помнить, что мы неплохо жили в здешних краях и
почти не знали худого. Разве не Тукторьяк кормил и одевал нас со времен,
когда еще не родились отцы наших отцов? И-и-и! Это так. И если теперь мы
отвернемся от Духа Оленей в поисках других даров, кто знает, как он
поступит? Может, он рассердится, расскажет обо всем своим детям-оленям и
велит им совсем уйти от нас. А тогда чего будут стоить все обещания, данные
нам этим человеком по поручению Каблунаит?.. Они превратятся в высохшие
палочки в наших руках.
Так говорил Ангутна, и большинство людей его племени согласилось с ним.
И все же, когда гость поехал обратно, с ним отправились две семьи. Они
вернулись еще до весеннего таяния снегов и принесли с собой такое богатство,
что трудно было даже поверить: ружья, ножи из стали, латунные чайники и
много других вещей.
А кроме всего прочего принесли то, о чем и сами не подозревали.
Это была болезнь, проникавшая в легкие и медленно выгонявшая из тела
жизнь. Ее называли Великая Боль [4], которая налетала на жителей равнин
подобно жгучему ветру. За лето она погубила более половины тех, кто населял
Великие равнины.
Многих выживших охватила паника; посчитав свою земли проклятой, они
бежали на восток, ожидая найти помощь у белого человека. Научившись от него
новому образу жизни, они превратились в трапперов и стали есть еду белого
человека. А вместо Тукту они теперь преследовали другого зверя --
Терриганьяка, песца. В прежние времена люди равнин всегда считали песца
другом, оживлявшим бескрайние и пустынные равнины своим лаем. Из века в век
песцы и люди жили в тех краях вместе и не ссорились. Теперь же люди
накинулись на Терриганьяка и стали жить, продавая шкуры своих бывших друзей.
Вначале Ангутна и еще несколько семей пытались жить по-прежнему на
старом месте, но голод все чаще и чаще навещал их, а однажды по осени олени
совсем не пришли в их края. Говорили, что так получилось потому, что слишком
много оленей перебили новыми ружьями, оказавшимися теперь в руках северных
народов -- индейцев и эскимосов, но Ангутна считал это следствием гнева
Тукторьяка. Так или иначе, но и последние оставшиеся на равнинах эскимосы
были вынуждены последовать за теми, кто еще раньше бежал на восток, и стать
трапперами, живущими охотой на песца.
Когда оставшиеся в живых после долгого похода подошли к иглу,
расположенным в нескольких милях от фактории в устье реки Тюленьей, они
надеялись, что их тепло встретят и накормят, ибо всегда законом Севера было
делиться пищей и кровом с теми, кто их не имеет.
Но эти надежды не оправдались. Той зимой песцов было немного, в капканы
они попадали редко. И люди, решившие жить песцовым промыслом, почти так же
страдали от голода, как и те, кто с трудом добрался до них с запада.
Ангутна построил небольшое иглу для своей семьи, но это было темное
жилище, где жизнь омрачали грустные думы. Для ламп не хватало жира, почти
ничего не доставалось и желудкам. Ангутна, некогда великий охотник, был
вынужден жить трудами других, потому что даже пожелай он последовать примеру
трапперов, то никак не смог бы ставить капканы на песцов. Ведь Терриганьяк
был его Помогающим Духом, и жизнь всех песцов для него была священна. Все
охотники, кроме него, обходили свои капканы, и если им везло, туда
попадались песцы, чей мех они выменивали на еду. Иногда часть этой еды
выделяли жене Ангутны, но Ангутне нечем было отдарить людей.
К Кипмику новая жизнь была столь же сурова. Песец, всегда
пользовавшийся полной свободой, теперь днем и ночью лежал и иглу,
привязанный к вбитому в снежный пол шесту. Повсюду в округе на его собратьев
были расставлены капканы, и множество охотников с ружьями, не задумываясь,
пустили бы в него пулю, чтобы прокормить свою семью. Хотя Кипмик и начинал
уже стареть, мех его оставался более густым, мягким и длинным, чем у любого
другого песца, когда-либо жившего в тех краях.
Зима все не кончалась, последние песцы ушли, и тогда всех, кто пытался
жить охотой на них, настиг голод. Семье Ангутны перестали перепадать даже
редкие крохи, а сам Ангутна так исхудал, что мог уже только сидеть, не
двигаясь, в своем холодном иглу и вспоминать о былом. Порой его взгляд
задерживался на свернувшемся белым меховым клубочком Кипмике, и губы его
беззвучно шевелились -- он обращался с мольбой к Помогающему Духу. Иногда
песец поднимал голову и отвечал взглядом человеку -- может, он тоже просил
вернуть ему прежнюю, отнятую теперь свободу...
Местный скупщик мехов прослышал о сказочной красоте песца, который
живет в стойбище, и как-то заехал туда на собачьей упряжке, дабы убедиться,
правда ли это. Он вошел в иглу Ангутны и только увидел свернувшегося на полу
Кипмика, как сразу загорелся желанием заиметь его великолепную шкуру.
Ему неловко было глядеть в огромные глаза изголодавшихся детей Ангутны,
видеть их вспухшие животы. Он с жалостью относился к людям, пострадавшим в
эту зиму от голода. Но чем он мог помочь? Хранившееся на складе
продовольствие принадлежало не ему. Хозяином была нанявшая его компания, и
он не мог отдать ни фунта муки, не получив взамен меха.
Ангутна встретил гостя улыбкой, еще больше натянувшей кожу, которая и
так уже плотно обтягивала его широкоскулое лицо. Ибо и в горе человек должен
достойно приветствовать гостя в своем доме. Но песец повел себя иначе.
Может, он учуял запах смерти, что источали руки скупщика, через которые
прошло столько шкур его собратьев. Он отполз в сторону, насколько позволяла
привязь, и застыл у стены иглу, сжавшись, как кошка, столкнувшаяся нос к
носу с гончей.
Белый человек заговорил о том, какие трудные времена настали для
родичей Ангутны, о том, что песцы попадаются редко, а оленей совсем не
стало. Потом он обернулся и кивнул на Кипмика.
-- У тебя тут хороший песец. Никогда не видел лучше. Если ты продашь
его мне, я смогу заплатить за него... целых три мешка муки и, думаю, еще
десять, нет -- пятнадцать фунтов жира.
Ангутна все еще улыбался, но неизвестно, какие мысли про носились у
него в голове, спрятанные за непроницаемым выражением лица. Он не стал прямо
отвечать белому человеку и перевел разговор на пустяки, внутренне борясь с
собой: пища... довольно пищи, чтобы жена и дети прожили до весны. Может
быть, он даже верил, что принесенная белым человеком сказочная надежда была
делом Помогающего Духа. Кто знает, о чем он думал тогда...
Скупщик благоразумно не стал больше возвращаться к разговору о Кипмике,
но, выйдя наружу к ожидающим его нартам, приказал своему помощнику-эскимосу
отнести маленький мешочек муки в иглу Ангутны. А потом вернулся на факторию
в устье Тюленьей реки.
Вечером того дня Эпитна разожгла костерок из ивовых прутьев у входа в
лаз иглу и поела вместе с детьми пресного хлеба, испеченного из муки,
смешанной с водой. Она принесла лепешку и Ангутне, все так же неподвижно
сидящему на лежанке, но он не стал есть, а вместо этого кинул лепешку песцу.
Кипмик мгновенно проглотил хлеб, потому что тоже давно голодал. Потом
Ангутна сказал как бы про себя:
-- Значит, так должно быть.
Эпитна поняла. Женщина распустила волосы, и они закрыли ей лицо. Едкий
дым от костра окутывал четыре сидящие на лежанке фигуры. Маленькие язычки
пламени почти не давали света, и Ангутна едва мог различить движения своих
рук, но его пальцам не нужен был свет, они на ощупь плели Петлю
Освобождения.
Когда черный плетеный шнур лег ему на колени, Ангутна отвязал Кипмика.
Песец -- снова свободный -- подскочил к высокой ступеньке лежанки и положил
передние лапы человеку на грудь. Его черные глаза смотрели прямо в глаза
человека с выражением, похожим на удивление, потому что прежде песец никогда
не видел в них слез. Кипмик не шевельнулся, когда петля легла ему на шею. Не
рванулся он и когда Ангутна заговорил:
-- Теперь, Щеночек, время пришло. Ты отправишься на равнины, где нас
ждут олени.
И Кипмик перешел в ту страну, откуда нет возврата.
На следующее утро, когда скупщик открыл дверь своего дома, то обнаружил
подвешенную к стропилам крыльца странной волосяной петлей замерзшую шкуру
песца. Она покачивалась и поворачивалась на ветру. Скупщик пришел в восторг,
но все же ему было не по себе. Он достаточно долго прожил в этих краях,
чтобы немного разбираться в жизни эскимосов. Тут же он приказал помощнику
погрузить обещанное продовольствие на нарты и отвезти его в иглу Ангутны.
Плату приняла Эпитна. Ангутна не мог сделать этого, потому что Петля
Освобождения туго стянула ему горло. Он ушел, чтобы вновь воссоединиться с
тем, кого потерял.
Его могилу и сейчас можно найти на берегу Тюленьей реки. Это всего лишь
невысокий серый каменный холмик с полуистлевшими орудиями охоты,
разбросанными среди немых камней. Под ними лежит Ангутна, а подле него --
песец, когда-то живший среди людей.
Соединенные по-прежнему вместе.

Женщина и волк

Люди построили небольшое иглу и ушли на запад. С горестным плачем они
покинули насиженные места. Они забрали все, в иглу остался один старик. Люди
взяли с собой и лайку Арнук, как того пожелал старик, ибо Арнук была
последним подарком, который он мог сделать сыну и внуку, всей своей семье и
людям своего племени.
То было тяжелое время -- нескончаемые голодные предвесенние месяцы. В
становище не смолкал плач детей, слишком маленьких, чтобы знать, что муки
голода надо переносить молча, В становище уже умирали. Но не люди, а те, без
кого они не могли выжить. Умирали собаки, одна за другой, и каждая уносила с
собой надежды людей на будущее.
И хотя пришло суровое время, никто ни единым словом не попрекнул семью
старика за пищу, оставленную, чтобы поддержать силы его бесполезного и
немощного тела. Мактук, его сын, делил собственную скудную еду поровну между
престарелым отцом и голодным сыном, носившими то же имя, которое связывало
всех троих воедино. Но в один апрельский день старик медленно поднялся со
своей лежанки и пристально всмотрелся в лицо спящего внука. И тогда он
произнес слова великой любви и еще более великого мужества, родившиеся в
самых глубинах его души:
-- Я знаю сердцем, -- сказал он, -- что олени ждут вас у Западных озер,
а я останусь здесь. Вы должны взять Арнук с собой как память обо мне на все
те годы, которые пройдут без меня.
У старика были свои права, и это было последним его правом. Утром люди
ушли, а бежавшая за нартами молодого Мактука Арнук все рвалась с привязи и
оборачивалась назад, вглядываясь в небольшой белый холм, возвышавшийся над
снежными гребнями.
Миновало уже две зимы с той поры, как родилась Арнук, но она была
девятым щенком в помете, и еды ей выпадало мало. Если бы старик не взял ее к
себе и не выкормил с рук, она умерла бы, прежде чем начала по-настоящему
жить. Благодаря ему она дождалась тепла и узнала радость долгих дней, возясь
и играя с другими подросшими щенками на берегу большой реки, где
располагалось летнее становище. Утомившись, она шла к крытой кожей палатке и
тыкалась носом в колени старика до тех пор, пока он не открывал глаза и не
начинал улыбаться, глядя на нее.
Так она и выросла. Люди смотрели на нее с восхищением -- она
превратилась в прекрасную лайку, большую и сильную, по статям превосходящую
всех остальных собак становища. Мактук-старший нарек ее тем именем, которое
она носила: Арнук, Женщина, ибо в последние дни его осени она заменяла ему
жену и дочь.
И поскольку нет смерти там, где зарождается жизнь, старый Мактук решил
в злую зимнюю долгую ночь, что собака его должна понести, хотя голод уже
душил становище. Арнук стала хранительницей той жизненной силы, которая
перейдет к людям в последующие годы. И когда старый Мактук почувствовал
толчки новой пробуждающейся жизни во чреве Женщины, в его душе поселилось
умиротворение.
Голод с каждым днем свирепствовал все сильнее. Старые собаки умерли
первыми, затем все братья и сестры Арнук беззвучно застыли на снегу. Но сила
Арнук была велика, и люди, когда им выпадал жалкий огрызок кости или
лоскуток кожи, старались делиться с ней, помня, что в ее чреве зреет надежда
на будущее.
Так обстояли дела, когда люди оставили за спиной небольшое иглу и
двинулись на запад, из последних сил волоча за собой нарты.
Даже обычные постромки упряжки накрепко соединяют человека с его
собаками, а узы, скрепляющие Арнук со старым Мактуком, вообще не в силах
человеческих было разорвать. Арнук следовала за людьми, но всем существом
противилась этому. На третью ночь перехода она перегрызла сыромятный ремешок
привязи и исчезла в вихрях поземки. Утром, когда сын Мактука взял в руки
растрепанный конец привязи, дурные предчувствия омрачили его лицо. Но к
семье он обратил такие слова:
-- Женщина ушла к моему отцу и останется с ним, пока не придет Уводящий
по Снегу. Но дух моего отца будет знать, как нам ее не хватает, и, может,
взойдет день, когда он вернет Женщину нам.
Арнук добралась до маленького иглу перед рассветом, и когда старик
открыл глаза, чтобы встретить Уводящего по Снегу, то увидел вместо него
собаку. Он улыбнулся, положил ей на голову свою худую руку и снова заснул.
Уводящий по Снегу долго не приходил, но на третий день пришел,
незримый, а когда удалился, связь между собакой и стариком оборвалась. Арнук
не покидала мертвое тело весь следующий день, и, может быть, тогда ветер
прошептал ей: "Иди к людям. Иди!"
Она выползла из иглу и увидела равнины, словно выбеленные метелью.
Недолго постояла в свете тусклого зимнего солнца; ее шерсть искрилась меж
синих теней. Затем повернула пушистую морду с широко поставленными янтарными