Страница:
не помрет. Лэвери пошел дальше, и его долговязая фигура исчезла за гребнем,
на мгновение четко обозначившись на фоне неба.
С неприятным холодком тревоги он оглядел расстилающуюся перед ним
тундру, далеко впереди выгибающуюся бесконечной линией горизонта.
Закругленная пустота -- картина куда более устрашающая, чем любой из видов
поднебесья. В сознании снова затрепетал язычок страха, но он решительно
погасил его и заковылял навстречу этому простору. Его тяжелые летные ботинки
заскользили по камням, зачавкали грязью озерков, лямки рюкзака сразу ощутимо
врезались в плечи через тонкую бумазейную куртку.
Трудно сказать, что подумала Конала, когда увидела, как он уходит.
Может, посчитала, что он отправляется на охоту, потому что для мужчины в тех
обстоятельствах, в которых оказались они, поступить так было бы вполне
естественно. Но скорее всего она догадалась о его намерениях, -- иначе как
объяснить, что спустя десять дней примерно в шестидесяти милях к югу от
места аварии самолета больная женщина медленно взобралась на каменистый
гребень посреди разбухшей, залитой водой тундры и остановилась возле
потерявшего сознание Чарли Лэвери?
Присев рядом на корточки, она своим изогнутым ножом срезала с его ног
бесполезные остатки кожаных ботинок и обернула разбитые окровавленные ступни
компрессом из влажного мха-сфагнуса. Стянув с себя кухлянку, она прикрыла
его поверх обтрепавшейся куртки от мух. Пальцы Коналы мягко и уверенно
управлялись с его истощенным, изъеденным мошкой телом. Потом она разожгла
костер. Очнувшись, Лэвери увидел над собой навес из шкур и почувствовал, что
к губам его мягко прижали жестянку с рыбным бульоном.
В памяти зиял провал. Лэвери беспокойно приподнялся на локте, ожидая
увидеть самолет на озере, но ни озерца, ни старого "Энсона" не
было... все то же безнадежно ровное отупляющее пространство тундры. Вместе с
приступом тошноты вернулась память. На него вновь нахлынули картины
нескончаемых дней, заполненных гудящими, звенящими тучами мух и комаров, все
возраставшим мучительным чувством голода, нестерпимой болью в разбитых,
кровоточащих ногах, безысходностью долгих часов, когда он в застывшей
пустоте лежал под дождем без всякого укрытия. Он вспомнил, как подмокли
спички при переправе через первую же из великого множества речек, из-за
которых приходилось отклоняться все дальше и дальше на запад. Припомнил, как
потерял патроны двадцать второго калибра, когда после дождя коробка, где они
хранились, размокла и расползлась. И напоследок в памяти всплыло
непереносимое чувство одиночества, которое нарастало до тех пор, пока он не
ударился в панику: бросил сначала бесполезное ружье, потом насквозь
промокший спальный мешок, топор и, наконец, гонимый этим паническим
одиночеством, с бешено стучащим сердцем из последних сил кинулся к
каменистому гребню, змеей извивающемуся но безликой плоскости этого мира,
который совершенно потерял форму и осязаемость.
Лицо Коналы, все прижимающей к его губам жестянку, постепенно обрело
четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал, как его губы также тронула
слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только
отвращение и злобу.
Неделю они оставались на этом безымянном каменистом гребне, пока к
Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах только
с трудом мог выходить из укрытия. Между тем Конала как будто бы и не
отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то добывала и готовила еду
или кроила и шила из принесенных с собой шкур новую пару обуви для Лэвери.
Можно было подумать, что она не знает усталости, но так лишь казалось. Все
это множество дел ей дорого обходилось.
Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался
среди ночи с трясущимися руками, словно только что услышал, как смолкли
моторы "Энсона". Ему представлялось, что самолет потерпел аварию
всего несколько минут назад. А то вдруг накатывал ужас, что ему снова
предстоит пережить весь кошмар похода на юг. Когда так случалось, он
отчаянно цеплялся за образ Коналы -- только она давала ощущение уюта в этом
чужом мире.
Лэвери много думал о ней, но эскимоска оставалась для него загадкой.
Как она сумела пройти его путем по этим разбухшим равнинам и каменистым
гребням?.. Как она вообще умудрилась выжить тут?
Когда Конала дала ему надеть готовые сапоги, тщательно выложенные
изнутри мягким мхом, он понемногу начал находить ответы на мучившие его
вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть и сильно хромая, отходить от
шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок,
которых она называла "хикик", как ловила рыб-чукучанов,
зачерпывая их прямо руками из ближайшего ручья, как она нагоняла еще
неспособных летать после линьки арктических гусей и выкапывала из норок в
торфянике толстеньких аппетитных леммингов. Следя за Коналой, Лэвери
постепенно стал понимать, что окружающая их "безжизненная
пустыня" на самом деле была землей, которая щедро оделяла тех, кто
хорошо знал ее.
Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не
осталась там, возле самолета, в относительной безопасности или же не
направилась на север искать своих родичей? Что заставило ее пойти вслед за
ним?.. Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?
Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу солнце по ночам
уже начало нырять на несколько минут за горизонт -- верный признак, что лето
кончается. Однажды Конала снова показала на север и проковыляла несколько
шагов в том направлении. Шутливый намек на его разбитые ноги и неуклюжую
походку не вызвал у Лэвери раздражения. Он рассмеялся и захромал вслед за
ней, дабы выразить свою готовность идти под ее предводительством куда ей
будет угодно.
Когда они снялись с места, Конала настояла на том, чтобы нести
последние остатки снаряжения Лэвери вдобавок к собственной сумке и скатке
оленьих шкур, служивших укрытием и постелью им обоим. Они шли, и Конала
вдруг запела -- высоким и заунывным речитативом без особой мелодии.
Казалось, ее пение -- такая же часть окружающего мира, как и посвисты
кроншнепов. Когда же Лэвери попытался выяснить, о чем она пела, Конала
проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог уловить, что
она выражала свое родство и близость чему-то или кому-то, доселе ему
неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам
земли и ее духов.
Возвращаясь по собственным следам под предводительством Коналы, Лэвери
делал множество открытий. Летчик не уставал удивляться, какой непохожей
стала тундра на ту страшную пустыню, что он совсем недавно пытался пересечь.
Он открыл, что тундра была полна птиц -- от крошечных длинношипов,
почти незаметных на земле из-за их тусклого оперения, до крупных
оранжевогрудых ястребов, высоко парящих над болотами и озерами. Конала
показала ему также бесконечное многообразие растений тундры, начиная от
ярко-рыжих лишайников и кончая лазурными цветочками с такими
микроскопическими соцветиями, что ему даже пришлось встать на колени, чтобы
увидеть их.
Как-то раз Конала знаком велела ему подползти вслед за ней к гребню
холма. Метрах в тридцати под ними в долинке стая арктических волков
неторопливо охотилась на леммингов среди стеблей осоки. Лэвери стало не по
себе от столь близкого присутствия крупных зверей, но тут Конала смело
поднялась во весь рост и обратилась к ним по-волчьи. Они выстроились
полукругом мордами к ней и протяжно заголосили в ответ, а потом цепочкой
неспешно потрусили прочь.
И вот к вечеру какого-то дня вдалеке вдруг показалось яркое пятно.
Сердце Лэвери заколотилось, и он кинулся вперед, забыв о боли в ногах.
Окрашенный в желтый цвет "Энсон" вполне могли заметить с
поискового самолета, пока их не было... Может, их еще спасут его
соплеменники... Но спустившись с моренной гряды к озерцу, они обнаружили
"Энсон" совершенно в том же виде, как и прежде. Ни малейших
следов посещения его человеком.
Разочарованный до глубины души, Лэвери забрался в рубку, сел за руль
управления и погрузился в черную тоску. Теперь выполнить намерение Коналы
двигаться на север, чтобы добраться до ее родичей на побережье,
представлялось ему предприятием крайне опасным, которое скорее всего
завершится их смертью в первую же зимнюю пургу... если они до нее дотянут.
Их износившаяся одежда и почти совсем вытершиеся оленьи шкуры едва
удерживали тепло. Пищу становилось добывать все труднее -- птицы улетали на
юг, мелкие животные начали хорониться на зиму, а рыба уходила в море. И
откуда они возьмут топливо для костра, когда природа всерьез примется за
них?
Лэвери мрачно молчал за ужином, когда они ели вареную рыбу, но Конала
была по-прежнему настроена радостно и безмятежно. Она все повторяла слово
"тукту" -- олени, безуспешно пытаясь внушить ему, что скоро у
них будет, с чем двигаться дальше на север.
Стал подниматься вечерний ветер. Лэвери забрал одну кухлянку, вышел из
построенного Коналой шалаша и забрался к себе в самолет, где свернулся
калачиком на ледяном металлическом полу. Следующие несколько дней он почти
не вылезал из самолета, порой бесцельно крутя ручки молчащей рации, но
большей частью просто угрюмо глядя сквозь плексиглас лобового стекла на
пейзаж вокруг, становившийся, казалось, на глазах все безрадостнее, когда
первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по
колышущимся зарослям осоки.
Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук. Он
был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся на берег вдалеке
волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание
авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы:
-- Тукторайкайай -- олени пришли!
Из окна своей безжизненной машины Лэвери наблюдал за чудом жизни.
Колышущаяся масса животных с почти соприкасающимися ветвистыми рогами
накатывала с севера. Она докатилась до самого озера, разделилась и начала
обтекать его. Рокот рассыпался на частое постукивание копыт по скалам и
камням. Запах скотного двора, издаваемый стадом, проник даже в кабину
самолета. Хотя прежде при полете высоко над тундрой Лэвери часто замечал
внизу стада и цепочки мигрирующих оленей, которые сплетались подобно нитям
бус, он с трудом мог поверить теперь своим глазам. Земля скрылась,
наводненная мощным потоком жизни. Тоска стала рассеиваться под напором этой
живой реки, частью которой Лэвери почти стал себя ощущать.
А пока он глядел во все глаза, потрясенный увиденным, Конала принялась
за работу. Несколькими днями раньше она изготовила себе копье из
обнаруженного в "Энсоне" весла с наконечником -- заостренной с
двух сторон лапы самолетного якоря. Вооружившись им, она теперь суетилась
около края стада. Животные двигались так плотно, что выбранные ею олени не
могли уклониться. Храпя, встал на дыбы пронзенный ее копьем бык. В
смертельном прыжке он поднялся на спины соседних оленей, а когда,
соскользнув, исчез под их копытами, лезвие копья Коналы уже вонзилось в
следующую жертву. Она отбирала самых откормленных животных и тех, у кого был
самый лучший мех.
Когда олений паводок наконец схлынул, ножу Коналы выпала трудная
работа. Она сняла, выскоблила и размяла несколько великолепных шкур на
будущую одежду и спальные мешки, потом занялась выросшей горой мяса и стала
нарезать его прозрачными пластами, которые потом развешивала на кустиках
карликовых ив. Когда они высохнут, то получится легкая, хорошо сохраняющаяся
еда, которой будет достаточно, чтобы прокормить мужчину и женщину --
покалеченного мужчину и больную женщину -- весь предстоящий им долгий и
нелегкий путь.
Почувствовав прилив сил от живого окружения огромного стада, Лэвери
пошел ей помогать. Она подняла навстречу ему сияющее лицо. Конала отрезала
ломтик мяса и протянула Лэвери, а когда он впился в него зубами, радостно
улыбнулась. Потом он подал идею сделать плиту из двух пустых канистр, чтобы
можно было формовать собранный Коналой жир в белые пирожки -- пищу и вместе
с тем топливо на будущее.
Следующие несколько дней выдались сухими и ясными. Пока развешанное
мясо сушилось, Конала неустанно трудилась, мастеря для них обоих зимнюю
одежду. Она так нещадно тратила силы, что на щеках снова проступил
горячечный румянец, а резкий отрывистый кашель усилился. Если же Лэвери
пытался как-то убедить ее не очень налегать на работу, она выказывала явное
нетерпение, оставляя его слова без внимания. Конала знала, что делает.
Наконец примерно в середине сентября она решила, что все готово. И
повернувшись спиной к изготовленной белыми чудесной машине, она отправилась
на поиски своих родичей, Лэвери похромал за ней.
Небо потемнело, и порывы холодного ветра принялись швырять снег на
затянувшиеся льдистыми кристаллами болотца. Однажды пришлось остановиться на
ночлег раньше обычного из-за сильного бурана, который слепил глаза мокрым
снегом. Конала вышла из их маленькой походной палатки, чтобы набрать
хвороста для костра. Задремавший Лэвери вдруг услышал сквозь завывания ветра
ее зов.
В ее голосе явственно слышалась тревога. Схватив копье и припадая на
обе ноги, он кинулся наружу из палатки и тут увидел бегущую к нему через
долинку Коналу. За ней зловещей тенью вырисовывался в свинцовом рассеянном
свете огромный медведь-гризли -- гроза здешних бесплодных земель.
Увидев, что Лэвери застыл на склоне прямо перед ней, Конала подалась
вбок, хотя это движение сократило расстояние, отделяющее ее от медведя.
Лэвери тут же сообразил, что она пыталась отвлечь зверя, занес копье над
головой и ринулся вниз, крича и ругаясь во всю мочь.
Внимание медведя переключилось с женщины на странное зрелище, которое
являл собой Лэвери. Выпрямив спину, гризли в нерешительности сел на
массивные задние лапы и уставился на человека сквозь летящие хлопья снега.
Когда от медведя его отделяли уже считанные ярды, Лэвери споткнулся и
упал, затем беспомощно прокатился по камням и очутился на спине, глядя на
огромную квадратную медвежью морду прямо над собой. Медведь ответил
бесстрастным взглядом, шумно втянул ноздрями воздух, опустился на четыре
лапы и побрел прочь.
После встречи с гризли Лэвери окончательно переродился, Одетый в оленьи
шкуры, с окаймляющей лицо темной бородой и отросшими до плеч волосами, он
обрел гибкость, энергию и особую, ранее не свойственную ему
наблюдательность. Он больше не был чужаком во враждебной стране. Теперь он
по праву стал называться мужчиной, обретя возможность жить в мире более
древнем, чем тот, к которому он привык.
С Коналой он познал то единство, ту общность, какие прежде ощущал
только с экипажем своего бомбардировщика. Проведенные вместе недели
постепенно уничтожили языковый барьер, и теперь ему становилось яснее то,
что прежде было абсолютно непонятным. Но все же главный вопрос оставался без
ответа с тех самых пор, когда она вернула к жизни его бездыханное тело на
таком далеком теперь каменистом гребне, как бы разделившем надвое его
судьбу.
Некоторое время они двигались вниз по уже застывшей и укрытой снегом
реке, ведущей, как ему дала понять Конала, к морскому побережью. И с каждым
днем силы у Лэвери все прибывали, а Конала все больше слабела. Ночами, когда
женщина думала, что он спит, она тихо постанывала, днем же едва могла пройти
сотню-другую метров, прежде чем ее опять начинал бить кашель, а на снегу у
ног расплывались кровавые пятна.
Когда их настигла первая настоящая пурга, уже Лэвери ставил палатку и
разводил огонь из лишайников и оленьего жира, чтобы сварить немного сушеного
мяса. Конала лежала в спальном мешке, пока он готовил еду, а обернувшись к
ней, он увидел, что страдальческие морщинки у ее рта слились в глубокие
складки. Он подошел ближе и поднес к ее пересохшим губам теплый суп. Отпив
глоток, она снова легла, и было видно, как ярко блеснули ее глаза в тусклом
свете костерка. В их глубине он прочел подтверждение тому, чего боялся.
Не опуская глаз, Конала вынула новую пару сапог откуда-то из-под
кухлянки и медленно провела по ним рукой, проверяя удивительно тщательно
выполненные швы, сквозь которые не должно просочиться ни капли влаги. Она
протянула их Лэвери и положила ему на колени. Потом заговорила, медленно и
особенно точно подбирая слова, чтобы он наверняка понял ее:
-- Это не очень хорошие сапоги, но они могут довести тебя до становища
моих родичей. И могут помочь тебе вернуться домой, в твою страну... Счастья
тебе... И не сбиться тебе в них с пути... брат мой.
Поздней ночью ярость пурги дошла до предела. Холод завладел палаткой,
словно и не было внутри нее слабого язычка пламени, пронизал меховые
одеяния, в которые была закутана Конала, и проник в ее тело.
Когда пурга улеглась и ветер стих, Лэвери похоронил ее под горкой
камней на высоком берегу безвестной реки. Двигаясь дальше на север теперь
уже уверенным шагом, он больше не размышлял над вопросом, который мучил его
столько недель... Потому что главный ответ Коналы все еще звучал у него в
ушах и он никогда не сможет его забыть: "Не сбиться тебе... брат
мой..."
Мрачная одиссея Сузи
[См. карту].
Федеральная дневная школа в Спенс-Бей выглядит чужеродной среди
промороженных скал арктического побережья. Она неуклюже прилепилась к скалам
в двухстах милях севернее Полярного круга; здесь начинается другой мир,
другое время.
Вечером в пятницу, 15 апреля 1966 года, яркие флуоресцентные лампы
залили светом странное людское сборище в самой большой из классных комнат.
Прямо под эмалированной табличкой, на которой в цвете изображены символы
государственности и правосудия, за учительским столом восседал утомленного
вида пожилой человек, облаченный в великолепную судейскую мантию. Напротив
него с послушанием, пародирующим внимательность и почтение детей, сидело
больше полусотни мужчин и женщин, узурпировавших в неурочный час парты и
складные стулья. Люди стояли даже вдоль стен и сидели на полу.
В передних рядах выделялись несколько полицейских в парадных красных
мундирах, четыре юриста в черных мантиях, трое или четверо безупречно одетых
психиатров и врачей, несколько репортеров и группка государственных служащих
министерства по делам индейцев и Севера -- этой расцветающей колониальной
империи. А мы в Спенс-Бей были пришельцами -- нас привезли сюда самолетом с
Ньюфаундленда и из Эдмонтона, чтобы мы засвидетельствовали, что правосудие в
этом далеком уголке страны воистину свершилось.
А у задней стенки комнаты безмолвно сгрудились другие -- люди, кому по
праву принадлежала эта земля. Одетые в изукрашенные кухлянки, яркие свитера
и платья веселых расцветок, они выглядели уныло. На вторгнувшихся к ним
чужаков не смотрели. Они не смотрели даже друг на друга. Им было велено
прийти, чтобы они знали, как осудят двух юношей их племени, которые нарушили
наш закон.
Суд Северо-Западных территорий начал свою работу.
"Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, оба из Левек-Харбор, совместно
обвиняются в том, что они 15 июля или около этого дня в Левек-Харборе или
окрестностях этого поселка незаконно совершили преднамеренное убийство Сузи
И5-20..."
Репортер шепотом спросил у сидящего с ним рядом правительственного
чиновника: "Что здесь происходит? Разве вы присваиваете обвиняемым
тюремные номера прежде, чем докажете их виновность?"
"Конечно же нет. У каждого эскимоса есть номер. Так их легче
различать".
Сузи И5-20 была мертва. Ее племянник Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, который
был сыном этой женщины, навсегда так и оставшейся для всех нас неизвестной,
стояли перед судьей, пока секретарь суда зачитывал обвинение. По их лицам
трудно было понять, понимают ли они происходящее, даже после того, как
обвинение было переведено на эскимосский язык судебным переводчиком --
белым, женившимся на эскимоске и прожившим большую часть жизни среди
эскимосов. Всем присутствующим было совершенно ясно, что печальный и мрачный
ритуал, свершавшийся вокруг двух обвиняемых, недоступен их пониманию. Так
они и стояли перед судьей, съежившись и уйдя в себя, двое небольшого роста
юношей с гладкими лицами. Они, как и весь их народ, были похожи на детей, но
этих детей давно изгнали из мира, где принято считать, что о детях надо
заботиться.
Слушание дела началось в девять часов утра на следующий день, а к
одиннадцати вечера уже вынесли приговор. За эти часы мы, посторонние, смогли
усвоить только общий характер событий, приведших к смерти одной женщины...
Мы услышали крошечный фрагмент последней главы длинной мрачной одиссеи
повествующей о пути, приведшем к гибели целый народ.
Поздним летом 1913 года Компания Гудзонова залива основала свою самую
северную факторию на мысе Дорсет -- крайней юго-западной оконечности
Баффиновой Земли. Обитавшие в тех суровых краях эскимосы были искусными
охотниками на оленей, и эта охота на протяжении многих поколений
поддерживала их существование, придавала им уверенность в себе. Но не успело
закончиться второе десятилетие века, как они превратились в охотников за
пушниной на продажу. Вся их жизнь круто изменилась. Вместо традиционных
каяков появились большие лодки с моторами, завезенные из Шотландии; на них
эскимосы совершали походы вдоль берегов острова. Вместо луков и острог они
применяли в охоте дорогие многозарядные винтовки. Их семьи питались уже не
мясом, а консервированной ветчиной, кулинарным жиром и лепешками из
привозной муки. Их летние палатки, которые теперь были покрыты не шкурами, а
брезентом, наполняла разнообразная продукция цивилизованного мира -- от
граммофонов до одежды из ярких хлопчатобумажных тканей.
Так обстояли дела, когда весной 1926 года в семье молодого человека по
имени Китсуалик родилась дочь. Она родилась прекрасным здоровым младенцем, и
назвать ее должны были бы, по древним обычаям, именем одного из ее предков.
Однако христианская церковь ненамного отстала от скупщиков меха, основав в
Кейп-Дорсет миссию, и англиканские миссионеры окрестили девочку Сюзанной.
Родители не могли выговорить это имя и поэтому звали ее Сузи.
Детские годы Сузи пришлись на время расцвета торговли пушниной. По всем
арктическим островам и побережью материка -- от Гудзонова залива до
Берингова моря -- как грибы вырастали фактории. Именно тогда большинство
эскимосских племен, кроме самых отдаленных, превратились из охотников ради
пропитания в ловцов лис и песцов, именно тогда насильственно расторгли их
издревле закрепившуюся связь с землей и морем, которые питали эскимосов с
незапамятных времен.
И вдруг в 1930 году, когда на юг страны обрушилась великая депрессия,
рог изобилия, из которого безостановочно сыпались на земли эскимосов все
новые и новые фактории, иссяк. Цена за хорошую шкуру песца резко упала -- со
ста долларов до пяти и Даже меньше, а это равнялось, если пересчитать на
реальную Цену товаров, которые эскимос мог получить на эти деньги, примерно
пятидесяти центам. Большинство мелких факторий закрылось, а вслед за
отъездом их владельцев с берегов Арктики наступил голод.
В 1931 и 1932 годах почти три четверти родившихся в Кейп-Дорсет детей
умерли от недоедания и сопровождающих его болезней на первом году жизни.
Сузи тоже видела, как мать завернула иссохшее тельце ее братика в кусок
материи и положила в нишу, выдолбленную в стене иглу, чтобы до него не
добрались собаки. Так до весны он и оставался с ними в доме, пока земля не
оттаяла и они смогли его похоронить.
Именно во время этого кризиса Компания Гудзонова залива, рассчитывая на
улучшение конъюнктуры после депрессии, вышла с предложением к правительству
Канады. США, Дания и другие страны оспаривали право Канады на обладание
огромным архипелагом Королевы Елизаветы, расположенным в высоких широтах [6.
А.Ч.]. И Компания предложила усилить право владения Канады этими бескрайними
необитаемыми землями, заселив их эскимосами, которые "терпят лишения,
вызванные текущими экономическими затруднениями". Компания вызвалась
провести всю операцию по колонизации, и правительство приняло предложение с
условием, что Компания возьмет на себя всю ответственность за благосостояние
переселенцев и не будет препятствовать их желанию вернуться на прежние
места, если новый дом им почему-либо не понравится.
Осенью 1933 года управляющему факторией в Кейп-Дорсет, Пангниртунг на
западном и Понд-Инлет -- на северном побережье Баффиновой Земли было
приказано начать вербовку колонистов. Задача непростая -- традиции, навыки и
склад души крепко привязывали людей к земле своих предков. Они не желали
покидать ее, и, пока управляющий факторией в Кейп-Дорсет не обратился за
помощью к Кававу -- бывшему шаману на службе у Компании, никого не удавалось
завербовать.
Вслед за управляющим Кававу принялся расхваливать новое место, где не
переводилась дичь. Особенно он напирал на обещание Компании бесплатно
предоставить новое охотничье снаряжение и снабдить поселенцев богатыми
на мгновение четко обозначившись на фоне неба.
С неприятным холодком тревоги он оглядел расстилающуюся перед ним
тундру, далеко впереди выгибающуюся бесконечной линией горизонта.
Закругленная пустота -- картина куда более устрашающая, чем любой из видов
поднебесья. В сознании снова затрепетал язычок страха, но он решительно
погасил его и заковылял навстречу этому простору. Его тяжелые летные ботинки
заскользили по камням, зачавкали грязью озерков, лямки рюкзака сразу ощутимо
врезались в плечи через тонкую бумазейную куртку.
Трудно сказать, что подумала Конала, когда увидела, как он уходит.
Может, посчитала, что он отправляется на охоту, потому что для мужчины в тех
обстоятельствах, в которых оказались они, поступить так было бы вполне
естественно. Но скорее всего она догадалась о его намерениях, -- иначе как
объяснить, что спустя десять дней примерно в шестидесяти милях к югу от
места аварии самолета больная женщина медленно взобралась на каменистый
гребень посреди разбухшей, залитой водой тундры и остановилась возле
потерявшего сознание Чарли Лэвери?
Присев рядом на корточки, она своим изогнутым ножом срезала с его ног
бесполезные остатки кожаных ботинок и обернула разбитые окровавленные ступни
компрессом из влажного мха-сфагнуса. Стянув с себя кухлянку, она прикрыла
его поверх обтрепавшейся куртки от мух. Пальцы Коналы мягко и уверенно
управлялись с его истощенным, изъеденным мошкой телом. Потом она разожгла
костер. Очнувшись, Лэвери увидел над собой навес из шкур и почувствовал, что
к губам его мягко прижали жестянку с рыбным бульоном.
В памяти зиял провал. Лэвери беспокойно приподнялся на локте, ожидая
увидеть самолет на озере, но ни озерца, ни старого "Энсона" не
было... все то же безнадежно ровное отупляющее пространство тундры. Вместе с
приступом тошноты вернулась память. На него вновь нахлынули картины
нескончаемых дней, заполненных гудящими, звенящими тучами мух и комаров, все
возраставшим мучительным чувством голода, нестерпимой болью в разбитых,
кровоточащих ногах, безысходностью долгих часов, когда он в застывшей
пустоте лежал под дождем без всякого укрытия. Он вспомнил, как подмокли
спички при переправе через первую же из великого множества речек, из-за
которых приходилось отклоняться все дальше и дальше на запад. Припомнил, как
потерял патроны двадцать второго калибра, когда после дождя коробка, где они
хранились, размокла и расползлась. И напоследок в памяти всплыло
непереносимое чувство одиночества, которое нарастало до тех пор, пока он не
ударился в панику: бросил сначала бесполезное ружье, потом насквозь
промокший спальный мешок, топор и, наконец, гонимый этим паническим
одиночеством, с бешено стучащим сердцем из последних сил кинулся к
каменистому гребню, змеей извивающемуся но безликой плоскости этого мира,
который совершенно потерял форму и осязаемость.
Лицо Коналы, все прижимающей к его губам жестянку, постепенно обрело
четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал, как его губы также тронула
слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только
отвращение и злобу.
Неделю они оставались на этом безымянном каменистом гребне, пока к
Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах только
с трудом мог выходить из укрытия. Между тем Конала как будто бы и не
отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то добывала и готовила еду
или кроила и шила из принесенных с собой шкур новую пару обуви для Лэвери.
Можно было подумать, что она не знает усталости, но так лишь казалось. Все
это множество дел ей дорого обходилось.
Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался
среди ночи с трясущимися руками, словно только что услышал, как смолкли
моторы "Энсона". Ему представлялось, что самолет потерпел аварию
всего несколько минут назад. А то вдруг накатывал ужас, что ему снова
предстоит пережить весь кошмар похода на юг. Когда так случалось, он
отчаянно цеплялся за образ Коналы -- только она давала ощущение уюта в этом
чужом мире.
Лэвери много думал о ней, но эскимоска оставалась для него загадкой.
Как она сумела пройти его путем по этим разбухшим равнинам и каменистым
гребням?.. Как она вообще умудрилась выжить тут?
Когда Конала дала ему надеть готовые сапоги, тщательно выложенные
изнутри мягким мхом, он понемногу начал находить ответы на мучившие его
вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть и сильно хромая, отходить от
шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок,
которых она называла "хикик", как ловила рыб-чукучанов,
зачерпывая их прямо руками из ближайшего ручья, как она нагоняла еще
неспособных летать после линьки арктических гусей и выкапывала из норок в
торфянике толстеньких аппетитных леммингов. Следя за Коналой, Лэвери
постепенно стал понимать, что окружающая их "безжизненная
пустыня" на самом деле была землей, которая щедро оделяла тех, кто
хорошо знал ее.
Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не
осталась там, возле самолета, в относительной безопасности или же не
направилась на север искать своих родичей? Что заставило ее пойти вслед за
ним?.. Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?
Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу солнце по ночам
уже начало нырять на несколько минут за горизонт -- верный признак, что лето
кончается. Однажды Конала снова показала на север и проковыляла несколько
шагов в том направлении. Шутливый намек на его разбитые ноги и неуклюжую
походку не вызвал у Лэвери раздражения. Он рассмеялся и захромал вслед за
ней, дабы выразить свою готовность идти под ее предводительством куда ей
будет угодно.
Когда они снялись с места, Конала настояла на том, чтобы нести
последние остатки снаряжения Лэвери вдобавок к собственной сумке и скатке
оленьих шкур, служивших укрытием и постелью им обоим. Они шли, и Конала
вдруг запела -- высоким и заунывным речитативом без особой мелодии.
Казалось, ее пение -- такая же часть окружающего мира, как и посвисты
кроншнепов. Когда же Лэвери попытался выяснить, о чем она пела, Конала
проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог уловить, что
она выражала свое родство и близость чему-то или кому-то, доселе ему
неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам
земли и ее духов.
Возвращаясь по собственным следам под предводительством Коналы, Лэвери
делал множество открытий. Летчик не уставал удивляться, какой непохожей
стала тундра на ту страшную пустыню, что он совсем недавно пытался пересечь.
Он открыл, что тундра была полна птиц -- от крошечных длинношипов,
почти незаметных на земле из-за их тусклого оперения, до крупных
оранжевогрудых ястребов, высоко парящих над болотами и озерами. Конала
показала ему также бесконечное многообразие растений тундры, начиная от
ярко-рыжих лишайников и кончая лазурными цветочками с такими
микроскопическими соцветиями, что ему даже пришлось встать на колени, чтобы
увидеть их.
Как-то раз Конала знаком велела ему подползти вслед за ней к гребню
холма. Метрах в тридцати под ними в долинке стая арктических волков
неторопливо охотилась на леммингов среди стеблей осоки. Лэвери стало не по
себе от столь близкого присутствия крупных зверей, но тут Конала смело
поднялась во весь рост и обратилась к ним по-волчьи. Они выстроились
полукругом мордами к ней и протяжно заголосили в ответ, а потом цепочкой
неспешно потрусили прочь.
И вот к вечеру какого-то дня вдалеке вдруг показалось яркое пятно.
Сердце Лэвери заколотилось, и он кинулся вперед, забыв о боли в ногах.
Окрашенный в желтый цвет "Энсон" вполне могли заметить с
поискового самолета, пока их не было... Может, их еще спасут его
соплеменники... Но спустившись с моренной гряды к озерцу, они обнаружили
"Энсон" совершенно в том же виде, как и прежде. Ни малейших
следов посещения его человеком.
Разочарованный до глубины души, Лэвери забрался в рубку, сел за руль
управления и погрузился в черную тоску. Теперь выполнить намерение Коналы
двигаться на север, чтобы добраться до ее родичей на побережье,
представлялось ему предприятием крайне опасным, которое скорее всего
завершится их смертью в первую же зимнюю пургу... если они до нее дотянут.
Их износившаяся одежда и почти совсем вытершиеся оленьи шкуры едва
удерживали тепло. Пищу становилось добывать все труднее -- птицы улетали на
юг, мелкие животные начали хорониться на зиму, а рыба уходила в море. И
откуда они возьмут топливо для костра, когда природа всерьез примется за
них?
Лэвери мрачно молчал за ужином, когда они ели вареную рыбу, но Конала
была по-прежнему настроена радостно и безмятежно. Она все повторяла слово
"тукту" -- олени, безуспешно пытаясь внушить ему, что скоро у
них будет, с чем двигаться дальше на север.
Стал подниматься вечерний ветер. Лэвери забрал одну кухлянку, вышел из
построенного Коналой шалаша и забрался к себе в самолет, где свернулся
калачиком на ледяном металлическом полу. Следующие несколько дней он почти
не вылезал из самолета, порой бесцельно крутя ручки молчащей рации, но
большей частью просто угрюмо глядя сквозь плексиглас лобового стекла на
пейзаж вокруг, становившийся, казалось, на глазах все безрадостнее, когда
первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по
колышущимся зарослям осоки.
Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук. Он
был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся на берег вдалеке
волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание
авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы:
-- Тукторайкайай -- олени пришли!
Из окна своей безжизненной машины Лэвери наблюдал за чудом жизни.
Колышущаяся масса животных с почти соприкасающимися ветвистыми рогами
накатывала с севера. Она докатилась до самого озера, разделилась и начала
обтекать его. Рокот рассыпался на частое постукивание копыт по скалам и
камням. Запах скотного двора, издаваемый стадом, проник даже в кабину
самолета. Хотя прежде при полете высоко над тундрой Лэвери часто замечал
внизу стада и цепочки мигрирующих оленей, которые сплетались подобно нитям
бус, он с трудом мог поверить теперь своим глазам. Земля скрылась,
наводненная мощным потоком жизни. Тоска стала рассеиваться под напором этой
живой реки, частью которой Лэвери почти стал себя ощущать.
А пока он глядел во все глаза, потрясенный увиденным, Конала принялась
за работу. Несколькими днями раньше она изготовила себе копье из
обнаруженного в "Энсоне" весла с наконечником -- заостренной с
двух сторон лапы самолетного якоря. Вооружившись им, она теперь суетилась
около края стада. Животные двигались так плотно, что выбранные ею олени не
могли уклониться. Храпя, встал на дыбы пронзенный ее копьем бык. В
смертельном прыжке он поднялся на спины соседних оленей, а когда,
соскользнув, исчез под их копытами, лезвие копья Коналы уже вонзилось в
следующую жертву. Она отбирала самых откормленных животных и тех, у кого был
самый лучший мех.
Когда олений паводок наконец схлынул, ножу Коналы выпала трудная
работа. Она сняла, выскоблила и размяла несколько великолепных шкур на
будущую одежду и спальные мешки, потом занялась выросшей горой мяса и стала
нарезать его прозрачными пластами, которые потом развешивала на кустиках
карликовых ив. Когда они высохнут, то получится легкая, хорошо сохраняющаяся
еда, которой будет достаточно, чтобы прокормить мужчину и женщину --
покалеченного мужчину и больную женщину -- весь предстоящий им долгий и
нелегкий путь.
Почувствовав прилив сил от живого окружения огромного стада, Лэвери
пошел ей помогать. Она подняла навстречу ему сияющее лицо. Конала отрезала
ломтик мяса и протянула Лэвери, а когда он впился в него зубами, радостно
улыбнулась. Потом он подал идею сделать плиту из двух пустых канистр, чтобы
можно было формовать собранный Коналой жир в белые пирожки -- пищу и вместе
с тем топливо на будущее.
Следующие несколько дней выдались сухими и ясными. Пока развешанное
мясо сушилось, Конала неустанно трудилась, мастеря для них обоих зимнюю
одежду. Она так нещадно тратила силы, что на щеках снова проступил
горячечный румянец, а резкий отрывистый кашель усилился. Если же Лэвери
пытался как-то убедить ее не очень налегать на работу, она выказывала явное
нетерпение, оставляя его слова без внимания. Конала знала, что делает.
Наконец примерно в середине сентября она решила, что все готово. И
повернувшись спиной к изготовленной белыми чудесной машине, она отправилась
на поиски своих родичей, Лэвери похромал за ней.
Небо потемнело, и порывы холодного ветра принялись швырять снег на
затянувшиеся льдистыми кристаллами болотца. Однажды пришлось остановиться на
ночлег раньше обычного из-за сильного бурана, который слепил глаза мокрым
снегом. Конала вышла из их маленькой походной палатки, чтобы набрать
хвороста для костра. Задремавший Лэвери вдруг услышал сквозь завывания ветра
ее зов.
В ее голосе явственно слышалась тревога. Схватив копье и припадая на
обе ноги, он кинулся наружу из палатки и тут увидел бегущую к нему через
долинку Коналу. За ней зловещей тенью вырисовывался в свинцовом рассеянном
свете огромный медведь-гризли -- гроза здешних бесплодных земель.
Увидев, что Лэвери застыл на склоне прямо перед ней, Конала подалась
вбок, хотя это движение сократило расстояние, отделяющее ее от медведя.
Лэвери тут же сообразил, что она пыталась отвлечь зверя, занес копье над
головой и ринулся вниз, крича и ругаясь во всю мочь.
Внимание медведя переключилось с женщины на странное зрелище, которое
являл собой Лэвери. Выпрямив спину, гризли в нерешительности сел на
массивные задние лапы и уставился на человека сквозь летящие хлопья снега.
Когда от медведя его отделяли уже считанные ярды, Лэвери споткнулся и
упал, затем беспомощно прокатился по камням и очутился на спине, глядя на
огромную квадратную медвежью морду прямо над собой. Медведь ответил
бесстрастным взглядом, шумно втянул ноздрями воздух, опустился на четыре
лапы и побрел прочь.
После встречи с гризли Лэвери окончательно переродился, Одетый в оленьи
шкуры, с окаймляющей лицо темной бородой и отросшими до плеч волосами, он
обрел гибкость, энергию и особую, ранее не свойственную ему
наблюдательность. Он больше не был чужаком во враждебной стране. Теперь он
по праву стал называться мужчиной, обретя возможность жить в мире более
древнем, чем тот, к которому он привык.
С Коналой он познал то единство, ту общность, какие прежде ощущал
только с экипажем своего бомбардировщика. Проведенные вместе недели
постепенно уничтожили языковый барьер, и теперь ему становилось яснее то,
что прежде было абсолютно непонятным. Но все же главный вопрос оставался без
ответа с тех самых пор, когда она вернула к жизни его бездыханное тело на
таком далеком теперь каменистом гребне, как бы разделившем надвое его
судьбу.
Некоторое время они двигались вниз по уже застывшей и укрытой снегом
реке, ведущей, как ему дала понять Конала, к морскому побережью. И с каждым
днем силы у Лэвери все прибывали, а Конала все больше слабела. Ночами, когда
женщина думала, что он спит, она тихо постанывала, днем же едва могла пройти
сотню-другую метров, прежде чем ее опять начинал бить кашель, а на снегу у
ног расплывались кровавые пятна.
Когда их настигла первая настоящая пурга, уже Лэвери ставил палатку и
разводил огонь из лишайников и оленьего жира, чтобы сварить немного сушеного
мяса. Конала лежала в спальном мешке, пока он готовил еду, а обернувшись к
ней, он увидел, что страдальческие морщинки у ее рта слились в глубокие
складки. Он подошел ближе и поднес к ее пересохшим губам теплый суп. Отпив
глоток, она снова легла, и было видно, как ярко блеснули ее глаза в тусклом
свете костерка. В их глубине он прочел подтверждение тому, чего боялся.
Не опуская глаз, Конала вынула новую пару сапог откуда-то из-под
кухлянки и медленно провела по ним рукой, проверяя удивительно тщательно
выполненные швы, сквозь которые не должно просочиться ни капли влаги. Она
протянула их Лэвери и положила ему на колени. Потом заговорила, медленно и
особенно точно подбирая слова, чтобы он наверняка понял ее:
-- Это не очень хорошие сапоги, но они могут довести тебя до становища
моих родичей. И могут помочь тебе вернуться домой, в твою страну... Счастья
тебе... И не сбиться тебе в них с пути... брат мой.
Поздней ночью ярость пурги дошла до предела. Холод завладел палаткой,
словно и не было внутри нее слабого язычка пламени, пронизал меховые
одеяния, в которые была закутана Конала, и проник в ее тело.
Когда пурга улеглась и ветер стих, Лэвери похоронил ее под горкой
камней на высоком берегу безвестной реки. Двигаясь дальше на север теперь
уже уверенным шагом, он больше не размышлял над вопросом, который мучил его
столько недель... Потому что главный ответ Коналы все еще звучал у него в
ушах и он никогда не сможет его забыть: "Не сбиться тебе... брат
мой..."
Мрачная одиссея Сузи
[См. карту].
Федеральная дневная школа в Спенс-Бей выглядит чужеродной среди
промороженных скал арктического побережья. Она неуклюже прилепилась к скалам
в двухстах милях севернее Полярного круга; здесь начинается другой мир,
другое время.
Вечером в пятницу, 15 апреля 1966 года, яркие флуоресцентные лампы
залили светом странное людское сборище в самой большой из классных комнат.
Прямо под эмалированной табличкой, на которой в цвете изображены символы
государственности и правосудия, за учительским столом восседал утомленного
вида пожилой человек, облаченный в великолепную судейскую мантию. Напротив
него с послушанием, пародирующим внимательность и почтение детей, сидело
больше полусотни мужчин и женщин, узурпировавших в неурочный час парты и
складные стулья. Люди стояли даже вдоль стен и сидели на полу.
В передних рядах выделялись несколько полицейских в парадных красных
мундирах, четыре юриста в черных мантиях, трое или четверо безупречно одетых
психиатров и врачей, несколько репортеров и группка государственных служащих
министерства по делам индейцев и Севера -- этой расцветающей колониальной
империи. А мы в Спенс-Бей были пришельцами -- нас привезли сюда самолетом с
Ньюфаундленда и из Эдмонтона, чтобы мы засвидетельствовали, что правосудие в
этом далеком уголке страны воистину свершилось.
А у задней стенки комнаты безмолвно сгрудились другие -- люди, кому по
праву принадлежала эта земля. Одетые в изукрашенные кухлянки, яркие свитера
и платья веселых расцветок, они выглядели уныло. На вторгнувшихся к ним
чужаков не смотрели. Они не смотрели даже друг на друга. Им было велено
прийти, чтобы они знали, как осудят двух юношей их племени, которые нарушили
наш закон.
Суд Северо-Западных территорий начал свою работу.
"Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, оба из Левек-Харбор, совместно
обвиняются в том, что они 15 июля или около этого дня в Левек-Харборе или
окрестностях этого поселка незаконно совершили преднамеренное убийство Сузи
И5-20..."
Репортер шепотом спросил у сидящего с ним рядом правительственного
чиновника: "Что здесь происходит? Разве вы присваиваете обвиняемым
тюремные номера прежде, чем докажете их виновность?"
"Конечно же нет. У каждого эскимоса есть номер. Так их легче
различать".
Сузи И5-20 была мертва. Ее племянник Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, который
был сыном этой женщины, навсегда так и оставшейся для всех нас неизвестной,
стояли перед судьей, пока секретарь суда зачитывал обвинение. По их лицам
трудно было понять, понимают ли они происходящее, даже после того, как
обвинение было переведено на эскимосский язык судебным переводчиком --
белым, женившимся на эскимоске и прожившим большую часть жизни среди
эскимосов. Всем присутствующим было совершенно ясно, что печальный и мрачный
ритуал, свершавшийся вокруг двух обвиняемых, недоступен их пониманию. Так
они и стояли перед судьей, съежившись и уйдя в себя, двое небольшого роста
юношей с гладкими лицами. Они, как и весь их народ, были похожи на детей, но
этих детей давно изгнали из мира, где принято считать, что о детях надо
заботиться.
Слушание дела началось в девять часов утра на следующий день, а к
одиннадцати вечера уже вынесли приговор. За эти часы мы, посторонние, смогли
усвоить только общий характер событий, приведших к смерти одной женщины...
Мы услышали крошечный фрагмент последней главы длинной мрачной одиссеи
повествующей о пути, приведшем к гибели целый народ.
Поздним летом 1913 года Компания Гудзонова залива основала свою самую
северную факторию на мысе Дорсет -- крайней юго-западной оконечности
Баффиновой Земли. Обитавшие в тех суровых краях эскимосы были искусными
охотниками на оленей, и эта охота на протяжении многих поколений
поддерживала их существование, придавала им уверенность в себе. Но не успело
закончиться второе десятилетие века, как они превратились в охотников за
пушниной на продажу. Вся их жизнь круто изменилась. Вместо традиционных
каяков появились большие лодки с моторами, завезенные из Шотландии; на них
эскимосы совершали походы вдоль берегов острова. Вместо луков и острог они
применяли в охоте дорогие многозарядные винтовки. Их семьи питались уже не
мясом, а консервированной ветчиной, кулинарным жиром и лепешками из
привозной муки. Их летние палатки, которые теперь были покрыты не шкурами, а
брезентом, наполняла разнообразная продукция цивилизованного мира -- от
граммофонов до одежды из ярких хлопчатобумажных тканей.
Так обстояли дела, когда весной 1926 года в семье молодого человека по
имени Китсуалик родилась дочь. Она родилась прекрасным здоровым младенцем, и
назвать ее должны были бы, по древним обычаям, именем одного из ее предков.
Однако христианская церковь ненамного отстала от скупщиков меха, основав в
Кейп-Дорсет миссию, и англиканские миссионеры окрестили девочку Сюзанной.
Родители не могли выговорить это имя и поэтому звали ее Сузи.
Детские годы Сузи пришлись на время расцвета торговли пушниной. По всем
арктическим островам и побережью материка -- от Гудзонова залива до
Берингова моря -- как грибы вырастали фактории. Именно тогда большинство
эскимосских племен, кроме самых отдаленных, превратились из охотников ради
пропитания в ловцов лис и песцов, именно тогда насильственно расторгли их
издревле закрепившуюся связь с землей и морем, которые питали эскимосов с
незапамятных времен.
И вдруг в 1930 году, когда на юг страны обрушилась великая депрессия,
рог изобилия, из которого безостановочно сыпались на земли эскимосов все
новые и новые фактории, иссяк. Цена за хорошую шкуру песца резко упала -- со
ста долларов до пяти и Даже меньше, а это равнялось, если пересчитать на
реальную Цену товаров, которые эскимос мог получить на эти деньги, примерно
пятидесяти центам. Большинство мелких факторий закрылось, а вслед за
отъездом их владельцев с берегов Арктики наступил голод.
В 1931 и 1932 годах почти три четверти родившихся в Кейп-Дорсет детей
умерли от недоедания и сопровождающих его болезней на первом году жизни.
Сузи тоже видела, как мать завернула иссохшее тельце ее братика в кусок
материи и положила в нишу, выдолбленную в стене иглу, чтобы до него не
добрались собаки. Так до весны он и оставался с ними в доме, пока земля не
оттаяла и они смогли его похоронить.
Именно во время этого кризиса Компания Гудзонова залива, рассчитывая на
улучшение конъюнктуры после депрессии, вышла с предложением к правительству
Канады. США, Дания и другие страны оспаривали право Канады на обладание
огромным архипелагом Королевы Елизаветы, расположенным в высоких широтах [6.
А.Ч.]. И Компания предложила усилить право владения Канады этими бескрайними
необитаемыми землями, заселив их эскимосами, которые "терпят лишения,
вызванные текущими экономическими затруднениями". Компания вызвалась
провести всю операцию по колонизации, и правительство приняло предложение с
условием, что Компания возьмет на себя всю ответственность за благосостояние
переселенцев и не будет препятствовать их желанию вернуться на прежние
места, если новый дом им почему-либо не понравится.
Осенью 1933 года управляющему факторией в Кейп-Дорсет, Пангниртунг на
западном и Понд-Инлет -- на северном побережье Баффиновой Земли было
приказано начать вербовку колонистов. Задача непростая -- традиции, навыки и
склад души крепко привязывали людей к земле своих предков. Они не желали
покидать ее, и, пока управляющий факторией в Кейп-Дорсет не обратился за
помощью к Кававу -- бывшему шаману на службе у Компании, никого не удавалось
завербовать.
Вслед за управляющим Кававу принялся расхваливать новое место, где не
переводилась дичь. Особенно он напирал на обещание Компании бесплатно
предоставить новое охотничье снаряжение и снабдить поселенцев богатыми