Моуэт Фарли. Уводящий по снегу

глазами на запад. Туда лежал ее путь, и голоса нерожденных поколений вторили
шепоту ветра, но уже призывнее. "Иди же к стоянкам людей! -- говорили
они. -- Иди!"
С опущенной мордой и поникшим хвостом двинулась она на запад, в
бескрайние дикие просторы, и только однажды остановилась, чтобы обернуться и
внимательно посмотреть на то место, откуда начиналась цепочка ее следов,
словно ожидая какого-то знака. Знака не было, и наконец она решилась.
Так началось ее странствие. Смерть разорвала узы, связывавшие ее со
стариком, но нить, соединявшая Арнук с Человеком, была крепка по-прежнему.
Через бесчисленные поколения, канувшие во мрак давно ушедших времен, задолго
до того, как эскимосы пришли на восток из Азии по цепочке островов, судьба
ее рода была слита с судьбой людей. Арнук составляла одно целое с людьми и
нуждалась в них столь же сильно, как и они в ней.
Она не остановилась даже тогда, когда темнота заполнила унылые равнины.
В полночь Арнук достигла места, где перегрызла веревку, привязывавшую ее к
нартам молодого Мактука. Какой-то внутренний голос подсказал ей это, хотя
снег заровнял все отметины и занес следы. Теперь ее стали грызть сомнения, и
она заметалась среди больших сугробов, жалобно подвывая. Арнук взобралась на
высокий гребень, стараясь уловить в ночном воздухе запахи близкой стоянки
людей. До нее донесся запах зайца, снявшегося с места при ее приближении. Но
людей учуять не удалось. Ее вой взметнулся до неба, заполняя темноту мольбой
и призывом, но в ответ только сильнее зашелестел ветер Не в силах вынести
тяжести голода и одиночества, она свернулась у наметенного сугроба и впала в
забытье.
Собака долго спала посреди бескрайних равнин. Но, хотя усталость и
свалила ее, великие таинства свершались в сокровенных глубинах ее тела. Она
лежала, положив морду на вытянутые широкие лапы, и мускулы ее судорожно
подергивались. В пасти набежала слюна, и появился вкус крови. Ей снилось,
будто она нагоняет быстроногого оленя и зубы ее вонзаются в живую плоть, --
так она познала экстаз охоты.
В каждой клетке ее тела проснулись и заговорили извечные жизненные
инстинкты, которым суждено было спасти и саму Арнук, и теплящуюся в ней
новую жизнь. Когда собака подняла морду навстречу рассвету, перемена
свершилась.
Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась
к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.
Полярная сова, совсем белая и не отбрасывающая тени в предрассветной
мгле, окинула немигающими огромными глазами снежные равнины. Сова увидела
зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые
совиные когти уже лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением
утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как
что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.
Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу, лисицей, подкрадывающейся к
куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней.
Она медленно и бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу.
Вот уже сова всего в нескольких ярдах от нее, и тут птица подняла голову,
уставив свои желтые пугающе бессмысленные глаза прямо на Арнук. Арнук
мгновенно замерла, хотя дрожал каждый ее мускул. Как только сова снова
впилась в свою жертву, Арнук прыгнула. Сова уловила начало прыжка и легко
взмахнула мощными крыльями. Но даже отнявшее долю секунды движение крыльев
задержало птицу, стремительно взметнулся тонкий силуэт -- и собака,
подпрыгнувшая на шесть футов в воздух, сбила сову на землю, сжав зубами ее
трепещущую под перьями плоть.
Потом Арнук заснула, а ветер уносил белые перья и клочки белого
заячьего меха пушистой поземкой. Когда она снова пробудилась, древний голос,
что раздавался в ней, смолк. Снова она стала домашним животным и опять
двинулась на запад, нутром безошибочно угадывая направление.
Люди, которых она искала, кочевали по пустынным равнинам тундры, таким
необъятным, что, казалось, нет им предела. Собака не умела оценить всю
ничтожность шансов найти хозяев, но в ее памяти жило воспоминание о летней
стоянке возле широкой реки, где прошла ее ранняя пора. И она решилась
отправиться в дальний путь.
Шли дни, и с каждым из них солнце оставалось в небе все дольше и
поднималось все выше. Так и утекало время меж непрестанно движущихся
собачьих лап, пока буйство весны не разбудило тундру. Снег растаял,
проснулись реки и с грохотом ринулись к морю. Стаи воронов кружились, как
вихри обугленных листьев в ослепительно белом небе, и на оттаявших озерах
рядом с пронзительно кричащими чайками появились первые утки.
Жизнь пробуждалась в глубоком мху, где сновали лемминги, и на
каменистых гребнях, где петушки куропаток гордо выгибали грудь перед
курочками. Весна будила всех и проникала повсюду. И в лоне Арнук она ласкала
будущую жизнь. Позади остался долгий путь, от множества порезов об острые
камни подушечки собачьих лап покрылись коркой засохшей крови. Ее шерсть
свалялась и не блестела под весенним солнцем. И все же, влекомая неукротимой
волей, она шла и шла вперед, пока не достигла западных равнин.
Теплым июньским днем, изможденная, с воспаленными глазами, закончила
она свои поиски. Одолев край каменной гряды, Арнук увидела перед собой
сверкание солнечных бликов в ревущих волнах реки и узнала родное место.
Скуля от возбуждения, она неловко сбежала вниз по склону -- в последние
дни ее тело стало неуклюжим. Скоро она оказалась среди исхлестанных
непогодой валунов, сложенных кругами, -- здесь когда-то по летней поре
стояли крытые шкурами палатки людей.
Теперь же не было ни одной палатки. Некому было выйти навстречу и
приласкать вернувшуюся собаку. Только недвижные каменные столбики на ближнем
гребне каменной гряды, зовущиеся Инукок -- Каменные люди, стояли, молчаливо
приветствуя Арнук. Она поняла, что стоянка покинута, но еще какое-то время
отказывалась этому верить. Арнук металась от каменного круга -- пола
стоявшей здесь некогда палатки -- к месту, где, она знала, хранились прежде
запасы мяса, втягивала в отчаянной надежде ноздрями воздух, но ничего
обнадеживающего не находила. Уже в сумерках она свернулась в ямке рядом с
тем местом, где старик Мактук держал ее когда-то на коленях, и покорилась
великой усталости.
Однако это место не было совсем необитаемым, как могло показаться.
Арнук была слишком поглощена своими тщетными поисками, чтобы уловить, что за
ней следят. Если бы она взглянула на берег реки, то могла бы заметить гибкий
силуэт существа, следившего за каждым ее движением глазами, в которых
светился не голод, а какое-то иное, непонятное чувство. Приглядевшись, она
узнала бы в нем волка, и тогда шерсть на ее загривке поднялась бы, а зубы
обнажились в оскале. Ибо пути домашних собак и собак дикой природы
разошлись, и они стали враждовать как братья, забывшие о своем родстве.
Волк был молод. Рожденный прошлым летом, он оставался со своей стаей до
тех пор, пока ранней весной этого года его не охватила страсть к
бродяжничеству и он не покинул охотничью территорию своей стаи. Многое ему
пришлось пережить. Он усвоил ценой порванных боков, что каждая волчья стая
защищает свои земли и не приветствует чужака. Каждый раз, когда он робко
пытался приблизиться к одной из трех обосновавшихся здесь волчьих семей, его
встречал оскал зубов. Наконец ему удалось найти незанятое место вблизи реки.
Это было прекрасное место. Недалеко от опустевшего лагеря иннуитов река
разливалась по неглубокой долине, окаймленной зубьями острых камней, чтобы
затем дать начало необъятному озеру. Именно здесь олени столетиями
переходили мелководье во время своих миграций. Два, а то и три раза в году
несметные стада шли через реку, и не все животные вырывались невредимыми из
бурунов речных порогов. Туши утонувших оленей застревали среди камней и
обломков скал вблизи устья реки и служили пропитанием множеству лисиц,
воронов и чаек. Окрестные волки не наведывались сюда, потому что этим местом
владели люди, а все, на что претендует человек, вызывает инстинктивную
неприязнь у больших диких собак -- волков.
Ничего не зная об этом табу, молодой волк-бродяга устроил свое логово у
реки, но теперь еще острее переживал свое одиночество, потому что волк
гораздо больше, чем собака, нуждается в общении с себе подобными.
Когда молодой волк увидел Арнук и ощутил ее запах, его переполнили
противоречивые чувства. Никогда прежде он не видел собак, но почувствовал,
что покрытый золотистой шерстью зверь там, внизу, непостижимым образом
близок ему по крови. Запах был чужим -- и все же знакомым. Очертания тела и
цвет также удивляли, но отзывались в нем почему-то теплой волной
воспоминаний и желания. Однако его столько раз прогоняли, что теперь он стал
осторожным.
Когда Арнук проснулась, ее нос учуял рядом оленье мясо, но пришельца
она не увидела. Чувство голода целиком завладело ею. Она вскочила и
набросилась на изорванную заднюю часть оленьей туши, которую кто-то подтащил
совсем близко к месту, где спала Арнук. Только утолив острый голод, она
смогла наконец оторваться от мяса и поднять голову... чтобы встретиться
глазами с пристальным взглядом молодого волка.
Он сидел неподвижно в сотне футов от нее, и ни единый мускул его не
дрогнул, когда на загривке Арнук поднялась шерсть и угрожающее рычание
заклокотало у нее в горле. Волк продолжал спокойно сидеть, готовый, однако,
отпрянуть в любой момент, и после долгой напряженной минуты Арнук снова
опустила голову и занялась мясом.
Такой была их первая встреча, и вот что из нее получилось.
Арнук не могла больше противиться требованиям своего отяжелевшего тела.
И снова она подчинилась таинственной силе в глубине ее существа. Не замечая
молодого волка, по-прежнему осторожно державшегося в отдалении, Арнук обошла
знакомую ей долину. Она тщательно изучила остовы пяти утонувших оленей и
отогнала от них кричащих чаек и резко каркающих воронов; теперь это мясо
принадлежало ей по праву сильнейшего. Затем, удовлетворенная обилием запасов
пищи, она отошла от реки и потрусила прочь, туда, где выступающую из
берегового склона скалу прорезала неглубокая расщелина. Здесь еще щенком
Арнук устраивала игры с другими собаками становища. Теперь она обследовала
эту пещерку с более серьезными намерениями. Место было сухим и защищенным от
ветра. Не устраивало только одно -- запах. Исходившее из расщелины резкое
зловоние заставило ее приподнять верхнюю губу от ярости и отвращения -- тут
зимовала росомаха.
Нюх Арнук подсказал ей, что росомаха ушла несколько недель назад и вряд
ли теперь вернется прежде, чем зимние ветры и метели заставят ее искать
пристанища. Арнук набросала земли и песка на грязный пол пещерки, затем
принялась таскать мох в самый дальний угол. Там она и укрылась, положившись
на волю природы.
Щенки у Арнук родились утром, когда в весеннем небе гpoмко зазвучали
крики белых гусей. Настало время всеобщего рождения, и семь копошащихся
комочков, греющихся под теплым боком собаки, не были одинокими в свой первый
день жизни. На песчаных гребнях за рекой земляные белки вскармливали
крошечных голых бельчат, а в логове у откоса, за милю от реки песец поднимал
настороженную мордочку над землей, заслышав слабое повизгивание облизываемых
его подругой щенков, которое напомнило ему о новых обязанностях. Все живое
подчинилось требованиям вечного цикла обновления жизни. Все живое кроме
изгоя-волка.
Пока Арнук оставалась в укрытии, молодой волк испытывал муки терзаний и
не находил покоя. Взбудораженный, он бродил поблизости от пещеры, тоскуя и
стремясь постичь неведомое ему. Он не осмеливался подходить слишком близко,
но каждый день оставлял кусок оленины в нескольких ярдах от входа в пещеру,
а затем садился поодаль в надежде, что его дар будет принят.
На третий день, когда он лежал у пещеры, щелкая зубами на вьющихся
вокруг его морды мух, его тонкий слух уловил новый едва доносившийся звук.
Волк мгновенно вскочил на ноги, вскинул голову и напрягся, внимательно
прислушиваясь. Звук повторился; чуть различимый, он скорее угадывался, чем
слышался. Это было тихое повизгивание, призывное и преодолевающее вековечные
барьеры. Он резко встряхнулся и, бросив быстрый хозяйский взгляд на вход в
пещеру, затрусил по долине. Но теперь уже не одиноким изгоем, а самцом,
выходящим на вечернюю охоту, чтобы прокормить свою самку и щенков. Вот так
просто, по внутреннему зову всего своего существа, молодой волк заполнил
пустоту, не дававшую ему покоя долгие недели с начала весны.
Арнук же не так легко смирилась с новой ролью волка. Несколько дней она
щерилась при попытках волка подойти ближе, хотя и поедала оставляемую им у
входа пищу. Недели еще не прошло, а она уже ждала поутру свежего мяса --
нежной бельчатины, зайчатины или жирного мяса куропатки. От этого уже совсем
было недалеко и до полного признания волка, приносившего дичь.
Арнук пришла к окончательному согласию с ним к исходу второй недели со
дня рождения щенят. В то утро, приблизившись к выходу из логова, она увидела
приготовленного для нее совсем недавно убитого олененка, а рядом, всего лишь
в не скольких футах, -- спящего молодого волка.
У волка этой ночью была затяжная и трудная охота, причем он обежал
большую часть той сотни квадратных миль, что закрепил теперь за своей
приемной семьей. В изнеможении он лег рядом с принесенной добычей, не в
силах уже отойти на обычное почтительное расстояние от логова.
Томительную минуту Арнук вглядывалась в спящего волка и затем начала
тихо подходить к нему. В ее позе не было угрозы, и когда она подобралась
вплотную, ее великолепный пышный хвост взметнулся вверх и завернулся на
спину приветливым колечком эскимосской лайки, а уголки губ поднялись в
подобии улыбки.
Волк проснулся, поднял голову, увидел стоящую над ним Арнук и понял,
что настал конец его одиночеству. Когда утреннее солнце запылало над кромкой
гребня, где находилось логово, оно осветило два стоящих рядом силуэта.
Собака и волк вместе смотрели, как пробуждалась тундра.
И жизнь на берегах реки потекла счастливо. Не было больше пустоты в
сердце Арнук, и сердце волка переполнялось гордостью, когда он рядом с
логовом грелся на солнце, а щенки возились около него, теребя его за шерсть
и лапы.
Так шло время, пока щенкам не исполнилось шесть недель. В эти пустынные
земли пришла середина лета, и стада оленей снова двинулись на юг. Место
переправы вновь было запружено оленями, детеныши фырчали позади своих
косматых матерей, старые же самцы, чьи бархатистые рога достигали неба,
двигались впереди.
Однажды вечером в Арнук пробудился охотничий инстинкт и таинственным
неведомым образом ее желание стало известно волку. Когда на землю опустились
поздние летние сумерки, Арнук в одиночку ушла в потемневшие равнины, в
полной уверенности, что теперь волк ни на мгновение не покинет щенков до ее
возвращения.
Она не собиралась уходить надолго, но в нескольких милях от реки
натолкнулась на группу молодых оленей. Это были прекрасные животные и к тому
же упитанные, что необычно для этого времени года. Арнук приелось постное
мясо, и она обежала вокруг отдыхающих оленей, обуреваемая острым чувством
голода.
Порыв внезапно изменившегося ветра выдал ее, всполошившиеся олени
вскочили на ноги и кинулись бежать. Голод подстегивал Арнук, а ночь была
ночью охоты. Поэтому лайка решилась пуститься в долгую погоню.
Когда время прогнало с земли недолгую тьму и поднялся северный ранний
предрассветный ветер, молодой волк очнулся от своего бдения у входа в
пещеру. Неясное тяжелое чувство заставило его обернуться к логову и глубоко
заглянуть в него. Все было хорошо, щенки спали, сгрудившись в один тесный
клубок, их крепкие ножки подрагивали во сне. Но засевшая в мозгу колючка
беспокойства не оставила волка в покое, и он повернулся к реке, где тусклый
свет уже лился на валы дальних гребней, открывая их один за другим.
Может быть, его тревожило долгое отсутствие Арнук или беспокоили
неведомые человеку предчувствия... Он побежал в сторону от логова,
принюхиваясь к остывшему следу собаки, в надежде увидеть ее приближающийся
силуэт на посеревшей равнине.
Волк удалился от логова не больше чем на четверть мили, как вдруг
неясное ощущение скрытой опасности обрело зримые очертания. Легкий вихрь
донес до его ноздрей запах северного ветра, и в то же мгновение он понял,
что же беспокоило его с момента пробуждения. Волк стремительно ринулся назад
к пещере.
Когда он взбежал на ближний к логову гребень, резкий запах росомахи
ударил ему в ноздри и наполнил яростью все его существо. С прижатыми к
голове ушами и клокочущим в глотке неудержимым гневом он слетел по склону в
шесть гигантских прыжков.

Самец росомахи, который перезимовал в той самой пещере, где сейчас
повизгивали во сне щенки Арнук, был крупным зверем шестидесяти фунтов весом,
чьи лучшие годы не так давно миновали, а нрав с тех пор заметно ухудшился.
Этой весной он в поисках самки обследовал сотни миль окрест, но так никого и
не встретил. В ночь охоты Арнук он вернулся к речному броду, ожидая увидеть
здесь немало утонувших оленей. Вместо этого он нашел лишь чисто обглоданные
кости и следы, говорящие о том, что принадлежащие ему одному по праву, как
он считал, запасы были нагло захвачены волком и собакой. Его настроение
стало еще хуже, а когда его сморщившийся нос уловил тоненькую струйку запаха
щенков, исходящего из того места, где была его зимняя нора, он не стал
медлить. С голодной дрожью в утробе он отвернул от реки в предрассветную
серую мглу, зашел с подветренной стороны к пещере, отыскал выступ скалы,
из-за которого мог незаметно следить за логовом, и залег там. Он выждал,
пока молодой волк не отбежал от входа в логово и не направился в сторону
равнин.
Осторожно самец росомахи двинулся к логову, то и дело приостанавливаясь
и озираясь по сторонам, чтобы окончательно убедиться в беззащитности щенков.
Грузным телом он припадал к каменистой неровной почве, подбираясь все ближе,
и теперь, уверенный в успехе, уже предвкушал радость расправы и наслаждения
солоноватой теплой кровью.
Этим утром крови будет предостаточно.
Молодой волк был так стремителен в своем яростном броске, что у самца
росомахи едва хватило времени развернуться боком к клыкам врага. Этого
хватило, чтобы спастись от немедленной смерти. И хотя зубы волка прокусили
толстую шкуру, сжать горло они не смогли -- волчьи челюсти сомкнулись на
мягком плече росомахи. Зверя поменьше таким захватом можно было бы и
свалить, но не росомаху. Объятый слепой злобой, самец росомахи повалил волка
наземь, извернувшись в диком ответном броске.
Будь волк постарше и немного поопытнее, он, наверное, ослабил бы свою
хватку и уклонился от этого выпада, но он был молод и ослеплен заботой о
чужих щенках, которую так щедро дарил им. Он вцепился в росомаху мертвой
хваткой и не ослабил ее, даже когда зубы и когти врага глубоко разворотили
его бок.
Они сражались беззвучно. Краснота выкатившегося на восточный край
горизонта солнца казалась блеклой по сравнению с пламенеющей на скалах
кровью. Сгрудившиеся у входа в пещеру щенки, которых привлек шум схватки,
какое-то время за всем наблюдали, а затем, устрашенные, дрожа, забились в
глубину, в спасительную темноту. И только чайки видели исход дуэли.

Чайки встревожили Арнук. Когда она утомленно трусила назад к дому в
теплых лучах утреннего солнца, то увидела их кружение над скалами, и до нее
донеслись их резкие крики. Чайки летали зловещим вихрем как раз над самым
логовом. Беспокойство придало Арнук новые силы, и она бросилась вперед.
Вскоре она нашла обоих, и друга, и врага. Самец росомахи еще дополз до реки,
прежде чем истечь кровью. Но волк с распоротым животом и вывалившимися
внутренностями уже окоченел рядом со входом в пещеру.
Тела по-прежнему лежали там, где их застигла смерть, когда несколькими
днями позже речь людей снова огласила берега реки, а молодой Мактук
наклонился над темной расщелиной и осторожно потрогал жмущихся друг к другу
щенков, в то время как Арнук, полубезумная от переживаний, стояла,
подрагивая, рядом. Мактуку были подвластны тайны живой природы, и он мог
прочесть многие незримые ее письмена, вот почему он понял, что произошло у
растрескавшихся скал.
Однажды вечером в конце лета он взял с собой сына на речной обрыв и
положил руку мальчика на песочно-желтую голову собаки:
-- Мактук, сын мой, скоро ты тоже станешь мужчиной и охотником, и
широкие равнины узнают твое имя. Придут новые дни, и ты найдешь надежных
друзей, которые станут помогать тебе в охоте, а лучшим из них ты всегда
будешь давать имя Арнук. Когда мой отец узнает, что мы приняли его дар, ему
станет спокойно. И пусть все звери покорятся силе твоего копья и лука, за
исключением одного. Никогда не поднимай руки на белого зверя -- Амоу --
волка: так наш народ сможет отдать ему свой долг.

Уводящий по Снегу

Мое имя -- Оотек, а мой народ живет у реки Людей. Когда-то нас было
много и земля была добра к нам, но сейчас, в мое время, мы уже забыли те
дни, когда олени наводняли тундру и дарили нам жизнь. Часто теперь приходит
только голод, а олень -- редко. Никто уже не живет у больших северных озер,
хотя еще в дни юности моего отца палатки нашего народа стояли повсюду по их
берегам. Я спускался вниз по реке до больших озер, но, достигнув их,
поворачивал обратно, прочь с опустошенной земли.
Только обитающие в этих краях духи помнят те времена, когда можно было
взобраться на холм посреди потока оленей и, куда ни кинь взгляд -- на восток
или на запад, на север или на юг, не увидеть ничего, кроме оленьих бурых
спин и боков, и услышать только постукивание оленьих рогов да урчание их
сытых животов.
Великие стада прошли... и, значит, все мы, жившие оленями, должны
последовать за Уводящим по Снегу, как ушел за ним и мой отец весной этого
года.

Прошлой зимой, как только лед прочно сковал озера, наступила пора
метелей, и много дней мы не выходили наружу из своих иглу. Дети притихли и
перестали играть, а старики украдкой тревожно поглядывали в темноту входного
туннеля. Снег засыпал все иглу, и мы не могли даже отправиться на поиски
ивовых прутиков, чтобы подкормить огонь. Темнота и холод наполнили иглу,
поскольку давно уже был съеден олений жир, которому следовало гореть в
плошках, чтобы освещать жилища людей. И так мало оставалось запасов мяса от
тех считанных шедших на юг оленей, которых мы смогли забить осенью, что
собаки стали умирать от голода. И мы сами были уже недалеки от этого.
Однажды Беликари, живший ко мне ближе всех из семи семей стойбища,
пришел сказать, что бешеный песец забежал в лаз его иглу, где лежали собаки,
и успел покусать трех из них, пока не был разорван остальными. Беда еще в
том, что, когда песцы заболевают бешенством, их шкурки сильно портятся, и,
даже если пурга уляжется и позволит выйти из иглу, нам незачем будет
осматривать ловушки.
Прошло еще много дней, пока метель утихла и установилось холодное
безветрие. Никто из людей не умер, хотя старики едва могли приподняться с
лежанок. Мы, те, кто помоложе, собрали оставшихся собак и отправились за
мясом, припасенным нами на Плоской равнине. Но нашли его совсем немного,
почти все хранилища были занесены громадными затвердевшими сугробами,
которые засыпали наши отметки.
Женщины и дети помогали нам умерить голод, разрывая сугробы вблизи иглу
и выискивая там рыбьи кости и обрывки старых шкур, из которых они делали
похлебку. Так мы надеялись перебиться, пока теплые ветры весны и все более
длинные дни не вернут к нам снова оленей из поросших лесом южных земель.
Но лед спустя много дней после того, как он должен был сойти, все еще
тяжело и твердо лежал по рекам и озерам, а дни, казалось, становились
холоднее и холоднее. Мы уже стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь
конец этой зиме. Съели все, что могли отыскать, а олени все не шли. Мы
ждали... что же еще мы могли делать? Съели последних собак, а оленей все не
было.
И вот однажды мужчины сошлись в иглу Оуликтука. Его жена Куни сидела на
лежанке с ребенком на руках; ребенок был мертв. Мы знали, что уже скоро
многим женщинам придется баюкать на груди такое горе. Мой двоюродный брат
Охото высказал мысли, что мучали нас, вслух:
-- Может быть, людям теперь надо уйти отсюда. И возможно, направить
свой путь на юг, куда пришли жить белые люди. Может случиться, у них
окажется еда, которой они смогут поделиться с нами.
Белые люди только недавно поселились на краю нашей земли, чтобы скупать
у нас шкурки песцов. Идти туда было очень далеко, и только Охото бывал там
прежде. Поскольку собаки уже не могли нам помочь, мы понимали, что все надо
будет нести на себе, а дети и старики не смогут ехать на собачьих упряжках,
как им подобало. Мы знали, что не все из них увидят жилища белых людей... но
ребенок у Оуликтука и Куни уже умер. Мы решили идти.
Женщины приготовили и скатали несколько шкур для укрытий и спальных
мешков, дети взяли то, что смогли унести, а мы, мужчины, навьючили свои тюки
на плечи, и все вместе покинули свое стойбище у реки и отправились на юг.