Страница:
Или Тихонова:
Я знаю —
Город будет,
Я знаю
Саду цвесть,
Когда
Такие люди
В стране
советской есть.
Эти стихи были написаны до сталинских массовых репрессий. Когда еще во главе нашей страны находились такие крупные руководители как Орджоникидзе, Пятаков, Серебровский Бухарин, Рыков, Косиор, Постышев и многие, многие другие, которых ликвидировал Сталиным.
Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей…
Сборы
Первый семестр первого курса нашей теоретической учебы подходил к концу. 31 января 1931 года мы должны были уехать на 4 месяца на производственную практику. Вся эта система называлась НПО – непрерывное производственное обучение. Эта система давала нам возможность ознакомиться с предприятиями, на одном из которых, вероятно, впоследствии пришлось бы кому-нибудь из нас работать. Это были те годы и то время, когда, взамен старых методов обучения, шли усиленные поиски новых более рациональных методов, при которых старались сблизить теорию с практикой. Поэтому студенты так едко шутили, называя себя кроликами, над которыми проводятся бесконечные эксперименты.До отъезда оставались считанные дни. Идея поездки была очень приятна, всем очень нравилась, и собирались мы на нее, как на увеселительную прогулку.
В конце семестра преподаватели без экзамена, на основании результатов текущих занятий, ставили всем просто зачет.
Когда наш профессор по высшей математике Брауде поставил всем, и мне, зачет, я запротестовала, попросила не ставить мне зачет, так как из-за общественной работы, которая всегда приходилась на уроки математики, на занятиях я присутствовала всего 3–4 раза, следовательно, считала я, математику я знала недостаточно хорошо. Вся группа зашипела на меня, между группами шли соревнования, и я тем самым подвела бы всю группу. Но я категорически настаивала, чтобы мне не зачли математику. И только после долгих препирательств со стороны группы профессор согласился со мной. Так я получила «хвост» по математике, который должна была сдать осенью, кстати, он был первый и последний.
Итак, в самый разгар зимы, в конце января, мы должны были поехать на производственную практику в Казахстан на Риддерский горно-металлургический комбинат по добыче и обработке полиметаллических руд. За неделю до 31 января нам выдали дополнительные продовольственные карточки на дорогу и ордера на обувь и на некоторые вещи первой необходимости.
Я разбогатела, получила стипендию, купила полотенце, простыню, а главное, ботинки, и считала, что теперь я могу хоть на Северный полюс отправиться.
Но только что приехавшие оттуда студенты, глядя на нашу обувь и наши пальто «на рыбьем меху», горько улыбались:
– Разве можно в такой одежде на Алтай ехать? Вы же понятия не имеете, что такое сибирские морозы, в таком виде вы туда и носа не суйте, это вам не Москва.
Одежда наша зависела главным образом от снабжения московских магазинов. Теплой одежды достать было невозможно: перчаток, теплых носков и в помине не было, а о валенках и мечтать нельзя было, но нам просто повезло.
У нас в группе учился Коля Кротков, он работал в ГПУ еще при Дзержинском, и даже потом каждое лето он пристраивался к какой-либо группе, уезжавшей в Крым или на Кавказ, что они там делали и кого они там охраняли – неизвестно. Хотя, как он сам нам тогда еще рассказывал, охрана в то время там была еще та, «липовая».
Но когда он заявил:
– Ребята, собирайте деньги, валенки будут.
Мы поверили ему. И он где-то и как-то сумел достать для всех нас валенки-чесанки, не тяжелые, грубые, а уютные, легкие, красивые, как картинки.
На продовольственные карточки мы купили: маргарин, консервы из дельфиньего мяса, колбасу из конины (все шутили, колбаса у нас фифти-фифти пополам, один рябчик, один конь), колбасу сильно прожарили, насушили сухарей. Едем в Казахстан, значит, надо привыкать есть конину, там это любимое мясо.
Сахар, который получила по карточке, я отправила родным на Украину, решила сделать им подарок, так как там давно уже нельзя было достать его.
Накануне отъезда я получила посылку от дедушки: бутылку топленого масла и бутылку меда с его пасеки. Этой бутылке меда все очень обрадовались, и мы решили устроить чаепитие.
Посреди нашей комнаты стоял длинный стол из плохо обструганных досок, стульев не было, были длинные скамейки по бокам. На стол поставили ведерочко с горячей водой, чтобы растопить застывший мед и масло. По мере оттаивания каждый наливал масло и мед прямо на хлеб, никакой посуды у нас просто не было. Несмотря на убожество нашей обстановки и сервировки, чаепитие было очень веселое.
Даже такое небольшое событие, как бутылка меда, могла создать среди 22 человек столько радости, хохота и песен. И действительно, нет более счастливой поры в жизни, чем студенчество. Никакие лишения не страшны, каждый был уверен, что все это только временно, до окончания института, а затем – работа в свое удовольствие по специальности, при полном материальном благополучии. И только тогда, когда мы окончили университет, то все, с кем мне пришлось встретиться, вспоминали:
– Вот дураки, мы-то не ценили, а жили ведь как у Христа за пазухой.
И я должна без излишней скромности сказать, что наш институт за эти годы, несмотря на тяжелые условия учебы и жизни, выпустил огромное количество крупных, замечательных специалистов. Почти все гигантские предприятия в области цветной горнодобывающей металлургической промышленности были подняты, достроены, отстроены и поставлены на ноги выпускниками наших институтов. Каждое предприятие было, как наше общее детище, мы вкладывали всю свою душу в эти наши предприятия.
Иногда работы – как в Норильске, Красноярске, Риддере, в Красноуральске и многих других местах – начинались почти с нуля, на ровном месте. Начальники главков, главные инженеры, директора, профессора, научные сотрудники, преподаватели были питомцами наших выпусков.
При встречах все рассказывали, какие невероятные трудности им приходилось преодолевать, за что они получали Ленинские и Сталинские премии, становились Героями труда. Ведь такое предприятие, как Норильский горнометаллургический комбинат по добыче и обработке никеля, кобальта, меди, золота, серебра и других редких и цветных металлов, был буквально создан и поставлен на ноги лучшим другом Кирилла, замечательным, гениальным инженером Николаем Селиверстовым. Они вместе учились, вместе кончили наш институт, и Николай Селиверстов был один из тех светлых, блестящих умов, которыми восторгались профессора нашего института.
И там же он стал героем и лауреатом тех же пресловутых премий. И, потеряв здоровье на тех же предприятиях, парализованный, заработал себе право лечиться в Кремлевской больнице, где и находился под конец своей жизни чаще, чем в бедно обставленной квартире где-то далеко за городом. Он с гордостью рассказывал нам о тех трудностях, с чего и как начинал он строительство этого гиганта, очутившись после окончания нашего института в 1935 году в этом самом пресловутом Норильске, куда якобы до сих пор засылали только самых заядлых преступников.
– И вот один я, вольнонаемный, и человек пять заключенных в пустом помещении с какой-то игрушечной муфельной печью.
Так началось строительство и так был построен гигантский Норильский горно-металлургический комбинат. И точно так же на наших глазах были построены и многие другие, подобные ему. И работая в этих тяжелых сверхчеловеческих условиях, он заработал паралич ног. Лечили его, правда, в Кремлевской больнице, но дома за ним ухаживали жена, дочь и его внуки. Жили они на какую-то крохотную его пенсию, и Тоня, его жена, мучительно старалась получить пенсию за время, проработанное в нашей институтской лаборатории до замужества, чтобы хоть как-нибудь улучшить условия жизни. Умер парализованный Николай в Кремлевской больнице, а вскоре после него умерла и Тоня, его жена, от рака мозга. Такой ценой осваивались эти предприятия.
С мечтой в кармане
Накануне нашей первой поездки на практику староста нашей группы объявил, что мы все должны подписаться на государственный заем, и что из нашей стипендии ежемесячно будут вычитать 10 процентов, а также что мы должны покрыть нашу задолженность с 1 октября, с начала учебного года. Мы все согласились единогласно.Итак, 31 января 1931 г., в самый трескучий мороз, мы заняли почти целый вагон в поезде «Москва – Новосибирск». В кармане у меня осталось 20 копеек. Но мы не унывали.
Поезд мчал нас мимо Вятки, мимо Перми, мимо Свердловска по заснеженным лесам. На остановках ребята бегали за кипятком и прикупить кое-что к нашей, уже достаточно всем осточертевшей, колбасы. На одной из остановок ко мне подошел Хохлов – наш профуполномоченный:
– Что же ты не выходишь? Хочешь, я принесу? А лучше вот, – он положил на столик передо мной 25 рублей, – в получку ты мне вернешь. Договорились?
И быстро ушел. Такое внимание было трогательно до слез. Никаких «спасибо», никаких «не надо, не хочу» – ничего этого, а просто положил и вышел.
Наконец, ночью мы прибыли в Новосибирск. Выгрузились со всем нашим скарбом. На следующий день мы должны были пересесть на поезд «Новосибирск – Семипалатинск». Здесь мы решили переночевать в городе в гостинице. Ночь, темень и никакого транспорта, мне до сих пор кажется, что мы шли по открытому полю, утопая в сугробах снега, в жгучий сибирский мороз -50 °C. Когда мы добрались до гостиницы «Сибирь», мы хорошо прочувствовали, что такое сибирская зима. У многих были отморожены носы, уши, щеки, и все усиленно бросились растирать снегом побелевшие от мороза части тела.
В гостинице не было ни одного свободного места, и все мы расположились спать в коридоре, прямо на полу.
Утром Новосибирск произвел на меня впечатление глухой деревни. Длинный, утопавший в снегу бульвар и два ряда невзрачных домиков по сторонам. Ну, просто, захолустье.
Из Новосибирска на поезде мы доехали до Семипалатинска – сердца Казахстана. В Семипалатинске мы остановились в доме-конторе главного управляющего «Цветметзолота».
А дальше из Семипалатинска до Усть-Каменогорска, расположенного в предгорьях Рудного Алтая, мы должны были, передохнув пару дней, ехать почти 75–80 км на санях по замерзшему Иртышу.
Нас разместили на пяти санях-розвальнях. Мы все старались как можно глубже зарыться в наваленное здесь сено и сверху укрыться чем попало – одеялами, подушками. Когда уже все были готовы тронуться в дорогу, управляющий «Риддерзолота» взглянул на меня, быстро вернулся обратно в контору и вынес оттуда огромную волчью доху и сибирские валенки «пимы», они были такого размера, что я прямо всунула в них ноги в моих «красивых» чесанках. Я до сих пор думаю, что если бы не это, то вместо меня привезли бы сосульку, да не только я, а все мы с трудом выдержали это путешествие.
Лошади выглядели как сахарные. Ямщики были мертвецки пьяны. Одеты они были в длинные овчинные тулупы и огромные овчинные шапки, повязанные сверху башлыками, и с поллитровками за пазухой. Когда становилось невмоготу от холода, они останавливали наш транспорт, прикладывались к поллитровкам и, широко размахивая руками, пританцовывали на месте, чтобы согреться. Мы вылезали тоже, бегали вокруг саней, чтобы размять онемевшие и окоченевшие ноги.
Иногда наши ямщики, разогретые водкой и задремав на козлах, летели на ухабах в такие огромные, глубокие сугробы, что мы их еле-еле оттуда вытаскивали. А бывало даже так, что седоки летели в сугробы так, что одни ноги оттуда торчали.
Температура в начале февраля доходила до -50 °C. Дышать было трудно, струя воздуха леденила все внутренности. То и дело мы натирали чей-либо отмороженный нос, щеки, уши. Лица у всех потрескались от мороза и были в ранах от усердного натирания снегом.
Но это было не все. Наше путешествие еще не кончилось и продолжалось дальше. Из Усть-Каменогорска нам надо было преодолеть, кажется, еще 28 км до Риддера по узкоколейной железной дороге. Этот почти игрушечный поезд шел черепашьим шагом, то и дело слетая с рельсов, мужчины водворяли его на место, паровоз пыхтел, скрипел и иногда даже не мог двинуться с места, как будто примерзал к рельсам. Топливом служили дрова, и мы, чтобы окончательно не замерзнуть в этих игрушечных вагончиках, бегали вокруг поезда, собирали и таскали дрова для паровоза.
Риддерский металлургический комбинат
Обустройство
И когда рано утром на рассвете мы наконец достигли цели, перед нашими глазами широко развернулась потрясающей красоты, ярко освещенная солнцем панорама Риддерского поселка. Эта живописная долина, окруженная со всех сторон отрогами Алтайских гор, утопала в сугробах свежевыпавшего снега, сверкавшего на солнце так ярко, что больно было смотреть. Вот этот Риддерский поселок, расположенный в Рудном Алтае в Восточно-Казахстанской области и стал центром по добыче и обработке богатейших полиметаллических свинцово-цинковых руд. На этой белоснежной поверхности, как темные заплаты, чернели трубы, из которых лениво шел дымок. А с правой стороны поселка с высокой горы сверху вниз опускались металлургический завод и обогатительная фабрика новенького Риддерского металлургического комбината.Нас разметили в новых стандартных двухэтажных кирпичных домах без особых удобств, правда, в кухне был один водопроводный кран на весь этаж и огромная никогда не затухавшая плита. А вот женские и мужские туалеты, внушительных размеров деревянные сооружения, находились во дворе возле каждого дома и, почему-то, вдоль улицы. Полуоткрытые двери этих уборных намертво примерзли к ледяным глыбам янтарного цвета льда. Протиснуться внутрь можно было с огромным трудом, но и там все кругом было покрыто полуметровым слоем льда из мочи и человеческих отходов. Это было зимой, что же летом?
Первые дни мы, наша женская часть, устраивались. Надо было вымыть, вычистить невероятно грязную комнату, достать кровати, стол стулья. Когда мы все закончили и решили отдохнуть, наша чистая комната привлекла внимание жителей этого дома, и к нам в комнату повалили непрошеные гости. Шумно, без стука, отлетал запор, широко открывалась дверь, и на пороге появлялся рабочий-казах, а за ним выглядывал второй – в этих домах также были общежития для рабочих-казахов. Они входили, бесцеремонно оставляя за собой огромные следы грязных сапог, с размаху садились на наши кровати, подпрыгивали на них, разводили руками, широко улыбались, что-то лопотали на своем родном языке. Уговорить их уйти было бесполезно. Их надо было просто вытолкнуть. Они не сопротивлялись и не пытались вывернуться, а просто стояли, как предмет, который надо выставить.
Опасаясь таких налетов ночью, мы выработали некоторые способы защиты – каждая клала под подушку горсть соли или какой либо острый предмет (например, вилку), связывали все кровати веревкой и привязывали их к двери и бросали жребий, кому лечь на ближайшую к двери кровать. Это было до тех пор, пока они не привыкли к нам, а мы к ним.
Я иногда заходила к ним. Большие комнаты почти до дверей загорожены голыми нарами. Эти нары служили им и столом и постелью. Работали они в шахтах, на обогатительной фабрике, металлургическом заводе – работа не из чистых. О каком-либо купанье после работы они и понятия не имели. Возвращаясь с работы в мокрой от шахтной сырости одежде, пропитанной грязью и металлической пылью, не раздеваясь, они валились на голые нары и засыпали мертвецким сном.
Я даже решила просвещать их, старалась учить грамоте и русскому языку.
Здесь же на втором этаже была большая общая кухня с огромной плитой, на которой можно было готовить 24 часа в сутки, и кубовая, где мы брали кипяток и горячую воду для питья и для мытья, это было удобно для всех работавших в разных сменах.
Наконец, кончив уборку, мы решили прогуляться по поселку.
Магазины были открыты, ничего съестного, пустые полки, но, к нашему всеобщему изумлению, в изобилии были… духи «Манон». В то же самое время в Москве ни за какие деньги нельзя было достать духи, и мы увозили отсюда в Москву по несколько флаконов «Манон». Трудно представить, какому безмозглому идиоту понадобилось, неизвестно для кого и для чего, завезти сюда такое количество духов. Неужели нельзя было потрудиться и доставить сюда что-либо более необходимое и полезное?
Нас прикрепили к неуютной общественной столовой. В огромной, как сарай, комнате стояли длиннющие столы и деревянные лавки, на столе блюдо, полное жареного мяса. Мы все с дороги с жадностью набросились на это изобилие. И только когда кончили нашу трапезу, кто-то заржал в конце стола, выразив предположение, что лошадка была довольно пожилая. На следующий день вместо мяса на стол была подана просто селедка и больше ничего. С продовольствием здесь было очень трудно, но все-таки хоть что-то, где-то и как-то еще можно было достать.
Предрассудки
Наша практика начиналась с шахты. Когда мы пришли утром, нам выдали спецодежду, огромных размеров сапоги и брезентовые куртки, ношенные-переношенные, но без такой спецодежды даже появляться на этом производстве было немыслимо. Нас прикрепили к бригадам шахтеров. Мы должны были ознакомиться со всем процессом добычи и отправки руды на-гора, на обогатительную фабрику. Когда бригадир узнал, что я должна спуститься в шахту с шахтерами, он покачал головой и сказал:– Шахтеры откажутся спускаться, так как среди шахтеров, как и среди моряков, спокон веков существует суеверие: женщина в шахте – неизбежная авария.
После долгих пререканий, что это наша студенческая практика, и в результате моей настойчивости мне разрешили спуститься в шахту. Бригадир взял меня под свое крыло:
– Ты же от меня ни на шаг не отходи, – твердо заявил он.
Студентов-мужчин пропустили запросто.
Но через несколько дней произошла небольшая, как горняки говорили, рутинная авария. Эту горную породу, как уголь, киркой нельзя взять. Бурильщики алмазного бурения пробуравливали 10–12 глубоких скважин, в них загоняли динамит, запальщики производили взрыв, предварительно отправив всех рабочих в безопасный забой. После взрыва забой проветривали и приступали к отгрузке руды конвейером или вагонетками «на-гора».
И снова приступали к бурению новых скважин. Вот в это время и происходили эти, так называемые, «рутинные аварии». После взрывов в породе оставались небольшие углубления от прежних шурупов, с которых строго-настрого запрещалось бурильщикам начинать бурение, но, несмотря на запреты и стараясь облегчить свой адский труд, они начинали бурение с этих скважин, а вся опасность заключалась в том, что в некоторых из них оставался чуть-чуть динамит, и он, конечно, взрывался. Это случалось не часто, но случалось.
Такой вот взрыв и произошел при мне. К счастью без несчастного случая – но все равно, чувство было жуткое.
Взрыв был далеко не мощный, но достаточный, чтобы погасить все наши карбидные лампочки и оставить нас в кромешной темноте. Что-то стукнуло меня по голове, боли я не почувствовала, но в заводском отделении «Скорой помощи», куда оправили всех поднявшихся на-гора, врач сказал, что у меня на голове небольшая шишка, а из-за ворота моей рабочей куртки извлек кусок руды:
– А это ты сохрани на память.
Несмотря на то, что правительство в это время, на основании закона о равноправии мужского и женского труда, стремилось внедрять женский труд повсюду, в том числе и на шахтах и на металлургических предприятиях, большого успеха оно не добилось. Да и я, сейчас оглядываясь на прошлое, твердо могу сказать: быть горно-металлургическим инженером – еще куда ни шло, но работать шахтером или металлургом у раскаленных печей – не женское это дело.
Инженеры-вредители из Промпартии
Следующим, и основным, этапом нашей практики была работа на обогатительной фабрике.Свинцово-цинковая руда прямо из шахты поступала в крупно-дробильное отделение и дальше проходила весь процесс обогащения до получения отдельных концентратов свинца и цинка, и даже золотую амальгаму– «сплав Доре» получали.
После шахты даже обогатительная фабрика, с ее невыносимым грохотом дробилок, тяжелейшим запахом химических реактивов, грязью флотационных ванн, шумная, грохочущая, вредная, опасная для здоровья, но захватывающе интересная, произвела на нас благоприятное впечатление.
На этом заводе работало два инженера-«вредителя» из «Промпартии» Рамзина. Я очень хорошо помню, как мы, студенты, даже партийные, относились к ним с каким-то особым уважением и любопытством. Они отбывали здесь ссылку. Говорили, что сначала они были приговорены к расстрелу, но чистосердечно покаялись, выдали все свои планы, и наш пролетарский суд заменил им расстрел ссылкой.
Они были всегда изысканно вежливые, приветливые. Общаясь с ними, мы даже подружились. И я вспоминала, как только три месяца тому назад, 3 декабря 1930 года, когда вся засыпанная пушистыми хлопьями снега, как белой ватой, Москва приобретает особую прелесть, у Колонного зала Дома Союзов была организована грандиозная демонстрация протеста. Там шел суд над группой вредителей «Промпартии» Л. К. Рамзина и другими, их обвиняли в создании антисоветской подпольной организации, целью которой было проведение подрывной деятельности в промышленности и на транспорте. Мы, студенты, веселой гурьбой влились в огромную колонну поющих демонстрантов.
Проходя мимо Дома Союзов, все кричали: «Смерть вредителям!», «Смерть предателям!», «Смерть шпионам французского империализма!», «Смерть Рамзину!», «Смерть Ларичеву!» и т. д. Громкоговорители разносили эти призывы по всей Москве.
Честно, видя всеобщее негодование народа, я тоже верила, что все они вредители, стремившиеся к свержению советской власти и возвращению старого режима.
В те годы очень легко в это можно было поверить. Ведь прошло всего только семь-восемь лет после окончания гражданской войны. А все они были воспитаны при старом режиме, и у многих, очень многих интеллигентов еще была большая симпатия к прошлому режиму, а не к пролетарской революции и к всплывшей на поверхность полуграмотной, неотесанной, темной массе, наполнявшей все учреждения, при котором их уклад жизни совсем изменился.
По Москве в это время ходили упорные слухи, что «Промпартию» разоблачили потому, что произошла среди них неувязка и грызня из-за портфелей. А именно, кто какое министерство возглавит после падения советской власти (ведь в те годы еще многие верили, что советская власть скоро падет), и кто-то из этой компании якобы не выдержал и предал их.
Кто дал им право свергать советскую власть, которую народ завоевал такими страданиями и жертвами? Разве они спросили вот у этих людей, у этой толпы, желают ли они этого? Трудно сейчас, очень трудно, а разве раньше вот такому простому народу было лучше или легче? А ведь именно таким, как они, миллионам и принадлежит будущее. Ведь не капиталисты и не миллионеры создают богатство страны, а вот эти трудовые люди, вот они и вынесут на своих плечах все трудности. Какая беда, что вот у меня ноги промокли в прохудившихся башмаках? Зато мы живем, учимся, строим и чувствуем себя полноправными гражданами своей необъятной страны, не кланяемся, не гнем спину перед господами, будущее принадлежит нам. А им что до этого? Им нужны были титулы, министерские портфели, они делили шкуру неубитого медведя. Так думала я. Но также я слышала, как возмущались и как думали другие.
– Ведь они занимали крупные должности в правительстве. Правительство им доверяло, они пользовались уважением, вниманием и всеми доступными в то время благами, и им было всего этого мало, они носили нож за пазухой.
Ярко освещенный Дом Союзов остался позади. Колонны демонстрантов с хохотом и песнями весело рассыпались. Собралась группа ребят.
– Ну, а теперь куда? В кино?
Куда угодно, в кино, так в кино.
Всем хотелось увидеть что-то хорошее, услышать что-то хорошее, сделать что-то хорошее, хотелось жить, чтобы никто не мешал. Мне хотелось, чтобы все были добрые, любили друг друга. У Лизы, рядом со мной, с трудом застегивались пуговицы синего потрепанного пальто на ее вздувшемся животе, но лицо ее сияло, она пела громче всех.
Подошел Петя (студент 5 курса), уже давно и упорно он старался ухаживать за мной, обнял меня за плечи:
– Ты знаешь, Лиза, я очень люблю ее.
– И я люблю, – ответила я.
– Так в чем же дело? – повернулась ко мне Лиза.
– Но я люблю другого.
Все громко расхохотались.
– Вот, нашли место в любви объясняться. Пошли скорее в кино, – предложил кто-то из ребят.
Все это я вспомнила, когда пришлось встретиться с бывшими членами «Промпартии», вместе работать, подружиться, и проникнуться к ним глубоким уважением.
Английская пунктуальность
В свободное от работы на предприятии время мы решили заниматься некоторыми теоретическими предметами, в их числе был английский язык. Нам немедленно прислали преподавателя, это была жена инженера из Великобритании, работавшего в Риддере. Видите, насколько в то время было все проще. В те годы на многих наших предприятиях работали еще иностранные специалисты по контракту. Она не знала ни слова по-русски, но была пунктуальна до секунды, в любую погоду.А погодки здесь были знаменитые, в пургу в двух шагах от дома вы могли потеряться, а весной, когда начинал таять снег и вода с гор стекала в эту котловину, лошади по брюхо тонули в жидкой грязи на самых центральных улицах. Тротуаров и мощеных улиц в то время в Риддере и в помине не было, мы с трудом добирались до обогатительной фабрики, буквально по колено утопая в грязи. Мы, как акробаты, вытаскивали из грязи один сапог, затем второй и, изнемогая от усталости от таких упражнений, добирались до предприятия в сапогах, полных этой грязной хлюпкой жижи, а она, как часы, приходила ровно в 10 часов утра. Нам нравилась удобная, практичная одежда нашей преподавательницы, и мы с удовольствием срисовывали фасоны ее платьев себе в тетради.