рассказываю, что за пятнадцать лет жизни в Германии я не
познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной
немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего
неудобства от незнания немецкого языка. Перебирая в памяти мои
очень немногие и совершенно случайные встречи с берлинскими
туземцами, я выделил в английской версии этих заметок немецкого
студента, которому я кажется исправлял какие-то письма,
посылавшиеся им кузине в Америку. Это был тихий, приличный,
благополучный молодой человек в очках, изучавший гуманитарные
науки в университете. Кто только ни измывался в Эпоху Разума
над собирателями бабочек -- тут и Лабрюйер в шестом издании
(1691) своих "Характеров", презрительно отмечающий, что иной
модник любит насекомых и рыдает над умершей гусеницей, тут и
пудреные англичане Гей и Поп, небрежно упоминающие в стихах о
глуповатых философах, доводящих науку до абсурда тем, что
гоняются за красивыми насекомыми, которых столь ценят
любознательные немцы. И вот интересно, что бы сказали эти
моралисты о коньке молодого немца моего улова в 1930-ом году:
он коллекционировал фотографические снимки казней. Уже при
второй встрече он показал мне купленную им серию ("Einbischen
retouchiert" ("Немножко отретушировано" (нем.).
),--грустно сказал он, наморщив веснушчатый нос),
изображавшую разные моменты заурядной декапитации в Китае; он с
большим знанием дела указывал на красоту роковой сабли и на
прекрасную атмосферу той полной кооперативности между палачом и
пациентом, которая, на очень ясном снимке, заканчивалась
феноменальным гейзером дымчато-серой крови. Небольшое состояние
позволяло молодому собирателю довольно много разъезжать. Он
жаловался, впрочем, что ему не везет. На Балканах он
присутствовал при двух-трех посредственных повешениях, а на
Бульваре Араго в пленительном Париже на широко рекламированной,
но оказавшейся весьма убогой и механической "гильотинаде" (как
он выражался, думая, что это по-французски); как-то всегда так
выходило, что ему было плохо видно, пропадали детали, и не
удавалось ничего интересного снять дорогим аппаратиком,
спрятанным в рукаве макинтоша. Несмотря на сильнейшую простуду,
он недавно ездил в Регенсбург, где казнь совершалась по
старинке, при помощи топора; он ожидал многого от этого
зрелища, но, к величайшему разочарованию, осужденному
по-видимому дали наркотическое средство, вследствие чего дурень
едва реагировал, только вяло шлепался об землю, борясь с
неловкими, падающими на него, помощниками палача. Дитрих, так
звали молодого любителя, надеялся когда-нибудь попасть в
Америку, чтобы посмотреть электро-куцию, и, мечтательно
хмурясь, спрашивал себя, неужели правда, что во время этой
операции сенсационные облачки дыма выходят из природных
отверстий содрогающегося тела. При третьей и к сожалению
последней встрече (сколько еще было штрихов в этом Дитрихе,
которые мне хотелось добрать и сохранить для писательских
нужд!) он, не сердясь--хотя было на что сердиться,--а напротив,
с кроткой печалью, рассказал, что недавно провел целую ночь,
терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с
собой и после некоторых уговоров согласился проделать это в
присутствии Дитриха, но увы, приятель оказался бесчестным
обманщиком и, вместо того, чтобы выстрелить себе в рот, как
было обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом
настроении -- хохотал и брился. Я давно потерял из виду милого
Дитриха, но вполне ясно представляю себе выражение совершенного
удовлетворения и облегчения ("...наконец-то..,") в его светлых
форелевых глазах, когда он нынче, в гемютном (Уютном (от нем.
gemьtlich)) немецком городке, избежавшем бомбежки, в кругу
других ветеранов гитлеровских походов и опытов, демонстрирует
друзьям, которые с гоготом добродушного восхищения ("Дизер
Дитрих!") бьют себя ладонью по ляжке, те абсолютно вундербар (
Чудесные (нем. wunderbar).) фотографии, которые так
неожиданно, и дешево, ему за те годы посчастливилось снять.
Почти все, что могу сказать о берлинской поре моей жизни
(1922--1937), издержано мной в романах и рассказах, которые я
тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать
на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а
также и тенниса. Много переводил--начиная с "Alice in
Wonderland" ("Алиса в Стране чудес" (англ.).) (за
русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем,
чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов.
Однажды, в двадцатых годах, я составил для "Руля" новинку --
шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
О "Руле" вспоминаю с большой благодарностью. Иосиф
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми
стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,
легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в
редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я
навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его
интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все
это не имело никакого значения. Попав в сияние этого
человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой
нежностью и уважением. Одно время я жил у него в маленьком
будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам
собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.
Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение
пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо
мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,
вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов
набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые
группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,
чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно
время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут
покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам
Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С
писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил
странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при
сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В
тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.
Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне
шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то
встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах
Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на
загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных
дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да
платить.
Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во
мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая
сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я
хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,
которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в
прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений
которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со
страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,
он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так
отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола
и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в
мундштук.
Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его
удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он
был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только
что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали
текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием
отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.
Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и
хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не
терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки -- и задушевных
бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и
раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже
было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных
мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы
направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши
тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я
хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил
меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь
старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную
пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть
воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения
и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной
шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил
очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы
тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую
операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В
дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то
завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем
до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь
поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а
потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на
гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в
бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь
петухи.
В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я
посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных
задач. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство стоит
особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно
связано только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами
шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой
хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно
скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что
шахматные игроки -- равно простые любители и гроссмейстеры --
мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками
и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
Для этого сочинительства нужен не только изощренный
технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это
принадлежит к какому-то сборному,
музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение против шахматных композиций -- это то, что я ради
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства:
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности
держаться классических правил, как например единство,
чеканность, экономия сил, я всегда был готов пожертвовать
чистотой рассудочной формы требованиям фантастического
содержания.
Одно--загореться задачной идеей, другое--построить ее на
доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности;
понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает
в коробке нужную пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется,
нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды,-- и.
когда разжимается кулак, оказывается, что прошло с час времени,
истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Постепенно
доска перед ним становится магнитным полем, звездным небом,
сложным и точным прибором, системой нажимов и вспышек.
Прожекторами двигаются через нее слоны. Конь превращается в
рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять,
доводя композицию до той точки, в которой чувство неожиданности
должно слиться с чувством эстетического удовлетворения. Как
мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было
ограничить его мощь во избежание двойного решения! Дело в том,
что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми
и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком
(подобно тому, как в произведениях писательского искусства
настоящая борьба ведется не между героями романа , а между
романистом м читателем), а петому значительная часть ценности
задачи зависит от числа и качества "иллюзорных решений",--
всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других
подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт. Но
чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли бы мог до
конца объяснить блаженную суть работы. В этом творчестве есть
точки соприкосновения с сочинительством и в особенности с
писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор
в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в
своем роде правила и преграды, преодоление которых и дает
чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его
от граней кристалла к живым клеткам. Когда же составлени.е
задачи подходит к концу и точеные фигуры, уже зримые и
нарядные, являются на генеральную репетицию авторской мечты,
мучение заменяется чувством чуть ли не физической услады, в
состав которого входит между прочим то безымянное ощущение
"ладности", столь знакомое ребенку, когда он в постели мысленно
проходит -- не урок, а подробный образ завтрашней
забавы, и чувствует, как очертания воображенной игрушки
удивительно точно и приятно прилаживаются к соответствующим
уголкам и лункам в мозгу. В расставлении задачи есть та же
приятность: гладко и удобно одна фигура заходит за другую,
чтобы в тени и тайне тонкой засады заполнить квадрат, и есть
приятное скольжение хорошо смазанной и отполированной машинной
части, легко и отчетливо двигающейся так и эдак под пальцами,
поднимающими и опускающими фигуру.
Мне вспоминается одна определенная задача, лучшее мое
произведение, над которым я работал в продолжение двух-трех
месяцев весной 1940-го года в темном оцепеневшем Париже.
Настала наконец та ночь, когда мне удалось воспроизвести
диковинную тему, над которой я бился. Попробую эту тему
объяснить не знающему шахмат читателю.
Те, кто вообще решает шахматные задачи, делятся на
простаков, умников и мудрецов,-- или иначе говоря, на
разгадчиков начинающих, опытных и изощренных. Моя задача была
обращена к изощренному мудрецу. Простак-новичок совершенно бы
не заметил ее пуанты и довольно скоро нашел бы ее решение,
минуя те замысловатые мучения, которые в ней ожидали опытного
умника; ибо этот опытный умник пренебрег бы простотой и попал
бы в узор иллюзорного решения, в "блестящую" паутину ходов,
основанных на теме, весьма модной и "передовой" в задачном
искусстве (состоящей в том, чтобы в процессе победы над черными
белый король парадоксально подвергался шаху); но это передовое
"решение", которое очень тщательно, со множеством интересных
вариантов, автор подложил разгадчику, совершенно уничтожалось
скромным до нелепости ходом едва заметной пешки черных. Умник,
пройдя через этот адский лабиринт, становился мудрецом и только
тогда добирался до простого ключа задачи, вроде того, как если
бы кто искал кратчайший путь из Питтсбурга в Нью-Йорк н был
шутником послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную
Африку и Азорские острова. Интересные дорожные впечатления,
веллингтонии, тигры, гонги, всякие красочные местные обычаи
(например, свадьба где-нибудь в Индии, когда жених и невеста
трижды обходят священный огонь в земляной жаровне,-- особенно
если человек этнограф) с лихвой возмещают постаревшему
путешественнику досаду, и, после всех приключений, простой ключ
доставляет мудрецу художественное удовольствие.
Помню, как я медленно выплыл из обморока шахматной мысли,
и вот, на громадной английской сафьяновой доске в бланжевую и
красную клетку, безупречное положение было сбалансировано, как
созвездие. Задача действовала, задача жила. Мои Staunton'ские
шахматы (в 1920-ом году дядя Константин подарил их моему отцу),
великолепные массивные фигуры на байковых подошвах, отягощенные
свинцом, с пешками в шесть сантиметров ростом и королями почти
в десять, важно сияли лаковыми выпуклостями, как бы сознавая
свою роль на доске. За такой же доской, как раз уместившейся на
низком столике, сидели Лев Толстой и А. Б. Гольденвейзер 6-го
ноября 1904-го года по старому стилю (рисунок Морозова, ныне в
Толстовском Музее в Москве), и рядом с ними, на круглом столе
под лампой, виден не только открытый ящик для фигур, но и
бумажный ярлычок (с подписью Staunton), приклеенный к
внутренней стороне крышки. Увы, если присмотреться к моим
двадцатилетним (в 1940-ом году) фигурам, можно было заметить,
что отлетел кончик уха у одного из коней, и основания у
двух-трех пешек чуть подломаны, как край гриба, ибо много и
далеко я их возил, сменив больше пятидесяти квартир за мои
европейские годы; но на верхушке королевской ладьи и на челе
королевского коня все еще сохранился рисунок красной коронки,
вроде круглого знака на лбу у счастливого индуса.
Мои часы -- ручеек времени по сравнению с оледенелым его
озером на доске -- показывали половину третьего утра. Дело было
в мае--около 19-го мая 1940-го года. Накануне, после нескольких
месяцев ходатайств, просьб и брани, удалось впрыснуть взятку в
нужную крысу в нужном отделе, и этим заставить ее выделить
нужную visa de sortie (Выездную визу (франц.) ), которая
в свою очередь давала возможность получить разрешение на въезд
в Америку. Глядя на мою шахматную задачу, я вдруг почувствовал,
что с окончанием работы над ней целому периоду моей жизни
благополучно пришел конец. Кроме скуки и отвращения, Европа не
возбуждала во мне ничего. Кругом было очень тихо. Облегчение,
которое я испытывал, придавало тишине некоторую нежность.
Из-под дивана выглядывал игрушечный грузовичок, В соседней
комнате ты и наш маленький сын мирно спали. Лампа на столе была
в чепце из голубой сахарной бумаги (военная предосторожность),
и вследствие этого электрический свет окрашивал лепной от
табачного дыма воздух в лунные оттенки. Непроницаемые занавески
отделяли меня от притушенного Парижа. Лежавшая на диване газета
сообщала крупными литерами о нападении Германии на Голландию.
Передо мной лист скверной бумаги, на котором в ту
лилово-черную парижскую ночь я нарисовал диаграмму моей задачи.
Белые: Король, A7; Ферзь, B6; Ладьи, F4 и H5; Слоны, E4 и B8;
Кони, D8 и Е6; Пешки, B7 и G3. Черные: Король, E5; Ладья, G7;
Слон, H6; Кони, E2 и G5; Пешки, CЗ, C6, D7. Белые начинают и
дают мат в два хода.[*] Решение дано в следующей главе. Ложный же
след, иллюзорная комбинация: пешка идет на B8 и превращается в
коня, после чего белые тремя разными, очаровательными матами
отвечают на три по-разному раскрытых шаха черных; но черные
разрушают всю эту блестящую комбинацию тем, что, вместо шахов,
делают маленький, никчемный с виду, выжидательный ход в другом
месте доски. В одном углу листа с диаграммой стоит тот же
штемпель, которым чья-то неутомимая и бездельная рука украсила
все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции в мае 1940-го
года. Это-- круглый пуговичный штемпель, и цвет его--последнее
слово спектра: violet de bureau (Канцелярская лиловизна
(франи.).). В центре видны две прописные буквы, большое
"R" и большое "F", инициалы Французской Республики. Из других
букв, несколько меньшего формата, составляются по периферии
штемпеля интересные слова "Contrфle des Informations". Эту
тайную информацию я теперь могу обнародовать.
---------------------------------------------------------------
[*] Во многих печатных изданиях запись задачи приводят
с ошибкой, например в 4хтомнике 90го года где указано неверно:
Белые: ... Ладьи F4 и B5 ... Черные: ... Пешки E3, C6, D7 ...
---------------------------------------------------------------
"О, как гаснут--по-степи, по-степи, удаляясь, годы!" Годы
гаснут, мой Друг, и, когда удалятся совсем, никто не будет
знать, что знаем ты да я. Наш сын растет; розы Пестума,
туманного Пестума, отцвели; люди неумные, с большими
способностями к математике, лихо добираются до тайных сил
природы, которые кроткие, в ореоле седин, и тоже не очень
далекие физики предсказали (к тайному своему удивлению), А
потому пожалуй пора, мой друг, просмотреть древние снимочки,
пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане.
Заглянем еще дальше, а именно вернемся к майскому утру в
1934-ом году, в Берлине. Мы ожидали ребенка. Я отвез тебя в
больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шел домой, в
Груневальд, Весенние цветы украшали крашеные фотографии
Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных
магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания
в сиреневых кустах палисадников и в притротуарных липах.
Прозрачный рассвет совершенно обнажил одну сторону улицы,
другая же сторона вся еще синела от холода. Тени разной длины
постепенно сокращались, и свежо пахло асфальтом. В чистоте и
пустоте незнакомого часа тени лежали с непривычной стороны,
получалась полная перестановка, не лишенная некоторого
изящества, вроде того, как отражается в зеркале у парикмахера
отрезок панели с беспечными прохожими, уходящими в отвлеченный
мир,-- который вдруг перестает быть забавным и обдает душу
волною ужаса. Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня
привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра
личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной.
Что-то заставляет меня как можно сознательнее примеривать
личную любовь к безличным и неизмеримым величинам,-- к пустотам
между звезд, к туманностям (самая отдаленность коих уже
есть род безумия), к ужасным западням вечности, ко всей этой
беспомощности, холоду, головокружению, крутизнам времени и
пространства, непонятным образом переходящим одно в другое. Так
в бессонную ночь раздражаешь нежный кончик языка, без конца
проверяя острую грань сломавшегося зуба,-- или вот еще,
коснувшись чего-нибудь,-- дверного косяка, стены,-- должен
невольно пройти через целый строй прикосновений к разным
плоскостям в комнате, прежде чем привести свою жизнь в прежнее
равновесие. Тут ничего не поделаешь -- я должен осознать план
местности и как бы отпечатать себя на нем. Когда этот
замедленный и беззвучный взрыв любви происходит во мне,
разворачивая свои тающие края и обволакивая меня сознанием
чего-то значительно более настоящего, нетленного и мощного, чем
весь набор вещества и энергии в любом космосе, тогда я мысленно
должен себя ущипнуть, не спит ли мой разум. Я должен проделать
молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время
познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной
немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего
неудобства от незнания немецкого языка. Перебирая в памяти мои
очень немногие и совершенно случайные встречи с берлинскими
туземцами, я выделил в английской версии этих заметок немецкого
студента, которому я кажется исправлял какие-то письма,
посылавшиеся им кузине в Америку. Это был тихий, приличный,
благополучный молодой человек в очках, изучавший гуманитарные
науки в университете. Кто только ни измывался в Эпоху Разума
над собирателями бабочек -- тут и Лабрюйер в шестом издании
(1691) своих "Характеров", презрительно отмечающий, что иной
модник любит насекомых и рыдает над умершей гусеницей, тут и
пудреные англичане Гей и Поп, небрежно упоминающие в стихах о
глуповатых философах, доводящих науку до абсурда тем, что
гоняются за красивыми насекомыми, которых столь ценят
любознательные немцы. И вот интересно, что бы сказали эти
моралисты о коньке молодого немца моего улова в 1930-ом году:
он коллекционировал фотографические снимки казней. Уже при
второй встрече он показал мне купленную им серию ("Einbischen
retouchiert" ("Немножко отретушировано" (нем.).
),--грустно сказал он, наморщив веснушчатый нос),
изображавшую разные моменты заурядной декапитации в Китае; он с
большим знанием дела указывал на красоту роковой сабли и на
прекрасную атмосферу той полной кооперативности между палачом и
пациентом, которая, на очень ясном снимке, заканчивалась
феноменальным гейзером дымчато-серой крови. Небольшое состояние
позволяло молодому собирателю довольно много разъезжать. Он
жаловался, впрочем, что ему не везет. На Балканах он
присутствовал при двух-трех посредственных повешениях, а на
Бульваре Араго в пленительном Париже на широко рекламированной,
но оказавшейся весьма убогой и механической "гильотинаде" (как
он выражался, думая, что это по-французски); как-то всегда так
выходило, что ему было плохо видно, пропадали детали, и не
удавалось ничего интересного снять дорогим аппаратиком,
спрятанным в рукаве макинтоша. Несмотря на сильнейшую простуду,
он недавно ездил в Регенсбург, где казнь совершалась по
старинке, при помощи топора; он ожидал многого от этого
зрелища, но, к величайшему разочарованию, осужденному
по-видимому дали наркотическое средство, вследствие чего дурень
едва реагировал, только вяло шлепался об землю, борясь с
неловкими, падающими на него, помощниками палача. Дитрих, так
звали молодого любителя, надеялся когда-нибудь попасть в
Америку, чтобы посмотреть электро-куцию, и, мечтательно
хмурясь, спрашивал себя, неужели правда, что во время этой
операции сенсационные облачки дыма выходят из природных
отверстий содрогающегося тела. При третьей и к сожалению
последней встрече (сколько еще было штрихов в этом Дитрихе,
которые мне хотелось добрать и сохранить для писательских
нужд!) он, не сердясь--хотя было на что сердиться,--а напротив,
с кроткой печалью, рассказал, что недавно провел целую ночь,
терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с
собой и после некоторых уговоров согласился проделать это в
присутствии Дитриха, но увы, приятель оказался бесчестным
обманщиком и, вместо того, чтобы выстрелить себе в рот, как
было обещано, грубо напился и к утру был в самом наглом
настроении -- хохотал и брился. Я давно потерял из виду милого
Дитриха, но вполне ясно представляю себе выражение совершенного
удовлетворения и облегчения ("...наконец-то..,") в его светлых
форелевых глазах, когда он нынче, в гемютном (Уютном (от нем.
gemьtlich)) немецком городке, избежавшем бомбежки, в кругу
других ветеранов гитлеровских походов и опытов, демонстрирует
друзьям, которые с гоготом добродушного восхищения ("Дизер
Дитрих!") бьют себя ладонью по ляжке, те абсолютно вундербар (
Чудесные (нем. wunderbar).) фотографии, которые так
неожиданно, и дешево, ему за те годы посчастливилось снять.
Почти все, что могу сказать о берлинской поре моей жизни
(1922--1937), издержано мной в романах и рассказах, которые я
тогда же писал. Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать
на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а
также и тенниса. Много переводил--начиная с "Alice in
Wonderland" ("Алиса в Стране чудес" (англ.).) (за
русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем,
чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов.
Однажды, в двадцатых годах, я составил для "Руля" новинку --
шараду, вроде тех, которые появлялись в лондонских газетах,-- и
тогда-то я и придумал новое слово "крестословица", столь крепко
вошедшее в обиход.
О "Руле" вспоминаю с большой благодарностью. Иосиф
Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того.
как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с
отеческим попустительством мне давал питать "Руль" незрелыми
стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана,
легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по
еще свежей России,-- все это в ямбическом виде волоклось в
редакторский кабинет, где И. В. близко подносил лист к лицу.
Уже к концу двадцатых годов стали приносить приличные деньги
переводные права моих книг, и в 1929-ом году мы с тобой поехали
ловить бабочек в Пиренеях, В конце тридцатых годов мы и вовсе
покинули Германию, а до того, в течение нескольких лет, я
навещал Париж для публичных чтений и тогда обычно стоял у Ильи
Исидоровича Фондаминского. Политические и религиозные его
интересы мне были чужды, нрав и навыки были у нас совершенно
различные, мою литературу он больше принимал на веру,-- и все
это не имело никакого значения. Попав в сияние этого
человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой
нежностью и уважением. Одно время я жил у него в маленьком
будуаре рядом со столовой, где часто происходили по вечерам
собрания, на которые хозяин благоразумно меня не пускал.
Замешкав с уходом, я иногда невольно попадал в положение
пленного подслушивателя; помнится, однажды двое литераторов,
спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо
мне. "Что, были вчера на вечере Сирина?". "Был". "Ну, как?".
"Да так, знаете--". Диалог к сожалению прервал третий гость,
вошедший с приветствием: "Вонжу р, мсье-дам": почему-то
выражения, свойственные французским почтальонам, казались нашим
поэтам тонкостями парижского стиля. Русских литераторов
набралось за границей чрезвычайно много, и я знавал среди них
людей бескорыстных и героических. Но были в Париже и особые
группы, и там не все могли сойти за Алеш Карамазовых.
Даровитый, но безответственный глава одной такой группировки
совмещал лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь
искусственных катакомб и роскошную античную томность. В этом
мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось,
чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом
тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды,-- и меня
туда не тянуло. Кроме беллетристики и стихов, я писал одно
время посредственные критические заметки,-- кстати хочу тут
покаяться, что слишком придрался к ученическим недостаткам
Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств. С
писателями я видался мало. Однажды с Цветаевой совершил
странную лирическую прогулку, в 1923-ем году, что ли, при
сильном весеннем ветре, по каким-то парижским холмам. В
тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями
поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина.
Ремизова, необыкновенной наружностью напоминавшего мне
шахматную ладью после несвоевременной рокировки, я почему-то
встречал только во французских кругах, на скучнейших сборищах
Nouvelle Revue Franзaise, и раз Paulhan зазвал его и меня на
загородную дачу какого-то мецената, одного из тех несчастных
дойных господ, которые, Чтоб печататься, должны платить да
платить.
Душевную приязнь, чувство душевного удобства возбуждали во
мне очень немногие из моих собратьев. Проницательный ум и милая
сдержанность Алданова были всегда для меня полны очарования. Я
хорошо знал Айхенвальда, человека мягкой души и твердых правил,
которого я уважал, как критика, терзавшего Брюсовых и Горьких в
прошлом. Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений
которого еще не понят по-настоящему. Презирая славу и со
страшной силой обрушиваясь на продажность, пошлость и подлость,
он нажил себе немало влиятельных врагов. Вижу его так
отчетливо, сидящим со скрещенными худыми ногами у стола
и вправляющим длинными пальцами половинку "Зеленого Капораля" в
мундштук.
Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его
удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он
был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только
что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали
текучесть времени, старость, смерть,-- и он с удовольствием
отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше.
Помнится, он пригласил меня в какой-то -- вероятно дорогой и
хороший -- ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не
терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки -- и задушевных
бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и
раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже
было невыносимо скучно друг с другом. "Вы умрете в страшных
мучениях и совершенном одиночестве",-- сказал он мне, когда мы
направились к вешалкам. Худенькая девушка в черном, найдя наши
тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я
хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил
меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться -- он теперь
старался помочь мне,-- мы медленно выплыли в бледную
пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть
воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения
и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной
шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил
очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы
тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую
операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В
дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то
завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон,-- и в общем
до искусства мы с ним никогда и не договорились, а теперь
поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а
потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на
гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в
бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь
петухи.
В продолжение двадцати лет эмигрантской жизни в Европе я
посвящал чудовищное количество времени составлению шахматных
задач. Это сложное, восхитительное и никчемное искусство стоит
особняком: с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, оно
связано только в том смысле, как скажем одинаковыми свойствами
шара пользуется и жонглер, чтобы выработать в воздухе свой
хрупкий художественный космос, и теннисист, чтобы как можно
скорее и основательнее разгромить противника. Характерно, что
шахматные игроки -- равно простые любители и гроссмейстеры --
мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками
и, хотя чувствуют прелесть хитрой задачи, совершенно неспособны
задачу сочинить.
Для этого сочинительства нужен не только изощренный
технический опыт, но и вдохновение, и вдохновение это
принадлежит к какому-то сборному,
музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение против шахматных композиций -- это то, что я ради
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства:
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности
держаться классических правил, как например единство,
чеканность, экономия сил, я всегда был готов пожертвовать
чистотой рассудочной формы требованиям фантастического
содержания.
Одно--загореться задачной идеей, другое--построить ее на
доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности;
понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает
в коробке нужную пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется,
нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды,-- и.
когда разжимается кулак, оказывается, что прошло с час времени,
истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Постепенно
доска перед ним становится магнитным полем, звездным небом,
сложным и точным прибором, системой нажимов и вспышек.
Прожекторами двигаются через нее слоны. Конь превращается в
рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять,
доводя композицию до той точки, в которой чувство неожиданности
должно слиться с чувством эстетического удовлетворения. Как
мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было
ограничить его мощь во избежание двойного решения! Дело в том,
что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми
и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком
(подобно тому, как в произведениях писательского искусства
настоящая борьба ведется не между героями романа , а между
романистом м читателем), а петому значительная часть ценности
задачи зависит от числа и качества "иллюзорных решений",--
всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других
подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт. Но
чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли бы мог до
конца объяснить блаженную суть работы. В этом творчестве есть
точки соприкосновения с сочинительством и в особенности с
писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор
в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в
своем роде правила и преграды, преодоление которых и дает
чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его
от граней кристалла к живым клеткам. Когда же составлени.е
задачи подходит к концу и точеные фигуры, уже зримые и
нарядные, являются на генеральную репетицию авторской мечты,
мучение заменяется чувством чуть ли не физической услады, в
состав которого входит между прочим то безымянное ощущение
"ладности", столь знакомое ребенку, когда он в постели мысленно
проходит -- не урок, а подробный образ завтрашней
забавы, и чувствует, как очертания воображенной игрушки
удивительно точно и приятно прилаживаются к соответствующим
уголкам и лункам в мозгу. В расставлении задачи есть та же
приятность: гладко и удобно одна фигура заходит за другую,
чтобы в тени и тайне тонкой засады заполнить квадрат, и есть
приятное скольжение хорошо смазанной и отполированной машинной
части, легко и отчетливо двигающейся так и эдак под пальцами,
поднимающими и опускающими фигуру.
Мне вспоминается одна определенная задача, лучшее мое
произведение, над которым я работал в продолжение двух-трех
месяцев весной 1940-го года в темном оцепеневшем Париже.
Настала наконец та ночь, когда мне удалось воспроизвести
диковинную тему, над которой я бился. Попробую эту тему
объяснить не знающему шахмат читателю.
Те, кто вообще решает шахматные задачи, делятся на
простаков, умников и мудрецов,-- или иначе говоря, на
разгадчиков начинающих, опытных и изощренных. Моя задача была
обращена к изощренному мудрецу. Простак-новичок совершенно бы
не заметил ее пуанты и довольно скоро нашел бы ее решение,
минуя те замысловатые мучения, которые в ней ожидали опытного
умника; ибо этот опытный умник пренебрег бы простотой и попал
бы в узор иллюзорного решения, в "блестящую" паутину ходов,
основанных на теме, весьма модной и "передовой" в задачном
искусстве (состоящей в том, чтобы в процессе победы над черными
белый король парадоксально подвергался шаху); но это передовое
"решение", которое очень тщательно, со множеством интересных
вариантов, автор подложил разгадчику, совершенно уничтожалось
скромным до нелепости ходом едва заметной пешки черных. Умник,
пройдя через этот адский лабиринт, становился мудрецом и только
тогда добирался до простого ключа задачи, вроде того, как если
бы кто искал кратчайший путь из Питтсбурга в Нью-Йорк н был
шутником послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную
Африку и Азорские острова. Интересные дорожные впечатления,
веллингтонии, тигры, гонги, всякие красочные местные обычаи
(например, свадьба где-нибудь в Индии, когда жених и невеста
трижды обходят священный огонь в земляной жаровне,-- особенно
если человек этнограф) с лихвой возмещают постаревшему
путешественнику досаду, и, после всех приключений, простой ключ
доставляет мудрецу художественное удовольствие.
Помню, как я медленно выплыл из обморока шахматной мысли,
и вот, на громадной английской сафьяновой доске в бланжевую и
красную клетку, безупречное положение было сбалансировано, как
созвездие. Задача действовала, задача жила. Мои Staunton'ские
шахматы (в 1920-ом году дядя Константин подарил их моему отцу),
великолепные массивные фигуры на байковых подошвах, отягощенные
свинцом, с пешками в шесть сантиметров ростом и королями почти
в десять, важно сияли лаковыми выпуклостями, как бы сознавая
свою роль на доске. За такой же доской, как раз уместившейся на
низком столике, сидели Лев Толстой и А. Б. Гольденвейзер 6-го
ноября 1904-го года по старому стилю (рисунок Морозова, ныне в
Толстовском Музее в Москве), и рядом с ними, на круглом столе
под лампой, виден не только открытый ящик для фигур, но и
бумажный ярлычок (с подписью Staunton), приклеенный к
внутренней стороне крышки. Увы, если присмотреться к моим
двадцатилетним (в 1940-ом году) фигурам, можно было заметить,
что отлетел кончик уха у одного из коней, и основания у
двух-трех пешек чуть подломаны, как край гриба, ибо много и
далеко я их возил, сменив больше пятидесяти квартир за мои
европейские годы; но на верхушке королевской ладьи и на челе
королевского коня все еще сохранился рисунок красной коронки,
вроде круглого знака на лбу у счастливого индуса.
Мои часы -- ручеек времени по сравнению с оледенелым его
озером на доске -- показывали половину третьего утра. Дело было
в мае--около 19-го мая 1940-го года. Накануне, после нескольких
месяцев ходатайств, просьб и брани, удалось впрыснуть взятку в
нужную крысу в нужном отделе, и этим заставить ее выделить
нужную visa de sortie (Выездную визу (франц.) ), которая
в свою очередь давала возможность получить разрешение на въезд
в Америку. Глядя на мою шахматную задачу, я вдруг почувствовал,
что с окончанием работы над ней целому периоду моей жизни
благополучно пришел конец. Кроме скуки и отвращения, Европа не
возбуждала во мне ничего. Кругом было очень тихо. Облегчение,
которое я испытывал, придавало тишине некоторую нежность.
Из-под дивана выглядывал игрушечный грузовичок, В соседней
комнате ты и наш маленький сын мирно спали. Лампа на столе была
в чепце из голубой сахарной бумаги (военная предосторожность),
и вследствие этого электрический свет окрашивал лепной от
табачного дыма воздух в лунные оттенки. Непроницаемые занавески
отделяли меня от притушенного Парижа. Лежавшая на диване газета
сообщала крупными литерами о нападении Германии на Голландию.
Передо мной лист скверной бумаги, на котором в ту
лилово-черную парижскую ночь я нарисовал диаграмму моей задачи.
Белые: Король, A7; Ферзь, B6; Ладьи, F4 и H5; Слоны, E4 и B8;
Кони, D8 и Е6; Пешки, B7 и G3. Черные: Король, E5; Ладья, G7;
Слон, H6; Кони, E2 и G5; Пешки, CЗ, C6, D7. Белые начинают и
дают мат в два хода.[*] Решение дано в следующей главе. Ложный же
след, иллюзорная комбинация: пешка идет на B8 и превращается в
коня, после чего белые тремя разными, очаровательными матами
отвечают на три по-разному раскрытых шаха черных; но черные
разрушают всю эту блестящую комбинацию тем, что, вместо шахов,
делают маленький, никчемный с виду, выжидательный ход в другом
месте доски. В одном углу листа с диаграммой стоит тот же
штемпель, которым чья-то неутомимая и бездельная рука украсила
все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции в мае 1940-го
года. Это-- круглый пуговичный штемпель, и цвет его--последнее
слово спектра: violet de bureau (Канцелярская лиловизна
(франи.).). В центре видны две прописные буквы, большое
"R" и большое "F", инициалы Французской Республики. Из других
букв, несколько меньшего формата, составляются по периферии
штемпеля интересные слова "Contrфle des Informations". Эту
тайную информацию я теперь могу обнародовать.
---------------------------------------------------------------
[*] Во многих печатных изданиях запись задачи приводят
с ошибкой, например в 4хтомнике 90го года где указано неверно:
Белые: ... Ладьи F4 и B5 ... Черные: ... Пешки E3, C6, D7 ...
---------------------------------------------------------------
"О, как гаснут--по-степи, по-степи, удаляясь, годы!" Годы
гаснут, мой Друг, и, когда удалятся совсем, никто не будет
знать, что знаем ты да я. Наш сын растет; розы Пестума,
туманного Пестума, отцвели; люди неумные, с большими
способностями к математике, лихо добираются до тайных сил
природы, которые кроткие, в ореоле седин, и тоже не очень
далекие физики предсказали (к тайному своему удивлению), А
потому пожалуй пора, мой друг, просмотреть древние снимочки,
пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане.
Заглянем еще дальше, а именно вернемся к майскому утру в
1934-ом году, в Берлине. Мы ожидали ребенка. Я отвез тебя в
больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шел домой, в
Груневальд, Весенние цветы украшали крашеные фотографии
Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных
магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания
в сиреневых кустах палисадников и в притротуарных липах.
Прозрачный рассвет совершенно обнажил одну сторону улицы,
другая же сторона вся еще синела от холода. Тени разной длины
постепенно сокращались, и свежо пахло асфальтом. В чистоте и
пустоте незнакомого часа тени лежали с непривычной стороны,
получалась полная перестановка, не лишенная некоторого
изящества, вроде того, как отражается в зеркале у парикмахера
отрезок панели с беспечными прохожими, уходящими в отвлеченный
мир,-- который вдруг перестает быть забавным и обдает душу
волною ужаса. Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня
привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра
личного чувства к чудовищно ускользающим точкам вселенной.
Что-то заставляет меня как можно сознательнее примеривать
личную любовь к безличным и неизмеримым величинам,-- к пустотам
между звезд, к туманностям (самая отдаленность коих уже
есть род безумия), к ужасным западням вечности, ко всей этой
беспомощности, холоду, головокружению, крутизнам времени и
пространства, непонятным образом переходящим одно в другое. Так
в бессонную ночь раздражаешь нежный кончик языка, без конца
проверяя острую грань сломавшегося зуба,-- или вот еще,
коснувшись чего-нибудь,-- дверного косяка, стены,-- должен
невольно пройти через целый строй прикосновений к разным
плоскостям в комнате, прежде чем привести свою жизнь в прежнее
равновесие. Тут ничего не поделаешь -- я должен осознать план
местности и как бы отпечатать себя на нем. Когда этот
замедленный и беззвучный взрыв любви происходит во мне,
разворачивая свои тающие края и обволакивая меня сознанием
чего-то значительно более настоящего, нетленного и мощного, чем
весь набор вещества и энергии в любом космосе, тогда я мысленно
должен себя ущипнуть, не спит ли мой разум. Я должен проделать
молниеносный инвентарь мира, сделать все пространство и время