Страница:
(Каламбур вышел у него ненароком - всякому случается, заболтавшись, ляпнуть какую-нибудь несусветицу.)
- Предпочитаю кларет. Попозже налягу на "Латур". Нет-нет, я не приверженец чистой воды, да и пить в Ардисе воду из крана никому бы не посоветовал!
- Надо будет сказать Марине, - произнес Демон, прополоскав десны и без спеха сглонув, - что ее мужу пора перестать наливаться до изумления водочкой и перейти на французские и калифранцузские вина - особенно после недавнего ударчика. Я его днями встретил в городе, невдалеке от Мэд-авеню, смотрю, вполне нормально двигается мне навстречу, но как только заприметил меня - за целый квартал, - завод у него начал слабеть, и в конце концов он замер - просто-напросто встал как вкопанный! - так до меня и не дошел. Как хочешь, а это ненормально. Ладно. Как мы говаривали в Чусе, за то, чтобы наши милашки никогда не встречались друг с дружкой. Одни только юконцы воображают, будто коньяк нехорош для печени, и то потому, что у них ничего кроме водки не водится. Ну что же, я рад, что ты подружился с Адой. Это славно. Давеча в галерее на меня наскочила на диво ладная субреточка. Ни разу не подняла глаз от пола и отвечала все по-французски, как я ни... Пожалуйста, мой мальчик, слегка подвинь ту ширму, вот так, хорошо, солнце, особенно если оно лупит из-под грозовой тучи, не для моих бедных глаз. И не для бедных желудочков. Тебе нравятся этакие, а, Ван - склоненная головка, открытая шея, высокие каблучки, и все рысцой да враскачку, нравятся, нет?
- Видите ли, милостивый государь...
(Сказать ему, что я самый молодой из венусианцев? Интересно, он тоже из наших? Подать знак? Нет, не стоит. Ну, отвечай же что-нибудь.)
- В общем, у меня в Лондоне был довольно пылкий роман с моей партнершей по танго, - ты видел наш танец, когда прилетал на последнее выступление, помнишь?
- Как не помнить. Занятно, стало быть, нынче это называется "танцем".
- Мне кажется, милостивый государь, коньячку вам уже хватит.
- Ишь ты, поди ж ты, - сказал Демон, с трудом воздерживаясь от щекотливого вопроса, вытесненного из разума Марины (если ему вообще удалось проникнуть туда каким-нибудь задним ходом), быть может, лишь ее неспособностью выстроить родственную - кровную аналогию; ибо всякая неспособность есть синоним многомыслия, и ничего не бывает полнее пустой головы.
- Разумеется, - продолжал Демон, - в пользу летнего отдыха в деревне можно сказать многое...
- Свежий воздух и прочее, - вставил Ван.
- Но кто бы поверил, что юноша посмеет указывать отцу, сколько тот вправе выпить? - наливая четвертую рюмочку по самый золотой ободок, заметил Демон и продолжил, держа ее за тонкую ножку: - С другой стороны, без летней любви и жизнь на свежем воздухе может показаться тоскливой, а в здешнем соседстве достойных девушек днем с огнем не сыскать. Есть, конечно, милашка Эрминина, une petite juive tres aristocratique, но сколько я знаю, она помолвлена. Да, кстати, де Прей сообщила мне, что ее сын записался в добровольцы и скоро примет участие в этой злосчастной заграничной затее, на которую нашей стране следовало бы не обращать никакого внимания. Интересно, не оставит ли он у себя за спиной соперника?
- О господи, разумеется, нет, - ответил честный Ван. - Ада девушка серьезная. У нее нет ухажеров - кроме меня, ca va seins durs. А ну-ка, папа, кто так сказал вместо "sans dire"122, ну, кто, папа, кто?
- А! Кинг-Винг! Это когда я спросил, как ему нравится его жена-француженка. Ну что ж, приятно слышать такое об Аде. Так говоришь, она любит лошадей?
- Она любит все то, что любят наши красавицы, - сказал Ван, - балы, орхидеи и "Вишневый сад".
Тут в гостиную вбежала и Ада. Да-да-да, вот она я! Сияющая!
Старый Демон, сложив горою радужные крылья, полупривстал и сразу осел, обнимая Аду одной рукой, держа рюмку в другой, целуя девочку в шею, в волосы, зарываясь в ее свежесть с пылом, для дядюшки отчасти чрезмерным.
- Боженька! - воскликнула она (и этот внезапно прорвавшийся отголосок детской наполнил Вана умилением, attendrissement, melting ravishment, даже большим того, которое, по-видимому, испытывал его отец). - Как я рада видеть тебя! Когтями раздирая облака! Он камнем пал, где замок был Тамары!
(Лермонтов в переложении Лоудена.)
- Когда я в последний раз наслаждался твоим обществом, - сказал Демон, - стоял апрель, ты была в дождевом плаще с черно-белым шарфом и пахло от тебя мышьяком после визита к дантисту. Тебе будет приятно услышать, что доктор Перламутнер сочетался браком со своей секретаршей. Но к делу, цыпка моя. Я готов принять твое платье (безрукавное, черное, узкое), я способен смириться с твоей романтической прической, меня нимало не удручают твои лодочки на босу ногу да и духи "Beau Masque"123 тоже passe encore, но, бесценная моя, я с отвращением отвергаю эту багровую губную помаду. Возможно, такова нынче мода в достопочтенной Ладоре. Но для Мана или Лондона она не годится.
- Okay (ладно), - сказала Ада и, оскалив крупные зубы, с силой оттерла рот крохотным платочком, извлеченным из выреза платья.
- И это тоже провинциально. Тебе следует завести сумочку из черного шелка. А теперь я покажу тебе, какой я маг и волшебник: ты мечтаешь стать концертирующей пианисткой!
- Вот уж нет! - возмущенно откликнулся Ван. - Совершенная гиль. Она ни единой ноты правильно взять не умеет!
- Ну и пусть ее, - сказал Демон. - Приметливость вовсе не обязательно становится матерью дедукции. Я, впрочем, ничего не вижу дурного в носовом платочке, небрежно брошенном на "Бехштейне". Тебе нет нужды так густо краснеть, любовь моя. Давайте-ка я в видах комической разрядки кое-что процитирую:
Lorsque son fi-ance parti pour la guerre
Irene de Grandfief, la pauvre et noble enfant
Ferma son pi-ano ... vendit son elephant
Несообразное "дитя" здесь подлинное, а до "слона" я додумался сам.
- Да что ты! - хохотнула Ада.
- Наш великий Коппе безусловно ужасен, - сказал Ван, - но и у него встречаются чарующие стихи, которые присутствующая здесь Ада де Гранфиф несколько раз с переменным успехом перепирала на английский.
- Будет тебе, Ван! - с непривычной игривостью прервала его Ада и зачерпнула в горсть соленого миндаля.
- Нет-нет, послушаем, - воскликнул Демон, беря из ее ладони орешек.
Складная перекличка соразмерных движений, бесхитростная оживленность вновь встретившихся членов семьи, никогда не схлестывающиеся нити марионеток - все это проще описать, чем представить.
- Если пародировать почтенные приемы повествования дозволено лишь самым великим и негуманным художникам, - сказал Ван, - то простить переложение блестящих стихов можно только близкому родственнику. Позвольте же мне предварить опыт кузины, - чьей бы кузиной она ни была, - пушкинской строкой, хотя бы для пущего шика...
- Для пущего шипа! - воскликнула Ада. - Любое переложение, даже мое, сродни попыткам заменить подлесник змеевидным карказоном: в итоге у нас на руках остается какой-нибудь жалкий целовник.
- Какового для моих скромных нужд и нужд моих скромных друзей более чем хватает, - вставил Демон.
- Итак, - продолжал Ван (оставляя втуне аналогию, сочтенную им неприличной, поскольку древним обитателям ладорской округи бедное растение представлялось не столько средством, целительным для укушенных гадом, сколько символом девичьей легкости на передок; ну да ладно). - Стихи на случай сохранились. Я их имею. Вот они: "Leur chute est lente" - мы с ними сжились...
- Я-то уж во всяком случае, - перебил его Демон:
Leur chute est lente. On peut les suivre
Du regard en reconnaissant
Le chene a sa feuille de cuivre
L'erable a sa feuille de sang.
Роскошная вещь!
- Да, то был Коппе, а теперь кузина, - сказал Ван и продекламировал:
Their fall is gentle. The leavesdropper
Can follow each of them and know
The oak tree by its leaf of copper,
The maple by its blood-red glow.124
- Брр! - отозвалась переводчица.
- Ничего не "брр"! - вскричал Демон. - Девочка моя, твой "leavesdropper" это великолепная находка.
Он притянул свою девочку к себе, она присела на подлокотник "Klubsessel'а", а он присосался крупными влажными губами к ее заалевшему под густыми черными прядями уху. Вана пронзила дрожь наслаждения.
Подоспел выход Марины, и она произвела его в великолепной игре света и тени: усыпанное блестками платье, лицо в чуть размытом фокусе, столь любимом звездами в пышном расцвете лет, раскрытые для объятья руки и Джоунз за спиной - он нес два шандала и, стараясь не нарушать декорума, легонько отбрыкивался ногами от коричневатого, егозившего в тени клубка.
- Марина! - с нарочитым энтузиазмом возгласил Демон и, похлопывая ее по ладони, присел рядом с нею на канапе.
Размеренно отдуваясь, Джоунз поставил на низкий комодик с мерцающими напитками один из двух прекрасных, обвитых драконами подсвечников и направился было с его парой туда, где Марина с Демоном завершали обмен предварительными любезностями, но Марина поспешила указать ему на тумбу близ полосатой рыбки. Отдуваясь, он задвинул шторы, ибо ничего кроме живописных развалин не осталось от дня за окном. Джоунз был в усадьбе человеком новым - очень дельным, важным и неспешным, хоть и потребовалось время, чтобы все привыкли к его посапыванью и повадкам. Несколько лет спустя он оказал мне услугу, которой я никогда не забуду.
- Это jeune fille fatale125, светлая, щемящая красота, - доверительно объяснял Демон своей прежней любовнице, нимало не любопытствуя, слышит ли эти слова (слышит) предмет его восхвалений, - Ада в противоположном конце гостиной помогала Вану ловить пса, несколько слишком выставляя при этом ноги. Наш давний приятель, взволнованный встречей не меньше прочих членов семьи, приковылял по пятам за Мариной, сжимая в радостной пасти старый, отороченный горностаевым мехом шлепанец. Последний принадлежал Бланш, получившей приказ отвести Така к себе, но, как всегда, не позаботившейся надежно его запереть. Обоих детей пробирал холодок deja-vu126 (в сущности говоря, двоекратной, если взирать на нее из художественного далека).
- Пожалста, без глупостей, особенно devant les gens, - сказала чрезвычайно польщенная Марина (выговаривая последнее "s" совсем как ее великосветские дамы), и дождавшись, пока неторопливый слуга, пожевывая рыбьим ртом, унесет задравшего к потолку лапы и выкатившего грудь Така вместе с его жалкой игрушкой, продолжала: - Но и то сказать, в сравнении с соседскими дочерьми - с той же Грейс Эрмининой или с Кордулой де Прей, Ада у нас ни дать ни взять тургеневская девушка, а то и девица из Джейн Остин.
- Вообще-то я - Фанни Прайс, - вставила Ада.
- В сцене на лестнице, - прибавил Ван.
- Не будем обращать внимания на их шуточки, - сказала Демону Марина. Я никогда не могла разобраться в их играх и маленьких тайнах. Впрочем, мадемуазель Ларивьер написала чудный сценарий об удивительных детях, совершающих странные поступки в старинных парках, - только не позволяй ей распространяться сегодня о ее литературных успехах, иначе она нам весь вечер испортит.
- Надеюсь, твой муж не слишком задержится, - сказал Демон. - Сама знаешь, после восьми по летнему времени он всегда не в своей тарелке. Кстати, как Люсетта?
В этот миг Бутеллен величаво распахнул обе створки дверей, и Демон подставил Марине свернутую калачиком руку. Ван, на которого в присутствии отца порою накатывало прискорбное озорство, вознамерился подобным же манером ввести в столовую Аду, но та с родственной sans-gene127, которую вряд ли одобрила бы Фанни Прайс, шлепнула его по руке.
Еще один Прайс, типичный, чересчур типичный старый слуга, которого Марина (и Г.А. Вронский в пору их краткого романа) невесть почему называла "Грибом", поместил во главе стола ониксовую пепельницу - Демон любил подымить между переменами блюд, сказывались русские предки. Боковой столик был, тоже на русский манер, заставлен красными, черными, серыми, бланжевыми закусочками, - салфеточную икру отделяла от свежей телесная тучность соленых грибков, подберезовиков и белых, розовость копченого лосося спорила с багрянцем вестфальской ветчины. На отдельном подносе мерцали разнообразные водочки. Французскую кухню представляли chaudfroids и foie gras128. В темной, неподвижной листве за раскрытым окном с грозной поспешностью свиристели сверчки.
То был - сохраним повествовательный лад - приятный, обстоятельный, обаятельный обед, и хотя разговор почти целиком сводился к семейственным прибауткам и бойким банальностям, этой встрече предстояло остаться в памяти странно значительным, пусть и не сплошь приятным переживанием. Подобным опытом дорожишь примерно так же, как воспоминанием о внезапной влюбленности в какую-нибудь картину, вспыхнувшей при посещении живописной галереи, или грезовым ладом, грезовыми подробностями, смысловым богатством красок и обликов, присущими иному сновидению, во всех прочих отношениях пустому. Стоит отметить, что отчего-то в тот вечер все были не в лучшей форме - даже читатель, даже Бутеллен (раскрошивший, увы, бесценную пробку). Неприметная примесь фарса и фальши витала над вечером, не позволяя и ангелу, - если ангелы способны заглядывать в Ардис, - испытывать непринужденность; и все же то был волшебный спектакль, которого ни один художник не позволил бы себе пропустить.
Скатерть и свечи сверкали, маня мотыльков - и порывистых, и пугливых, - и подстрекаемая привидением Ада помимо собственной воли признавала меж ними многих своих "порхливых приятелей". Белесые пришлецы, которым только и нужно было, что расправить хрупкие крылья на какой-нибудь лучезарной поверхности, потолочные хлопотуны в боярских мехах, какие-то плотного сложения ракалии с косматыми сяжками и, наконец, чума вечеринок, багровотелые, в черных поясках бражники, безмолвно или погуживая, вплывали или врывались в столовую из отсырелой темной и теплой ночи.
Не следует, ни в коем разе не следует забывать, что стояла сырая, темная и теплая ночь середины июля 1888 года, что дело происходило в Ардисе, в округе Ладора, и что за овальным обеденным столом, сиявшим хрусталем и цветами, сидела семья из четырех человек - это не сцена из пьесы, как может, да что там может - должно показаться, - которую зритель (вооружась фотокамерой или программкой) наблюдает из бархатной бездны сада. Шестнадцать лет пролетело с окончания трехлетней любви Марины и Демона. Различной длины антракты - разрыв на два месяца весной 1870-го и другой, почти на четыре, в середине 1871-го - в ту пору лишь обостряли нежность и непереносимость этой любви. Ее на редкость огрубевшие черты, ее наряд, это облепленное блестками платье, мерцание сетки на розово-русых волосах, красная, обожженная солнцем грудь и мелодраматический грим с избытком охры и терракоты даже отдаленно не напоминали мужчине, любившему ее пронзительнее, чем любую из женщин, с которыми он распутничал, натиска, блеска и лиризма, присущих некогда красоте Марины Дурмановой. Демона это удручало - этот глубокий обморок прошлого, разбредшиеся кто куда музыканты его странствующего двора, логическая невозможность соотнести сомнительную явь настоящего с бессомненной прошлого. Даже hors-d'oeuvres129 на "закусочном столе" усадьбы Ардис, даже стенная роспись ее столовой никак не связывались с их petits soupers, хотя, Бог свидетель, три главных столпа, на которых зиждилась любая трапеза Демона, были всегда одинаковы - соленые молодые грибочки, схожие тесными шлемиками с шахматной пешкой, серый жемчуг свежей икры и паштет из гусиной печенки, утыканный периньонскими трюфелями.
Демон забросил в рот последний кусочек черного хлеба с упругой молодой лососинкой, проглотил последнюю стопочку водки и занял место насупротив Марины, усевшейся на другом конце продолговатого стола, за большой бронзовой вазой с похожими на творенье ваятеля яблоками "кальвиль" и виноградом "персты". Алкоголь, уже усвоенный его могучим организмом, помог, по обыкновению, распахнуть то, что он на галльский манер именовал "заколоченными дверьми", и теперь, бессознательно приоткрыв рот, как делают, расправляя салфетку, все мужчины, он разглядывал вычурную прическу Марины (фасон ciel-etoile) и пытался постигнуть (в редкостном - полном значении этого слова), пытался овладеть реальностью факта (силком загнав его в чувственный фокус), согласно которому именно эту женщину он любил нестерпимо, и именно эта женщина любила его надрывно и прихотливо, требуя, чтобы они обладали друг дружкой на коврах и подушках, брошенных на пол ("как делают все добропорядочные люди в долине Тигра и Евфрата"), именно она могла через две недели после родов со свистом летать по пушистым склонам на бобслейных салазках или прикатить на Восточном экспрессе - с пятью сундуками, прадедом Така и горничной - в руководимую доктором Стеллой Оспенко ospedale130, где он оправлялся от царапины, полученной на сабельной дуэли (и все еще заметной теперь, почти семнадцать лет спустя - беловатый рубец под восьмым ребром). Не странно ли, что встречая на исходе долгой разлуки приятеля или толстую тетеньку, которую любил в детстве, немедленно ощущаешь воскрешение теплых чувств, между тем как при встрече с прежней возлюбленной этого никогда не случается, - как будто то человеческое, что содержалось в твоей привязанности к ней, оказалось сметенным вместе с прахом нечеловеческой страсти в ходе некоей операции тотального уничтожения. Он еще раз взглянул на Марину и покивал, подтверждая, что суп превосходен, - нет, все же эта немного кряжистая женщина, по всей вероятности добросердечная, но норовистая и с брюзгливым лицом, лоснящимся (нос, лоб и все остальное) от коричневатого масла, которое она считала более "молодящим", нежели пудра, все же она чужее ему, чем Бутеллен, который однажды на руках вынес ее, изобразившую обморок, из ладорской виллы и погрузил в таксомотор - вслед за последней, самой последней ссорой, в канун ее венчания.
Марина же, будучи, в сущности говоря, манекеном в человеческом облике, сомнений подобного рода не питала: ей недоставало того "третьего зрения" (индивидуального, волшебно подробного воображения), которым порой обладают и дюжинные, серые во всех иных смыслах люди и без которого память (даже память глубокого "мыслителя" или гениального механика) представляет собой, если честно сказать, не более чем лекало или листок отрывного блокнота. Мы отнюдь не желаем строго судить Марину, как-никак в наших висках и запястьях пульсирует ее кровь, и многие наши странности принадлежат ей, не ему. И все же мы не вправе закрывать глаза на заскорузлость ее души. Сидевший во главе стола мужчина, соединенный с нею двумя беззаботными молодыми людьми - "юным любовником" (на фильмовом жаргоне) по правую руку Марины и "инженю" по левую - ничем не отличался от Демона, который о прошлое Рождество восседал рядом с ней у "Праслина", и кажется, что в этом же черном смокинге (возможно, лишь без гвоздики, определенно утянутой им из вазы, которую Бланш велено было принести из галереи). Края дурманящей бездны, близость которой он чуял при всяком свиданьи с Мариной - невыносимое ощущение "волшебства жизни" с ее преувеличенной неразберихой геологических разломов, - эти края невозможно было соединить посредством того, что она принимала за пунктирную линию их будничных встреч: "бедный старый" Демон (титул, с которым уходили в отставку все ее наложники) являлся ей в обличии безвредного призрака - в театральных фойе, "между веером и зеркалами", в гостиных общих знакомых, а однажды раз в Линкольн-парке (он указывал тростью на лиловый зад обезьяны и в согласии с правилами beau monde131 не поклонился Марине, ибо сопровождал куртизанку). Где-то еще глубже, совсем глубоко хранились три года разбросанных в безумном беспорядке свиданий с ним, которые ее подпорченный серебристым экраном рассудок надежно преобразовал в мелкую мелодраму, в "Опаляющую любовь" (название единственной ее имевшей бурный успех картины) - страстные сцены в "дворцах", пальмы и лиственницы, его Беспредельная Преданность и невозможный нрав, разрывы, примирения, "Голубые экспрессы", слезы, страхи, измены, угрозы безумной сестры, ни на что, разумеется, не способной, но оставляющей следы тигриных когтей на занавесах сновидений, особенно тех, что порождаются жаром, навеянным тьмой и туманом. И тень возмездия (с дурацкими юридическими околичностями), скользящая по декорациям за спиной. Конечно, все это лишь павильонные постройки, их ничего не стоит разобрать, уложить, снабдить биркой "Ад" и малой скоростью отправить куда подальше; и только редко-редко, глядишь, и вернется вдруг некий намек - скажем, в мастерском крупном плане двух левых, разнополых ладоней, - чем они занимались? Марина уже не могла припомнить (хоть и прошло всего лишь четыре года!), - играли а quatre mains132? - ни он, ни она не брали фортепьянных уроков, - изображали на стене теневого зайца? - ближе, теплее, но все не то; что-то там отмеряли? Но что? Взбирались на дерево? На гладкий-прегладкий древесный ствол? Но где и когда? Когда-нибудь, мечтательно помышляла она, нужно будет все разложить по полочкам. Там подчистить, тут переснять. Что-то "вырезать", что-то "вмонтировать", подретушировать кое-где уж слишком красноречиво ободранную эмульсию, связать эпизоды "наплывами", а избыток ненужного, неудобного "метража" аккуратно изъять, заручившись кое-какими гарантиями; да, когда-нибудь прежде, чем смерть с ее хлопушкой возвестит окончание съемок.
Нынче же она ограничилась тем, что механически потчевала Демона его любимыми яствами, которые ей удалось, составляя меню, довольно точно припомнить, - "зелеными щами" (изумрудного бархата супом из щавеля и шпината с плавающими в нем скользкими, вкрутую сваренными яйцами) и подаваемыми к ним с пылу с жару, приятно пышными "пирожками" с мясом, с морковкой, с капустой - peer-rush-KEY, - так произносимыми здесь и так почитаемыми от века. Следом за ними, решила она, хороши будут: жаренный в черных сухарях судак с вареной картошкой, рябчики и особого приготовленья спаржа ("безуханка"), которая, как уверяют поваренные книги, не порождает прустовских "последствий".
- Марина, - покончив с первой переменой, негромко позвал Демон. Марина, - повторил он погромче. - Я далек от того (излюбленный его оборот), чтобы порицать вкус Дана по части выбора белых вин или манеры de vos domestiques133. Ты меня знаешь, я на такой вздор внимания не обращаю, я... (машет рукой), но, дорогая моя, - продолжал он, окончательно перейдя на русский, - человек, который подавал пирожки - этот новый, рыхловатый, с глазами...
- Они у нас все с глазами, - сухо отозвалась Марина.
- Конечно-конечно, однако у этого такие глаза, будто он вот-вот снова зацапает все, что подал. Но не в том дело. Он пыхтит, Марина! У него одышка. Его надо показать доктору Кролику. Это, в конце концов, неприятно. Пыхтит, как помпа. У меня суп от него рябил.
- Послушай, папа, - сказал Ван, - доктор Кролик ему вряд ли поможет, поскольку доктор, как тебе хорошо известно, умер, а кроме того, Марина не может велеть слугам, чтобы они не дышали, поскольку они, и это тебе тоже известно, все еще живы.
- Истинно Виновское остроумие, истинно Виновское, - пробормотал Демон.
- Вот именно, - сказала Марина. - Уволь, я не желаю вникать в эти вещи. Бедный Джоунз никакой не астматик, он просто волнуется, потому что хочет услужить получше. Он здоров как бык, мы с ним этим летом много раз плавали на лодке из Ардисвилля в Ладору и назад, он всю дорогу греб да посвистывал. Ты жесток, Демон. Не могу же я сказать ему "не пыхтите", как не могу велеть Киму, кухонному мальчишке, чтобы он не щелкал нас исподтишка, - этот Ким, он какой-то фотографический бес, хотя в остальном премилый, ласковый, честный мальчик; точно так же я и Фрэнш, моей молоденькой горничной, не могу приказать чтобы она перестала получать приглашения на самые изысканные в Ладоре bals masques134, которые ей почему-то вечно присылают.
- А это уже интересно, - заметил Демон.
- Вот непристойный старик! - со смехом воскликнул Ван.
- Ван! - сказала Ада.
- Я непристойный молодой человек, - вздохнул Демон.
- Скажите, Бутеллен, есть у нас еще какое-нибудь хорошее белое вино, что бы вы нам посоветовали? - спросила Марина.
Дворецкий улыбнулся и прошептал баснословное имя.
- Да, это да, - сказал Демон. - Ах, дорогая моя, тебе не следует взваливать все хлопоты об обедах на свои бедные плечи. Так относительно гребли, - ты что-то такое говорила про греблю... Известно ли вам, что moi, qui vous parle135 состоял в пятьдесят восьмом в гребной сборной страны? Ван предпочитает футбол, но выше университетской сборной он не поднялся, не правда ли, Ван? И в теннис я играю лучше него - не в лаун-теннис, конечно, это игра приходских священников, а, как выражаются на Манхаттане, в "площадной". Что там у нас еще, Ван?
- В фехтовании я тебе по-прежнему не соперник, зато я лучше стреляю. Это не настоящий судак, папа, но все равно превосходный, можешь мне поверить.
(Марина, не успевшая раздобыть к обеду европейский продукт, избрала ближайшее из его местных подобий - окуневую щуку, она же "дора", под татарским соусом и с вареной молодой картошечкой.)
- А! - сказал Демон, сделав глоток "Рейнвейна лорда Байрона". - Это вполне искупает "Слезы Богородицы".
- Я только что рассказывал Вану насчет твоего мужа, - продолжил он, повышая голос (он почему-то полагал, совершенно ошибочно, что Марина понемножечку глохнет). - Дорогая моя, поверь, он слишком увлекается можжевеловой водкой, что-то в нем появилось мутноватое, странное. Пару дней назад я прогуливался по Пат-лэйн, по той стороне, что ближе к Четвертой авеню, смотрю, летит куда-то в этом его диком городском автомобиле, ну ты знаешь - двухместный, вместо руля рычаги и ходит на неочищенной нефти. Так вот, заметил он меня с порядочного расстояния, помахал рукой, тут это его сооружение вдруг сверху донизу затряслось, затряслось и наконец за полквартала от меня встало, а он сидит и этак задом его подпихивает, представляешь? как ребенок, который никак не стронет с места трехколесный велосипед, и пока я к нему приближался, меня не оставляло отчетливое ощущение, что не в "Крепыше" его что-то разладилось, а в нем самом.
- Предпочитаю кларет. Попозже налягу на "Латур". Нет-нет, я не приверженец чистой воды, да и пить в Ардисе воду из крана никому бы не посоветовал!
- Надо будет сказать Марине, - произнес Демон, прополоскав десны и без спеха сглонув, - что ее мужу пора перестать наливаться до изумления водочкой и перейти на французские и калифранцузские вина - особенно после недавнего ударчика. Я его днями встретил в городе, невдалеке от Мэд-авеню, смотрю, вполне нормально двигается мне навстречу, но как только заприметил меня - за целый квартал, - завод у него начал слабеть, и в конце концов он замер - просто-напросто встал как вкопанный! - так до меня и не дошел. Как хочешь, а это ненормально. Ладно. Как мы говаривали в Чусе, за то, чтобы наши милашки никогда не встречались друг с дружкой. Одни только юконцы воображают, будто коньяк нехорош для печени, и то потому, что у них ничего кроме водки не водится. Ну что же, я рад, что ты подружился с Адой. Это славно. Давеча в галерее на меня наскочила на диво ладная субреточка. Ни разу не подняла глаз от пола и отвечала все по-французски, как я ни... Пожалуйста, мой мальчик, слегка подвинь ту ширму, вот так, хорошо, солнце, особенно если оно лупит из-под грозовой тучи, не для моих бедных глаз. И не для бедных желудочков. Тебе нравятся этакие, а, Ван - склоненная головка, открытая шея, высокие каблучки, и все рысцой да враскачку, нравятся, нет?
- Видите ли, милостивый государь...
(Сказать ему, что я самый молодой из венусианцев? Интересно, он тоже из наших? Подать знак? Нет, не стоит. Ну, отвечай же что-нибудь.)
- В общем, у меня в Лондоне был довольно пылкий роман с моей партнершей по танго, - ты видел наш танец, когда прилетал на последнее выступление, помнишь?
- Как не помнить. Занятно, стало быть, нынче это называется "танцем".
- Мне кажется, милостивый государь, коньячку вам уже хватит.
- Ишь ты, поди ж ты, - сказал Демон, с трудом воздерживаясь от щекотливого вопроса, вытесненного из разума Марины (если ему вообще удалось проникнуть туда каким-нибудь задним ходом), быть может, лишь ее неспособностью выстроить родственную - кровную аналогию; ибо всякая неспособность есть синоним многомыслия, и ничего не бывает полнее пустой головы.
- Разумеется, - продолжал Демон, - в пользу летнего отдыха в деревне можно сказать многое...
- Свежий воздух и прочее, - вставил Ван.
- Но кто бы поверил, что юноша посмеет указывать отцу, сколько тот вправе выпить? - наливая четвертую рюмочку по самый золотой ободок, заметил Демон и продолжил, держа ее за тонкую ножку: - С другой стороны, без летней любви и жизнь на свежем воздухе может показаться тоскливой, а в здешнем соседстве достойных девушек днем с огнем не сыскать. Есть, конечно, милашка Эрминина, une petite juive tres aristocratique, но сколько я знаю, она помолвлена. Да, кстати, де Прей сообщила мне, что ее сын записался в добровольцы и скоро примет участие в этой злосчастной заграничной затее, на которую нашей стране следовало бы не обращать никакого внимания. Интересно, не оставит ли он у себя за спиной соперника?
- О господи, разумеется, нет, - ответил честный Ван. - Ада девушка серьезная. У нее нет ухажеров - кроме меня, ca va seins durs. А ну-ка, папа, кто так сказал вместо "sans dire"122, ну, кто, папа, кто?
- А! Кинг-Винг! Это когда я спросил, как ему нравится его жена-француженка. Ну что ж, приятно слышать такое об Аде. Так говоришь, она любит лошадей?
- Она любит все то, что любят наши красавицы, - сказал Ван, - балы, орхидеи и "Вишневый сад".
Тут в гостиную вбежала и Ада. Да-да-да, вот она я! Сияющая!
Старый Демон, сложив горою радужные крылья, полупривстал и сразу осел, обнимая Аду одной рукой, держа рюмку в другой, целуя девочку в шею, в волосы, зарываясь в ее свежесть с пылом, для дядюшки отчасти чрезмерным.
- Боженька! - воскликнула она (и этот внезапно прорвавшийся отголосок детской наполнил Вана умилением, attendrissement, melting ravishment, даже большим того, которое, по-видимому, испытывал его отец). - Как я рада видеть тебя! Когтями раздирая облака! Он камнем пал, где замок был Тамары!
(Лермонтов в переложении Лоудена.)
- Когда я в последний раз наслаждался твоим обществом, - сказал Демон, - стоял апрель, ты была в дождевом плаще с черно-белым шарфом и пахло от тебя мышьяком после визита к дантисту. Тебе будет приятно услышать, что доктор Перламутнер сочетался браком со своей секретаршей. Но к делу, цыпка моя. Я готов принять твое платье (безрукавное, черное, узкое), я способен смириться с твоей романтической прической, меня нимало не удручают твои лодочки на босу ногу да и духи "Beau Masque"123 тоже passe encore, но, бесценная моя, я с отвращением отвергаю эту багровую губную помаду. Возможно, такова нынче мода в достопочтенной Ладоре. Но для Мана или Лондона она не годится.
- Okay (ладно), - сказала Ада и, оскалив крупные зубы, с силой оттерла рот крохотным платочком, извлеченным из выреза платья.
- И это тоже провинциально. Тебе следует завести сумочку из черного шелка. А теперь я покажу тебе, какой я маг и волшебник: ты мечтаешь стать концертирующей пианисткой!
- Вот уж нет! - возмущенно откликнулся Ван. - Совершенная гиль. Она ни единой ноты правильно взять не умеет!
- Ну и пусть ее, - сказал Демон. - Приметливость вовсе не обязательно становится матерью дедукции. Я, впрочем, ничего не вижу дурного в носовом платочке, небрежно брошенном на "Бехштейне". Тебе нет нужды так густо краснеть, любовь моя. Давайте-ка я в видах комической разрядки кое-что процитирую:
Lorsque son fi-ance parti pour la guerre
Irene de Grandfief, la pauvre et noble enfant
Ferma son pi-ano ... vendit son elephant
Несообразное "дитя" здесь подлинное, а до "слона" я додумался сам.
- Да что ты! - хохотнула Ада.
- Наш великий Коппе безусловно ужасен, - сказал Ван, - но и у него встречаются чарующие стихи, которые присутствующая здесь Ада де Гранфиф несколько раз с переменным успехом перепирала на английский.
- Будет тебе, Ван! - с непривычной игривостью прервала его Ада и зачерпнула в горсть соленого миндаля.
- Нет-нет, послушаем, - воскликнул Демон, беря из ее ладони орешек.
Складная перекличка соразмерных движений, бесхитростная оживленность вновь встретившихся членов семьи, никогда не схлестывающиеся нити марионеток - все это проще описать, чем представить.
- Если пародировать почтенные приемы повествования дозволено лишь самым великим и негуманным художникам, - сказал Ван, - то простить переложение блестящих стихов можно только близкому родственнику. Позвольте же мне предварить опыт кузины, - чьей бы кузиной она ни была, - пушкинской строкой, хотя бы для пущего шика...
- Для пущего шипа! - воскликнула Ада. - Любое переложение, даже мое, сродни попыткам заменить подлесник змеевидным карказоном: в итоге у нас на руках остается какой-нибудь жалкий целовник.
- Какового для моих скромных нужд и нужд моих скромных друзей более чем хватает, - вставил Демон.
- Итак, - продолжал Ван (оставляя втуне аналогию, сочтенную им неприличной, поскольку древним обитателям ладорской округи бедное растение представлялось не столько средством, целительным для укушенных гадом, сколько символом девичьей легкости на передок; ну да ладно). - Стихи на случай сохранились. Я их имею. Вот они: "Leur chute est lente" - мы с ними сжились...
- Я-то уж во всяком случае, - перебил его Демон:
Leur chute est lente. On peut les suivre
Du regard en reconnaissant
Le chene a sa feuille de cuivre
L'erable a sa feuille de sang.
Роскошная вещь!
- Да, то был Коппе, а теперь кузина, - сказал Ван и продекламировал:
Their fall is gentle. The leavesdropper
Can follow each of them and know
The oak tree by its leaf of copper,
The maple by its blood-red glow.124
- Брр! - отозвалась переводчица.
- Ничего не "брр"! - вскричал Демон. - Девочка моя, твой "leavesdropper" это великолепная находка.
Он притянул свою девочку к себе, она присела на подлокотник "Klubsessel'а", а он присосался крупными влажными губами к ее заалевшему под густыми черными прядями уху. Вана пронзила дрожь наслаждения.
Подоспел выход Марины, и она произвела его в великолепной игре света и тени: усыпанное блестками платье, лицо в чуть размытом фокусе, столь любимом звездами в пышном расцвете лет, раскрытые для объятья руки и Джоунз за спиной - он нес два шандала и, стараясь не нарушать декорума, легонько отбрыкивался ногами от коричневатого, егозившего в тени клубка.
- Марина! - с нарочитым энтузиазмом возгласил Демон и, похлопывая ее по ладони, присел рядом с нею на канапе.
Размеренно отдуваясь, Джоунз поставил на низкий комодик с мерцающими напитками один из двух прекрасных, обвитых драконами подсвечников и направился было с его парой туда, где Марина с Демоном завершали обмен предварительными любезностями, но Марина поспешила указать ему на тумбу близ полосатой рыбки. Отдуваясь, он задвинул шторы, ибо ничего кроме живописных развалин не осталось от дня за окном. Джоунз был в усадьбе человеком новым - очень дельным, важным и неспешным, хоть и потребовалось время, чтобы все привыкли к его посапыванью и повадкам. Несколько лет спустя он оказал мне услугу, которой я никогда не забуду.
- Это jeune fille fatale125, светлая, щемящая красота, - доверительно объяснял Демон своей прежней любовнице, нимало не любопытствуя, слышит ли эти слова (слышит) предмет его восхвалений, - Ада в противоположном конце гостиной помогала Вану ловить пса, несколько слишком выставляя при этом ноги. Наш давний приятель, взволнованный встречей не меньше прочих членов семьи, приковылял по пятам за Мариной, сжимая в радостной пасти старый, отороченный горностаевым мехом шлепанец. Последний принадлежал Бланш, получившей приказ отвести Така к себе, но, как всегда, не позаботившейся надежно его запереть. Обоих детей пробирал холодок deja-vu126 (в сущности говоря, двоекратной, если взирать на нее из художественного далека).
- Пожалста, без глупостей, особенно devant les gens, - сказала чрезвычайно польщенная Марина (выговаривая последнее "s" совсем как ее великосветские дамы), и дождавшись, пока неторопливый слуга, пожевывая рыбьим ртом, унесет задравшего к потолку лапы и выкатившего грудь Така вместе с его жалкой игрушкой, продолжала: - Но и то сказать, в сравнении с соседскими дочерьми - с той же Грейс Эрмининой или с Кордулой де Прей, Ада у нас ни дать ни взять тургеневская девушка, а то и девица из Джейн Остин.
- Вообще-то я - Фанни Прайс, - вставила Ада.
- В сцене на лестнице, - прибавил Ван.
- Не будем обращать внимания на их шуточки, - сказала Демону Марина. Я никогда не могла разобраться в их играх и маленьких тайнах. Впрочем, мадемуазель Ларивьер написала чудный сценарий об удивительных детях, совершающих странные поступки в старинных парках, - только не позволяй ей распространяться сегодня о ее литературных успехах, иначе она нам весь вечер испортит.
- Надеюсь, твой муж не слишком задержится, - сказал Демон. - Сама знаешь, после восьми по летнему времени он всегда не в своей тарелке. Кстати, как Люсетта?
В этот миг Бутеллен величаво распахнул обе створки дверей, и Демон подставил Марине свернутую калачиком руку. Ван, на которого в присутствии отца порою накатывало прискорбное озорство, вознамерился подобным же манером ввести в столовую Аду, но та с родственной sans-gene127, которую вряд ли одобрила бы Фанни Прайс, шлепнула его по руке.
Еще один Прайс, типичный, чересчур типичный старый слуга, которого Марина (и Г.А. Вронский в пору их краткого романа) невесть почему называла "Грибом", поместил во главе стола ониксовую пепельницу - Демон любил подымить между переменами блюд, сказывались русские предки. Боковой столик был, тоже на русский манер, заставлен красными, черными, серыми, бланжевыми закусочками, - салфеточную икру отделяла от свежей телесная тучность соленых грибков, подберезовиков и белых, розовость копченого лосося спорила с багрянцем вестфальской ветчины. На отдельном подносе мерцали разнообразные водочки. Французскую кухню представляли chaudfroids и foie gras128. В темной, неподвижной листве за раскрытым окном с грозной поспешностью свиристели сверчки.
То был - сохраним повествовательный лад - приятный, обстоятельный, обаятельный обед, и хотя разговор почти целиком сводился к семейственным прибауткам и бойким банальностям, этой встрече предстояло остаться в памяти странно значительным, пусть и не сплошь приятным переживанием. Подобным опытом дорожишь примерно так же, как воспоминанием о внезапной влюбленности в какую-нибудь картину, вспыхнувшей при посещении живописной галереи, или грезовым ладом, грезовыми подробностями, смысловым богатством красок и обликов, присущими иному сновидению, во всех прочих отношениях пустому. Стоит отметить, что отчего-то в тот вечер все были не в лучшей форме - даже читатель, даже Бутеллен (раскрошивший, увы, бесценную пробку). Неприметная примесь фарса и фальши витала над вечером, не позволяя и ангелу, - если ангелы способны заглядывать в Ардис, - испытывать непринужденность; и все же то был волшебный спектакль, которого ни один художник не позволил бы себе пропустить.
Скатерть и свечи сверкали, маня мотыльков - и порывистых, и пугливых, - и подстрекаемая привидением Ада помимо собственной воли признавала меж ними многих своих "порхливых приятелей". Белесые пришлецы, которым только и нужно было, что расправить хрупкие крылья на какой-нибудь лучезарной поверхности, потолочные хлопотуны в боярских мехах, какие-то плотного сложения ракалии с косматыми сяжками и, наконец, чума вечеринок, багровотелые, в черных поясках бражники, безмолвно или погуживая, вплывали или врывались в столовую из отсырелой темной и теплой ночи.
Не следует, ни в коем разе не следует забывать, что стояла сырая, темная и теплая ночь середины июля 1888 года, что дело происходило в Ардисе, в округе Ладора, и что за овальным обеденным столом, сиявшим хрусталем и цветами, сидела семья из четырех человек - это не сцена из пьесы, как может, да что там может - должно показаться, - которую зритель (вооружась фотокамерой или программкой) наблюдает из бархатной бездны сада. Шестнадцать лет пролетело с окончания трехлетней любви Марины и Демона. Различной длины антракты - разрыв на два месяца весной 1870-го и другой, почти на четыре, в середине 1871-го - в ту пору лишь обостряли нежность и непереносимость этой любви. Ее на редкость огрубевшие черты, ее наряд, это облепленное блестками платье, мерцание сетки на розово-русых волосах, красная, обожженная солнцем грудь и мелодраматический грим с избытком охры и терракоты даже отдаленно не напоминали мужчине, любившему ее пронзительнее, чем любую из женщин, с которыми он распутничал, натиска, блеска и лиризма, присущих некогда красоте Марины Дурмановой. Демона это удручало - этот глубокий обморок прошлого, разбредшиеся кто куда музыканты его странствующего двора, логическая невозможность соотнести сомнительную явь настоящего с бессомненной прошлого. Даже hors-d'oeuvres129 на "закусочном столе" усадьбы Ардис, даже стенная роспись ее столовой никак не связывались с их petits soupers, хотя, Бог свидетель, три главных столпа, на которых зиждилась любая трапеза Демона, были всегда одинаковы - соленые молодые грибочки, схожие тесными шлемиками с шахматной пешкой, серый жемчуг свежей икры и паштет из гусиной печенки, утыканный периньонскими трюфелями.
Демон забросил в рот последний кусочек черного хлеба с упругой молодой лососинкой, проглотил последнюю стопочку водки и занял место насупротив Марины, усевшейся на другом конце продолговатого стола, за большой бронзовой вазой с похожими на творенье ваятеля яблоками "кальвиль" и виноградом "персты". Алкоголь, уже усвоенный его могучим организмом, помог, по обыкновению, распахнуть то, что он на галльский манер именовал "заколоченными дверьми", и теперь, бессознательно приоткрыв рот, как делают, расправляя салфетку, все мужчины, он разглядывал вычурную прическу Марины (фасон ciel-etoile) и пытался постигнуть (в редкостном - полном значении этого слова), пытался овладеть реальностью факта (силком загнав его в чувственный фокус), согласно которому именно эту женщину он любил нестерпимо, и именно эта женщина любила его надрывно и прихотливо, требуя, чтобы они обладали друг дружкой на коврах и подушках, брошенных на пол ("как делают все добропорядочные люди в долине Тигра и Евфрата"), именно она могла через две недели после родов со свистом летать по пушистым склонам на бобслейных салазках или прикатить на Восточном экспрессе - с пятью сундуками, прадедом Така и горничной - в руководимую доктором Стеллой Оспенко ospedale130, где он оправлялся от царапины, полученной на сабельной дуэли (и все еще заметной теперь, почти семнадцать лет спустя - беловатый рубец под восьмым ребром). Не странно ли, что встречая на исходе долгой разлуки приятеля или толстую тетеньку, которую любил в детстве, немедленно ощущаешь воскрешение теплых чувств, между тем как при встрече с прежней возлюбленной этого никогда не случается, - как будто то человеческое, что содержалось в твоей привязанности к ней, оказалось сметенным вместе с прахом нечеловеческой страсти в ходе некоей операции тотального уничтожения. Он еще раз взглянул на Марину и покивал, подтверждая, что суп превосходен, - нет, все же эта немного кряжистая женщина, по всей вероятности добросердечная, но норовистая и с брюзгливым лицом, лоснящимся (нос, лоб и все остальное) от коричневатого масла, которое она считала более "молодящим", нежели пудра, все же она чужее ему, чем Бутеллен, который однажды на руках вынес ее, изобразившую обморок, из ладорской виллы и погрузил в таксомотор - вслед за последней, самой последней ссорой, в канун ее венчания.
Марина же, будучи, в сущности говоря, манекеном в человеческом облике, сомнений подобного рода не питала: ей недоставало того "третьего зрения" (индивидуального, волшебно подробного воображения), которым порой обладают и дюжинные, серые во всех иных смыслах люди и без которого память (даже память глубокого "мыслителя" или гениального механика) представляет собой, если честно сказать, не более чем лекало или листок отрывного блокнота. Мы отнюдь не желаем строго судить Марину, как-никак в наших висках и запястьях пульсирует ее кровь, и многие наши странности принадлежат ей, не ему. И все же мы не вправе закрывать глаза на заскорузлость ее души. Сидевший во главе стола мужчина, соединенный с нею двумя беззаботными молодыми людьми - "юным любовником" (на фильмовом жаргоне) по правую руку Марины и "инженю" по левую - ничем не отличался от Демона, который о прошлое Рождество восседал рядом с ней у "Праслина", и кажется, что в этом же черном смокинге (возможно, лишь без гвоздики, определенно утянутой им из вазы, которую Бланш велено было принести из галереи). Края дурманящей бездны, близость которой он чуял при всяком свиданьи с Мариной - невыносимое ощущение "волшебства жизни" с ее преувеличенной неразберихой геологических разломов, - эти края невозможно было соединить посредством того, что она принимала за пунктирную линию их будничных встреч: "бедный старый" Демон (титул, с которым уходили в отставку все ее наложники) являлся ей в обличии безвредного призрака - в театральных фойе, "между веером и зеркалами", в гостиных общих знакомых, а однажды раз в Линкольн-парке (он указывал тростью на лиловый зад обезьяны и в согласии с правилами beau monde131 не поклонился Марине, ибо сопровождал куртизанку). Где-то еще глубже, совсем глубоко хранились три года разбросанных в безумном беспорядке свиданий с ним, которые ее подпорченный серебристым экраном рассудок надежно преобразовал в мелкую мелодраму, в "Опаляющую любовь" (название единственной ее имевшей бурный успех картины) - страстные сцены в "дворцах", пальмы и лиственницы, его Беспредельная Преданность и невозможный нрав, разрывы, примирения, "Голубые экспрессы", слезы, страхи, измены, угрозы безумной сестры, ни на что, разумеется, не способной, но оставляющей следы тигриных когтей на занавесах сновидений, особенно тех, что порождаются жаром, навеянным тьмой и туманом. И тень возмездия (с дурацкими юридическими околичностями), скользящая по декорациям за спиной. Конечно, все это лишь павильонные постройки, их ничего не стоит разобрать, уложить, снабдить биркой "Ад" и малой скоростью отправить куда подальше; и только редко-редко, глядишь, и вернется вдруг некий намек - скажем, в мастерском крупном плане двух левых, разнополых ладоней, - чем они занимались? Марина уже не могла припомнить (хоть и прошло всего лишь четыре года!), - играли а quatre mains132? - ни он, ни она не брали фортепьянных уроков, - изображали на стене теневого зайца? - ближе, теплее, но все не то; что-то там отмеряли? Но что? Взбирались на дерево? На гладкий-прегладкий древесный ствол? Но где и когда? Когда-нибудь, мечтательно помышляла она, нужно будет все разложить по полочкам. Там подчистить, тут переснять. Что-то "вырезать", что-то "вмонтировать", подретушировать кое-где уж слишком красноречиво ободранную эмульсию, связать эпизоды "наплывами", а избыток ненужного, неудобного "метража" аккуратно изъять, заручившись кое-какими гарантиями; да, когда-нибудь прежде, чем смерть с ее хлопушкой возвестит окончание съемок.
Нынче же она ограничилась тем, что механически потчевала Демона его любимыми яствами, которые ей удалось, составляя меню, довольно точно припомнить, - "зелеными щами" (изумрудного бархата супом из щавеля и шпината с плавающими в нем скользкими, вкрутую сваренными яйцами) и подаваемыми к ним с пылу с жару, приятно пышными "пирожками" с мясом, с морковкой, с капустой - peer-rush-KEY, - так произносимыми здесь и так почитаемыми от века. Следом за ними, решила она, хороши будут: жаренный в черных сухарях судак с вареной картошкой, рябчики и особого приготовленья спаржа ("безуханка"), которая, как уверяют поваренные книги, не порождает прустовских "последствий".
- Марина, - покончив с первой переменой, негромко позвал Демон. Марина, - повторил он погромче. - Я далек от того (излюбленный его оборот), чтобы порицать вкус Дана по части выбора белых вин или манеры de vos domestiques133. Ты меня знаешь, я на такой вздор внимания не обращаю, я... (машет рукой), но, дорогая моя, - продолжал он, окончательно перейдя на русский, - человек, который подавал пирожки - этот новый, рыхловатый, с глазами...
- Они у нас все с глазами, - сухо отозвалась Марина.
- Конечно-конечно, однако у этого такие глаза, будто он вот-вот снова зацапает все, что подал. Но не в том дело. Он пыхтит, Марина! У него одышка. Его надо показать доктору Кролику. Это, в конце концов, неприятно. Пыхтит, как помпа. У меня суп от него рябил.
- Послушай, папа, - сказал Ван, - доктор Кролик ему вряд ли поможет, поскольку доктор, как тебе хорошо известно, умер, а кроме того, Марина не может велеть слугам, чтобы они не дышали, поскольку они, и это тебе тоже известно, все еще живы.
- Истинно Виновское остроумие, истинно Виновское, - пробормотал Демон.
- Вот именно, - сказала Марина. - Уволь, я не желаю вникать в эти вещи. Бедный Джоунз никакой не астматик, он просто волнуется, потому что хочет услужить получше. Он здоров как бык, мы с ним этим летом много раз плавали на лодке из Ардисвилля в Ладору и назад, он всю дорогу греб да посвистывал. Ты жесток, Демон. Не могу же я сказать ему "не пыхтите", как не могу велеть Киму, кухонному мальчишке, чтобы он не щелкал нас исподтишка, - этот Ким, он какой-то фотографический бес, хотя в остальном премилый, ласковый, честный мальчик; точно так же я и Фрэнш, моей молоденькой горничной, не могу приказать чтобы она перестала получать приглашения на самые изысканные в Ладоре bals masques134, которые ей почему-то вечно присылают.
- А это уже интересно, - заметил Демон.
- Вот непристойный старик! - со смехом воскликнул Ван.
- Ван! - сказала Ада.
- Я непристойный молодой человек, - вздохнул Демон.
- Скажите, Бутеллен, есть у нас еще какое-нибудь хорошее белое вино, что бы вы нам посоветовали? - спросила Марина.
Дворецкий улыбнулся и прошептал баснословное имя.
- Да, это да, - сказал Демон. - Ах, дорогая моя, тебе не следует взваливать все хлопоты об обедах на свои бедные плечи. Так относительно гребли, - ты что-то такое говорила про греблю... Известно ли вам, что moi, qui vous parle135 состоял в пятьдесят восьмом в гребной сборной страны? Ван предпочитает футбол, но выше университетской сборной он не поднялся, не правда ли, Ван? И в теннис я играю лучше него - не в лаун-теннис, конечно, это игра приходских священников, а, как выражаются на Манхаттане, в "площадной". Что там у нас еще, Ван?
- В фехтовании я тебе по-прежнему не соперник, зато я лучше стреляю. Это не настоящий судак, папа, но все равно превосходный, можешь мне поверить.
(Марина, не успевшая раздобыть к обеду европейский продукт, избрала ближайшее из его местных подобий - окуневую щуку, она же "дора", под татарским соусом и с вареной молодой картошечкой.)
- А! - сказал Демон, сделав глоток "Рейнвейна лорда Байрона". - Это вполне искупает "Слезы Богородицы".
- Я только что рассказывал Вану насчет твоего мужа, - продолжил он, повышая голос (он почему-то полагал, совершенно ошибочно, что Марина понемножечку глохнет). - Дорогая моя, поверь, он слишком увлекается можжевеловой водкой, что-то в нем появилось мутноватое, странное. Пару дней назад я прогуливался по Пат-лэйн, по той стороне, что ближе к Четвертой авеню, смотрю, летит куда-то в этом его диком городском автомобиле, ну ты знаешь - двухместный, вместо руля рычаги и ходит на неочищенной нефти. Так вот, заметил он меня с порядочного расстояния, помахал рукой, тут это его сооружение вдруг сверху донизу затряслось, затряслось и наконец за полквартала от меня встало, а он сидит и этак задом его подпихивает, представляешь? как ребенок, который никак не стронет с места трехколесный велосипед, и пока я к нему приближался, меня не оставляло отчетливое ощущение, что не в "Крепыше" его что-то разладилось, а в нем самом.