Набоков Владимир Владимирович. Ада, или Радости страсти (Часть 1)

   По доброте своего бесчестного сердца Демон, однако ж, не стал говорить Марине, что ее полоумный муж ухитрился тайком от своего художественного эксперта мистера Айкса за несколько тысяч долларов купить у давнего знакомого Демона по игорным домам (и с его, Демона, благословения) двух поддельных Корреджио - лишь для того, чтобы по какой-то непростительно счастливой случайности перепродать их столь же полоумному коллекционеру за полмиллиона, каковую сумму Демон ныне считал как бы ссудой, предоставленной им кузену, обязанному рано или поздно ее возвратить, если, конечно, здравый смысл еще имеет хождение на этой парсунной планете. Со своей стороны и Марина не стала рассказывать Демону про шашни Дана с молодой больничной сиделкой, тянувшиеся со времени его последней болезни (кстати сказать, как раз у этой всюду сующей свой нос Бесс Дан в одном памятном случае попросил помощи "в подыскании чего-нибудь симпатичного для наполовину русской девочки, увлекающейся биологией").
   - Vous me comblez, - сказал Демон, имея в виду бургундское, - хотя, впрочем, мой дед по матери, пожалуй, предпочел бы выйти из-за стола, чем смотреть, как я пью под gelinotte красное вино вместо шампанского. Превосходно, дорогая моя (посылая поцелуй над простором пламени и серебра).
   Жареные рябчики, вернее новосветские их представители (называемые здесь "горными куропатками"), подавались с брусникой (здесь называемой "горной клюквой"). Одна особенно сочная, поджаристая птичка обронила шарик мелкой дроби между красным языком и крепкими клыками Демона.
   - La feve de Diane136, - заметил он, аккуратно выложив дробину на край тарелки. - Как у тебя с машиной, Ван?
   - Полная неясность. Я выписал "Розли" вроде твоей, но раньше Рождества мне ее не доставят. Попытался найти "Силентиум" с коляской и тоже не смог: война - хотя какая может быть связь между войной и мотоциклом, для меня загадка. Но мы обходимся, Ада и я, - ездим верхом, на велосипедах, даже на вжикере.
   - Я вот спрашиваю себя, - сказал коварный Демон, - отчего это мне вдруг вспомнились прелестные строки нашего великого канадца о покрасневшей Ирен:
   Le feu si delicat de la virginite
   Qui что-то sur son front...
   Хорошо. Можешь забрать в Англию мою, при условии, конечно...
   - Кстати, Демон, - вмешалась Марина, - где и как я могла бы добыть старый поместительный лимузин со старым умелым шофером - вроде тех, что лет уже сто служат, к примеру, твоей Прасковье?
   - Невозможно, моя дорогая, они все кто в раю, кто на Терре. А вот чего хочется Аде, что жаждет получить на день рождения моя молчаливая любовь? Это ведь, по расчету по моему, ближайшая суббота, верно? Une riviere de diamants?
   - Протестую! -вскричала Марина. - Да-да, я серьезно. Я против того, чтобы ты дарил ей "квака сесва" (quoi que ne soit), об этом мы с Даном позаботимся сами.
   - И кроме того, ты забудешь, - рассмеявшись, сказала Ада и с большой сноровкой показала кончик языка Вану, при слове "бриллианты" уставившемуся на нее в ожидании привычной реакции.
   Ван спросил:
   - При каком условии?
   - При том, что тебя уже не поджидает точно такая же в гараже Георга на Ранта-роуд.
   - Тебе, Ада, скоро придется вжикать в одиночестве, - продолжал он. - В конце каникул я собираюсь умыкнуть Маскодагаму в Париж. "Qui что-то sur son front, en accuse la beaute!"
   Так и тянулась эта незначащая болтовня. У кого из нас не ютятся в мрачных пропастях сознания яркие воспоминания подобного рода? Кто не съеживался и не закрывал руками лицо, столкнувшись со злобным взглядом своего живописного прошлого? Кто в испуге и одиночестве долгой ночи...
   - Что это было? - вскричала Марина, которую кэрлетические бури пугали даже сильнее, чем антиалабористов округа Ладора.
   - Зарница, - предположил Ван.
   - Ежели вам угодно знать мое мнение, - сказал Демон, разворачиваясь на стуле и вглядываясь в волнующиеся занавеси, - это была фотовспышка. Как-никак меж нами присутствует прославленная актриса и сенсационный акробат.
   Ада подбежала к окну. Под мечущимися в тревоге магнолиями стоял, нацелив камеру на безобидное, веселое семейство, бледный мальчишка с двумя разинувшими рот горничными по бокам. Впрочем, то был всего лишь ночной мираж, явление в июле обычное. Никто не делал снимков, разве один лишь Перун, неудобосказуемый бог грозы. Марина в ожидании грома шевелила губами, про себя перебирая секунды, - словно молясь или подсчитывая пульс тяжелобольного. Предполагалось, что каждый сердечный удар отмеряет милю непроглядной ночи, отделяющую живое сердце от обреченного овчара, уже убитого где-то - о, далеко, далеко отсюда - на вершине горы. Гром наконец раскатился, но глухо. Вторая вспышка выявила анатомию балконного окна.
   Ада вернулась на место. Ван поднял ее слетевшую под стул салфетку, успев, пока нагибался и разгибался, чиркнуть виском по Адиному колену.
   - Нельзя ли мне получить еще немного Петерсонова рябчика, Tetrastes bonasia windriverensis? - величественно осведомилась она.
   Марина позвонила в небольшой бронзовый колокольчик. Демон, коснувшись ладонью Адиной спины, попросил передать ему эту пробудившую в нем кое-какие воспоминания вещицу. Ада, порывисто изогнувшись, исполнила его просьбу. Вставив в глазницу монокль и приглушив благовест памяти, Демон осмотрел колоколец; нет, это не тот, что некогда стоял на подносике у постели в сумрачном шале доктора Лапинэ; этот даже не в Швейцарии сделан - всего лишь еще одно благозвучное переложение, с полувзгляда на оригинал обнаруживающее всю грубость совершенного переводчиком подлога.
   Увы, бедная птица не пережила "оказанных ей почестей" и, после краткого совещания с Бутелленом, рядом с asperges en branches137, которые смаковали все прочие, на тарелке молодой госпожи появился не вполне уместный, но более чем съедобный кусок арлезианской колбасы. Что-то вроде благоговейного испуга вызывало в стороннем наблюдателе удовольствие, с которым она и Демон совершенно одинаково изгибали лоснистые губы, поднося к ним из некой небесной выси роскошного родича скромной лилии долин, которого они держали за стебель пальцами, одинаково сложенными в щепоть - словно для "троеперстного знамения", за неприятие коего (смехотворная схизма, требующая, чтобы конец большого пальца непременно отстоял на вершок от конца указательного) одни русские люди всего два столетия назад заживо жгли других на берегах Великого Невольничьего озера. Ван вспомнил, как близкий друг его учителя, образованный, но жеманно-щепетильный Семен Афанасьевич Венгеров (1855-1954), в ту пору бывший еще молодым доцентом, но уже прославленным пушкинистом, говаривал, что единственный вульгарный пассаж в сочинениях его любимого автора - это содержащееся в незавершенной главе "Евгения Онегина" описание приличной лишь каннибалам радости обжорливых молодых людей, выдирающих "живых и жирных" устриц из их "раковин". Впрочем, "на вкус, на цвет", как дважды и оба раза неверно переводит ходовую французскую фразу ("chacun a son gout"138) английский автор Ричард Леонард Черчилль в своем романе "Достойный и добрый человек", посвященном одному крымскому хану, некогда любимому репортерами и политиками, - так во всяком случае утверждал язвительный и пристрастный Гийом Монпарнасс, о новообретенной славе которого Ада, макая в чашу с водой перевернутый венчик правой кисти, принялась рассказывать Демону, исполнявшему тот же обряд и точно с таким же изяществом.
   Марина достала "албанию" из хрустального ларчика, наполненного турецкими сигаретами с фильтром из лепестков красной розы, и протянула ларчик Демону. Ада с некоторой неуверенностью закурила тоже.
   - Ты превосходно знаешь, - сказала Марина, - что отец не одобряет твоего курения за столом.
   - Да ничего, пускай, - пробурчал Демон.
   - Я про Дана говорю, - грозно пояснила Марина. - Он очень привередлив на этот счет.
   - Он привередлив, а я нет, - ответил Демон.
   Ада с Ваном невольно расхохотались. Это все были шуточки - не первостатейные, но все-таки шуточки.
   Впрочем, мгновенье спустя Ван заметил:
   - Пожалуй, я тоже не откажусь от "алиби" - виноват, от "албании".
   - Прошу всех отметить, - сказала Ада, - насколько voulu была эта оговорка! Я люблю покурить, когда хожу по грибы, и всякий раз что я возвращаюсь, этот гадкий дразнила твердит, будто от меня пахнет неким влюбленным турком или албанцем, встреченным мною в лесу.
   - Что ж, - сказал Демон, - Ван совершенно прав, проявляя заботу о твоей нравственности.
   Настоящие русские "профитроли" - такие, какими их еще до 1700-го первыми стали готовить в Гаване русские повара, - это слоеные пирожки, политые густым шоколадом, они много крупнее темноватых, махоньких "profit rolls"139, подаваемых в ресторанах Европы. Наши друзья уже покончили с этим сладким блюдом, приправленным соусом chocolat-au-lait140 и готовы были приняться за фрукты, как вдруг в столовую, произведя некоторый фурор, вторгся Бут, а следом за ним его отец с поминутно спотыкающимся Джоунзом.
   Все унитазы и водопроводные трубы дома внезапно заурчали, будто одно колоссальное расстроенное чрево. Такое их поведение всегда предвещало звонок дальнего следования. Марина, уже несколько дней ожидавшая неких вестей из Калифорнии - в ответ на свое опаляющее послание, - едва сдержала в этот миг страстное нетерпение, стремление при первом же булькающем спазме полететь к дорофону в сенях, тут-то и вбежал молодой Бут, волоча за собою длинный зеленый соединительный шнур (зримо вспухавший и опадавший, точно переваривающая мышь-полевку змея) с прикрепленной к нему мудрено изукрашенной, бронзовой с перламутром трубкой, которую Марина с бурным "A l'eau!"141 прижала к уху. Но то был всего лишь суетливый старый Дан, позвонивший, дабы уведомить всех, что Миллер так-таки не сумел выкроить этим вечером время и приедет с ним, Даном, в Ардис завтра спозаранку, тем более что утро вечера мудренее.
   - Насчет "спозаранку" не сомневаюсь, а вот "мудренее" навряд ли, заметил Демон, чувствуя, что уже сыт семейными радостями по горло, и начиная раздраженно сожалеть о первой половине карточной ночи в Ладоре, которой он пожертвовал ради хоть и приготовленного с наилучшими намерениями, но не вполне первоклассного обеда.
   - Кофе нам подадут в палевую гостиную, - сказала Марина с такой печалью, словно речь шла о месте горестной ссылки. - Джордж, пожалуйста, не наступите на шнур. Ты даже не представляешь, Демон, до чего мне не хочется снова, спустя столько лет, встречаться с этим противным Норбертом фон Миллером, скорее всего ставшим еще наглей и угодливей да к тому же не знающим, я уверена, что жена Дана - это именно я. Он из балтийских русских (обращаясь к Вану), но самый что ни на есть echt deutsch, даром что у его матери, урожденной Ивановой не то Романовой, не помню уже, был в Финляндии или в Дании ситцевый заводик. Вообразить не могу, как он вдруг стал бароном, - когда я двадцать лет назад познакомилась с ним, он был зауряднейшим господином Миллером.
   - Каковым и остался, - лаконично откликнулся Демон, - ты перепутала двух разных Миллеров. Поверенный Дана, это мой старинный приятель Норман Миллер из конторы "Фейнли, Фелер и Миллер", до умопомрачения похожий внешне на Уилфрида Лори. Норберт же, помнится, обладал головой, что твой Kegelkugel, жил в Швейцарии, отличнейшим образом знал, чья ты жена, и вообще был мерзавец, каких поискать.
   Быстро покончив с чашкой кофе и рюмкой черри, Демон поднялся.
   - "Partir c'est mourir un peu, et mourir c'est partir un peu trop". Скажи Дану с Норманом, что завтра в "Бриане" я готов в любое время угостить их чаем и булочками. Кстати, как Люсетта?
   Марина слегка нахмурилась и покачала головой, входя в роль доброй, встревоженной матери, хотя в сущности любви к дочерям она питала даже меньше, чем к умнице Таку и беднячку Дану.
   - Ах, мы натерпелись такого страху, - в конце концов ответила она, такого страху. Но теперь, кажется...
   - Ван, - сказал отец, - сделай одолжение. Шляпы у меня не было, но перчатки были точно. Попроси Бутеллена поискать в галерее, скорее всего я их там обронил. Нет. Погоди! Все в порядке. Оставил в машине - помню, я мимоходом взял из вазы цветок, и он был прохладным...
   С этими словами Демон отбросил его, вместе с тенью недолговечной потребности погрузить обе ладони в мягкую грудь.
   - Я рассчитывала, что ты у нас заночуешь, - сказала Марина (которой на деле было все равно). - Какой у тебя номер в отеле, часом, не двести двадцать второй?
   Ей нравились романтические совпадения. Демон справился с биркой на ключе: 221 - тоже неплохо, профетически и анекдотически говоря. Ехидная Ада, разумеется, скосилась на Вана, раздувшего ноздри для приобретения пущего сходства с узким прекрасным носом Педро.
   - Смеются над старухой, - не без кокетства сказала Марина и на русский манер чмокнула в лоб поднесшего ее руку к губам гостя. - Ты прости, добавила она, - я на крыльцо не пойду. Плохо стала переносить темноту и сырость, а я уж и без того чувствую, что температура у меня подскочила самое малое до тридцати семи и семи.
   Демон пристукнул по висящему рядом с дверью барометру. Но по тому уже столько стучали, что он перестал различимым образом отзываться и теперь остался на четверти четвертого.
   Ван и Ада вышли проводить Демона. Ночь стояла теплая, из темноты сеялось то, что ладорские мужики называют зеленым дождичком. Черный Демонов "Седан" элегантно поблескивал между лощеных лавров в свете надкрылечного фонаря, под которым, словно снежинки, вились мотыльки. Он нежно расцеловал детей, девочку в щеку, мальчика в другую, снова Аду - в ямочку белой, обнявшей его за шею руки. Никто не глядел на Марину, махавшую стеклярусной шалью из яркого, как мандимус, эркерного окна, откуда она видела лишь мерцающий автомобильный капот да косо летящие в свете фар струи дождя.
   Демон натянул перчатки и под громкий ропот мокрого гравия укатил.
   - Последний поцелуй зашел, пожалуй, далековато, - сказал со смешком Ван.
   - Да полно, - соскользнули губы, только и всего, - рассмеялась Ада, и смеясь, они обнялись в темноте и пошли, огибая крыло усадьбы.
   На мгновение оба задержались, укрытые снисходительным деревом, под которым до них задерживалось немало гостей, выходивших, чтобы выкурить после обеда сигару. Мирно, невинно, застыв бок о бок в различных, предписанных им природою позах, они добавили по звонкой струйке к более профессиональному журчанию ночного дождя, потом, держась за руки, постояли в углу решетчатой галереи, ожидая, когда в окнах погаснет свет.
   - Что-то было не так, off-key, этим вечером. Ты заметила? - тихо спросил Ван.
   - Как не заметить. И все-таки я его обожаю. По-моему, он законченный сумасшедший - ни места, ни занятия в жизни, далеко не счастливый, с безответственной философией - и однако же нет никого, с кем его можно хотя бы сравнить.
   - Да, но что же сегодня не сладилось? Ты словно воды в рот набрала, а все, что говорила она, выходило фальшиво. Я все гадаю, не учуял ли он каким-то внутренним нюхом тебя во мне и меня в тебе? Он пытался меня расспросить... Да, семейный сбор получился не ахти каким радостным. Ну скажи, что именно пошло за обедом не так?
   - Любимый мой, будто ты сам не знаешь? Мы-то, может быть, и изловчимся вечно носить наши маски, покуда смерд нас не разлучит, но пожениться нам никогда не удастся, во всяком случае, пока они оба живы. Просто не выйдет, потому что он на свой лад еще добропорядочнее, чем закон и зуд общественного мнения. Собственных родителей не подкупишь, а сорок, пятьдесят лет дожидаться их смерти - слишком страшно, чтобы даже думать об этом, я хочу сказать, сама мысль, что кто-то способен ждать такого, не в нашей природе, она нам чужда - и чудовищна!
   Он поцеловал ее в приоткрытые губы, нежно и "нравственно", по определению, принятому ими для наполненных смыслом минут - в противоположность исступлению страсти.
   - Как бы там ни было, - сказал он, - изображать тайных агентов во враждебной стране довольно забавно. Марина поднялась к себе. У тебя волосы мокрые.
   - Шпионов Терры? Ты веришь, веришь в существование Терры? Ведь веришь же! Ты принимаешь его. Я тебя насквозь вижу!
   - Принимаю, как состояние разума. Это не вполне то же самое.
   - Но ты-то хочешь доказать, что это то же самое и есть.
   Он коснулся ее губ еще одним набожным поцелуем. Впрочем, по краям они уже занимались огнем.
   - Как-нибудь, - сказал он, - я попрошу тебя повторить представление. Ты будешь сидеть, как четыре года назад, за тем же столом, при том же свете, рисуя тот же самый цветок, а я воспроизведу всю ту сцену с такой радостью, гордостью, с такой - не знаю, как сказать, - с такой благодарностью! Смотри, все окна уже погасли. Знаешь, я тоже могу переводить стихи, когда от них некуда деться. Вот послушай:
   Lights in the room were going out.
   Breathed fragrantly the розы.
   We sat together in the shade
   Of a wide-branched березы.142
   - Ну да, "birch"143, покидающая переводчика "in the lurch"144, так? Кошмарный стишок Константина Романова, верно? Новоиспеченного президента Лясканской Академии Литературы, правильно? Жалкий поэт, но счастливый муж. Счастливый муж!
   - Знаешь, - сказал Ван, - я, право же. считаю, что тебе следует надевать что-нибудь под платье хотя бы в торжественных случаях.
   - У тебя руки холодные. А почему торжественных? Ты же сам сказал, семейный сбор.
   - Все равно. Стоило тебе нагнуться или раскорячиться, как ты подвергалась большой опасности.
   - Я вообще никогда не корячусь!
   - Пусть, но я совершенно уверен, что это нечистоплотно, хотя, быть может. тут что-то вроде ревности с моей стороны. Воспоминания Счастливого Стула. Ах ты, радость моя.
   - По крайней мере, - прошептала Ада, - сейчас эта привычка себя оправдывает. Крокетная площадка? Ou comme ca?
   - Comme ca145 и немедленно, - ответил Ван.
   39
   Ладорские моды 1888 года хоть и грешили эклектичностью, но все же не подразумевали полной вседозволенности, как о том полагали в Ардисе.
   Собираясь на большой пикник по случаю дня своего рождения, шестнадцатилетняя Ада облачилась в простенькую полотняную блузку, кукурузно-желтые брючки и обшарпанные мокасины. Ван попросил ее распустить волосы; Ада воспротивилась, сказав, что они слишком длинны, чтобы не стать на приволье помехой, но в конце концов нашла промежуточное решение, подвязав их посередке мятой ленточкой из черного шелка. Единственными Вановыми уступками условностям летнего вкуса были голубая рубашка "поло", серой фланели штаны до колен и спортивные туфли на толстой подошве.
   Пока среди солнечных брызг традиционного сосняка шли приготовления к бесхитростному сельскому празднику, неугомонная девчушка улизнула со своим возлюбленным в поросший папоротником овражек, где меж высоких кустов ожины скакал с уступа на уступ ручеек, - тут они отдали несколько минут радостям ненасытной страсти. День стоял жаркий, безветренный. И в самой малой из сосен ютилась своя цикада.
   Она сказала:
   - Выражаясь на манер девицы из старого романа, мнится мне, будто уже давным-давно, long ago, играла я здесь в слова с Грейс и двумя другими прелестными девочками. "Insect, incest, nicest".
   Выражаясь на манер безумной ботанички, она сказала, что замечательнейшее слово в английском языке это "husked", потому что им означаются полностью противоположные вещи - покрытое кожицей и облупленное, шелуха крепка, но легко лущится, я к тому, что они же легко снимаются, зачем было рвать поясок, животное? "Прилежно залущенное животное", - нежно откликнулся Ван. Быстролетящему времени удавалось только усилить его нежность к созданию, которое он стискивал в этот миг, к обожаемому созданию, чьи движения обрели новую гибкость, ляжки - новое сходство с лирой, чью ленточку в волосах он развязал.
   Они полуприсели-полупригнулись на одном из кристально чистых порожков ручья, где тот, перед тем как пасть, замирал, чтобы сняться и самому сделать снимок, и при последнем содрогании Ван увидел в воде отражение Адиных насторожившихся глаз. Нечто похожее уже случалось когда-то и где-то: у него не было времени, чтобы отчетливо вычленить воспоминание, и все же оно позволило ему сразу понять, кто шебуршится у него за спиной.
   Отыскав среди острых камней бедную маленькую Люсетту, поскользнувшуюся на неприметной в густых кустах гранитной плите, они принялись ее утешать. Зардевшаяся, смущенная девочка потирала бедро с преувеличенно страдальческим видом. Ван и Ада весело ухватили по маленькой ладошке и побежали с Люсеттой назад к поляне, там она, рассмеявшись, вырвалась и бросилась к любимым пирожкам с фруктовой начинкой, поджидавшим ее на одном из раскладных столов. Слущив с себя безрукавку-джерси, она подтянула зеленые штанишки, присела на рыжеватую землю и набросилась на собранные со стола лакомства.
   Никого, кроме двойняшек Эрмининых, Ада приглашать на пикник не хотела, не имела она и намерения звать одного только брата, без сестры. Но последняя, как выяснилось, прийти не могла, поскольку уехала в Нью-Крэнтон повидаться с первой своей детской любовью - юным барабанщиком, отплывавшим вместе со своей частью в сторону восхода солнца. А Грега все же пришлось позвать: за день до пикника он заехал в Ардис - передать "талисман", подаренный Аде тяжело больным отцом близнецов, и с ним пожелание, дабы Ада берегла этого верблюдика, пять столетий назад - во времена Тимура и Набока - вырезанного в Киеве из желтоватой слоновой кости, так же как некогда берегла его бабушка старика.
   Ван не заблуждался, полагая, что преданность Грега не производит на Аду ни малейшего впечатления, и рад был снова увидеть его - безнравственной в самой ее чистоте радостью, льдистой корочкой одевавшей дружеские чувства, которыми счастливый влюбленный проникается к добропорядочному во всех смыслах сопернику.
   Грег, оставивший на лесной дороге свой великолепный, новенький черный "Силентиум", заметил:
   - А к нам еще гости пожаловали.
   - И верно, - согласился Ван. - Who are they (кто сии)? Ты имеешь какое-нибудь представление?
   Такового не имел никто. Облаченная в дождевик, ненакрашенная, мрачная Марина подошла к мальчикам, вглядываясь между деревьями туда, куда указывал Ван.
   Около дюжины пожилых горожан в темной, потрепанной и неопрятной одежде уважительно осмотрели "Силентиум", затем перешли дорогу и, войдя в лес, присели и занялись скромным colazione146 - сыром, булочками, салями, сардинами и кьянти. Они расположились от пикникующих достаточно далеко, чтобы не причинять им никакого беспокойства. У них не было с собой механических музыкальных шкатулок. Голоса их звучали негромко, жесты были до крайности сдержанны, сводясь преимущественно к ритуальному комканью в кулаке бурой оберточной или грубой газетной, или "хлебной" бумаги (очень тонкий, непрочный сорт) с последующим мирным и как бы механическим отбрасыванием комочка в сторону, между тем как другие по-апостольски печальные длани разворачивали снедь или зачем-то вновь заворачивали ее под благородной тенью сосен, под смиренной - ложных акаций.
   - Как странно, - сказала Марина, почесывая напеченную солнцем плешинку на темени.
   Она послала слугу выяснить, что происходит, и сказать этим цыганским политикам или калабрийским поденщикам, что господин Вин, здешний барин, страх как прогневается, услышав о непрошеных гостях, разбивших бивак в его лесу.
   Слуга вернулся, качая головой. Они не понимали ни по-русски, ни по-английски. За дело взялся Ван:
   - Прошу вас, уходите, здесь частная собственность, - сказал он на вульгарной латыни, на французском, на канадийском французском, на русском, на юконском русском и вновь на самой низкой латыни: proprieta privata.
   Он постоял, глядя на них, едва замечаемый ими, едва тронутый тенью листвы. Небритые, с отдающими в синеву щеками мужчины в старых воскресных костюмах. У одного-двоих недоставало воротничков, но кадыки их все равно украшались галстучными запонками. Один был бородат, с влажно косящими глазами. Они разулись, а снятые кожаные сапоги с набившейся в трещины пылью и оранжево-бурые туфли, с носами либо очень тупыми, либо очень острыми, укрыли в густых лопухах или расставили по старым пенькам тоскливой вырубки. И правда, как странно! Ван повторил просьбу, и пришлецы залопотали, обмениваясь словами решительно непонятного языка и легонько всплескивая руками в сторону Вана - словно бы несмело отгоняя комара.
   Ван спросил у Марины, не угодно ли ей, чтобы он применил силу, но мягкая, сердобольная Марина ответила, поглаживая одной рукой волосы и подпершись другой - нет, не будем обращать на них внимания, благо они уже углубляются дальше в лес, видишь - одни, a reculons, тянут за собой на подобии старого одеяла разную снедь, будто рыбачий баркас волокут по смешанному с галькой песку, другие чинно подбирают смятую обертку, чтобы, выдерживая общий порядок эвакуации, оттащить ее в новый, далекий отсюда приют: необычайно грустная, полная глубокого смысла картина - вот только в чем, в чем ее смысл?
   Мало-помалу Ван о них позабыл. Праздник удался на славу. Марина сбросила дымчатый дождевик, или скорей "пылевик", который надевала на пикники (что там ни говори, а домашнее серое платье с розовой фишю - самый подходящий для старухи наряд, заявила она), и подняв пустой стакан, живо и весьма музыкально пропела арию Ботанички: "Налейте, налейте бокалы полней!.. Нам дорог всегда светлый миг наслажденья, так выпьем, друзья, за него!" С жутким и жалостным чувством, но решительно безо всякой любви Ван старался и не мог оторвать взгляд от бедной проплешинки на бедной старой головке Травердиаты, от скальпа, перенявшего у нанесенной на волосы краски ужасный рыжевато-ржавый оттенок и блестевшего ярче мертвых волос. Он попытался, далеко не впервые, выдавить из себя хоть каплю приязни к ней и как всегда не сумел, и как всегда сказал себе, что Ада ведь тоже матери не любит - утешение малодушное и сомнительное.