Наталья Троицкая. Обнаров

   – Мам, не отвлекайся.
   – В клубе были знакомые девчонки. Подошла к ним. Так мы и смотрели весь вечер друг на дружку из разных углов.
   – Да, у вас же все очень строго было. Через месяц знакомства дозволялось взять за руку, через полгода – обнять за плечи, через год – поцеловать в щечку, после заключения брака поцеловать в губы…
   – Порядок был! – строго сказала мать.
   – Я понял.
   – Из клуба вышли гурьбой. Зима была, помню, не теперешним чета. Снегу много. Сугробы по пояс! Смотрю я лукаво так на Сергея Обнарова и думаю: «Не подойдет. Ни за что первым не подойдет!» А я же боевая была! Мне надо было все и сразу. Говорю подружке, Нинке Тумановой: изваляем Обнарова с Соловьем в снегу. Сказано – сделано! А там и смех, и прибаутки… В воскресенье я специально подменилась, чтобы на танцы пойти. «Дискотека»… Тогда и слова такого никто не знал. Сережа меня на танец пригласил, потом на другой. Танцевал он прекрасно. Домой провожал… Очень внимательным был. Вообще, он добрый очень, отец твой. Всю жизнь работал, работал, работал… Говорил, вот Костик, младшенький наш, на ноги встанет, отдохну. А пожить-то и не довелось. Как бы он твоей денежке, что ты сегодня принес, обрадовался! Мы же очень бедно жили. Много ли я, телеграфистка, получу? Или отец – на заводе? Наташка, сестренка твоя, еще маленькая была, Бог тебя дал. Ты болезненным рос. То лекарства, то врачи, то юг. Я после родов долго хворала. Денег совсем не было. Орехи в лесу собирали, мед диких пчел. Бывало, сварю утром геркулесовой каши, медом заправлю, орехов туда покрошу, вам с отцом по тарелке налью, вы и едите. Потом я возьму ваши тарелки, вытру пальцем со стенок кашу, палец оближу – и наелась. На работу побежала.
   Обнаров сел, обнял мать за плечи.
   – Мам, неужели так было?
   – Было, сынок! Слава богу, теперь вы с Наташкой денег не считаете. Пачками бросаетесь. А я в кубышку складываю. Да, чуть не забыла! Сегодня сестрица твоя звонила, сетовала, что давно не был у нее. Заехал бы, посидел, поговорил. Она ремонт в квартире закончила. Похвастаться хочет.
   – Заеду как-нибудь.
   – Пообещал – и то ладно.
   – Мам, а как ты поняла, что это он?
   Мать растерянно пожала плечами.
   – Не знаю, сынок. Просто как увидела его, сердце будто остановилось. Даже дышать перестала. Ясно так стало: он – и все!
   – Прости за откровенность, но у меня было много женщин. Больше, чем позволительно мужчине в рамках приличия. Я даже лиц их не помню. Может быть, те красивые, сильные чувства, о которых ты говоришь, уходят вместе с вашим поколением, как брюки-клеши, как пенсне и ударные пятилетки?
   – Это мы стареем и уходим, сын. Чувства вне времени. Они всегда остаются такими, как есть. Если настоящие, конечно.
   Оба молчали. Каждый думал о своем. Будильник педантично отстукивал секунду за секундой.
   – Завтра будить во сколько? – первой нарушила молчание мать.
   – Сегодня. В семь.
   – Сна тебе, значит, четыре часа. Наполеон обзавидовался бы.
   Марта Федоровна придирчиво осмотрела лицо сына. Довольно кивнула.
   – Глаз к утру пройдет. Царапины тебе замажут. Опухоль спала. Рассказывай. Твоя очередь.
   – Мам, мне тридцать пять…
   – А мне шестьдесят четыре, и я любопытна до неприличия.
   – Спокойной ночи!
   Обнаров встал и пошел в спальню.
   В коридоре он вдруг остановился, обернулся, пристально посмотрел на мать.
   – Я сегодня получил по морде от своей будущей жены. Я в этом абсолютно уверен!
 
   Тусклое утро уныло заглянуло в давно немытое окно.
   «Сейчас зазвенит будильник, и нужно будет вставать…»
   Вместе с пробуждением вернулись воспоминания, преследовавшие ее вот уже третий день.
   Нет, ей совсем не было жаль Никиту Сазонова с его сломанным носом. Вернее сказать, о нем она старалась не думать.
   Память с завидным упорством возвращала ее назад, в ту ночь, и извлекала одну и ту же картинку: добрая, чуть виноватая, открытая улыбка, умный проникновенный взгляд, лучистые глаза, уверенная повадка человека, способного на поступок.
   «Вам нужно осмотрительнее выбирать мужчин. Завтра рядом меня может не оказаться…» – голос негромкий, чарующий.
   На мгновение ей показалось даже, что где-то она уже видела эту улыбку, эти глаза, слышала этот голос, но где, Таисия припомнить так и не смогла. Она пыталась вспомнить его лицо, но все попытки оставались тщетными. Жаль, не запомнила она лица, возможно из-за нервов, возможно из-за темноты. Жаль…
   Таисия глубоко вздохнула и села в кровати.
   Странное дело, но к мужчине, так неожиданно ворвавшемуся в ее с Сазоновым отношения, сейчас она не испытывала ни неприязни, ни враждебности. Напротив, он был ей симпатичен. Симпатия казалась ей нелогичной, не укладывалась в русло ее рассудительности. Симпатия не поддавалась ни контролю, ни анализу. Но теперь Таисия знала, каким должно быть мужское плечо, чтобы выдержать ее характер!
   Когда-то упакованные за ненадобностью вдруг встрепенулись чувства. Пришло острое ощущение потери. Ведь вместе с тем мужчиной растворилось в ночи и все то, что она так явственно представляла себе, о чем мечтала, но чего еще не имела – никогда. Неожиданно для самой себя она заплакала, расслабленно и беззвучно.
   Звонил старенький будильник. Стучал в стенку, ругался сосед. Новый день закусил удила.
 
   На кухне в согбенной позе обреченного на казнь сидел сосед Семен Андреевич. Рядом на столе стояла наполовину выпитая бутылка водки, а на тарелке лежала треть недоеденного соленого огурца и огрызок яблока.
   – Семен Андреевич, что это вы с утра? – осторожно спросила Тая. – Случилось что?
   Сосед шумно вздохнул, безнадежно махнул рукой, отвернулся и всхлипнул.
   – Семен Андреевич, с Катериной Николаевной все в порядке?
   – Да, все, все! – рявкнул сосед и театрально вскинул руку.
   – Хотите, я вам яичницу пожарю? Вам закусить надо.
   – Мне уже ничего, – сосед постучал себе в грудь кулаком, – ничегошеньки не надо! Жизнь моя кончена!
   – Да бог с вами, Семен Андреевич. Поругались, с кем не бывает. Помиритесь.
   – А-а-а! – махнул рукою сосед. – Бросила меня моя Катерина. Другой у нее. Не нужен я ей. Один я остался, как рваный башмак…
   Он гулко шмыгнул носом, потом еще и еще, и заплакал.
   – Да с чего вы взяли, что у нее другой? – Тая присела на табурет рядом. – Я же видела, как она смотрит на вас, как она заботится о вас. Вы так песни вместе хорошо поете, аж за душу берет… Сон, как рукой!
   – Ты знаешь, – сосед заговорщически понизил голос до шепота и схватил Таю за руку, – знаешь, что я нашел сегодня утром под нашей дверью в квартиру? Вот! – и он победоносно, как неопровержимую улику, достал из-под стола букет цветов.
   Это были великолепные розы нежнейшего кремового оттенка, изящно упакованные в прозрачный целлофан.
   – Прелесть какая! – невольно воскликнула Тая.
   – Прелесть… – всхлипнув, сипло сказал сосед. – Это ведро роз знаешь сколько стоит? – он громко высморкался в полу фланелевой рубахи. – Значит, мужик богатый. Уйдет моя Катерина к нему. Молодая она, красивая. Зачем я ей? Это мне она за Нинку из двенадцатой квартиры… Мстит, зараза!
   Сосед еще раз охнул, вылил оставшуюся водку в стакан, залпом осушил и, занюхав рукавом, затянул: «Ой ты, степь широ-о-окая, степь раздо-о-ольна-а-ая…»
   – Семен Андреевич, а почему вы решили, что цветы вашей жене?
   – А кому? – оборвал песню сосед.
   – У нас же три съемных комнаты. Три отдельных жильца. Может быть, цветы мне?
   – Тебе-е-е? – с вызовом передразнил сосед. – Не доросла ты еще до таких-то букетов. Мелко плаваешь. Задницу видать! А ну, брысь отседава!
   И сосед шлепнул вдогонку Таю букетом чуть ниже спины.
 
   Дверь аудитории жалобно скрипнула, впустив внутрь студента Никиту Сазонова. На лице Сазонова красовалась крестообразная повязка, закрывавшая нос.
   – О! Никитос! Весь в бинтах. За парту прямо с войны… – Слава Сысоев протянул в приветствии руку.
   – Здорово, братцы. Где народ-то? Занятия отменяются?
   – Ко второй паре. Препод заболел, – пожимая Сазонову руку, пояснил Ермаков.
   – Ты прямо: «Очнулся – гипс…» – Слава Сысоев потрепал Сазанова по плечу. – Нос сломан?
   – Нос, нос…
   – Расскажи.
   Ермаков придал лицу свирепое выражение:
   – Их было семеро. Все с ножами…
   – Пошел ты! Чего новенького было, пока меня не было?
   – Без тебя, Никитос, короче, полная задница! Все девчонки в траур оделись. Нет, говорят, нашего Ромео. Солнце светить перестало, цветы пахнуть…
   Сазонов взял Ермакова за отворот пиджака, притянул к себе.
   – Знаешь, куда пошел ты… – сквозь заложенный нос процедил он.
   – Мужики, мужики! Хорош! – вступился Сысоев. – Никита, мы же не со зла. Давай отловим чудика и разделаем, как бог черепаху! Не вопрос!
   – Я не помню его.
   Сазонов воровато оглянулся: аудитория была почти пустой, только за задним столом, у окна, о чем-то секретничали девчонки.
   – Как не помнишь?
   – После пикника я с Таськой в батин клуб завалился. Ее день рожденья отмечать. На пикнике принял. В клубе принял. Помню бейсболку темно-синюю, она ему пол-лица закрывала. Наглость помню. Стоит, сука, подбоченясь, и с вызовом так мне говорит: «Что смотришь, по морде дай!» Вроде как сам просит.
   – За что по морде-то? Ничего не понимаю.
   – Ну ты даешь, Никитыч! Получить в батином клубе!
   – А охрана? У вас же видео должно быть.
   – Какая там охрана?! Эти сурки сонные, пока расчухали, что к чему… А видеофиксацию просто включить забыли. Пленка чистая. Дармоеды! Батя им вставил, конечно, но нос от этого быстрее не срастается.
   – Ты попал… – заключил Ермаков.
   – Ладно, Димон, выживу.
   – Это ведь как повезет. Те три дня, что тебя не было, наша первая красавица Тасенька Ковалева по тебе не убивалась. По ней вообще нельзя было сказать, что что-то произошло. Наоборот, какая-то подозрительно счастливая ходит.
   – Разберемся.
   – Разбирайся. Только дамы любят победителей. Побежденные им безынтересны. Закон выживания.
   Сазонов заметно помрачнел.
   – Умеете вы друга поддержать в трудный момент. Спасибо! – он пожал руку одному, потом другому. – Спасибо!
   – Не дрейфь! Будем тебе настроение поднимать, – пообещал Ермаков.
   – Нет, Димон, в кабак без меня! – Сазонов протестующе замотал головой.
   – Не кабак. «Антимюзикл»!
   – Алексей Петрович договорился. Нас на «Оду нищим» пропустят!
   – Правда, сидеть придется на ступеньках балкона или бельэтажа. Но я готов даже отстоять весь спектакль! – воодушевленно говорил Дима Ермаков. – Представляешь, мы будем на втором спектакле после премьеры!
   – «Ода нищим»? У них же аншлаг. У нас Гюнтера никто не ставит, – оживился Сазонов. – Братцы, у меня батя пытался билеты достать. Все связи поднял. На три месяца вперед все распределено!
   – Круто, правда?
   – Это профессор Преображенский постарался. Дед мировой! – сказал Сысоев.
   – Никита, я тебе доложу, девчонки второй день в состоянии эйфории. Шу-шу-шу, шу-шу-шу… Головореза Мэтью Константин Обнаров играет. Кстати, угадай, кто у нас будет вместо Шерстнёва мастер-класс давать?
   – Не может быть…
   – Факт! Константин Обнаров! А вот и твоя Ковалева.
   – Привет, мальчики! – Таисия одарила всех улыбкой. – Никита? Неожиданно. Думала, ты в больнице.
   – Поговорим?
   Они выбрали пустой холл напротив приемной ректора. Ректорат занимал половину четвертого этажа, другую половину занимала библиотека. Студентов здесь было немного.
   Сазонов сел на диван, небрежно положил ногу на ногу.
   – Чего не позвонила? Три дня прождал у телефона, как последний дурак! – недовольно начал он.
   Таисия стояла напротив и со странной полуулыбкой смотрела на него.
   – Смешно, да? Обхохочешься! – повысив голос, нервно сказал Сазонов.
   – Никита, как ты мог со мною так поступить? Хамы торжествуют? – холодно, с укором спросила она.
   – Ну, врежь теперь ты мне! Чего церемониться?! – излишне эмоционально выкрикнул он и тут же пошел в атаку. – А что я такого сделал? Я только хотел помочь тебе избавиться от комплекса! Таблетки проверенные. Их многие принимают. О-о-очень возбуждает!
   – Возбуждает? Погоди, погоди…Ты хочешь сказать…Ты что-то подмешал мне в коктейль?
   От наглости Сазонова Таисия даже как-то растерялась. Он взял ее за руку.
   – Тась, если б я мог…
   Она отдернула руку, будто обжегшись, замахнулась… Он по-женски вскинул руки и зажмурил глаза. В этом жалком существе нельзя было узнать того уверенного в себе Сазонова, который в прошлом так нравился ей.
   Таисия отступила.
   – Благодари Бога, Никита, что я не могу вернуть прошлое. Будь уверен, я бы тоже сломала тебе нос. Какой же молодец тот мужчина!
 
   На лекции заведующей кафедрой сценической речи профессора Жанны Семеновны Вильк Таисия Ковалева добросовестно вела конспект, но мыслями была далеко.
   Она вспомнила похороны бабушки и как потом осталась совсем одна. Вспомнила, как через неделю приехали чужие люди из райцентра, представились работниками социальной защиты и насильно увезли ее в детский дом, как она плакала, умоляла оставить ее жить в бабушкином доме, как ее никто не слушал, а просто силой уволокли в машину. Вспомнила, как поначалу непросто было в детском доме, как ее обижали, гнобили, как били за непослушание! Поразительно, но никто никогда даже не пытался ее защитить.
   Он защитил. Спас ее честь, а возможно, и жизнь… Сделал это без лишней рисовки, просто, по-мужски.
   Никто и никогда не делал для нее так много, ничего не требуя взамен.
   «О человеке надо судить по поступкам, а не по словам…» – говорила ей бабушка.
   Здесь было о чем подумать, было с кем сравнить.
   Ей казалось, что за годы в детском доме сердце огрубело, чувства надежно укрылись за его броней. Но нет. Сердечко ранимое, все чувствует, все понимает и по-девичьи замирает, едва вспоминает Его.
   – Таисия, вы с нами?
   Вероятно, Жанна Семеновна была вынуждена повторить свой вопрос и теперь сердито смотрела на студентку Ковалеву поверх очков.
   – Если вы намерены сдать экзамен по предмету, советую сосредоточиться.
 
   Последующую неделю студенты только и делали, что обсуждали спектакль.
   Профессор Преображенский был чрезвычайно доволен и ставил работу создателей и исполнителей «Оды нищим» в пример своим ученикам. В воздухе носилось счастливое ожидание обещанного мастер-класса самого Головореза Мэтью, что придавало особую остроту многочисленным обсуждениям.
   – Разумные мои, я прошу вас не лезть к нашему гостю с глупыми вопросами, – наставлял студентов Преображенский. – Не спрашивайте его о личной жизни, спрашивайте о работе, о его гражданской позиции по животрепещущим проблемам нашей жизни. Цель общения – ваше творческое развитие, ваше развитие, как личностей, а не удовлетворение любопытства в духе «желтой прессы». Если кто из вас перейдет на сугубо личные темы, убью, честное слово!
   В связи с работой в закусочной Тая на спектакль не попала и всю неделю с нескрываемой завистью слушала, как девчонки с восхищением рассказывали о спектакле, об актерской игре и, конечно, о «восхитительно-бесподобном», «умопомрачительно обаятельном» Головорезе Мэтью в исполнении Константина Обнарова.
   А сосед Таи Семен Андреевич Иванов всю неделю оплакивал и заливал водкой расставание со своей женой Катериной. С болью в сердце каждое утро он находил под дверью квартиры роскошные букеты роз, и каждое утро звучала из распахнутых дверей кухни, летела по пустой квартире «Ой ты, степь широкая…»
   Наконец, день настал.
 
   Бывает же такое! Досада за досадой!
   Началось с того, что она проспала. Пришлось бежать до остановки маршрутных такси. Маршруток, как на зло, не было. Прождав минут двадцать, поймав «левака» за отложенные «на черный день» двести рублей, Таисия доехала до метро, кое-как втиснулась в вагон, провисела на одной ножке полветки и, наконец, помятая, сердитая, вышла на своей «Щукинской».
   Студентка Ковалева бежала по гулкому коридору института, когда профессор Преображенский под гром аплодисментов представлял гостя. Она даже слышала, как тот с легкой иронией заметил:
   – Такие аплодисменты – большой аванс для меня. Как бы оправдать… Я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, без ограничения их содержания, удовлетворю ваше любопытство с абсолютной откровенностью. Однако надеюсь на ваш такт и понимание цели подобных мероприятий.
   Аудитория вновь зааплодировала.
   Таисия замерла у двери. Пусть она не попала на спектакль, но простоять под дверью, пропустить такое событие было невозможно. И невозможно было ворваться внутрь, потому что дверь в аудиторию была как раз за спиной у стоявшего перед восторженно замершими студентами заслуженного артиста России, обладателя международной премии Станиславского, премии российской кинопрессы «Золотой овен», премии «Чайка» Константина Сергеевича Обнарова.
   Таисия зажмурилась, душа сжалась в тугой комочек. С твердым решением: «Будь, что будет!» – она рванула дверь в аудиторию.
   – Извините, пожалуйста. Позвольте присутствовать… – с легкой улыбкой смущения произнесла она. – Метро… Пробки…
   Обнаров обернулся.
   Да! Это были те самые глаза. Их она узнала бы из миллиарда…
   Откликнулось, заколотилось сердце, легонько закружилась голова, приятный озноб пробежал по телу, потом мгновенно бросило в жар. Поддавшись магии его взгляда, она стояла напротив, на расстоянии вытянутой руки, не в силах ни шелохнуться, ни отвести глаз. Казалось, не существует мира, кроме как в его черных, жгучих глазах, нет жизни, кроме как здесь, с ним рядом.
   Он смотрел на нее, как на драгоценное сокровище, которое вдруг вновь обрел, опрометчиво однажды потеряв. Столько боли, столько муки, столько страха было в этом взгляде – от того, что этой встречи просто могло не случиться на его жизненном пути, – и было столько счастья, столько ликования от того, что наши сокровенные надежды иногда все же сбываются!
   Пауза затягивалась. Аудитория притихла и с некоторым недоумением смотрела на неподвижно стоящих друг напротив друга студентку-первокурсницу и заслуженного артиста.
   – Прошу меня извинить, – не шевелясь, не отводя взгляда от студентки Ковалевой, хорошо поставленным голосом произнес, наконец, в гробовой тишине Константин Обнаров, – но дату проведения мастер-класса мы согласуем дополнительно. Всем спасибо. Все свободны.
   Осторожно перешептываясь, студенты расходились, деликатно огибая Обнарова и Ковалеву, бросая на них короткие любопытные взгляды.
   В опустевшей аудитории они остались одни.
   Сколько прошло времени? Годы? Века? Минуты? Мгновения? Никто из них не сказал бы точно. Как не сказал бы точно, как и когда рождаются в нас самые важные решения, те самые, что определяют судьбу.
   Обнаров медленно, осторожно протянул руку, привлек Таисию к себе и поцеловал, нежно и бережно.
   – Я не могу без тебя, – взволнованно выдохнул он. – Мы должны быть вместе.
   Она улыбнулась, чуть высвободилась, осторожно кончиками пальцев коснулась следов царапин на его левой щеке.
   – Мне нравится, как ты разрешаешь конфликтные ситуации, – он улыбнулся: воспоминания о пощечинах были еще свежи. – Моя жена должна быть радикальным человеком.
   Она с восхищением смотрела на него.
   – Ты делаешь мне предложение?
   – Да.
   – И тебе не кажется это поспешным или странным?
   – Не кажется.
   – Я согласна!
   Дрожащими пальцами Таисия поправила волосы, судорожно вздохнула, покачнулась, с виноватой улыбкой произнесла:
   – Ой, что-то меня ноги не держат!
   – Что?!
   Обнаров подхватил ее на руки. Тяжелая студенческая сумка с грохотом упала на пол. Тут же скрипнула дверь в аудиторию. Чувствовалось, что мастер-класс еще не закончен. Они одновременно обернулись, заметив торопливо попрятавшиеся носы, и рассмеялись от трогательности и одновременно комичности ситуации.
   Он кружил ее, крепко прижимая к себе. Их счастливый смех летел по гулким коридорам театрального вуза. И не было в этот миг на свете людей счастливее их двоих.
 
   – Сука! Сука!! Сука!!! – в бешенстве орал Сазонов, молотя кулаками по стволу липы у входа в институт. – Ненавижу! Все они продажные твари! Успешных, богатеньких папиков им подавай!
   – Спокойно, спокойно, Никитос! – Сысоев и Ермаков оттащили его, заломив назад сбитые в кровь руки.
   – Убью!!! – громко выкрикнул Сазонов и рванулся в здание.
   Ермаков и Сысоев удержали его. Усадили на скамейку.
   – Ты чего завелся, чудило? Она тебе кто? Жена? Любовница? Никто. Наплюй! – убедительно наставлял Сазонова Ермаков.
   – Это ты, Никита, от обиды. Что не тебя выбрали. Будь мужиком. Не теряй достоинства.
   – Заткнулись оба! – взорвался Сазонов.
   Он вскочил со скамейки, бегом кинулся прочь.
   – Ненавижу вас! Всех ненавижу!!!
   – Не прав, Никитос, – глядя ему вслед, сказал Ермаков.
   – Ага, – поддакнул Сысоев. – В харчевню пошли. Пусть «маменькин сынок» побегает, остынет. Не будем мешать.
 
   – Едем? – Обнаров повернул ключ в замке зажигания, запустил мотор.
   – Подожди! – остановила его Таисия
   – Что такое?
   Она смутилась.
   – Я совсем забыла. Мне же на работу надо.
   – На работу?
   – Да. Я после занятий подрабатываю официанткой в кафе.
   – Позвони, предупреди, что заболела. Потом решишь с увольнением. Что ты на меня так смотришь?
   – У меня телефона нет.
   – Держи, – он протянул ей свой телефон.
   – Сам набери, пожалуйста. Я не умею.
   Обнаров удивленно посмотрел на девушку.
   – Костя, в детдоме у нас не было таких вещей. А сейчас… Сейчас у меня просто денег нет ни на сам телефон, ни на звонки. Я снимаю комнату. За нее платить надо. Еще одеться надо и… – она запнулась, перехватив его внимательный пристальный взгляд. – Я удивила тебя?
   Он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в макушку.
   – Девочка моя, все будет хорошо. Я тебе обещаю.
   Шоссе было в меру загруженным, и Обнаров на довольно высокой скорости то и дело лавировал в потоках, обгоняя медленно идущие машины.
   Он был сосредоточен на дороге, молчал, уступив право развлекать пассажирку Брайану Зецеру, чей голос, льющийся из динамиков, был сейчас превосходным романтическим фоном.
   Обнаров сделал это специально, дав ей возможность привыкнуть к нему. Он улыбнулся несколько раз тому, как открыто, по-детски, сев вполоборота, она рассматривала его, точно сверяясь, совпадает ли действительность с ее представлением о ней.
   Обнаров относился к той редкой породе людей, которых называют жизнелюбами. Высокий, стройный, темноволосый, с простым открытым симпатичным лицом и черными блестящими глазами, общительный, одаренный талантом нравиться, он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья и едва прикасаясь к баранке, Константин Обнаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.
   – Костя, можно один вопрос? – вдруг спросила она.
   Он кивнул, улыбнулся.
   – Цветы ты под дверь присылал?
   – Я приносил, не присылал. Понравились?
   – Очень, – Тая прикрыла рот рукой, потом все-таки не удержалась, задорно рассмеялась.
   – Что такое?
   – Не обижайся, но я ни одного букета не получила. У нас же в квартире три жильца. Ты оставлял цветы под общей дверью, а сосед думал, что это его жене. Они ссорились ужасно из-за этого, и сосед всякий раз отправлял цветы в мусоропровод.
   – Скверно-то как. Это мы сейчас исправим!
   Обнаров свернул на обочину и резко затормозил напротив магазина с броской надписью «Цветы».
   – Не надо! Костя, не надо мне цветов! Я просто спросила.
   – Посиди минутку.
   Он проворно выбрался из машины и побежал к магазину.
   Она провожала его внимательным взглядом, видела как закрылась за его спиной входная дверь… Странно, но без него вдруг стало неуютно, пусто и холодно. Таисия закрыла глаза: так мир не был пустым. Он вообще «не был». Она притаилась, замерла, ожидая, когда мир появится вновь.
   Звук открываемой дверцы, шелест целлофана, запах его парфюма и букета свежих роз. Теперь можно открыть глаза.
   – Таечка, это тебе. Обещаю дарить цветы как можно чаще.
   – Как ты меня назвал? – она прижала цветы к груди, точно ребенка.
   – Тая. Тебе не нравится?
   – Меня так мама и бабушка называли. Так приятно.
   – Прости, что спрашиваю – как ты в детдоме оказалась?
   – Мама с папой на машине разбились. Они ночью ехали. На подъеме прицеп у фуры отцепился и прямо на них. Мне восемь лет было. Еще шесть лет я жила с бабушкой. Она была очень хорошая. Потом бабушка умерла, и я осталась одна. Органы «социального нападения» направили меня в детдом. Просто вытащили за руки, за ноги и погрузили в машину. Повезли. Я, помню, плакала! А слезы мои никому были не нужны. У бабушки хозяйство было: корова, гуси, два поросенка, дом… Все прахом пошло. Хозяйство растащили. В дом поселили каких-то алкоголиков. Они дом сожгли. Невесело, правда?
   Он кивнул.
   – Это страшно, Тая. Это мне сердце рвет.
   Она улыбнулась, коснулась его руки.
   – Не надо думать об этом. Это было давно. Спасибо за цветы.
   Обнаров поднес ее руку к губам, поцеловал.
   – Мне хочется исчезнуть с тобой куда-нибудь, чтобы насмотреться на тебя, чтобы почувствовать тебя рядом. Ты – мое наваждение. Появилась ниоткуда, опутала чарами, и я боюсь, что ты растворишься вдруг в воздухе, подобно утреннему туману, и я проснусь.