Страница:
Он заставил ее судорожно застонать в сладостной истоме, когда до легкой боли сжал ее груди, искусно лаская языком соски. Тая изогнулась дикой кошкой, запрокинула голову, подставляя изящную длинную шею его поцелуям, потом всем телом подалась вперед, с силой прижалась к нему, припала к его губам. С глухим стоном Обнаров оторвался от нее. Он стал целовать ее живот, ласкать шелковистую кожу бедер. Наконец, его проворные пальцы скользнули под ее маленькие кружевные трусики. Она вскрикнула, Обнаров заглушил этот возглас восторга долгим, тягучим поцелуем.
Чутко ощутив ее состояние, Обнаров остановился, осыпал поцелуями мягкую выпуклость ее живота и нетерпеливым движением снял с нее трусики.
Тая притянула его к себе, заставила вжать свое тело в кровать.
– Родная моя, любимая моя, нежная моя… – шептал он, обжигая ее ухо горячим дыханием.
Он откинул прочь из-под ее головы мешавшие подушки, властно обнял за талию, на секунду замер, и словно небо обрушилось на землю. Она задохнулась восторгом, застонала, он заглушил этот стон нежнейшим поцелуем.
– Я люблю тебя… – шептал он. – Люблю тебя…
От того, как она была нежна и доверчива, как открывалась перед ним, у него кружилась голова, и сердце накрывала душная волна нежности. Он любил ее бережно, не позволяя себе бешеного ритма страсти, заботясь сегодня о ней, и только о ней.
Обессиленные, счастливые, они лежали обнявшись.
– Я люблю тебя, родная моя. Люблю тебя, моя милая девочка… – шептал он ей на ушко.
– Я совсем не понимала, как надо, правда? – чуть смущенно произнесла она.
– Ты мне подарила неземное блаженство, – он поцеловал ее, благодарно и нежно. – Я испытал самое сильное наслаждение, какое только может испытать мужчина.
Тая теснее прижалась к нему.
– Ты не уйдешь?
– Никогда…
Она очень быстро уснула на его плече.
Обнаров смотрел, как она спала, доверчиво, точно ребенок, прижавшись к нему, чувствовал ее тепло, слышал биение ее сердца, ощущал приятную тяжесть ее тела. Он был счастлив. Он не мог, не хотел засыпать, не желая отказываться от наслаждения ощущать ее. Скоро его правая рука и плечо затекли. Не обращая внимания на боль, он стал ждать, когда это пройдет, и незаметно уснул.
Глава 3. Вместе
Чутко ощутив ее состояние, Обнаров остановился, осыпал поцелуями мягкую выпуклость ее живота и нетерпеливым движением снял с нее трусики.
Тая притянула его к себе, заставила вжать свое тело в кровать.
– Родная моя, любимая моя, нежная моя… – шептал он, обжигая ее ухо горячим дыханием.
Он откинул прочь из-под ее головы мешавшие подушки, властно обнял за талию, на секунду замер, и словно небо обрушилось на землю. Она задохнулась восторгом, застонала, он заглушил этот стон нежнейшим поцелуем.
– Я люблю тебя… – шептал он. – Люблю тебя…
От того, как она была нежна и доверчива, как открывалась перед ним, у него кружилась голова, и сердце накрывала душная волна нежности. Он любил ее бережно, не позволяя себе бешеного ритма страсти, заботясь сегодня о ней, и только о ней.
Обессиленные, счастливые, они лежали обнявшись.
– Я люблю тебя, родная моя. Люблю тебя, моя милая девочка… – шептал он ей на ушко.
– Я совсем не понимала, как надо, правда? – чуть смущенно произнесла она.
– Ты мне подарила неземное блаженство, – он поцеловал ее, благодарно и нежно. – Я испытал самое сильное наслаждение, какое только может испытать мужчина.
Тая теснее прижалась к нему.
– Ты не уйдешь?
– Никогда…
Она очень быстро уснула на его плече.
Обнаров смотрел, как она спала, доверчиво, точно ребенок, прижавшись к нему, чувствовал ее тепло, слышал биение ее сердца, ощущал приятную тяжесть ее тела. Он был счастлив. Он не мог, не хотел засыпать, не желая отказываться от наслаждения ощущать ее. Скоро его правая рука и плечо затекли. Не обращая внимания на боль, он стал ждать, когда это пройдет, и незаметно уснул.
Глава 3. Вместе
– Да! Мы сделали это! – вскинув руку, выкрикнул Сергей Беспалов.
Его голос эхом отозвался в огромном пространстве съемочного павильона киностудии.
– Молодец, Старый! Могёшь! Могёшь, обормот! – Беспалов по-дружески обнял Обнарова за плечи.
– Великолепно! Надо этот вариант оставлять, – все еще неотрывно глядя на погасший экран просмотрового монитора, сказал Талгат Саддулаев.
– Если режиссеру нравится… – Обнаров поднялся, потянулся, хрустнув косточками, обернулся к Мелехову. – Антон, ты – сопродюсер. Ты-то чего молчишь?
Мелехов пожал плечами.
– Костя, я согласен с Талгатом. Последний вариант и покажем англичанам. Здесь у Роберта Скотта так романтично глаза сияют. Эпизод прощания с Кэтлин – просто фейерверк чувств.
– Ну и славно, – кивнул Обнаров. – Дина! – крикнул он костюмеру. – Пожалуйста, примите мундир и проверьте верхнюю пуговицу. По-моему, я ее почти оторвал. Прорезь петли слишком узкая.
– Талгат, мы обедать-то сегодня будем? – спросил Сергей Беспалов режиссера.
– Надо. Уже башка не варит. Надеюсь, наши английские коллеги оставили нам хотя бы по корочке хлеба.
– Все. Обедать! Братцы, обедать!
Саддулаев поискал взглядом Обнарова.
– Переодеваться пошел. Костя не может позволить себе появиться в кафе в нижнем офицерском белье.
– У Андрюхи Шерстнёва такой проблемы не было, – сказал Мелехов. – Думаю, англичане правы, что настояли на его замене. Внутренний стержень у него не тот. Личность не сыграешь. Опять же, с его мутным глазом, да с похмелья…
Саддулаев усмехнулся, пригладил короткую густую черную с проседью бороду.
– Антон, тот скандалище у меня в печенках. Конечно, обидели Шерстнёва, слов нет. Идея-то его. Под него и сценарий писали, и уже часть материала отсняли. Но это не наше решение и тем более не Обнарова. То, как он обещал разобраться с Костей – ни в какие рамки! Стыдно слушать было и страшно.
Мелехов взъерошил волосы, потер затылок, точно его нещадно ломило.
– Устал я от его загонов, если честно. Говорил же: или работай, или водку лакай! Все без толку. Теперь бегает, кулаками машет.
Саддулаев распахнул дверь в кафе, обернулся к Мелехову.
– Правило помнишь?
– Обижаешь, Талгат. В кафе – ни слова о работе.
– Коstya! Come to us, to our table![10] – приветливо махал рукой Шон Олбрэн, увидев в дверях кафе Обнарова. – It’s not merry without you.[11]
Англичане сидели шумной компанией, сдвинув вместе три столика.
– Sorry, Shon. Maybe a bit later. I’ll have to speak to my friend Sergei. Thank you for invitation. Sorry, again[12], – ответил Обнаров.
Он прошел к столику в дальнем углу зала, где с уже принесенным официанткой заказом его ожидал Сергей Беспалов.
– Шута нашли… – мрачно усмехнулся Беспалов. – Садись ешь, пока окончательно не остыло.
– Не нуди. Нормальные ребята.
– Ага. Судя по гонорарам, точно. Этот английский у меня в печенках. Зубрю, зубрю… Все зря. Сказать без зубрежки ничего не могу!
Глядя на кислую физиономию друга, Обнаров улыбнулся.
– Что-то подсказывает мне, что дело не в наших английских коллегах и не в английском, которого я, кстати, не знаю тоже. Рассказывай.
– Думаешь, стоит?
– Рассказывай.
Сергей Беспалов был огорчен и растерян.
– Нет, я не понимаю, Костя, я обидел тебя чем-нибудь? Или, может быть, одеяло на себя тяну? Или наша с тобой дружба не проверена временем?
– Ты про что, Серый? – Обнаров с искренним недоумением смотрел на сидящего за столиком напротив друга.
– Сказать, что я огорчен, Костя, это ничего не сказать. У меня в голове не укладывается, как ты так мог поступить?! Ладно, с кем-то, но со мной! – с видом потерявшего смысл жизни человека Беспалов ковырял вилкой салат.
– Говори прямо. Перерыв заканчивается. Не томи.
Беспалов тяжело вздохнул, поднял грустный, с поволокой слез взгляд к потолку.
– Конечно, тебя можно понять. Пять превосходных ролей за последний год. Что с нами, смертными, вам, небожителям…
Обнаров бросил вилку и нож на тарелку. На шум тут же обернулось несколько любопытных.
– Серега, в ухо дать? – очень серьезно поинтересовался он.
– Дай… – упавшим голосом попросил Беспалов. – Только я все равно не пойму, – он выдержал паузу, подался чуть вперед, к Обнарову, – почему ты сегодня, сукин кот, весь счастьем светишься?
– Елки-палки! Серый!!!
Не обращая более никакого внимания на Беспалова, Обнаров продолжил трапезу.
Беспалов рассмеялся.
– Ладно-ладно, Костик. Колись. Порадуй друга.
– Отстань.
– Ясно. Что ж тут поделаешь… – мечтательно глядя в потолок, вздохнул Беспалов. – Рано или поздно это должно было произойти.
– Отстань!
– Кто она?
Обнаров глянул на часы, взял стакан сока, сделал несколько торопливых глотков, поднялся.
– Ты идешь или нет?
– Иду. Куда ж ты без меня?
В коридоре Беспалов обнял друга за плечи и заговорщически зашептал:
– Мне-то можно. Я же человек проверенный.
Обнаров хмуро глянул на него, отстранился.
– Слушай, проверенный человек, от твоего пустословия у меня голова болеть начинает. Прибавь шагу, опаздываем.
У входа в павильон Обнарова окрикнул, подозвал режиссер Талгат Саддулаев.
– Костя, извини, один очень важный вопрос! – Саддулаев был чрезвычайно серьезен.
– Да, слушаю.
Режиссер взял его под руку, отвел в сторонку.
– Порадуй, расскажи по секрету, почему счастливый такой? Почему весь как солнышко светишься?
– Вы что, сговорились? Рабочий материал у меня сегодня такой. Я адекватен сценарию! – в сердцах сказал Обнаров и, склонившись к уху Саддулаева, добавил: – Катитесь к черту, Талгат Сабирович!
В дверь аудитории вежливо постучали.
Профессор Преображенский прервал себя на полуслове, манерно произнес:
– Да-да! Входите же.
Но никто не вошел. Вместо этого чья-то рука торопливо поманила профессора, и тот вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
– Приветствую, Алексей Петрович!
– Здравствуй, Константин Сергеевич!
Мужчины обменялись рукопожатием.
– Вы извините меня великодушно. Помешал вам. Мне бы Ковалеву. На пару минут, – извиняющимся тоном произнес Обнаров.
Преображенский пожевал пустую курительную трубку и нехотя, тоном вынужденного говорить произнес:
– Вот что ты делаешь сейчас, Костя?
– Что я делаю?
Преображенский вздохнул, нахмурил брови.
– Не трогай девочку. Умненькая, чистенькая, талантливейшая девочка. Еще ребенок. Сирота. Выросла в детском доме. Тебе баб мало?
– Алексей Петрович, я как-нибудь…
– Именно «как-нибудь»! – хмуро перебил его Преображенский. – Костя, не смей! Не смей! – с нажимом повторил профессор.
– Алексей Петрович, я сам решу, что…
– Решит он! – опять перебил, не дал договорить Преображенский. – Я знаю, как ты решаешь. Раз, два, переспал – и проваливай! Не одной и не двум слезы после тебя вытирал.
– Алексей Петрович, давно это было…
– Ой! – ехидно хохотнул Преображенский. – Горбатого даже могила не исправит. Вспомни прошлый «Кинотавр». О твоих похождениях народ и сейчас легенды слагает. Только я за четыре дня пребывания видел тебя с… – Преображенский на секунду запнулся, вероятно, подсчитывая: – …с девятью дамами. Наши номера были по соседству, если ты помнишь. От твоих ночных оргий у меня кровь в жилах стыла! А то, что ты устроил на мастер-классе, просто возмутительно! Ты явился к студентам как преподаватель, как наставник, как пример для подражания. А что вышло? Мероприятие ты сорвал. Мало того, воспользовался минутной слабостью студентки. Безнравственно, публично, в учебной аудитории, допустил интимные отношения.
– Какие отношения?!
– О ваших поцелуях и объятиях весь вуз шушукается. Позор! Какой ты наставник? Какой из тебя пример для подражания?! Стыдно, честное слово! Ладно, она совсем юная, ничего не понимает, летит как бабочка на огонь. Но ты-то, ты! Вот что, Константин. Мои студенты – это мои дети! Если твои похождения будут продолжаться, я буду вынужден принять меры. Ты репетируешь Володина в «Мужском сезоне», о котором мечтал? Я позвоню Серебрякову, и с роли тебя снимут. Ты планируешься в двух масштабных телевизионных проектах. В один из них ты точно не попадешь, я лично поговорю со спонсором. Моей власти председателя Союза кинематографистов хватит! Я испорчу тебе жизнь, Костя. Не потому, что я чиновник со связями. Потому, что ты неправ. Выбирай, Костя. Выбирай!
Обнаров зажмурился, точно от пощечины, перевел дух.
– Сильно… – только и сказал он.
Профессор Преображенский вернулся в аудиторию и мягко произнес:
– Тасенька, это к вам. Постарайтесь недолго.
Аудитория было зашумела, делясь предположениями, но не разделявший общего любопытства профессор грозно возвестил: «Тишину мне! Я продолжаю!» – и аудитория тут же послушно умолкла.
– Что случилось, Костенька?! – взволнованно спросила Тая. – На тебе лица нет.
– И что вместо? – съязвил Обнаров. – Хотя… Кажется, я догадываюсь.
– Ты похож на колючего ежа. Пожалуйста, убери колючки.
Он усмехнулся.
– Глупость какая…
– Ты за мной?
– Я по дороге в театр.
– Я так соскучилась! – радостно заулыбалась она и попыталась обнять.
– Не здесь! Все нежности потом! – жестко сказал Обнаров – Вот, держи, – он протянул ей новенький мобильный телефон. – Меня выводит из себя, что невозможно связаться с тобой!
– Мимоходом… На нежность нужно разрешение… Выводит из себя… – растерянно повторила она.
– Не перебивай меня. Молчи и слушай! – повысил голос Обнаров. – Это слайдер. Просто сдвинь вверх экран и снимется блокировка. Видишь?
Тая внимательно смотрела на него.
– Что ты на меня смотришь? На телефон смотри! Напряги мозги и запоминай. Десять раз повторять у меня времени нет! – в сердцах прикрикнул он. – Нажимаешь на цифру два, удерживаешь нажатой клавишу подольше, и автоматически пошел набор моего номера. Понятно? Чтобы ответить на звонок, просто нажми клавишу с зелененьким телефоном или сдвинь вверх экран. Поняла?
Она молчала. Сейчас этот жесткий, взвинченный человек ничем не напоминал ей того нежного и внимательного мужчину, с которым она провела прошедшую ночь. Невольно подумалось: «Может быть, права была бабушка, что им всем от нас только одно нужно?»
– О чем ты думаешь, черт возьми?! Взгляд тупой. Что за прострация? Соберись! – он тряхнул ее за плечо. – Тая!
– Мне нужно идти… – Тая сделала шаг прочь, потом вдруг резко обернулась, сунула ему в руки злополучный телефон. – Не нужно мне ничего! Я не хочу «мимоходом»! Я не хочу никого выводить из себя!! И разрешения мне на нежность не надо!!!
– Я не мог поступить иначе. Слишком много моих ребят здесь легло. Зачистка – всегда крайняя мера. Идет война. Война предполагает жестокость. Потому что есть враг. Этот враг стреляет. Стреляет в тебя, в твоего командира, в необстрелянного черпака, стреляет в твоего боевого товарища, брата по духу, с которым ты еще в первую чеченскую, который тебе спину прикрывал в мясорубке, где лег каждый второй! Война – это не игра, гражданин следователь, не кино. Это жестокость, грязь, пот и слезы. И если я замочил суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно. Именно так поступают с врагом на войне. Если б я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это, испытывая глубокое моральное удовлетворение. И мне плевать, сколько жен или детей у него осталось!
– Стоп! Стоп! Стоп! – крикнул Кирилл Серебряков. – Костя, что это? Что это за завывания? Что это за халтура?!
Режиссер-постановщик обхватил голову руками, обреченно склонился к стоящему в проходе зрительного зала заваленному бумагами столу и застыл в этой усталой, жалкой позе.
– А, по-моему, нормально сейчас было… – в тишине пустого зрительного зала голос Сергея Беспалова звучал неестественного громко.
– Сережа, вот только ты сейчас помалкивай. Ладно?! – вспылил Серебряков.
Режиссер-постановщик вскочил и нервно заходил по проходу вдоль сцены.
– Костя, о чем ты сейчас думаешь? Ты где угодно, только не на репетиции. Костя, что ты играешь? Я тебя спрашиваю, что ты играешь?! Откуда эта неуверенность, растерянность? Володин говорит: «Если я замочил эту суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно!» Еще он говорит: «У меня приказ Родины. Я – солдат. Идет война. Он – враг. Если бы я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это!» Он даже тени сомнения в своей правоте не допускает. Эта его правота проверена первой чеченской. Проверена кровью его друзей, понимаешь? Он боевой офицер, а не сопливая профурсетка! Черт бы вас побрал обоих!!!
Серебряков щелкнул зажигалкой, нервно закурил.
– У меня такое ощущение, что я не «Мужской сезон» ставлю, а «Рабыню Изауру». Что уставились? Еще раз!
– Кирилл, дай перекурить. Одно и то же весь вечер гоняем! – взмолился Беспалов.
– Я умотаю вас, раздолбаи, пока из вас правда наружу не попрет, да так, чтобы эту правду даже близорукий зритель с последнего ряда балкона мог разглядеть и пощупать! Еще раз! Погнали!
Серебряков сел на уголок своего стола и выжидающе уставился на сцену.
– Старый, что стряслось? – шепнул Беспалов Обнарову. – Мы можем до радужных кругов эту муть гонять, если ты не включишься.
Тот поднял невидящий взгляд, усмехнулся.
«Выбирай, Костя! Выбирай!» – казалось, голос Преображенского громовым эхом летел по театру.
– Так, я не понял! – рявкнул Серебряков. – Беспалов, что за сопли? Работаем!
Сергей Беспалов демонстративно закурил, поудобней уселся на стуле, испытующе глянул на Обнарова, выпустил в сторону, в пол, сигаретный дым, полистал разложенные на столе бумаги.
– Ты готов? – едва слышно спросил он Обнарова.
Но тот будто не слышал.
– Майор Володин, по закону я должен отметить в протоколе допроса, испытываете ли вы раскаяние в содеянном? – осторожно начал Беспалов.
Обнаров никак не отреагировал на вопрос. Точно загипнотизированный, он не мигая смотрел на увешанный фотографиями и детскими рисунками задник сцены.
– У потерпевшего… – следователь в исполнении Беспалова осекся, поспешно пояснил: – короче, у того чеченца, что вы расстреляли, жена и пятеро детей остались. Двое маленькие совсем: два месяца и годик.
Сергей Беспалов в роли следователя был великолепен. Сейчас он как-то виновато, с оттенком стыда за ту функцию, что обязан по долгу службы в военной прокуратуре выполнять, смотрел на майора Володина, но смотрел не в глаза, глаз на майора он не смел поднять, смотрел на его сложенные на коленях жилистые сильные руки.
– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас как об очень жестоком человеке, – вкрадчиво говорил следователь. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Ведь всегда есть выбор.
– Я не мог поступить иначе… – механически, глядя куда-то сквозь следователя, негромко произнес майор Володин.
– Стоп!!! – рявкнул Серебряков. – Да что ж такое-то?! Костя!
Обнаров потерянно склонил голову, весь как-то ссутулился, сжался. Он был сейчас похож скорее на немощного, скользкой биографии старика, чем на боевого офицера, Героя России, отстаивающего свою правоту.
– Костя, он не мог поступить иначе, – почти по слогам произнес Серебряков. – Не мог! – с нажимом повторил он. – Сделай мне с первой же фразы фон. Чтобы это «не мог поступить иначе» рефреном звучало на весь кусок. Я не пойму, что с тобой сегодня. Костя, ты здоров?
– Здоров.
– А где вдохновение?
Обнаров тяжело вздохнул, расправил плечи, взъерошил волосы.
– Извините. Давайте еще раз.
– Следователь, реплика пошла! – крикнул Серебряков.
– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас, как об очень жестоком человеке, – старался Сергей Беспалов. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Всегда есть выбор.
– Я не мог поступить иначе. Слишком много… – Обнаров запнулся. – Да. Вы правы. Всегда есть выбор! – вдруг резко и жестко сказал он. – Извините, но репетицию я продолжать не смогу.
Он решительно поднялся, подхватил куртку и пошел за кулисы. Серебряков растерянно обернулся к Беспалову. Тот удивленно развел руками.
– Черт знает что! Через месяц премьера! Костя, ты куда?! – крикнул вдогонку Серебряков.
– Делать выбор!
Обнаров позвонил домой, ему никто не ответил. Он приехал домой и нашел квартиру пустой. Он тут же помчался в училище, но занятия уже закончились и даже самые добросовестные студенты разошлись по домам. Он поехал к ней. Он добросовестно звонил в дверь, но ему никто не открыл.
Он купил цветы, выбрал дорогие белые розы, самые лучшие. Он спешил с букетом назад, к машине, вспоминая ее искреннюю радость, ее лучистый счастливый взгляд и то, как бережно, точно ребенка, она прижимала цветы к груди. Он даже улыбнулся этим своим мыслям. Он очнулся от наваждения только тогда, когда увидел абсолютно пустую машину.
Крупные капли холодного осеннего дождя монотонно барабанили по стеклам. В тишине каждый порыв ветра выбивал на лобовом стекле барабанную дробь. Обнаров любил дождь. Дождь его успокаивал, заставлял чувствовать себя уютно, будь то в машине или дома, или в вагончике на съемочной площадке. Но сейчас то, как дождь барабанил в стекла, по капоту, по крыше, раздражало. Он сомкнул руки на рулевом колесе, склонил к ним голову, замер.
– Какой же я идиот! Непостижимо… – с болью в голосе прошептал он.
«Она доверилась мне, потянулась ко мне. А я? – думал Обнаров. – Забежал мимоходом, обидел, наорал, унизил. И это вместо того, чтобы сказать ей, что она мне нужна, что я чертовски соскучился, что люблю ее, милую, нежную, родную. В конце концов, нужно было узнать, как она чувствует себя. Первая ночь для женщины не проходит бесследно…»
– …! – вслух выругался он.
«Пусть все к чертям летит! Пусть все роли забирают! Столярничать буду. Только бы рядом с нею!»
Он откинулся на спинку сиденья, упрямо поджал губы.
– Дерзай, Преображенский, старый моралист! Бог в помощь!
Заливистая трель дверного звонка не умолкала.
– Вот люди! – сетовал сосед, направляясь к входной двери. – Три жильца, а дверь всегда Семен открывай.
Обутый в безразмерные клеенчатые шлепанцы на босу ногу, в широких семейных трусах и неизменной грязно-синей майке, он застыл у двери, прислушался, потом воровато спросил:
– Кто там?
– Добрый вечер. Простите за поздний визит, но мне нужна Таисия Андреевна Ковалева.
Мужской голос был подчеркнуто вежливым. Сосед почесал большой мясистый нос, потом поскреб щетину и, решив открыть щелочку, щелкнул замком.
– Добрый вечер, – незнакомец был сама любезность. – Таисия Андреевна дома?
Сосед окинул оценивающим взглядом позднего визитера. Мужчина был одет просто, но дорого. В его взгляде, во всем его облике чувствовалась некая власть, от чего Семену Андреевичу стало вдруг совестно и за свою наготу, и за нестиранную майку.
– Дома, – буркнул он и, переходя на тот же любезный тон, уточнил: – С кем имею честь?
– Константин, – представился незнакомец.
– А я Семен Андреевич. Сосед.
– Семен Андреевич, я могу войти?
Сосед снял удерживавшую дверь цепочку.
– Войти можете, но это бесполезно. Спит она. Тихо у нее, – сосед участливо махнул пухленькой рукой, точно по секрету продолжил: – Плакала сегодня. Тихонько-тихонько так. Деликатно. Но у нас же слышимость, сами понимаете. А сейчас спит. А вы что помрачнели?
– Это из-за меня она плакала. Я ее обидел. Должен попросить прощения. Затем и приехал.
– Нашу Тасеньку даже я не обижаю. Однажды, правда, за зад ущипнул. Так… Не со зла. Она девушка хорошая. Знаете, как меня успокаивала, когда с Катериной моей у нас разлад вышел! Ой-ёй! Держитесь, говорит, Семен Андреевич, любит она вас, и дороже вас у нее никого нету. Вот! Ну, чего встал-то, проходи, раз такое дело. Вторая дверь.
Переминаясь с ноги на ногу, сосед наблюдал, как неожиданный гость внимательным взглядом скользил по убогой прихожей, как шел к указанной им двери комнаты Таисии Ковалевой.
– Здесь? – гость указал на дверь.
– Да, – кивнул сосед, подтянул то и дело сползавшие с круглого живота трусы и деликатно добавил: – Я на кухне буду. Если что…
Осторожный стук в дверь. В ответ тишина, точно в комнате и нет никого. Обнаров немного нажал на дверь, она легко поддалась, распахнулась. Он вошел в комнату, испытывая смешанное чувство. Он был счастлив оттого, что все же нашел ее, и винил себя за бесцеремонность, за вторжение в ее личное пространство. Так или иначе, заключив сам с собою сделку, разбор своей вины он оставил на потом.
Тая спала. Она лежала на боку, сжавшись в комочек, до подбородка укрывшись одеялом. Кровать была узкой, продавленной, ржавой, вроде армейской. Выглядывавшее из конверта новенького белоснежного пододеяльника одеяло было старым, с торчащими то здесь, то там клоками грязно-желтой ваты. Убогое убранство постели так не сочеталось с ее иконописным лицом и всем ее обликом хрупкой, изысканной красавицы.
Он осторожно опустился на колени рядом. Припухшие веки, темные тени у глаз, скорбная морщинка у рта, неровное, беспокойное дыхание. Сердце сжалось от боли.
– Прости меня, – прошептал Обнаров и осторожно тронул ее разметавшиеся по подушке волосы.
Веки девушки дрогнули, она открыла глаза.
– Прости меня. Прости, пожалуйста. Мое поведение не имеет оправдания. Есть во мне гаденькая черта – порабощать других. Все время верх одержать хочется. Навязать свою волю, свой стиль общения. Есть жестокость и эгоизм. Но я обещаю тебе, я задавлю это, тебя это больше никогда не коснется, – он шумно вздохнул, попытался справиться с волнением. – Я люблю тебя. Если ты уйдешь, я… Я не смогу без тебя!
Он склонился, прислонился лбом к ее горячей щеке.
Она порывисто обняла его, всхлипнула.
– Тихо-тихо-тихо, родная… Таечка, милая моя, не плачь. Обматери, ударь, наговори гадостей, только не плачь!
Он обнимал ее и, покачивая точно ребенка, гладил по дивным, шелковым волосам.
– Я не буду плакать. Это нервы. Я так переживала за тебя!
– Переживала за меня?
Ладонью он вытирал ей слезы, которые двумя извилистыми теплыми ручейками все бежали и бежали по ее щекам.
– Ты ведь как ежик.
– Ёжик?
– Глупый ёжик. Выставляешь колючки, а внутри доброе сердечко бьется. Неизвестное пугает тебя, потому что свершившееся было с тобою грубо и вульгарно. Колючками от неизвестности обороняешься, думаешь, там не может быть лучше. А там же я! Я люблю тебя. От любви нельзя обороняться, Костенька. Это грех. Это ведь дар великий!
– Таечка, родная моя…
Он, точно безумный, стал целовать ее мокрые от слез глаза и щеки, покорные мягкие губы.
Его голос эхом отозвался в огромном пространстве съемочного павильона киностудии.
– Молодец, Старый! Могёшь! Могёшь, обормот! – Беспалов по-дружески обнял Обнарова за плечи.
– Великолепно! Надо этот вариант оставлять, – все еще неотрывно глядя на погасший экран просмотрового монитора, сказал Талгат Саддулаев.
– Если режиссеру нравится… – Обнаров поднялся, потянулся, хрустнув косточками, обернулся к Мелехову. – Антон, ты – сопродюсер. Ты-то чего молчишь?
Мелехов пожал плечами.
– Костя, я согласен с Талгатом. Последний вариант и покажем англичанам. Здесь у Роберта Скотта так романтично глаза сияют. Эпизод прощания с Кэтлин – просто фейерверк чувств.
– Ну и славно, – кивнул Обнаров. – Дина! – крикнул он костюмеру. – Пожалуйста, примите мундир и проверьте верхнюю пуговицу. По-моему, я ее почти оторвал. Прорезь петли слишком узкая.
– Талгат, мы обедать-то сегодня будем? – спросил Сергей Беспалов режиссера.
– Надо. Уже башка не варит. Надеюсь, наши английские коллеги оставили нам хотя бы по корочке хлеба.
– Все. Обедать! Братцы, обедать!
Саддулаев поискал взглядом Обнарова.
– Переодеваться пошел. Костя не может позволить себе появиться в кафе в нижнем офицерском белье.
– У Андрюхи Шерстнёва такой проблемы не было, – сказал Мелехов. – Думаю, англичане правы, что настояли на его замене. Внутренний стержень у него не тот. Личность не сыграешь. Опять же, с его мутным глазом, да с похмелья…
Саддулаев усмехнулся, пригладил короткую густую черную с проседью бороду.
– Антон, тот скандалище у меня в печенках. Конечно, обидели Шерстнёва, слов нет. Идея-то его. Под него и сценарий писали, и уже часть материала отсняли. Но это не наше решение и тем более не Обнарова. То, как он обещал разобраться с Костей – ни в какие рамки! Стыдно слушать было и страшно.
Мелехов взъерошил волосы, потер затылок, точно его нещадно ломило.
– Устал я от его загонов, если честно. Говорил же: или работай, или водку лакай! Все без толку. Теперь бегает, кулаками машет.
Саддулаев распахнул дверь в кафе, обернулся к Мелехову.
– Правило помнишь?
– Обижаешь, Талгат. В кафе – ни слова о работе.
– Коstya! Come to us, to our table![10] – приветливо махал рукой Шон Олбрэн, увидев в дверях кафе Обнарова. – It’s not merry without you.[11]
Англичане сидели шумной компанией, сдвинув вместе три столика.
– Sorry, Shon. Maybe a bit later. I’ll have to speak to my friend Sergei. Thank you for invitation. Sorry, again[12], – ответил Обнаров.
Он прошел к столику в дальнем углу зала, где с уже принесенным официанткой заказом его ожидал Сергей Беспалов.
– Шута нашли… – мрачно усмехнулся Беспалов. – Садись ешь, пока окончательно не остыло.
– Не нуди. Нормальные ребята.
– Ага. Судя по гонорарам, точно. Этот английский у меня в печенках. Зубрю, зубрю… Все зря. Сказать без зубрежки ничего не могу!
Глядя на кислую физиономию друга, Обнаров улыбнулся.
– Что-то подсказывает мне, что дело не в наших английских коллегах и не в английском, которого я, кстати, не знаю тоже. Рассказывай.
– Думаешь, стоит?
– Рассказывай.
Сергей Беспалов был огорчен и растерян.
– Нет, я не понимаю, Костя, я обидел тебя чем-нибудь? Или, может быть, одеяло на себя тяну? Или наша с тобой дружба не проверена временем?
– Ты про что, Серый? – Обнаров с искренним недоумением смотрел на сидящего за столиком напротив друга.
– Сказать, что я огорчен, Костя, это ничего не сказать. У меня в голове не укладывается, как ты так мог поступить?! Ладно, с кем-то, но со мной! – с видом потерявшего смысл жизни человека Беспалов ковырял вилкой салат.
– Говори прямо. Перерыв заканчивается. Не томи.
Беспалов тяжело вздохнул, поднял грустный, с поволокой слез взгляд к потолку.
– Конечно, тебя можно понять. Пять превосходных ролей за последний год. Что с нами, смертными, вам, небожителям…
Обнаров бросил вилку и нож на тарелку. На шум тут же обернулось несколько любопытных.
– Серега, в ухо дать? – очень серьезно поинтересовался он.
– Дай… – упавшим голосом попросил Беспалов. – Только я все равно не пойму, – он выдержал паузу, подался чуть вперед, к Обнарову, – почему ты сегодня, сукин кот, весь счастьем светишься?
– Елки-палки! Серый!!!
Не обращая более никакого внимания на Беспалова, Обнаров продолжил трапезу.
Беспалов рассмеялся.
– Ладно-ладно, Костик. Колись. Порадуй друга.
– Отстань.
– Ясно. Что ж тут поделаешь… – мечтательно глядя в потолок, вздохнул Беспалов. – Рано или поздно это должно было произойти.
– Отстань!
– Кто она?
Обнаров глянул на часы, взял стакан сока, сделал несколько торопливых глотков, поднялся.
– Ты идешь или нет?
– Иду. Куда ж ты без меня?
В коридоре Беспалов обнял друга за плечи и заговорщически зашептал:
– Мне-то можно. Я же человек проверенный.
Обнаров хмуро глянул на него, отстранился.
– Слушай, проверенный человек, от твоего пустословия у меня голова болеть начинает. Прибавь шагу, опаздываем.
У входа в павильон Обнарова окрикнул, подозвал режиссер Талгат Саддулаев.
– Костя, извини, один очень важный вопрос! – Саддулаев был чрезвычайно серьезен.
– Да, слушаю.
Режиссер взял его под руку, отвел в сторонку.
– Порадуй, расскажи по секрету, почему счастливый такой? Почему весь как солнышко светишься?
– Вы что, сговорились? Рабочий материал у меня сегодня такой. Я адекватен сценарию! – в сердцах сказал Обнаров и, склонившись к уху Саддулаева, добавил: – Катитесь к черту, Талгат Сабирович!
В дверь аудитории вежливо постучали.
Профессор Преображенский прервал себя на полуслове, манерно произнес:
– Да-да! Входите же.
Но никто не вошел. Вместо этого чья-то рука торопливо поманила профессора, и тот вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
– Приветствую, Алексей Петрович!
– Здравствуй, Константин Сергеевич!
Мужчины обменялись рукопожатием.
– Вы извините меня великодушно. Помешал вам. Мне бы Ковалеву. На пару минут, – извиняющимся тоном произнес Обнаров.
Преображенский пожевал пустую курительную трубку и нехотя, тоном вынужденного говорить произнес:
– Вот что ты делаешь сейчас, Костя?
– Что я делаю?
Преображенский вздохнул, нахмурил брови.
– Не трогай девочку. Умненькая, чистенькая, талантливейшая девочка. Еще ребенок. Сирота. Выросла в детском доме. Тебе баб мало?
– Алексей Петрович, я как-нибудь…
– Именно «как-нибудь»! – хмуро перебил его Преображенский. – Костя, не смей! Не смей! – с нажимом повторил профессор.
– Алексей Петрович, я сам решу, что…
– Решит он! – опять перебил, не дал договорить Преображенский. – Я знаю, как ты решаешь. Раз, два, переспал – и проваливай! Не одной и не двум слезы после тебя вытирал.
– Алексей Петрович, давно это было…
– Ой! – ехидно хохотнул Преображенский. – Горбатого даже могила не исправит. Вспомни прошлый «Кинотавр». О твоих похождениях народ и сейчас легенды слагает. Только я за четыре дня пребывания видел тебя с… – Преображенский на секунду запнулся, вероятно, подсчитывая: – …с девятью дамами. Наши номера были по соседству, если ты помнишь. От твоих ночных оргий у меня кровь в жилах стыла! А то, что ты устроил на мастер-классе, просто возмутительно! Ты явился к студентам как преподаватель, как наставник, как пример для подражания. А что вышло? Мероприятие ты сорвал. Мало того, воспользовался минутной слабостью студентки. Безнравственно, публично, в учебной аудитории, допустил интимные отношения.
– Какие отношения?!
– О ваших поцелуях и объятиях весь вуз шушукается. Позор! Какой ты наставник? Какой из тебя пример для подражания?! Стыдно, честное слово! Ладно, она совсем юная, ничего не понимает, летит как бабочка на огонь. Но ты-то, ты! Вот что, Константин. Мои студенты – это мои дети! Если твои похождения будут продолжаться, я буду вынужден принять меры. Ты репетируешь Володина в «Мужском сезоне», о котором мечтал? Я позвоню Серебрякову, и с роли тебя снимут. Ты планируешься в двух масштабных телевизионных проектах. В один из них ты точно не попадешь, я лично поговорю со спонсором. Моей власти председателя Союза кинематографистов хватит! Я испорчу тебе жизнь, Костя. Не потому, что я чиновник со связями. Потому, что ты неправ. Выбирай, Костя. Выбирай!
Обнаров зажмурился, точно от пощечины, перевел дух.
– Сильно… – только и сказал он.
Профессор Преображенский вернулся в аудиторию и мягко произнес:
– Тасенька, это к вам. Постарайтесь недолго.
Аудитория было зашумела, делясь предположениями, но не разделявший общего любопытства профессор грозно возвестил: «Тишину мне! Я продолжаю!» – и аудитория тут же послушно умолкла.
– Что случилось, Костенька?! – взволнованно спросила Тая. – На тебе лица нет.
– И что вместо? – съязвил Обнаров. – Хотя… Кажется, я догадываюсь.
– Ты похож на колючего ежа. Пожалуйста, убери колючки.
Он усмехнулся.
– Глупость какая…
– Ты за мной?
– Я по дороге в театр.
– Я так соскучилась! – радостно заулыбалась она и попыталась обнять.
– Не здесь! Все нежности потом! – жестко сказал Обнаров – Вот, держи, – он протянул ей новенький мобильный телефон. – Меня выводит из себя, что невозможно связаться с тобой!
– Мимоходом… На нежность нужно разрешение… Выводит из себя… – растерянно повторила она.
– Не перебивай меня. Молчи и слушай! – повысил голос Обнаров. – Это слайдер. Просто сдвинь вверх экран и снимется блокировка. Видишь?
Тая внимательно смотрела на него.
– Что ты на меня смотришь? На телефон смотри! Напряги мозги и запоминай. Десять раз повторять у меня времени нет! – в сердцах прикрикнул он. – Нажимаешь на цифру два, удерживаешь нажатой клавишу подольше, и автоматически пошел набор моего номера. Понятно? Чтобы ответить на звонок, просто нажми клавишу с зелененьким телефоном или сдвинь вверх экран. Поняла?
Она молчала. Сейчас этот жесткий, взвинченный человек ничем не напоминал ей того нежного и внимательного мужчину, с которым она провела прошедшую ночь. Невольно подумалось: «Может быть, права была бабушка, что им всем от нас только одно нужно?»
– О чем ты думаешь, черт возьми?! Взгляд тупой. Что за прострация? Соберись! – он тряхнул ее за плечо. – Тая!
– Мне нужно идти… – Тая сделала шаг прочь, потом вдруг резко обернулась, сунула ему в руки злополучный телефон. – Не нужно мне ничего! Я не хочу «мимоходом»! Я не хочу никого выводить из себя!! И разрешения мне на нежность не надо!!!
– Я не мог поступить иначе. Слишком много моих ребят здесь легло. Зачистка – всегда крайняя мера. Идет война. Война предполагает жестокость. Потому что есть враг. Этот враг стреляет. Стреляет в тебя, в твоего командира, в необстрелянного черпака, стреляет в твоего боевого товарища, брата по духу, с которым ты еще в первую чеченскую, который тебе спину прикрывал в мясорубке, где лег каждый второй! Война – это не игра, гражданин следователь, не кино. Это жестокость, грязь, пот и слезы. И если я замочил суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно. Именно так поступают с врагом на войне. Если б я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это, испытывая глубокое моральное удовлетворение. И мне плевать, сколько жен или детей у него осталось!
– Стоп! Стоп! Стоп! – крикнул Кирилл Серебряков. – Костя, что это? Что это за завывания? Что это за халтура?!
Режиссер-постановщик обхватил голову руками, обреченно склонился к стоящему в проходе зрительного зала заваленному бумагами столу и застыл в этой усталой, жалкой позе.
– А, по-моему, нормально сейчас было… – в тишине пустого зрительного зала голос Сергея Беспалова звучал неестественного громко.
– Сережа, вот только ты сейчас помалкивай. Ладно?! – вспылил Серебряков.
Режиссер-постановщик вскочил и нервно заходил по проходу вдоль сцены.
– Костя, о чем ты сейчас думаешь? Ты где угодно, только не на репетиции. Костя, что ты играешь? Я тебя спрашиваю, что ты играешь?! Откуда эта неуверенность, растерянность? Володин говорит: «Если я замочил эту суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно!» Еще он говорит: «У меня приказ Родины. Я – солдат. Идет война. Он – враг. Если бы я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это!» Он даже тени сомнения в своей правоте не допускает. Эта его правота проверена первой чеченской. Проверена кровью его друзей, понимаешь? Он боевой офицер, а не сопливая профурсетка! Черт бы вас побрал обоих!!!
Серебряков щелкнул зажигалкой, нервно закурил.
– У меня такое ощущение, что я не «Мужской сезон» ставлю, а «Рабыню Изауру». Что уставились? Еще раз!
– Кирилл, дай перекурить. Одно и то же весь вечер гоняем! – взмолился Беспалов.
– Я умотаю вас, раздолбаи, пока из вас правда наружу не попрет, да так, чтобы эту правду даже близорукий зритель с последнего ряда балкона мог разглядеть и пощупать! Еще раз! Погнали!
Серебряков сел на уголок своего стола и выжидающе уставился на сцену.
– Старый, что стряслось? – шепнул Беспалов Обнарову. – Мы можем до радужных кругов эту муть гонять, если ты не включишься.
Тот поднял невидящий взгляд, усмехнулся.
«Выбирай, Костя! Выбирай!» – казалось, голос Преображенского громовым эхом летел по театру.
– Так, я не понял! – рявкнул Серебряков. – Беспалов, что за сопли? Работаем!
Сергей Беспалов демонстративно закурил, поудобней уселся на стуле, испытующе глянул на Обнарова, выпустил в сторону, в пол, сигаретный дым, полистал разложенные на столе бумаги.
– Ты готов? – едва слышно спросил он Обнарова.
Но тот будто не слышал.
– Майор Володин, по закону я должен отметить в протоколе допроса, испытываете ли вы раскаяние в содеянном? – осторожно начал Беспалов.
Обнаров никак не отреагировал на вопрос. Точно загипнотизированный, он не мигая смотрел на увешанный фотографиями и детскими рисунками задник сцены.
– У потерпевшего… – следователь в исполнении Беспалова осекся, поспешно пояснил: – короче, у того чеченца, что вы расстреляли, жена и пятеро детей остались. Двое маленькие совсем: два месяца и годик.
Сергей Беспалов в роли следователя был великолепен. Сейчас он как-то виновато, с оттенком стыда за ту функцию, что обязан по долгу службы в военной прокуратуре выполнять, смотрел на майора Володина, но смотрел не в глаза, глаз на майора он не смел поднять, смотрел на его сложенные на коленях жилистые сильные руки.
– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас как об очень жестоком человеке, – вкрадчиво говорил следователь. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Ведь всегда есть выбор.
– Я не мог поступить иначе… – механически, глядя куда-то сквозь следователя, негромко произнес майор Володин.
– Стоп!!! – рявкнул Серебряков. – Да что ж такое-то?! Костя!
Обнаров потерянно склонил голову, весь как-то ссутулился, сжался. Он был сейчас похож скорее на немощного, скользкой биографии старика, чем на боевого офицера, Героя России, отстаивающего свою правоту.
– Костя, он не мог поступить иначе, – почти по слогам произнес Серебряков. – Не мог! – с нажимом повторил он. – Сделай мне с первой же фразы фон. Чтобы это «не мог поступить иначе» рефреном звучало на весь кусок. Я не пойму, что с тобой сегодня. Костя, ты здоров?
– Здоров.
– А где вдохновение?
Обнаров тяжело вздохнул, расправил плечи, взъерошил волосы.
– Извините. Давайте еще раз.
– Следователь, реплика пошла! – крикнул Серебряков.
– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас, как об очень жестоком человеке, – старался Сергей Беспалов. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Всегда есть выбор.
– Я не мог поступить иначе. Слишком много… – Обнаров запнулся. – Да. Вы правы. Всегда есть выбор! – вдруг резко и жестко сказал он. – Извините, но репетицию я продолжать не смогу.
Он решительно поднялся, подхватил куртку и пошел за кулисы. Серебряков растерянно обернулся к Беспалову. Тот удивленно развел руками.
– Черт знает что! Через месяц премьера! Костя, ты куда?! – крикнул вдогонку Серебряков.
– Делать выбор!
Обнаров позвонил домой, ему никто не ответил. Он приехал домой и нашел квартиру пустой. Он тут же помчался в училище, но занятия уже закончились и даже самые добросовестные студенты разошлись по домам. Он поехал к ней. Он добросовестно звонил в дверь, но ему никто не открыл.
Он купил цветы, выбрал дорогие белые розы, самые лучшие. Он спешил с букетом назад, к машине, вспоминая ее искреннюю радость, ее лучистый счастливый взгляд и то, как бережно, точно ребенка, она прижимала цветы к груди. Он даже улыбнулся этим своим мыслям. Он очнулся от наваждения только тогда, когда увидел абсолютно пустую машину.
Крупные капли холодного осеннего дождя монотонно барабанили по стеклам. В тишине каждый порыв ветра выбивал на лобовом стекле барабанную дробь. Обнаров любил дождь. Дождь его успокаивал, заставлял чувствовать себя уютно, будь то в машине или дома, или в вагончике на съемочной площадке. Но сейчас то, как дождь барабанил в стекла, по капоту, по крыше, раздражало. Он сомкнул руки на рулевом колесе, склонил к ним голову, замер.
– Какой же я идиот! Непостижимо… – с болью в голосе прошептал он.
«Она доверилась мне, потянулась ко мне. А я? – думал Обнаров. – Забежал мимоходом, обидел, наорал, унизил. И это вместо того, чтобы сказать ей, что она мне нужна, что я чертовски соскучился, что люблю ее, милую, нежную, родную. В конце концов, нужно было узнать, как она чувствует себя. Первая ночь для женщины не проходит бесследно…»
– …! – вслух выругался он.
«Пусть все к чертям летит! Пусть все роли забирают! Столярничать буду. Только бы рядом с нею!»
Он откинулся на спинку сиденья, упрямо поджал губы.
– Дерзай, Преображенский, старый моралист! Бог в помощь!
Заливистая трель дверного звонка не умолкала.
– Вот люди! – сетовал сосед, направляясь к входной двери. – Три жильца, а дверь всегда Семен открывай.
Обутый в безразмерные клеенчатые шлепанцы на босу ногу, в широких семейных трусах и неизменной грязно-синей майке, он застыл у двери, прислушался, потом воровато спросил:
– Кто там?
– Добрый вечер. Простите за поздний визит, но мне нужна Таисия Андреевна Ковалева.
Мужской голос был подчеркнуто вежливым. Сосед почесал большой мясистый нос, потом поскреб щетину и, решив открыть щелочку, щелкнул замком.
– Добрый вечер, – незнакомец был сама любезность. – Таисия Андреевна дома?
Сосед окинул оценивающим взглядом позднего визитера. Мужчина был одет просто, но дорого. В его взгляде, во всем его облике чувствовалась некая власть, от чего Семену Андреевичу стало вдруг совестно и за свою наготу, и за нестиранную майку.
– Дома, – буркнул он и, переходя на тот же любезный тон, уточнил: – С кем имею честь?
– Константин, – представился незнакомец.
– А я Семен Андреевич. Сосед.
– Семен Андреевич, я могу войти?
Сосед снял удерживавшую дверь цепочку.
– Войти можете, но это бесполезно. Спит она. Тихо у нее, – сосед участливо махнул пухленькой рукой, точно по секрету продолжил: – Плакала сегодня. Тихонько-тихонько так. Деликатно. Но у нас же слышимость, сами понимаете. А сейчас спит. А вы что помрачнели?
– Это из-за меня она плакала. Я ее обидел. Должен попросить прощения. Затем и приехал.
– Нашу Тасеньку даже я не обижаю. Однажды, правда, за зад ущипнул. Так… Не со зла. Она девушка хорошая. Знаете, как меня успокаивала, когда с Катериной моей у нас разлад вышел! Ой-ёй! Держитесь, говорит, Семен Андреевич, любит она вас, и дороже вас у нее никого нету. Вот! Ну, чего встал-то, проходи, раз такое дело. Вторая дверь.
Переминаясь с ноги на ногу, сосед наблюдал, как неожиданный гость внимательным взглядом скользил по убогой прихожей, как шел к указанной им двери комнаты Таисии Ковалевой.
– Здесь? – гость указал на дверь.
– Да, – кивнул сосед, подтянул то и дело сползавшие с круглого живота трусы и деликатно добавил: – Я на кухне буду. Если что…
Осторожный стук в дверь. В ответ тишина, точно в комнате и нет никого. Обнаров немного нажал на дверь, она легко поддалась, распахнулась. Он вошел в комнату, испытывая смешанное чувство. Он был счастлив оттого, что все же нашел ее, и винил себя за бесцеремонность, за вторжение в ее личное пространство. Так или иначе, заключив сам с собою сделку, разбор своей вины он оставил на потом.
Тая спала. Она лежала на боку, сжавшись в комочек, до подбородка укрывшись одеялом. Кровать была узкой, продавленной, ржавой, вроде армейской. Выглядывавшее из конверта новенького белоснежного пододеяльника одеяло было старым, с торчащими то здесь, то там клоками грязно-желтой ваты. Убогое убранство постели так не сочеталось с ее иконописным лицом и всем ее обликом хрупкой, изысканной красавицы.
Он осторожно опустился на колени рядом. Припухшие веки, темные тени у глаз, скорбная морщинка у рта, неровное, беспокойное дыхание. Сердце сжалось от боли.
– Прости меня, – прошептал Обнаров и осторожно тронул ее разметавшиеся по подушке волосы.
Веки девушки дрогнули, она открыла глаза.
– Прости меня. Прости, пожалуйста. Мое поведение не имеет оправдания. Есть во мне гаденькая черта – порабощать других. Все время верх одержать хочется. Навязать свою волю, свой стиль общения. Есть жестокость и эгоизм. Но я обещаю тебе, я задавлю это, тебя это больше никогда не коснется, – он шумно вздохнул, попытался справиться с волнением. – Я люблю тебя. Если ты уйдешь, я… Я не смогу без тебя!
Он склонился, прислонился лбом к ее горячей щеке.
Она порывисто обняла его, всхлипнула.
– Тихо-тихо-тихо, родная… Таечка, милая моя, не плачь. Обматери, ударь, наговори гадостей, только не плачь!
Он обнимал ее и, покачивая точно ребенка, гладил по дивным, шелковым волосам.
– Я не буду плакать. Это нервы. Я так переживала за тебя!
– Переживала за меня?
Ладонью он вытирал ей слезы, которые двумя извилистыми теплыми ручейками все бежали и бежали по ее щекам.
– Ты ведь как ежик.
– Ёжик?
– Глупый ёжик. Выставляешь колючки, а внутри доброе сердечко бьется. Неизвестное пугает тебя, потому что свершившееся было с тобою грубо и вульгарно. Колючками от неизвестности обороняешься, думаешь, там не может быть лучше. А там же я! Я люблю тебя. От любви нельзя обороняться, Костенька. Это грех. Это ведь дар великий!
– Таечка, родная моя…
Он, точно безумный, стал целовать ее мокрые от слез глаза и щеки, покорные мягкие губы.