Страница:
– Вот они – райские места! – объявил Обнаров. – Гнать не будем. Здесь лоси. Тропы лосиные проходят через дорогу. Охотхозяйства до самого Селигера тянутся.
– Мы едем на Селигер?
– Почти. Мы едем на озеро Волго. Строго говоря, оно не входит в систему озер Селигера, хотя совсем-совсем рядом. Это удивительные места. Красота неописуемая. Потерпи. Сама все увидишь.
Вдруг он резко вскинул правую руку и прижал Таю к сиденью, одновременно резво вжав в пол педаль тормоза.
– Что?! – испуганно воскликнула Тая.
– Лоси…
Сразу за поворотом на обочине дороги стояли два лося. Лоси были темно-бурого цвета, в тон сбросившего листья кустарника. Не обращая никакого внимания на машину, лоси вышли на дорогу и легкой рысцой скрылись в зарослях кустарника на противоположной стороне.
– Ой, какие хорошенькие! Костя, как же ты их заметил?
– Дорожники – негодяи! Асфальта путного нет, так хотя бы обочины от кустов почистили. Неужели трудно пустить по обочинам грейдер, сгрести все эти кусты и сжечь? Не видно же ничего! Я уже не говорю о металлической сетке вдоль дороги. Прикинь, такая туша на машину завалится… Машина всмятку, сам тоже. Но в этой стране жизнь не ценится.
По тому, как он стал много курить, как стал исключительно сосредоточен, по его острому стальному взгляду и глубоким складкам у рта, по поджатым губам и напряженному молчанию Тая поняла, что он все еще раз за разом прокручивает для себя ту опасную дорожную ситуацию.
«Ой, какие хорошенькие! – передразнила сама себя Тая. – Блондинка. Что возьмешь…»
Она попыталась заговорить с мужем, но он отвечал односложно, с явной неохотой, и Тая умолкла.
Прошел час, пошел второй, но ничего не менялось. Обнаров был хмурый, усталый. Четвертый час за рулем. Дрянная, пустынная дорога. Настроение ни к черту.
– Останови, пожалуйста! – вдруг попросила она.
– Что случилось? – насторожился Обнаров.
Без объяснений Тая сбросила джинсы и бесцеремонно забралась к нему на колени. Очень нежно, дразня, она стала целовать его лицо и шею, ласкать его тело.
– Коварная женщина…
Он чуть откинул назад спинку сиденья. Она расстегнула на нем ремень, джинсы. Он чуть привстал, помогая ей.
– Со мною еще никто так вольно не обращался!
– Мой муж. Что хочу, то с ним и вытворяю! Хочу медовый месяц. Немедленно! – она подалась к нему, длинные пепельные волосы разметались.
Он хотел что-то возразить, но она накрыла его губы мягким требовательным поцелуем, потом со стоном наслаждения оторвалась от него и, следуя древнему ритуалу любви, они всецело отдались неутоленному желанию.
Тая не могла и не хотела контролировать себя, подчиняясь пытке его ласк, но супруг, казалось, не меньше ее опьяненный страстью, не спешил заканчивать любовную экзекуцию. Он чутко улавливал ее состояние и в самый последний момент удерживал ее от наслаждения окончанием сладостной игры.
– Милый, не останавливайся… Прошу тебя… – умоляла она его в такие моменты и не видела, а чувствовала, как он улыбается.
В какой-то момент он откинул в горизонтальное положение спинку пассажирского сиденья и уложил Таю на сиденье. Она слышала гулкое биение его сердца, вдыхала терпкий аромат мужской кожи, тонула в омуте его ласк и поцелуев. Она уже не была хозяйкой своего тела. Над нею властвовал мужчина, заставляя ее грациозно извиваться под его руками, задыхаясь, жадно отвечать поцелуями на его поцелуи, ласками на его ласки. Он заставил ее балансировать на грани экстаза. Тая отчаянно вцепилась в сильные мужские плечи, когда умеренный ритм любви перешел в быстрый, потом в бешеный, когда на пределе каждая нервная клеточка. Он крепко прижал ее к себе в тот момент, когда они оба растворились друг в друге. Как сквозь пелену Тая почувствовала потом его ласкающие руки, его нежные губы. Она потянулась к нему, обняла, ткнулась губами куда-то в ухо, потом взяла ладонями его лицо, поцеловала в губы, потом, наконец, открыла глаза. Все пережитые им сейчас чувства, вся пережитая страсть были в его взгляде.
– Моя русалка… Я заведу, пожалуй, дома парочку лосят. Они так возбуждают тебя!
Вокруг, насколько хватает глаз, вода – ровная, едва колышущаяся, сонная темно-сиреневая гладь. Над головой – небо. Мгновение назад оно было черным, усыпанным крупными искрящимися бриллиантами звезд, но сейчас, как и вода, небо стало темно-сиреневым. И эти предрассветные сумерки, кажется, можно потрогать руками, погладить этот шелковистый бархат отступающей ночи. Вдруг на востоке среди темно-сиреневой кутерьмы появляется непонятное блеклое, неясное пятно. Оно стремительно растет, гасит звезды, размывает сумерки до бледно-бледно-синего. Так нечаянно и робко миру является горизонт. Освещаемый первыми лучами восходящего солнца край неба становится бледно-бледно-желтым, оранжевым – и внезапно, разом вдруг и вода, и небо, и воздух делаются медного цвета. Медь поглощает, уничтожает сиреневый бархат, впитывает его в себя. Где-то далеко-далеко, у самого края земли, появляется робкий кусочек солнца, и заря щедрой рукой бросает в озеро чешуйки света, подрагивающие в медной патоке волн крохотными золотыми лодочками.
– С добрым утром, родная.
– С добрым утром, мой хороший.
Тая обернулась, улыбнулась и еще теснее прижалась к мужу, обнимавшему ее за плечи.
– Костенька, как же здесь красиво!
– Да. Озеро, вековые сосны по берегам, заливные луга, нетронутый лес… Все чистое, настоящее, душевное. Здесь дышится легко. Никакой суеты и фальши. Покой… Да и погода как по заказу. Сегодня будет солнечный день.
Вдруг метрах в пятидесяти справа послышался треск сучьев и чье-то сердитое бормотание.
Из зарослей ольхи, что на глубоко вдававшемся в озеро мысу, вышел невысокого роста человек в тяжелых рыбацких сапогах и необъятном зеленом дождевике с накинутым на голову капюшоном. Балахон-дождевик делал фигуру неуклюжей и квадратной. В правой руке человек нес снасти и садок с рыбой, в левой еще теплящийся старинный фонарь «летучая мышь».
– Здорово, молодежь! – издали крикнул он.
Голос был с легкой хрипотцой и добрыми нотками доброго утра.
– Хто ето у нас тута рыбаков с ранья стремает? – спросил рыбак, откинув капюшон и предъявив миру загорелое морщинистое лицо с веселыми озорными глазками.
Обнаров, радушно улыбаясь, пошел навстречу.
– Костян! Сукин кот! Это ж ты! – торжественно провозгласил рыбак и, бросив ношу на песок, раскинул в приветствии руки.
– Я, Василич. Здравствуй!
Они обнялись.
– На дачу, значит? – уточнил Василич.
– На дачу. Как улов?
– Я ж судачатник, ежкин корень! С погодой-то вишь чего. Туды-сюды… Тута ни одна рыба брать не будет. Судак рыба царская. Самая ушлая.
– Да ладно оправдываться! – стиснул его плечи Обнаров. – Ловить не умеешь!
– Я не умею?! – возмутился дед. – Да ты знаешь, едрёна бандероль…
– Ладно. Ладно. Ты нам рыбки сегодня подкинь! Сможешь? Мы с женой на тебя надеемся.
– Женился, значит. Ай, молодца! Молодца!!! Я тебе давно говорил.
– Знакомься. Это Тая, моя жена. А это, Таечка, Алексей Васильевич, сосед наш.
– Здравствуйте, – с легким поклоном уважительно сказала Тая.
Дед остановился напротив нее, откровенно любуясь.
– Да. Костян! Могёшь. Могёшь, раскудриттвою в мутную прорубь!
Тая рассмеялась.
– Ты не меняешься, Василич. Слава богу, все такой же балагур!
– Доподлинно. Доподлинно… – пожевав тоненькими губами, согласился дед.
Обнаров помог ему подобрать снасти с песка, подал фонарь и садок, в котором били хвостами два небольших судака.
– Рыбу, ребятки, себе оставьте. Сейчас ее на сковородку и на костерок. Рыба быстро готовится. Голодные небось?
– Ой, как здорово! – захлопала в ладоши Тая. – Спасибо вам, Алексей Васильевич. Вы такой милый!
Дед улыбнулся довольно.
– Не за что, барышня. Это нам за удовольствие. Бывайте…
Глядя вслед тяжело ступавшему по глубокому песку соседу, Тая снисходительно произнесла:
– Какие же они трогательно-смешные, эти деревенские дедушки.
– Почему деревенские? Алексей Васильевич Галимский, полковник ФСБ, внешняя разведка, шесть языков, два высших образования.
Тая с недоумением смотрела на мужа.
– Почему же он…
– Потому что он сегодня местный старичок-судачатник.
Луч солнца осторожно крался по подушке и, наконец, коснулся ее лица. Тая улыбнулась, потянулась и открыла глаза. Обнаров спал, лежа на животе, трогательно уткнувшись носом в подушку. Его лицо было спокойным и безмятежным.
В доме было тихо. Камин давно погас, и некогда жаркие красные березовые угли плотно подернулись серым холодным пеплом и остыли. Тая потянулась к трубе отопления и резко отдернула руку, едва не обжегшись: газовый котелок работал на полную. Дома было уютно и тепло. Вероятно, поэтому второе одеяло и плед уже валялись на полу у дивана.
Стараясь не разбудить мужа, Тая выбралась из-под одеяла, подхватила одежду и на цыпочках, осторожно ступая, ушла в кухню, плотно прикрыв за собою дверь. Она оделась, убрала волосы в косу и стала собирать в желтый пластиковый тазик грязную посуду. Тазик с посудой она выставила на крыльцо, заглянула в терраску, по-хозяйски уменьшила газ в отопительном котле и пошла на улицу.
Дом стоял на берегу озера. В отличие от утреннего, полуденное озеро было абсолютно голубым, в нем отражалось небо. Ветра не было и ничто не тревожило зеркальную гладь. Кругом не было ни души, только над озером, догоняя друг друга, суетились горластые чайки, и где-то далеко-далеко черными черточками маячили одинокие лодки рыбаков.
Тая обернулась, посмотрела на обшитый деревом, выкрашенный в зеленый цвет дом. Его оконца, обрамленные белыми резными наличниками, точно глаза, были доверчиво распахнуты яркому осеннему дню. Над трубой курился уютный дымок. Бело-голубые звездочки поздних хризантем, связанные в четыре островка-букета, изящно пестрели в палисаднике на фоне рыжей увядшей травы.
Она склонилась к одному из этих живых букетов, вдохнула чуть горьковатый аромат. Память мгновенно воскресила ничуть не забытое: деревенский дом на пригорке, недалеко от ручья, некрашеный забор палисадника, заросли вот таких же диких хризантем, их грустный полынный аромат, точно подтверждающий, что радость конечна. Сразу, так реально, будто была здесь и сейчас, вспомнилась бабушка, милая, добрая, ласковая. Бабушка была единственным человеком на всем белом свете, кто ее по-настоящему любил. С ее уходом, казалось, и любовь ушла. Так было. Было очень долго. Но не сейчас.
Тая улыбнулась, ласково провела ладонью по цветам, потом, точно вспомнив о чем-то (или о ком-то) важном, бодро зашагала к стоявшей в конце огорода, на самом берегу озера, бане.
По правде сказать, огорода как такового не было. Не было традиционных вскопанных грядок со всевозможными овощами и картофельника. Вместо этого была ровная ухоженная лужайка со скошенной под осень травой, а по периметру росли молодые яблони. Лужайку резала пополам выложенная крупным серым камнем тропинка с низенькими, не выше колен, фонариками по бокам. Мимо беседки тропинка вела к резному крылечку добротной деревенской бани.
Солнце было щедрым и ласковым, ветра почти не ощущалось. Воздух казался смоляным и сладким от ароматов соснового бора, начинавшегося сразу за дорогой. Тая вдохнула полной грудью. Потом еще и еще. Где-то на окраине деревни заливисто пел петух. Ему на разные голоса откликались собратья. Завидев Таю, рыжая соседская собака лениво тявкнула, потом опять свернулась калачиком на солнцепеке и погрузилась в послеобеденный сон.
Размеренная деревенская жизнь, уставшая за лето и готовящаяся ко сну природа – все это было нарисовано мягкими, пастельными красками, неброско, без вычурности, не напоказ, просто и душевно. И на сердце тоже становилось легко и радостно. Было понятно, отчего можно любить эти места, стремиться сюда, преодолевая сотни километров, бросая без сожаления комфортную столичную жизнь, всю эту мишуру и чепуху, которую обычно называют успехом, карьерой.
– Здравствуйте, барышня!
Сосед, тот самый улыбчивый «старичок-судачатник», облокотившись на изгородь, с интересом наблюдал, как Тая достает воду из стоящего на границе двух участков колодца.
Колодец тоже был резной, как наличники, как крылечко. Причудливые цветы, птицы, зверюшки искусно сплетались в затейливый орнамент, похожий на кружево вологодских мастериц.
– Здравствуйте, Алексей Васильевич. Я вас и не заметила…
Тая приветливо кивнула соседу.
– Это как же, позвольте полюбопытствовать, вы багром умудряетесь воды достать и ведро не утопить? Моя супружница крюком доставать станет – и то нет-нет, да и утопит! Багром даже я не умею. У местных, правда, пару раз видел. Но сам не дерзну. Боязно!
– Багром удобнее. Он маленький, легкий. А ведро резче топить надо, тогда оно с багра не соскочит.
– Премудрая, прямо-таки премудрая барышня! – с удовольствием рассуждал сосед.
Дождавшись, пока Тая в очередной раз вернется с ведерком к колодцу, сосед уточнил:
– Я извиняюсь, барышня, за любопытство. Вы баньку-то сами растоплять будете или помощь потребуется? Я весь к вашим услугам.
Тая рассмеялась.
– Спасибо, Алексей Васильевич. Только сама.
– Ах, дурак я старый! – всплеснул руками дед. – Стою, на вас, красавицу, любуюсь. Вы что руками-то воду носите, у Кости же насос есть. Давайте я вам помогу.
– Не нужно. Я уже котел наполнила.
Но сосед ее не слушал. Бодро засеменив вдоль забора, он нащупал две доски, что крепились только на верхних гвоздях, раздвинул их и пролез в образовавшийся лаз.
– Давно говорю Костяну, давай калитку сделаем. А он, мол, «так романтичнее». Вот и хожу, как партизан.
С шутками, прибаутками сосед налаживал насос, а Тая тем временем растопила баньку, как в восхищении констатировал сосед, «с одной спички».
– Как же вы это умудряетесь, голубушка? У вас дрова разгорелись с одной спички! Горят дружно, жарко. Тяга сразу хорошая. Дыму не напустили. У меня так целая баня дыму для начала. Пока первый котелок не отолью, дверь нараспашку. Дышать нечем!
– Дверцу в топке не закрывайте, просто прикройте, оставив зазор сантиметров пять. Дверь в баню закрывать не нужно. Оставьте щель. Во всяком случае, до тех пор, пока первый котел не отольете. Дайте бане просохнуть. Вот вам и тяга.
– Искусница! Искусница!!! Теперь и я так делать буду, а то как баньку растоплять, так – горе. Паяльную лампу с собой беру, жидкость для розжига костра! Ай-ай-ай… Ай-ай-ай…
Тая задорно рассмеялась, видя по-детски озадаченное лицо соседа.
– Смейтесь, красавица. Имеете право. В любую погоду в любом месте из ничего костерок разведу, а баню, чтоб дыма не напустить, растопить не могу.
– Когда я увидела вас, Алексей Васильевич, утром, там, на берегу, я приняла вас за коренного жителя этих мест. За все знающего деревенского старичка.
Он рассмеялся.
– Люблю иногда слиться с местным населением. Я же москвич. Мы в одном доме с супругом вашим живем. Только у него пятый подъезд, а у меня третий. Кстати, а Костя где?
– Спит. Пусть отсыпается. Он очень устает. Сам никогда не признается, но я-то вижу
Алексей Васильевич сел на крылечке бани, взял за руку Таю, заставил сесть рядом.
– Ты береги его, дочка. Хороший он мужик. Прикидывается, правда, много. Иной раз под хама, иной раз под разбитного «своего» парня, иной раз под бабника косит. Только не такой он. Когда мы с супружницей моей, Женечкой, жить начинали, я зеленым лейтенантом был. Помоталась она со мной… Мама дорогая! В служебной общаге с клопами да тараканами жили. Своего ничего не было. Мебель казенная, развалюшная, с инвентарными номерами. Вещей – чтобы в чемодан упаковать. Я все по командировкам. Она одна. Нервы, неустроенность, нищета… Возвращаюсь, бывало, а она радостная всегда, про жизнь нашу, собачью, даже ни намеком. Все терпела. Все выкрутасы мои сносила. На выкрутасы-то я силен был. Да! Голову оторвать надо было. Сколько слез она пролила… Если б все вернуть! А как жизнь за пищик брала, только Женечка и спасала. Про нее вспомню, ждет ведь, и будто крылья вырастали. Как второе дыхание открывалось. Из таких безнадежных ситуёвин выползал – вспомнить страшно! Начальство, бывало, смеется: «Везучий, чёрт!» Везучий… Благодаря ей до старости доскрипал. Везучий…
Галимский до хруста сжал пальцы, замолчал.
Отчего-то грусть этих нехитрых слов непонятным образом передалась Тае. Что в них было? Ностальгия по прошлому? Страх перед будущим? Острое ощущение мимолетности счастья? А, может быть, боязнь, что этого мира тебе одному будет слишком много, что потеряешься в нем, захлебнешься тоской, задохнешься отчаянием? Ведь жизнь для себя – все равно что песня без голоса, что рассвет без единого солнечного луча.
– У нас, у мужиков, ведь как: болит – молчим, прогибает – терпим, а рот откроем – всегда не в тему. Только без бабонек наших все давно передохли бы. Так-то! – он коснулся руки Таи, заглянул в глаза. – А где ж вы баньку-то так искусно растоплять научились, красавица?
– Бабушка научила. В деревне жила.
– В деревне. В деревне… – эхом повторил Алексей Васильевич. – Костян вроде бы житель городской, а душа деревенская. Вишь, каких вензелей из дерева наплел. И беседка, и крылечко, вот это, и колодец, и наличники на окнах дома.
– Это всё Костя?
– Доподлинно.
– Резьба просто восхитительная. Будто кружево!
– Кружево и есть. Приедет, бывало, сюда, и как пчелка, все возится, корпит над работой. Я ему говорю: «Найми, дай бутылку. Посиди сиднем. Шашлычку поешь, водочки выпей». А он: «Я, Василич, отдыхаю так. Когда руки заняты, голова пустая». С полгода эти вензеля резал. Ты ж посмотри, дочка, какая красота!
– Ой, захвалишь, Василич! Ой, захвалишь!
Оба обернулись.
По дорожке от дома к баньке шел Обнаров. На нем была потрепанная фуфайка нараспашку, видавшие виды джинсы, легкомысленная майка с волком из «Ну, погоди!» – вряд ли кто-нибудь сейчас признал бы в нем российскую знаменитость.
– О чем секретничаете? – он чмокнул Таю в щеку и сел на ступеньку рядом.
– Барышня твоя чисто Василиса Премудрая. Ты бы видел, как она печь в баньке растопила. С одной спички! А воду, воду как из колодца виртуозно достает! Ты думаешь, чем? Багром!
– Я самовар у вас в баньке видела. Кто умеет ставить самовар?
– Это Серега у нас мастер.
– Какой Серега?
– Беспалов. Он и самовар сюда притащил. Приезжает, мы чай из самовара в беседке пьем. Он совершенно мастерски самовар сапогом раздувает.
– Сапогом?!
– Ну да. Он и сапог привез. Хромовый. Там где-то, поблизости от самовара валяется.
– Это что же, если Сережи нет, вы без чая сидите?
– Мы с Костяном попробовали однажды, – сосед смущенно почесал затылок. – Дули-дули внутрь, в этот самовар…
– Нет, Василич. Мы с тобой сначала воды не туда, прямо в трубу, налили. Она наружу полилась, а мы думали, самовар прохудился, – смеясь, вспомнил Обнаров.
– Кто ж, елки-моталки, знал-то?
– А потом мы воду правильно налили, в трубу полено сунули и снизу спичками пытались его разжечь.
Тая звонко рассмеялась.
– Придется вас спасать. Сейчас углей нагребу, лучины наколю. Через двадцать минут будем пить чай из самовара. А там и банька будет готова. Только… – она вновь рассмеялась. – Умоляю вас, никакого хромового сапога!
Чай пили в беседке.
В дополнение к «пошлому», как обозвал его Галимский, городскому торту, Евгения Антоновна принесла к столу горячий, только что из русской печи, рыбный пирог и обязательные, как старый символ советского достатка, шоколадные конфеты «Мишка на севере» и «Кара-Кум».
– Опять ты со своими конфетами! Эка невидаль! – ворчал на супругу Алексей Васильевич. – Прямо Костян с Таисией ухватятся за твои конфеты. Лучше б наливочки, рябиновой, захватила. На свежем воздухе, для сугреву, за милую б душу тяпнули!
– Забыла! Сейчас, сейчас принесу. Как же это я, окаянная? – сокрушалась Евгения Антоновна и проворно несла свое маленькое пухленькое тельце по тропинке назад, к дому.
– Пухлик, вокруг, через калитку, иди. В дырке, в заборе, застрянешь! Недотёпа, в самом деле… – бросал вслед супруге Алексей Васильевич, а глядел тепло и ласково.
Вчетвером, за большим столом, в уютной беседке с превосходным видом на озеро, они сидели вкусно и с удовольствием. Для начала попробовали и похвалили пирог и наливочку Евгении Антоновны.
– Это из-за деда все! – скромно отмахивалась она пухлой ручкой. – Он большой любитель пирогов. Старый стал, капризный…
– Женечка, – сердечно обнимая супругу за плечи, говорил Алексей Васильевич, – причем тут пироги? Хотя бы раз прожить с тобою целую жизнь, клянусь, большего мне и не надобно!
– Ах, котяра седая! Ах, подлиза… – ласково шептала Евгения Антоновна и пухленькой ручкой гладила мужа по копне белых, как снег, волос.
Потом дружно хвалили Таю за хозяйскую жилку, за расторопность, за прекрасный стол, за кипящий на столе самовар, за радушие и гостеприимство.
Потом, как водится, выпили за молодых.
– Тьфу ты, едрёна-бандероль! Женя, чего налила-то?! – опустошив рюмку и крякнув от удовольствия, сердито спросил дед Галимский.
– Я и сама, дедун, не пойму. Горько…
– Горько, спасу нет! – лукаво поддакнул сосед. – Ох, горько! Кабы подсластить!
На два голоса Алексей Васильевич и Евгения Антоновна от души покричали молодым: «Горько!» Деваться некуда, пришлось молодым целоваться.
– Эх-ма… – глядя на них, обнимая жену за плечи, вздохнул Галимский. – Были и мы рысаками…
Нащупав под лавкой коробку, Алексей Васильевич осторожно достал ее и поставил себе на колени. Из коробки он вынул ходики с кукушкой. Часы были в виде домика шоколадного цвета, украшенного рельефной резьбой в виде еловых лап. Вверху, над белым с черными римскими цифрами циферблатом, находилась дверца, откуда каждые час и полчаса появлялась серо-белая пестрая кукушка. Внизу, из недр часового механизма, тянулись две цепи с гирями в виде еловых шишек на концах и свисал начищенный до зеркального блеска маятник.
– Вот… – Алексей Васильевич взял ходики в руки и любовно погладил. – Подарок вам от нас, от Галимских. На долгую и счастливую супружескую жизнь. Мы Женечкой думали, что подарить-то? Ты, Костян, что надо и не надо купить можешь. Не бедствуешь. Хотелось нам не просто подарок вам, ребятки, сделать, а подарок со смыслом и со значением. Эти часы были нашим с Женечкой первым приобретением. Столько всего накупили потом, а стоящее приобретение так одно и осталось. Долго, правда, мы к этому «ку-ку» привыкали. Потом привыкли. Так, год за годом, под это «ку-ку» и «куковали». Женечка мне редкие весточки с оказиями пересылает, я по миру мотаюсь. В весточках все одно: жду, скучаю, приезжай скорей. В конце приписочка: ходики без тебя спешат, видимо, приближая час нашей встречи. Из командировок возвращался, диву давались, часы ходят минута в минуту. По «Маяку» проверял. Как командировка замаячит, я еще не знаю, а часы опять наутек. Гонят время. Было, что за сутки на два часа вперед уходили! Возвращаюсь, они опять, как куранты, минута в минуту. Когда ранили меня, ходики наши встали. Женечка моя в церковь тогда первый раз пошла. Атеистка, комсомолка, а пошла. На коленях стояла, за меня молилась. Что вы думаете, молодежь?! Часы-то пошли! До сих пор тикают. Пусть теперь, ребята, у вас ходят, никогда не встают. Что б вам поменьше сложностей, побольше счастья. Чтобы, как говорится, и в горе и в радости, а все равно – вместе!
Неожиданно резкий телефонный звонок заставил всех вздрогнуть.
– Прошу извинить. Спутниковая связь.
Галимский достал из внутреннего кармана куртки телефон, набрал цифровой код и по-военному лаконично произнес:
– Галимский. Двести тридцать четыре. Слушаю!
Его взгляд стал сосредоточенным, лицо приобрело свирепое выражение, словно на старика-добряка надели маску жесткого и волевого начальника. Некоторое время он внимательно слушал, потом сказал:
– Я понял. Немедленно просканировать его в режиме литер[40]-фильтрации. Завтра мне к девяти тридцати всю подсветку.[41] Обзор по закладкам[42] и заплюсовкам[43]. На полосатых[44]– обязательно! Выполняйте!
Он резко поднялся из-за стола, сухим, казенным тоном произнес:
– Вынужден попрощаться. Объект моих устремлений больше не здесь.
Душистый вечер остывал и таял. По озеру крался плотный белесый туман. Закат лисьим хвостом заметал остатки солнечного света. Берег озера был тихим и пустынным, только для них двоих. Это и в самом деле было похоже на необитаемый остров.
– Евгения Антоновна и Алексей Васильевич… Как же им в жизни повезло!
– Это правда, – эхом отозвался Обнаров.
Тая заглянула мужу в глаза.
– Костя, мы так сможем?
– Сможем. Нам повезет. Я тебе обещаю.
– Вот сука! Ну, сука ты жареная!!! – орала Ольга Беспалова и грозила вслед маршрутке кулаком.
Новая белоснежная дубленка была в рыжих потеках грязи. Грязь с дубленки змеями стекала на светло-серую шерстяную юбку и жирными кляксами падала на примятый ногами снег на тротуаре.
– Мы едем на Селигер?
– Почти. Мы едем на озеро Волго. Строго говоря, оно не входит в систему озер Селигера, хотя совсем-совсем рядом. Это удивительные места. Красота неописуемая. Потерпи. Сама все увидишь.
Вдруг он резко вскинул правую руку и прижал Таю к сиденью, одновременно резво вжав в пол педаль тормоза.
– Что?! – испуганно воскликнула Тая.
– Лоси…
Сразу за поворотом на обочине дороги стояли два лося. Лоси были темно-бурого цвета, в тон сбросившего листья кустарника. Не обращая никакого внимания на машину, лоси вышли на дорогу и легкой рысцой скрылись в зарослях кустарника на противоположной стороне.
– Ой, какие хорошенькие! Костя, как же ты их заметил?
– Дорожники – негодяи! Асфальта путного нет, так хотя бы обочины от кустов почистили. Неужели трудно пустить по обочинам грейдер, сгрести все эти кусты и сжечь? Не видно же ничего! Я уже не говорю о металлической сетке вдоль дороги. Прикинь, такая туша на машину завалится… Машина всмятку, сам тоже. Но в этой стране жизнь не ценится.
По тому, как он стал много курить, как стал исключительно сосредоточен, по его острому стальному взгляду и глубоким складкам у рта, по поджатым губам и напряженному молчанию Тая поняла, что он все еще раз за разом прокручивает для себя ту опасную дорожную ситуацию.
«Ой, какие хорошенькие! – передразнила сама себя Тая. – Блондинка. Что возьмешь…»
Она попыталась заговорить с мужем, но он отвечал односложно, с явной неохотой, и Тая умолкла.
Прошел час, пошел второй, но ничего не менялось. Обнаров был хмурый, усталый. Четвертый час за рулем. Дрянная, пустынная дорога. Настроение ни к черту.
– Останови, пожалуйста! – вдруг попросила она.
– Что случилось? – насторожился Обнаров.
Без объяснений Тая сбросила джинсы и бесцеремонно забралась к нему на колени. Очень нежно, дразня, она стала целовать его лицо и шею, ласкать его тело.
– Коварная женщина…
Он чуть откинул назад спинку сиденья. Она расстегнула на нем ремень, джинсы. Он чуть привстал, помогая ей.
– Со мною еще никто так вольно не обращался!
– Мой муж. Что хочу, то с ним и вытворяю! Хочу медовый месяц. Немедленно! – она подалась к нему, длинные пепельные волосы разметались.
Он хотел что-то возразить, но она накрыла его губы мягким требовательным поцелуем, потом со стоном наслаждения оторвалась от него и, следуя древнему ритуалу любви, они всецело отдались неутоленному желанию.
Тая не могла и не хотела контролировать себя, подчиняясь пытке его ласк, но супруг, казалось, не меньше ее опьяненный страстью, не спешил заканчивать любовную экзекуцию. Он чутко улавливал ее состояние и в самый последний момент удерживал ее от наслаждения окончанием сладостной игры.
– Милый, не останавливайся… Прошу тебя… – умоляла она его в такие моменты и не видела, а чувствовала, как он улыбается.
В какой-то момент он откинул в горизонтальное положение спинку пассажирского сиденья и уложил Таю на сиденье. Она слышала гулкое биение его сердца, вдыхала терпкий аромат мужской кожи, тонула в омуте его ласк и поцелуев. Она уже не была хозяйкой своего тела. Над нею властвовал мужчина, заставляя ее грациозно извиваться под его руками, задыхаясь, жадно отвечать поцелуями на его поцелуи, ласками на его ласки. Он заставил ее балансировать на грани экстаза. Тая отчаянно вцепилась в сильные мужские плечи, когда умеренный ритм любви перешел в быстрый, потом в бешеный, когда на пределе каждая нервная клеточка. Он крепко прижал ее к себе в тот момент, когда они оба растворились друг в друге. Как сквозь пелену Тая почувствовала потом его ласкающие руки, его нежные губы. Она потянулась к нему, обняла, ткнулась губами куда-то в ухо, потом взяла ладонями его лицо, поцеловала в губы, потом, наконец, открыла глаза. Все пережитые им сейчас чувства, вся пережитая страсть были в его взгляде.
– Моя русалка… Я заведу, пожалуй, дома парочку лосят. Они так возбуждают тебя!
Вокруг, насколько хватает глаз, вода – ровная, едва колышущаяся, сонная темно-сиреневая гладь. Над головой – небо. Мгновение назад оно было черным, усыпанным крупными искрящимися бриллиантами звезд, но сейчас, как и вода, небо стало темно-сиреневым. И эти предрассветные сумерки, кажется, можно потрогать руками, погладить этот шелковистый бархат отступающей ночи. Вдруг на востоке среди темно-сиреневой кутерьмы появляется непонятное блеклое, неясное пятно. Оно стремительно растет, гасит звезды, размывает сумерки до бледно-бледно-синего. Так нечаянно и робко миру является горизонт. Освещаемый первыми лучами восходящего солнца край неба становится бледно-бледно-желтым, оранжевым – и внезапно, разом вдруг и вода, и небо, и воздух делаются медного цвета. Медь поглощает, уничтожает сиреневый бархат, впитывает его в себя. Где-то далеко-далеко, у самого края земли, появляется робкий кусочек солнца, и заря щедрой рукой бросает в озеро чешуйки света, подрагивающие в медной патоке волн крохотными золотыми лодочками.
– С добрым утром, родная.
– С добрым утром, мой хороший.
Тая обернулась, улыбнулась и еще теснее прижалась к мужу, обнимавшему ее за плечи.
– Костенька, как же здесь красиво!
– Да. Озеро, вековые сосны по берегам, заливные луга, нетронутый лес… Все чистое, настоящее, душевное. Здесь дышится легко. Никакой суеты и фальши. Покой… Да и погода как по заказу. Сегодня будет солнечный день.
Вдруг метрах в пятидесяти справа послышался треск сучьев и чье-то сердитое бормотание.
Из зарослей ольхи, что на глубоко вдававшемся в озеро мысу, вышел невысокого роста человек в тяжелых рыбацких сапогах и необъятном зеленом дождевике с накинутым на голову капюшоном. Балахон-дождевик делал фигуру неуклюжей и квадратной. В правой руке человек нес снасти и садок с рыбой, в левой еще теплящийся старинный фонарь «летучая мышь».
– Здорово, молодежь! – издали крикнул он.
Голос был с легкой хрипотцой и добрыми нотками доброго утра.
– Хто ето у нас тута рыбаков с ранья стремает? – спросил рыбак, откинув капюшон и предъявив миру загорелое морщинистое лицо с веселыми озорными глазками.
Обнаров, радушно улыбаясь, пошел навстречу.
– Костян! Сукин кот! Это ж ты! – торжественно провозгласил рыбак и, бросив ношу на песок, раскинул в приветствии руки.
– Я, Василич. Здравствуй!
Они обнялись.
– На дачу, значит? – уточнил Василич.
– На дачу. Как улов?
– Я ж судачатник, ежкин корень! С погодой-то вишь чего. Туды-сюды… Тута ни одна рыба брать не будет. Судак рыба царская. Самая ушлая.
– Да ладно оправдываться! – стиснул его плечи Обнаров. – Ловить не умеешь!
– Я не умею?! – возмутился дед. – Да ты знаешь, едрёна бандероль…
– Ладно. Ладно. Ты нам рыбки сегодня подкинь! Сможешь? Мы с женой на тебя надеемся.
– Женился, значит. Ай, молодца! Молодца!!! Я тебе давно говорил.
– Знакомься. Это Тая, моя жена. А это, Таечка, Алексей Васильевич, сосед наш.
– Здравствуйте, – с легким поклоном уважительно сказала Тая.
Дед остановился напротив нее, откровенно любуясь.
– Да. Костян! Могёшь. Могёшь, раскудриттвою в мутную прорубь!
Тая рассмеялась.
– Ты не меняешься, Василич. Слава богу, все такой же балагур!
– Доподлинно. Доподлинно… – пожевав тоненькими губами, согласился дед.
Обнаров помог ему подобрать снасти с песка, подал фонарь и садок, в котором били хвостами два небольших судака.
– Рыбу, ребятки, себе оставьте. Сейчас ее на сковородку и на костерок. Рыба быстро готовится. Голодные небось?
– Ой, как здорово! – захлопала в ладоши Тая. – Спасибо вам, Алексей Васильевич. Вы такой милый!
Дед улыбнулся довольно.
– Не за что, барышня. Это нам за удовольствие. Бывайте…
Глядя вслед тяжело ступавшему по глубокому песку соседу, Тая снисходительно произнесла:
– Какие же они трогательно-смешные, эти деревенские дедушки.
– Почему деревенские? Алексей Васильевич Галимский, полковник ФСБ, внешняя разведка, шесть языков, два высших образования.
Тая с недоумением смотрела на мужа.
– Почему же он…
– Потому что он сегодня местный старичок-судачатник.
Луч солнца осторожно крался по подушке и, наконец, коснулся ее лица. Тая улыбнулась, потянулась и открыла глаза. Обнаров спал, лежа на животе, трогательно уткнувшись носом в подушку. Его лицо было спокойным и безмятежным.
В доме было тихо. Камин давно погас, и некогда жаркие красные березовые угли плотно подернулись серым холодным пеплом и остыли. Тая потянулась к трубе отопления и резко отдернула руку, едва не обжегшись: газовый котелок работал на полную. Дома было уютно и тепло. Вероятно, поэтому второе одеяло и плед уже валялись на полу у дивана.
Стараясь не разбудить мужа, Тая выбралась из-под одеяла, подхватила одежду и на цыпочках, осторожно ступая, ушла в кухню, плотно прикрыв за собою дверь. Она оделась, убрала волосы в косу и стала собирать в желтый пластиковый тазик грязную посуду. Тазик с посудой она выставила на крыльцо, заглянула в терраску, по-хозяйски уменьшила газ в отопительном котле и пошла на улицу.
Дом стоял на берегу озера. В отличие от утреннего, полуденное озеро было абсолютно голубым, в нем отражалось небо. Ветра не было и ничто не тревожило зеркальную гладь. Кругом не было ни души, только над озером, догоняя друг друга, суетились горластые чайки, и где-то далеко-далеко черными черточками маячили одинокие лодки рыбаков.
Тая обернулась, посмотрела на обшитый деревом, выкрашенный в зеленый цвет дом. Его оконца, обрамленные белыми резными наличниками, точно глаза, были доверчиво распахнуты яркому осеннему дню. Над трубой курился уютный дымок. Бело-голубые звездочки поздних хризантем, связанные в четыре островка-букета, изящно пестрели в палисаднике на фоне рыжей увядшей травы.
Она склонилась к одному из этих живых букетов, вдохнула чуть горьковатый аромат. Память мгновенно воскресила ничуть не забытое: деревенский дом на пригорке, недалеко от ручья, некрашеный забор палисадника, заросли вот таких же диких хризантем, их грустный полынный аромат, точно подтверждающий, что радость конечна. Сразу, так реально, будто была здесь и сейчас, вспомнилась бабушка, милая, добрая, ласковая. Бабушка была единственным человеком на всем белом свете, кто ее по-настоящему любил. С ее уходом, казалось, и любовь ушла. Так было. Было очень долго. Но не сейчас.
Тая улыбнулась, ласково провела ладонью по цветам, потом, точно вспомнив о чем-то (или о ком-то) важном, бодро зашагала к стоявшей в конце огорода, на самом берегу озера, бане.
По правде сказать, огорода как такового не было. Не было традиционных вскопанных грядок со всевозможными овощами и картофельника. Вместо этого была ровная ухоженная лужайка со скошенной под осень травой, а по периметру росли молодые яблони. Лужайку резала пополам выложенная крупным серым камнем тропинка с низенькими, не выше колен, фонариками по бокам. Мимо беседки тропинка вела к резному крылечку добротной деревенской бани.
Солнце было щедрым и ласковым, ветра почти не ощущалось. Воздух казался смоляным и сладким от ароматов соснового бора, начинавшегося сразу за дорогой. Тая вдохнула полной грудью. Потом еще и еще. Где-то на окраине деревни заливисто пел петух. Ему на разные голоса откликались собратья. Завидев Таю, рыжая соседская собака лениво тявкнула, потом опять свернулась калачиком на солнцепеке и погрузилась в послеобеденный сон.
Размеренная деревенская жизнь, уставшая за лето и готовящаяся ко сну природа – все это было нарисовано мягкими, пастельными красками, неброско, без вычурности, не напоказ, просто и душевно. И на сердце тоже становилось легко и радостно. Было понятно, отчего можно любить эти места, стремиться сюда, преодолевая сотни километров, бросая без сожаления комфортную столичную жизнь, всю эту мишуру и чепуху, которую обычно называют успехом, карьерой.
– Здравствуйте, барышня!
Сосед, тот самый улыбчивый «старичок-судачатник», облокотившись на изгородь, с интересом наблюдал, как Тая достает воду из стоящего на границе двух участков колодца.
Колодец тоже был резной, как наличники, как крылечко. Причудливые цветы, птицы, зверюшки искусно сплетались в затейливый орнамент, похожий на кружево вологодских мастериц.
– Здравствуйте, Алексей Васильевич. Я вас и не заметила…
Тая приветливо кивнула соседу.
– Это как же, позвольте полюбопытствовать, вы багром умудряетесь воды достать и ведро не утопить? Моя супружница крюком доставать станет – и то нет-нет, да и утопит! Багром даже я не умею. У местных, правда, пару раз видел. Но сам не дерзну. Боязно!
– Багром удобнее. Он маленький, легкий. А ведро резче топить надо, тогда оно с багра не соскочит.
– Премудрая, прямо-таки премудрая барышня! – с удовольствием рассуждал сосед.
Дождавшись, пока Тая в очередной раз вернется с ведерком к колодцу, сосед уточнил:
– Я извиняюсь, барышня, за любопытство. Вы баньку-то сами растоплять будете или помощь потребуется? Я весь к вашим услугам.
Тая рассмеялась.
– Спасибо, Алексей Васильевич. Только сама.
– Ах, дурак я старый! – всплеснул руками дед. – Стою, на вас, красавицу, любуюсь. Вы что руками-то воду носите, у Кости же насос есть. Давайте я вам помогу.
– Не нужно. Я уже котел наполнила.
Но сосед ее не слушал. Бодро засеменив вдоль забора, он нащупал две доски, что крепились только на верхних гвоздях, раздвинул их и пролез в образовавшийся лаз.
– Давно говорю Костяну, давай калитку сделаем. А он, мол, «так романтичнее». Вот и хожу, как партизан.
С шутками, прибаутками сосед налаживал насос, а Тая тем временем растопила баньку, как в восхищении констатировал сосед, «с одной спички».
– Как же вы это умудряетесь, голубушка? У вас дрова разгорелись с одной спички! Горят дружно, жарко. Тяга сразу хорошая. Дыму не напустили. У меня так целая баня дыму для начала. Пока первый котелок не отолью, дверь нараспашку. Дышать нечем!
– Дверцу в топке не закрывайте, просто прикройте, оставив зазор сантиметров пять. Дверь в баню закрывать не нужно. Оставьте щель. Во всяком случае, до тех пор, пока первый котел не отольете. Дайте бане просохнуть. Вот вам и тяга.
– Искусница! Искусница!!! Теперь и я так делать буду, а то как баньку растоплять, так – горе. Паяльную лампу с собой беру, жидкость для розжига костра! Ай-ай-ай… Ай-ай-ай…
Тая задорно рассмеялась, видя по-детски озадаченное лицо соседа.
– Смейтесь, красавица. Имеете право. В любую погоду в любом месте из ничего костерок разведу, а баню, чтоб дыма не напустить, растопить не могу.
– Когда я увидела вас, Алексей Васильевич, утром, там, на берегу, я приняла вас за коренного жителя этих мест. За все знающего деревенского старичка.
Он рассмеялся.
– Люблю иногда слиться с местным населением. Я же москвич. Мы в одном доме с супругом вашим живем. Только у него пятый подъезд, а у меня третий. Кстати, а Костя где?
– Спит. Пусть отсыпается. Он очень устает. Сам никогда не признается, но я-то вижу
Алексей Васильевич сел на крылечке бани, взял за руку Таю, заставил сесть рядом.
– Ты береги его, дочка. Хороший он мужик. Прикидывается, правда, много. Иной раз под хама, иной раз под разбитного «своего» парня, иной раз под бабника косит. Только не такой он. Когда мы с супружницей моей, Женечкой, жить начинали, я зеленым лейтенантом был. Помоталась она со мной… Мама дорогая! В служебной общаге с клопами да тараканами жили. Своего ничего не было. Мебель казенная, развалюшная, с инвентарными номерами. Вещей – чтобы в чемодан упаковать. Я все по командировкам. Она одна. Нервы, неустроенность, нищета… Возвращаюсь, бывало, а она радостная всегда, про жизнь нашу, собачью, даже ни намеком. Все терпела. Все выкрутасы мои сносила. На выкрутасы-то я силен был. Да! Голову оторвать надо было. Сколько слез она пролила… Если б все вернуть! А как жизнь за пищик брала, только Женечка и спасала. Про нее вспомню, ждет ведь, и будто крылья вырастали. Как второе дыхание открывалось. Из таких безнадежных ситуёвин выползал – вспомнить страшно! Начальство, бывало, смеется: «Везучий, чёрт!» Везучий… Благодаря ей до старости доскрипал. Везучий…
Галимский до хруста сжал пальцы, замолчал.
Отчего-то грусть этих нехитрых слов непонятным образом передалась Тае. Что в них было? Ностальгия по прошлому? Страх перед будущим? Острое ощущение мимолетности счастья? А, может быть, боязнь, что этого мира тебе одному будет слишком много, что потеряешься в нем, захлебнешься тоской, задохнешься отчаянием? Ведь жизнь для себя – все равно что песня без голоса, что рассвет без единого солнечного луча.
– У нас, у мужиков, ведь как: болит – молчим, прогибает – терпим, а рот откроем – всегда не в тему. Только без бабонек наших все давно передохли бы. Так-то! – он коснулся руки Таи, заглянул в глаза. – А где ж вы баньку-то так искусно растоплять научились, красавица?
– Бабушка научила. В деревне жила.
– В деревне. В деревне… – эхом повторил Алексей Васильевич. – Костян вроде бы житель городской, а душа деревенская. Вишь, каких вензелей из дерева наплел. И беседка, и крылечко, вот это, и колодец, и наличники на окнах дома.
– Это всё Костя?
– Доподлинно.
– Резьба просто восхитительная. Будто кружево!
– Кружево и есть. Приедет, бывало, сюда, и как пчелка, все возится, корпит над работой. Я ему говорю: «Найми, дай бутылку. Посиди сиднем. Шашлычку поешь, водочки выпей». А он: «Я, Василич, отдыхаю так. Когда руки заняты, голова пустая». С полгода эти вензеля резал. Ты ж посмотри, дочка, какая красота!
– Ой, захвалишь, Василич! Ой, захвалишь!
Оба обернулись.
По дорожке от дома к баньке шел Обнаров. На нем была потрепанная фуфайка нараспашку, видавшие виды джинсы, легкомысленная майка с волком из «Ну, погоди!» – вряд ли кто-нибудь сейчас признал бы в нем российскую знаменитость.
– О чем секретничаете? – он чмокнул Таю в щеку и сел на ступеньку рядом.
– Барышня твоя чисто Василиса Премудрая. Ты бы видел, как она печь в баньке растопила. С одной спички! А воду, воду как из колодца виртуозно достает! Ты думаешь, чем? Багром!
– Я самовар у вас в баньке видела. Кто умеет ставить самовар?
– Это Серега у нас мастер.
– Какой Серега?
– Беспалов. Он и самовар сюда притащил. Приезжает, мы чай из самовара в беседке пьем. Он совершенно мастерски самовар сапогом раздувает.
– Сапогом?!
– Ну да. Он и сапог привез. Хромовый. Там где-то, поблизости от самовара валяется.
– Это что же, если Сережи нет, вы без чая сидите?
– Мы с Костяном попробовали однажды, – сосед смущенно почесал затылок. – Дули-дули внутрь, в этот самовар…
– Нет, Василич. Мы с тобой сначала воды не туда, прямо в трубу, налили. Она наружу полилась, а мы думали, самовар прохудился, – смеясь, вспомнил Обнаров.
– Кто ж, елки-моталки, знал-то?
– А потом мы воду правильно налили, в трубу полено сунули и снизу спичками пытались его разжечь.
Тая звонко рассмеялась.
– Придется вас спасать. Сейчас углей нагребу, лучины наколю. Через двадцать минут будем пить чай из самовара. А там и банька будет готова. Только… – она вновь рассмеялась. – Умоляю вас, никакого хромового сапога!
Чай пили в беседке.
В дополнение к «пошлому», как обозвал его Галимский, городскому торту, Евгения Антоновна принесла к столу горячий, только что из русской печи, рыбный пирог и обязательные, как старый символ советского достатка, шоколадные конфеты «Мишка на севере» и «Кара-Кум».
– Опять ты со своими конфетами! Эка невидаль! – ворчал на супругу Алексей Васильевич. – Прямо Костян с Таисией ухватятся за твои конфеты. Лучше б наливочки, рябиновой, захватила. На свежем воздухе, для сугреву, за милую б душу тяпнули!
– Забыла! Сейчас, сейчас принесу. Как же это я, окаянная? – сокрушалась Евгения Антоновна и проворно несла свое маленькое пухленькое тельце по тропинке назад, к дому.
– Пухлик, вокруг, через калитку, иди. В дырке, в заборе, застрянешь! Недотёпа, в самом деле… – бросал вслед супруге Алексей Васильевич, а глядел тепло и ласково.
Вчетвером, за большим столом, в уютной беседке с превосходным видом на озеро, они сидели вкусно и с удовольствием. Для начала попробовали и похвалили пирог и наливочку Евгении Антоновны.
– Это из-за деда все! – скромно отмахивалась она пухлой ручкой. – Он большой любитель пирогов. Старый стал, капризный…
– Женечка, – сердечно обнимая супругу за плечи, говорил Алексей Васильевич, – причем тут пироги? Хотя бы раз прожить с тобою целую жизнь, клянусь, большего мне и не надобно!
– Ах, котяра седая! Ах, подлиза… – ласково шептала Евгения Антоновна и пухленькой ручкой гладила мужа по копне белых, как снег, волос.
Потом дружно хвалили Таю за хозяйскую жилку, за расторопность, за прекрасный стол, за кипящий на столе самовар, за радушие и гостеприимство.
Потом, как водится, выпили за молодых.
– Тьфу ты, едрёна-бандероль! Женя, чего налила-то?! – опустошив рюмку и крякнув от удовольствия, сердито спросил дед Галимский.
– Я и сама, дедун, не пойму. Горько…
– Горько, спасу нет! – лукаво поддакнул сосед. – Ох, горько! Кабы подсластить!
На два голоса Алексей Васильевич и Евгения Антоновна от души покричали молодым: «Горько!» Деваться некуда, пришлось молодым целоваться.
– Эх-ма… – глядя на них, обнимая жену за плечи, вздохнул Галимский. – Были и мы рысаками…
Нащупав под лавкой коробку, Алексей Васильевич осторожно достал ее и поставил себе на колени. Из коробки он вынул ходики с кукушкой. Часы были в виде домика шоколадного цвета, украшенного рельефной резьбой в виде еловых лап. Вверху, над белым с черными римскими цифрами циферблатом, находилась дверца, откуда каждые час и полчаса появлялась серо-белая пестрая кукушка. Внизу, из недр часового механизма, тянулись две цепи с гирями в виде еловых шишек на концах и свисал начищенный до зеркального блеска маятник.
– Вот… – Алексей Васильевич взял ходики в руки и любовно погладил. – Подарок вам от нас, от Галимских. На долгую и счастливую супружескую жизнь. Мы Женечкой думали, что подарить-то? Ты, Костян, что надо и не надо купить можешь. Не бедствуешь. Хотелось нам не просто подарок вам, ребятки, сделать, а подарок со смыслом и со значением. Эти часы были нашим с Женечкой первым приобретением. Столько всего накупили потом, а стоящее приобретение так одно и осталось. Долго, правда, мы к этому «ку-ку» привыкали. Потом привыкли. Так, год за годом, под это «ку-ку» и «куковали». Женечка мне редкие весточки с оказиями пересылает, я по миру мотаюсь. В весточках все одно: жду, скучаю, приезжай скорей. В конце приписочка: ходики без тебя спешат, видимо, приближая час нашей встречи. Из командировок возвращался, диву давались, часы ходят минута в минуту. По «Маяку» проверял. Как командировка замаячит, я еще не знаю, а часы опять наутек. Гонят время. Было, что за сутки на два часа вперед уходили! Возвращаюсь, они опять, как куранты, минута в минуту. Когда ранили меня, ходики наши встали. Женечка моя в церковь тогда первый раз пошла. Атеистка, комсомолка, а пошла. На коленях стояла, за меня молилась. Что вы думаете, молодежь?! Часы-то пошли! До сих пор тикают. Пусть теперь, ребята, у вас ходят, никогда не встают. Что б вам поменьше сложностей, побольше счастья. Чтобы, как говорится, и в горе и в радости, а все равно – вместе!
Неожиданно резкий телефонный звонок заставил всех вздрогнуть.
– Прошу извинить. Спутниковая связь.
Галимский достал из внутреннего кармана куртки телефон, набрал цифровой код и по-военному лаконично произнес:
– Галимский. Двести тридцать четыре. Слушаю!
Его взгляд стал сосредоточенным, лицо приобрело свирепое выражение, словно на старика-добряка надели маску жесткого и волевого начальника. Некоторое время он внимательно слушал, потом сказал:
– Я понял. Немедленно просканировать его в режиме литер[40]-фильтрации. Завтра мне к девяти тридцати всю подсветку.[41] Обзор по закладкам[42] и заплюсовкам[43]. На полосатых[44]– обязательно! Выполняйте!
Он резко поднялся из-за стола, сухим, казенным тоном произнес:
– Вынужден попрощаться. Объект моих устремлений больше не здесь.
Душистый вечер остывал и таял. По озеру крался плотный белесый туман. Закат лисьим хвостом заметал остатки солнечного света. Берег озера был тихим и пустынным, только для них двоих. Это и в самом деле было похоже на необитаемый остров.
– Евгения Антоновна и Алексей Васильевич… Как же им в жизни повезло!
– Это правда, – эхом отозвался Обнаров.
Тая заглянула мужу в глаза.
– Костя, мы так сможем?
– Сможем. Нам повезет. Я тебе обещаю.
– Вот сука! Ну, сука ты жареная!!! – орала Ольга Беспалова и грозила вслед маршрутке кулаком.
Новая белоснежная дубленка была в рыжих потеках грязи. Грязь с дубленки змеями стекала на светло-серую шерстяную юбку и жирными кляксами падала на примятый ногами снег на тротуаре.