Наталья Троицкая
Обнаров
Все действующие лица и события этого романа – вымышленные. Любые совпадения не имеют под собой реальной биографической основы и являются случайными.
Автор
Глава 1. Тая
Дверь в кабинет директора детского дома Анфисы Павловны Голосовой была приоткрыта. Притихшая в коридоре ребятня ловила каждое слово.
– Так, Ковалева! Объясни мне, только быстро и внятно, как получилось, что Слава Потапов госпитализирован с сотрясением мозга?
– Там нечему сотрясаться, Анфиса Павловна. У него нет мозга.
– Соплячка паршивая! – директриса отвесила девушке звонкую пощечину. – Дерзить она мне будет, дрянь! Без роду, без племени, а все туда же: старших учить! – голос Анфисы Павловны громовыми раскатами летел по темным коридорам детского дома. – Значит, вы между собою жратву после отбоя делите, а меня милиция на допросы таскает, методы воспитания мои проверяет. Сегодня следователь, настырный, наглый такой, говорит мне: «Забили мальчика. Сотрясение мозга. Измываетесь над сиротами!» Под статью меня подвести хочешь?! Я тебя последний раз спрашиваю, Ковалева, что у вас с Потаповым произошло?
Девушка смотрела директрисе в глаза спокойно и прямо и молчала.
– Ну, не гадина, а?! Честное слово, гадина!
Голосова нецензурно выругалась, потянулась к лежавшей на столе пачке сигарет, дрожащей рукой выбрала одну, сунула в рот, наружу фильтром, щелкнула зажигалкой и, сделав глубокий вдох, тут же зашлась в остром приступе кашля.
– Я теб… Я тебе устрою! – хрипела она. – Я тебе, соплячке… Вонючей соплячке… Я тебе «волчью» характеристику дам! И заслуги твои в драмкружке не помогут! До пенсии будешь помнить!
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» – она глубоко вздохнула, подтянула поближе к груди колени, обняла их руками, чтобы стало хоть чуточку теплей. – Ничего, Крыса Павловна, полмесяца тебе осталось. Четырнадцать дней. А потом – прощай, детский дом!
В тесной коморке было сыро, холодно и абсолютно темно. Где-то в углу, под столом, на котором сидела Таисия, возились крысы, доедая то, что удалось стащить из находившегося наверху пищеблока. Их тоненькие, писклявые голоса и мерзкая возня то и дело неприятно резали слух.
– Тупо и казенно как-то выходит! – нарочито громко сказала она. – Начало должно звучать как воспоминание. Немного ностальгии, немного горечи. В конце щепотка тревоги. Стоп! Еще раз: «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой…»
Она довольно поерзала на столе.
– Уже лучше. А дальше? Что у нас дальше? «…Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» Стоп-стоп-стоп-стоп!
Таисия запустила пальцы в распущенные длинные пепельные волосы, замерла.
– Как? Как это почувствовать? Почувствовать…
Она закрыла глаза.
– «…Вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально…»
Печально… Печально…
«…Заходили, заскрипели… высохшие гнилые половицы…»
Скрип половиц… Скрип… Скрип… Тоска… Безысходность… Безысходность борется с надеждой. Да! Вдруг эти бесшумные шаги вовсе не кажутся? Вдруг! И читать это нужно так – на грани. Балансируя между безысходностью и надеждой. Да!!! И немного страха.
Таисия зябко передернула плечами, дыханием попыталась согреть замерзшие пальцы. Потом упрямо тряхнула головой.
– Ничего, Крыса Павловна. Я живучая. Так… О чем это я? Страх? Именно! Он боится. Одинаково боится как того, что шаги – лишь блеф, и никто в эту дверь не войдет, так и того, что сейчас дверь распахнется, и войдет она. Тогда ему нечего будет больше ожидать, о чем грезить. А финал надо сделать динамичным. Финал у нас бесшабашный вихрь облегчения, точно его уставшая, мятежная душа, наконец, вырвалась из плена на свободу. Еще раз: «Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
– Тайка! Тайка! Ковалева! Ты здесь?
Шепот доносился откуда-то сверху.
Девушка встала на стол, на цыпочках подтянулась к форточке, на ощупь нашла ее, открыла пошире.
– Здесь я, Зойка. Чего не спишь?
– Я тебе кофту принесла. Держи!
– Спасибо. Я бы здесь к утру околела.
– Есть хочешь?
– Нет.
– Если хочешь, я к пацанам схожу. У них отмычка от столовки есть.
– Не надо, Зойка. Нормально все. Иди спать.
– Вот гадина Анфиска! Заперла тебя. Но ты не переживай. Мы с девчонками решили: утром тебя не отпустит – объявим голодовку.
– И что? Приедет ее сынок, опять нагрузит целый багажник продуктов, которые вы не съели, и домой повезет. Вы уж лучше ешьте.
– Мы как-нибудь сами решим. Ты лучше скажи, почему директрисе все не рассказала?
– Зачем? Чтобы завтра на линейке весь родной детский дом узнал, что придурок Потапов ущипнул за грудь недотрогу Ковалеву?
– Тась, а ты чем его?
– Указкой. Это же в классе было, я класс мыла.
– Ты молодец! Наконец-то он получил! Только указку жалко, пополам раскололась.
Зойка захихикала наверху.
– Иди спать. Не мерзни. Спасибо тебе.
– Тась, а ты сейчас про какой дом говорила? Про наш? Там еще бегал кто-то?
– Это отрывок из Александра Куприна, его повести «Олеся».
– Наизусть?! Нам же не задавали.
– Крыс пугаю. Все, Зойка, пока дежурный воспитатель не застукал, спать иди.
Несмотря на распахнутые настежь окна, в аудитории № 24 было душно и жарко. Июльский тополиный пух кружил над длинным, накрытым зеленым сукном столом приемной комиссии, невесомыми пушистыми сугробами оседал на поставленные этажеркой, один на другой, вдоль стен аудитории студенческие столы, мягкими валиками катался по импровизированной сцене в центре аудитории и кружил, кружил, кружил в воздухе, точно сказочная метель.
Разморенные зноем члены приемной комиссии актерского факультета устало и апатично смотрели и слушали последнюю на сегодня десятку претендентов первого тура.
– Алексей Петрович, вы – человек великодушный, но от манер и вида этой особы у меня начинает болеть голова, – склонившись к уху художественного руководителя актерского факультета народного артиста СССР Алексея Петровича Преображенского, произнесла сидевшая слева от него заведующая кафедрой актерского мастерства профессор Виолетта Ильинична Заславская.
– Поддерживаю. Помилосердствуйте. Только гóтов нам в театральном вузе и не хватает! – обмахивая себя журналом, точно веером, шептала сидевшая справа от Преображенского заведующая кафедрой сценической речи профессор Жанна Семеновна Вильк. – Взгляните на ее раскрашенное лицо… Еще эти черные тряпки… Мороз по коже!
Преображенский взглянул на Обнарова.
– Константин Сергеевич, в своей актерской мастерской представляете сие дарование?
Ответить Обнаров не успел. Абитуриентка подошла к нему, облокотилась о стол.
– Во писк! Обнаров. Живой! У меня, честно, зенки на лоб. Слушайте, Константин, вы такой фартовый. Улёт!
– Благодарю вас, – холодно сказал Обнаров.
– Да все пучком! Сдачи не надо. Ты скажи этим тормозам, я же зачетная телка! Мне все говорят, что я в профиль на Мэрилин Монро похожа. Соображай, я – не те примитивные чухонки, что под вашей дверью тусуются!
– Наглость какая! – возмутилась Заславская.
– Вы послушайте речь. Речь! – призвала завкафедрой сценической речи Вильк. – Это же просто ужас!
– Ты права, тётя. Ужас, когда вы при бабках, а я – по нулям. Не-е, я пищу! Живой Обнаров! Ради этого стоило притащить сюда свою задницу. Константин, вы, когда живой, такой клёвый, такой прикольный! Пацаны не всосут. Вау! Можно мне вас потрогать? – видимо, от полноты нахлынувших чувств абитуриентка выплюнула жевательную резинку прямо на пол.
– Басня в вашем исполнении, признаюсь, произвела на меня впечатление. Только этот вульгарный вариант больше нигде не воспроизводите. Побьют. В стихотворении вы запутались так, что у меня дух захватило. Может быть, стихи и басни сложны для вас? Прочтите нам что-нибудь из прозы. Только на литературном русском языке, – невозмутимо предложил Обнаров. – Типа, сперва заценю, потом «потрогать».
– Проза? Не-е, ты не въезжаешь. Я внешность свою продаю.
– Так вам же не к нам… – не сдержал улыбки Обнаров.
Едва дверь за абитуриенткой закрылась, дамы взмолились.
– Слава богу! Ушла, нахалка.
– И это – наша молодежь! Куда мир катится? Господи, спаси от таких студентов!
– Нечего с ними либеральничать!
– Жанна Семеновна права. Абзац из прозы, четверостишье из басни…
– Не выучил, плохо прочел – до свидания! – горячилась Виолетта Ильинична, обмахивая себя, как веером, раскрытым паспортом.
Вильк и Заславская еще какое-то время горячо обсуждали недостатки молодого поколения, наконец Преображенский не выдержал. Посасывая мундштук набитой табаком курительной трубки, с оттенком едва скрываемого раздражения он сказал:
– Милые дамы, я принял к сведению ваши жалобы и предложения. Давайте пойдем дальше по списку. Мне курить до чертиков охота, а драгоценное время уходит.
Но дамы не унимались.
– Хамка какая! Пристала к Константину. Дай, говорит, потрогаю… Вы, Виолетта Ильинична, хотели бы, чтобы вас «потрогали»?
– А-а-ай!!! – громко вскрикнула та, точно вдруг увидела перед собою змею, и брезгливо бросила на стол паспорт. – Это чудовище еще и свой паспорт забыло.
– Что ж, следует ждать возвращения, – сказал Преображенский.
Он поправил массивные, в толстой роговой оправе очки, указательным пальцем заскользил вниз по столбцу фамилий.
– «Ковалева Таисия Андреевна», – чуть растягивая слова, прочел он. – Мужайтесь, коллеги. Еще одна Ковалева.
– Вчера было трое Смирновых, – сказала Жанна Семеновна.
– У нас на факультете одних Ивановых – семь душ, – уточнила Виолетта Ильинична.
– Тимур, – обратился Преображенский к ожидавшему команды студенту-третьекурснику, – пригласите-ка к нам госпожу Ковалеву. Приготовиться Ро… Не выговоришь. Ро-ма-ги-ной, – прочел он по слогам.
– Константин Сергеевич, держись! – Жанна Семеновна сжала руку Обнарова. – Если в прошлый раз тебя не потрогали, то сейчас…
– Сейчас, Жанна Семеновна, откроется дверь, и войдет очередная, не говорящая по-русски Мэрилин Монро. Я даже текст выучил: «Когда вы живой, Константин, вы такой клёвый, такой прикольный!» Жаль, что роскошные формы часто не имеют достойного содержания.
– Константин Сергеевич, ты прав, как всегда. Кстати, ты не опоздаешь?
– Костенька, без четверти двенадцать, – пропела Жанна Семеновна.
– Ёлки-палки! Мне же еще в Царицыно добираться! Англичане не понимают и не принимают опозданий.
Обнаров проворно выбрался из-за стола.
– Что снимаете сегодня? – уточнила Виолетта Ильинична
– Придворный бал, будь он неладен!
– Что так?
– Танцевать с обворожительной женщиной и не обнять, не прижать ее к себе, это просто извращение какое-то!
– Что делать? Англия начала двадцатого века. О времена, о нравы! – вздохнул Преображенский.
– До свидания, Виолетта Ильинична. До свидания, Жанна Семеновна, – с обворожительной улыбкой Обнаров расцеловал дамам руки. – Вашему вкусу, Алексей Петрович, я доверяю всецело. Протокол, с вашего позволения, подпишу завтра.
– А нашему, нашему вкусу, Костенька? – томно обмахивая себя журналом, крикнула вслед Обнарову Виолетта Ильинична.
– Отстаньте от человека. Пусть несет искусство в массы. Да, Костя, там подскажи, в титрах фильма пусть укажут меня как педагога, открывшего миру звезду Константина Обнарова. Слышишь?
Преображенский степенно переложил трубку в другой уголок рта, обернулся к двери, но его бывший ученик уже скрылся из виду.
– Дамы, у меня такое ощущение, опять слава обойдет меня стороной, – проворчал он и, глянув поверх очков, нетерпеливо добавил: – Проходим, проходим, живенько. Сюда, милая барышня. Представьтесь нам, пожалуйста.
– Таисия Андреевна Ковалева, – четким, хорошо поставленным голосом произнесла девушка.
– Ведь ангел же. Ангел! Приятно смотреть, – не удержалась, прокомментировала появление Ковалевой Жанна Семеновна.
– Н-да… – протянул профессор Преображенский. – Слава богу, не предыдущая «Мэрилин Монро». Другой типаж.
Хрупкая, стройная, с иконописным лицом и длинными светло-русыми пепельного оттенка волосами, в простеньком ситцевом платьице, без макияжа, девушка действительно являла собой идеал чистоты и совершенства.
Она спокойно выдержала изучающие взгляды членов приемной комиссии, не проявляя ни нетерпения, ни волнения, ни смущения.
– Это хорошо. Хорошо, – сказал Преображенский. – А почему вы не волнуетесь, сударыня? Перед приемной комиссией положено волноваться.
Профессор по-прежнему сохранял абсолютно серьезный вид, и только в уголках рта залегли две лукавые складочки.
– Я верю в судьбу, – ничуть не растерявшись, сказала абитуриентка.
– Н-да… Н-да… Мы тут, понимаете ли, сидим с утра, звезды открываем. Четыре астронома. Уже, правда, только три осталось. Один в срочном порядке ушел, чтобы самолично пронестись по кинонебосводу. Но не суть. Что вы нам почитаете? Давайте с прозы.
– Отрывок из повести Александра Ивановича Куприна «Олеся».
– Интересно. «Олеси» Куприна у нас давно не было. Попробуйте.
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
Профессор Преображенский слушал и пытался припомнить, кто же читал так же хорошо этот отрывок. Прочтение контекста было столь точным и выразительным, что Алексей Петрович очень живо представил себе этот жалкий, старый, расшатанный, полуразвалившийся деревянный дом со скрипучими ставнями, завывающим в трубе ветром и стонущим на все лады человеческим одиночеством.
Жесты, мимика, интонации чтеца были столь гармоничны, а чувства столь действительны, что художественному руководителю актерского факультета, именитому, поистине народному артисту Алексею Петровичу Преображенскому захотелось сейчас же обнять, утешить, наговорить много добрых, ободряющих слов несчастному обитателю дома «со скрипучими ставнями».
– Виолетта Ильинична, – профессор склонился к уху заведующей кафедрой актерского мастерства, – не припомните ли, кто из наших читал так же прелестно этот шедевр, который, кстати сказать, сам Куприн Александр Иванович наряду с «Рекой жизни» считал лучшим своим произведением?
– Так Обнаров и читал. Дипломный спектакль. Помните, у него еще в финале от нервного перенапряжения кровь носом пошла? Как жаль, что он ушел…
– Действительно… Действительно…
– Девочка просто чудесная. У нее еще басня и клоунада, но смотреть нет смысла. И так все ясно, – сказала Заславская.
– Первая умница за четыре последних дня, – с довольной улыбкой подытожила Вильк.
Преображенский кивнул.
– Что ж, милая барышня, весьма недурно. Давайте ваш паспорт.
– Он на столе.
– Нет-нет, это не ваш паспорт. Вы нам свои документы не передавали. Видите, а говорили, не волнуетесь, – все же не сдержался, улыбнулся Преображенский.
Ковалева уверенно и спокойно смотрела на членов приемной комиссии.
– Простите меня за девушку-гота, – тихо, но твердо сказала она. – Мне очень хотелось, чтобы вы, уважаемые члены приемной комиссии, поверили, что я могу быть разной, могу перевоплощаться, могу играть. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Виолетта Ильинична, и к вам, Алексей Петрович, и горжусь, что могла учиться на ваших актерских работах. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Жанна Семеновна. Я благодарю судьбу, что мне вовремя попала в руки ваша книга по искусству сценической речи. Мне жаль, что я не могу лично принести извинения Константину Сергеевичу Обнарову. Я надеюсь, он понял бы меня. Он ведь актер. Вы же знаете, образ предполагает стиль поведения.
– Да-а… Такого, коллеги, я не припомню, – растерянно разведя руками, сказала Заславская. – Я не пойму, как вы в ведомости дважды оказались?
– Это я помог, – включился в разговор Тимур Шатров, тот самый студент третьего курса актерского факультета, который по просьбе приемной комиссии поочередно вызывал из коридора абитуриентов. – Алексей Петрович, она же наша! Она же все наши дипломные спектакли смотрела, на всех репетициях была. Она нам здорово помогала советами. Мы думали, она вообще с последнего курса. Короче, это я попросил, будто по ошибке, указать Ковалеву дважды в ведомости. Так у нее шансов вдвое больше. Вы же видели, как она умеет перевоплощаться. Наказывайте! Но если таких, как Ковалева, не принимать…
– Шатров! – строго прервал студента Преображенский. – Мне понятны ваши юношеские порывы. Может быть, вы возьмете на себя смелость принимать решения за приемную комиссию? Мы бы в отпуска разъехались. Возможно, ваш гений и в преподавательской деятельности нас сможет заменить?
– Алексей Петрович… – попытался оправдаться студент.
– Сядьте и напишите объяснения на имя ректора!
– Хамка-гот, это точно вы? – Жанна Семеновна с сомнением смотрела то на фотографию в паспорте, то на Таисию Ковалеву.
– Дайте мне минутку, – попросила Ковалева и вытряхнула на пол аудитории из полиэтиленового пакета черного цвета одежду. – Сейчас я куртку надену и парик. Я могу и лицо вновь накрасить, но для этого время…
– Подождите вы с тряпками, – остановил профессор Преображенский. – Воспроизведите, голубушка, хотя бы фрагмент тех перлов…
– Усекайте, тупо базарить я не буду! – с вызовом сказала Ковалева, мгновенно превратившись из «ангела» в «демона».
Бесцеремонно она склонилась через стол к Преображенскому.
– Мне типа улётны и в кайф твои приколы, но я секу, что пошла жара[1]. Объясняю. Хочу поюзать[2] тебя, как махрового прéпода. Я же сейчас поцоканая[3] вся, мне…
– Хватит! Хватит! – Вильк и Заславская протестующее вскинули руки.
– Н-да-а… – тряхнул головой Преображенский. – Что ж, голубушка, пожалуйте на третий тур.
– Простите, вы хотели сказать на второй? – уточнила Ковалева.
– Нет-нет, решительно на третий!
Миновал жаркий, заполненный вступительными экзаменами июль, за ним – занятый поисками жилья и работы прохладный август.
С приходом дождливого сентября в жизнь Таисии Ковалевой вошли студенческие заботы. Ей было трудно. Но это были желанные трудности, как всегда бывает на пути к мечте.
Последняя пара закончилась сегодня в семнадцать сорок пять. Еще мало знакомые друг с другом, не обремененные обязательствами студенты-первокурсники торопливо покидали аудиторию.
– Никита Сазонов, пожалуйста, подойдите ко мне, – попросила преподаватель сценической речи Жанна Семеновна Вильк.
С Сазоновым Таисия Ковалева познакомилась первого сентября. Они оказались случайными соседями на торжественном собрании, посвященном дню знаний. Зрительный зал аудитории «Большая сцена» был забит до отказа, мест не было. Вот они и сидели прямо перед сценой на скрипучей шаткой скамеечке, еще шутили по поводу ее ветхости и возможности падения.
Сазонов Таисии понравился сразу. Понравился своей открытостью, уверенной повадкой жизнелюба, балагура-весельчака, очень светлого и легкого в общении человека. Он был так не похож на знакомых ей парней с безразлично-тупыми либо, наоборот, постоянно озабоченными, темными лицами. Сазонов был соткан из света. От одного его появления Таисии казалось, что мир светлеет и приобретает пестрые краски. Не говоря уже о его внешности Аполлона.
– Никита, пожалуйста, зайдите к ректору. Он хотел передать Вам документы для отца. Вы знаете, мы так благодарны Игорю Васильевичу! Ваш отец… Он просто… Ой! Я так разволновалась! – Жанна Семеновна прижала руку к сердцу. – Нам ремонт в институте просто необходим. Мы же три года найти денег не можем. Игорь Васильевич все оплатил! Представляете?! – она взяла Сазонова под руку и в его сопровождении пошла к выходу из аудитории. – Ваш отец – большой души человек. Есть еще в России меценаты!
Сазонов обернулся к Ковалевой, которая у окна за первым столом укладывала в сумку взятые в библиотеке учебники. Ему стало приятно, что она, безусловно, слышала их с Жанной Семеновной разговор.
День истекал последними каплями неяркого света. Начавшийся накануне вечером дождь по-прежнему лил как из ведра. Прохожие спешили, то и дело поеживались под ударами пронизывающего ветра, тщетно прикрывались зонтами, браня ненастье, пробирались меж луж.
Накинув капюшон не по сезону легонькой джинсовой куртки, запустив поглубже руки в карманы, сжавшись, как продрогший воробушек, Ковалева решительно закрыла за собой дверь института и шагнула под дождь.
«Ничего, до метро – рукой подать, – успокаивала она себя, – а там тепло и сухо».
У метро она задержалась у раскинутого на улице лотка с зонтами.
– Самый дешевый – сколько? – спросила она продавца, одетого в прозрачный плащ-дождевик.
– Пятьсот рублей.
«Нет, – с сожалением вздохнула Таисия. – Если купить зонт, придется подождать с теплой курткой».
– Скажите, а полиэтиленовые дождевики дорого стоят?
– Мой полторы тысячи. Девушка, это от фирмы зависит. Плюс-минус пятьсот рублей.
– Спасибо.
Приценяться дальше не было смысла.
Когда-то ей казалось, что за серыми, облупившимися стенами детского дома ее ждет другой мир, радушный и радостный. «Нет. Не ждет…» – вздохнула Таисия и пошла ко входу в метро.
– Тася, подожди! – услышала она за спиной.
Никита Сазонов бежал, на ходу застегивая кожаную куртку, неуклюже, щекой, прижимая к плечу ручку зонта.
– Я пока документы для отца забирал, смотрю, тебя уже нет нигде… – точно оправдываясь, начал он и простер зонт над девушкой. – Ты куда сейчас?
– Домой.
– Где живешь?
– Какая разница?
Сазонов не смутился.
– Ух-х! Колючая какая! Может… Я тут подумал… Может, в кафе? Я приглашаю. Тут рядом. Через дорогу.
– Смысл?
– Ну, прямо сверхзадача за сверхзадачей. Кофе выпьем, поговорим. В конце концов, нет ничего криминального в том, чтобы пригласить в кафе однокурсницу.
– У меня времени минут двадцать.
– Уже хорошо.
В маленьком кафе было немноголюдно.
То, что это очень дорогое кафе, Тая поняла по роскошному интерьеру, достойному глянцевого журнала, а также по услужливо-предупредительным улыбчивым официантам.
В гардеробной Сазонов помог Таисии снять куртку и повел за столик у громадного, точно витрина, окна.
– Как насчет салата из морепродуктов с сырным соусом и бокала красного вина? – любезно осведомился он.
– Не разоришься?
– Гулять так гулять!
– Вместо вина, если можно, кофе.
– Для тебя все, что угодно. Эй, милейший! – обратился он к официанту. – Ты слышал? А мне сделай как обычно.
Он улыбнулся. Эта улыбка, словно луч солнца, отразилась в ее глазах.
– Таська, ты неповторима! Бесподобна! Мне мало двадцати минут. Давай сходим куда-нибудь.
– Не форсируй события. Здесь хорошо. Уютно, – без перехода сказала она. – Часто здесь бываешь?
– Знаешь, Таська, мне это кафе с его огромным, залитым дождем окном, с мокрыми прохожими, бестолково снующими туда-сюда, напоминает Париж. Мы жили там с отцом три месяца. Это была его командировка.
– Чем занимается твой отец?
– Так, Ковалева! Объясни мне, только быстро и внятно, как получилось, что Слава Потапов госпитализирован с сотрясением мозга?
– Там нечему сотрясаться, Анфиса Павловна. У него нет мозга.
– Соплячка паршивая! – директриса отвесила девушке звонкую пощечину. – Дерзить она мне будет, дрянь! Без роду, без племени, а все туда же: старших учить! – голос Анфисы Павловны громовыми раскатами летел по темным коридорам детского дома. – Значит, вы между собою жратву после отбоя делите, а меня милиция на допросы таскает, методы воспитания мои проверяет. Сегодня следователь, настырный, наглый такой, говорит мне: «Забили мальчика. Сотрясение мозга. Измываетесь над сиротами!» Под статью меня подвести хочешь?! Я тебя последний раз спрашиваю, Ковалева, что у вас с Потаповым произошло?
Девушка смотрела директрисе в глаза спокойно и прямо и молчала.
– Ну, не гадина, а?! Честное слово, гадина!
Голосова нецензурно выругалась, потянулась к лежавшей на столе пачке сигарет, дрожащей рукой выбрала одну, сунула в рот, наружу фильтром, щелкнула зажигалкой и, сделав глубокий вдох, тут же зашлась в остром приступе кашля.
– Я теб… Я тебе устрою! – хрипела она. – Я тебе, соплячке… Вонючей соплячке… Я тебе «волчью» характеристику дам! И заслуги твои в драмкружке не помогут! До пенсии будешь помнить!
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» – она глубоко вздохнула, подтянула поближе к груди колени, обняла их руками, чтобы стало хоть чуточку теплей. – Ничего, Крыса Павловна, полмесяца тебе осталось. Четырнадцать дней. А потом – прощай, детский дом!
В тесной коморке было сыро, холодно и абсолютно темно. Где-то в углу, под столом, на котором сидела Таисия, возились крысы, доедая то, что удалось стащить из находившегося наверху пищеблока. Их тоненькие, писклявые голоса и мерзкая возня то и дело неприятно резали слух.
– Тупо и казенно как-то выходит! – нарочито громко сказала она. – Начало должно звучать как воспоминание. Немного ностальгии, немного горечи. В конце щепотка тревоги. Стоп! Еще раз: «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой…»
Она довольно поерзала на столе.
– Уже лучше. А дальше? Что у нас дальше? «…Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» Стоп-стоп-стоп-стоп!
Таисия запустила пальцы в распущенные длинные пепельные волосы, замерла.
– Как? Как это почувствовать? Почувствовать…
Она закрыла глаза.
– «…Вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально…»
Печально… Печально…
«…Заходили, заскрипели… высохшие гнилые половицы…»
Скрип половиц… Скрип… Скрип… Тоска… Безысходность… Безысходность борется с надеждой. Да! Вдруг эти бесшумные шаги вовсе не кажутся? Вдруг! И читать это нужно так – на грани. Балансируя между безысходностью и надеждой. Да!!! И немного страха.
Таисия зябко передернула плечами, дыханием попыталась согреть замерзшие пальцы. Потом упрямо тряхнула головой.
– Ничего, Крыса Павловна. Я живучая. Так… О чем это я? Страх? Именно! Он боится. Одинаково боится как того, что шаги – лишь блеф, и никто в эту дверь не войдет, так и того, что сейчас дверь распахнется, и войдет она. Тогда ему нечего будет больше ожидать, о чем грезить. А финал надо сделать динамичным. Финал у нас бесшабашный вихрь облегчения, точно его уставшая, мятежная душа, наконец, вырвалась из плена на свободу. Еще раз: «Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
– Тайка! Тайка! Ковалева! Ты здесь?
Шепот доносился откуда-то сверху.
Девушка встала на стол, на цыпочках подтянулась к форточке, на ощупь нашла ее, открыла пошире.
– Здесь я, Зойка. Чего не спишь?
– Я тебе кофту принесла. Держи!
– Спасибо. Я бы здесь к утру околела.
– Есть хочешь?
– Нет.
– Если хочешь, я к пацанам схожу. У них отмычка от столовки есть.
– Не надо, Зойка. Нормально все. Иди спать.
– Вот гадина Анфиска! Заперла тебя. Но ты не переживай. Мы с девчонками решили: утром тебя не отпустит – объявим голодовку.
– И что? Приедет ее сынок, опять нагрузит целый багажник продуктов, которые вы не съели, и домой повезет. Вы уж лучше ешьте.
– Мы как-нибудь сами решим. Ты лучше скажи, почему директрисе все не рассказала?
– Зачем? Чтобы завтра на линейке весь родной детский дом узнал, что придурок Потапов ущипнул за грудь недотрогу Ковалеву?
– Тась, а ты чем его?
– Указкой. Это же в классе было, я класс мыла.
– Ты молодец! Наконец-то он получил! Только указку жалко, пополам раскололась.
Зойка захихикала наверху.
– Иди спать. Не мерзни. Спасибо тебе.
– Тась, а ты сейчас про какой дом говорила? Про наш? Там еще бегал кто-то?
– Это отрывок из Александра Куприна, его повести «Олеся».
– Наизусть?! Нам же не задавали.
– Крыс пугаю. Все, Зойка, пока дежурный воспитатель не застукал, спать иди.
Несмотря на распахнутые настежь окна, в аудитории № 24 было душно и жарко. Июльский тополиный пух кружил над длинным, накрытым зеленым сукном столом приемной комиссии, невесомыми пушистыми сугробами оседал на поставленные этажеркой, один на другой, вдоль стен аудитории студенческие столы, мягкими валиками катался по импровизированной сцене в центре аудитории и кружил, кружил, кружил в воздухе, точно сказочная метель.
Разморенные зноем члены приемной комиссии актерского факультета устало и апатично смотрели и слушали последнюю на сегодня десятку претендентов первого тура.
– Алексей Петрович, вы – человек великодушный, но от манер и вида этой особы у меня начинает болеть голова, – склонившись к уху художественного руководителя актерского факультета народного артиста СССР Алексея Петровича Преображенского, произнесла сидевшая слева от него заведующая кафедрой актерского мастерства профессор Виолетта Ильинична Заславская.
– Поддерживаю. Помилосердствуйте. Только гóтов нам в театральном вузе и не хватает! – обмахивая себя журналом, точно веером, шептала сидевшая справа от Преображенского заведующая кафедрой сценической речи профессор Жанна Семеновна Вильк. – Взгляните на ее раскрашенное лицо… Еще эти черные тряпки… Мороз по коже!
Преображенский взглянул на Обнарова.
– Константин Сергеевич, в своей актерской мастерской представляете сие дарование?
Ответить Обнаров не успел. Абитуриентка подошла к нему, облокотилась о стол.
– Во писк! Обнаров. Живой! У меня, честно, зенки на лоб. Слушайте, Константин, вы такой фартовый. Улёт!
– Благодарю вас, – холодно сказал Обнаров.
– Да все пучком! Сдачи не надо. Ты скажи этим тормозам, я же зачетная телка! Мне все говорят, что я в профиль на Мэрилин Монро похожа. Соображай, я – не те примитивные чухонки, что под вашей дверью тусуются!
– Наглость какая! – возмутилась Заславская.
– Вы послушайте речь. Речь! – призвала завкафедрой сценической речи Вильк. – Это же просто ужас!
– Ты права, тётя. Ужас, когда вы при бабках, а я – по нулям. Не-е, я пищу! Живой Обнаров! Ради этого стоило притащить сюда свою задницу. Константин, вы, когда живой, такой клёвый, такой прикольный! Пацаны не всосут. Вау! Можно мне вас потрогать? – видимо, от полноты нахлынувших чувств абитуриентка выплюнула жевательную резинку прямо на пол.
– Басня в вашем исполнении, признаюсь, произвела на меня впечатление. Только этот вульгарный вариант больше нигде не воспроизводите. Побьют. В стихотворении вы запутались так, что у меня дух захватило. Может быть, стихи и басни сложны для вас? Прочтите нам что-нибудь из прозы. Только на литературном русском языке, – невозмутимо предложил Обнаров. – Типа, сперва заценю, потом «потрогать».
– Проза? Не-е, ты не въезжаешь. Я внешность свою продаю.
– Так вам же не к нам… – не сдержал улыбки Обнаров.
Едва дверь за абитуриенткой закрылась, дамы взмолились.
– Слава богу! Ушла, нахалка.
– И это – наша молодежь! Куда мир катится? Господи, спаси от таких студентов!
– Нечего с ними либеральничать!
– Жанна Семеновна права. Абзац из прозы, четверостишье из басни…
– Не выучил, плохо прочел – до свидания! – горячилась Виолетта Ильинична, обмахивая себя, как веером, раскрытым паспортом.
Вильк и Заславская еще какое-то время горячо обсуждали недостатки молодого поколения, наконец Преображенский не выдержал. Посасывая мундштук набитой табаком курительной трубки, с оттенком едва скрываемого раздражения он сказал:
– Милые дамы, я принял к сведению ваши жалобы и предложения. Давайте пойдем дальше по списку. Мне курить до чертиков охота, а драгоценное время уходит.
Но дамы не унимались.
– Хамка какая! Пристала к Константину. Дай, говорит, потрогаю… Вы, Виолетта Ильинична, хотели бы, чтобы вас «потрогали»?
– А-а-ай!!! – громко вскрикнула та, точно вдруг увидела перед собою змею, и брезгливо бросила на стол паспорт. – Это чудовище еще и свой паспорт забыло.
– Что ж, следует ждать возвращения, – сказал Преображенский.
Он поправил массивные, в толстой роговой оправе очки, указательным пальцем заскользил вниз по столбцу фамилий.
– «Ковалева Таисия Андреевна», – чуть растягивая слова, прочел он. – Мужайтесь, коллеги. Еще одна Ковалева.
– Вчера было трое Смирновых, – сказала Жанна Семеновна.
– У нас на факультете одних Ивановых – семь душ, – уточнила Виолетта Ильинична.
– Тимур, – обратился Преображенский к ожидавшему команды студенту-третьекурснику, – пригласите-ка к нам госпожу Ковалеву. Приготовиться Ро… Не выговоришь. Ро-ма-ги-ной, – прочел он по слогам.
– Константин Сергеевич, держись! – Жанна Семеновна сжала руку Обнарова. – Если в прошлый раз тебя не потрогали, то сейчас…
– Сейчас, Жанна Семеновна, откроется дверь, и войдет очередная, не говорящая по-русски Мэрилин Монро. Я даже текст выучил: «Когда вы живой, Константин, вы такой клёвый, такой прикольный!» Жаль, что роскошные формы часто не имеют достойного содержания.
– Константин Сергеевич, ты прав, как всегда. Кстати, ты не опоздаешь?
– Костенька, без четверти двенадцать, – пропела Жанна Семеновна.
– Ёлки-палки! Мне же еще в Царицыно добираться! Англичане не понимают и не принимают опозданий.
Обнаров проворно выбрался из-за стола.
– Что снимаете сегодня? – уточнила Виолетта Ильинична
– Придворный бал, будь он неладен!
– Что так?
– Танцевать с обворожительной женщиной и не обнять, не прижать ее к себе, это просто извращение какое-то!
– Что делать? Англия начала двадцатого века. О времена, о нравы! – вздохнул Преображенский.
– До свидания, Виолетта Ильинична. До свидания, Жанна Семеновна, – с обворожительной улыбкой Обнаров расцеловал дамам руки. – Вашему вкусу, Алексей Петрович, я доверяю всецело. Протокол, с вашего позволения, подпишу завтра.
– А нашему, нашему вкусу, Костенька? – томно обмахивая себя журналом, крикнула вслед Обнарову Виолетта Ильинична.
– Отстаньте от человека. Пусть несет искусство в массы. Да, Костя, там подскажи, в титрах фильма пусть укажут меня как педагога, открывшего миру звезду Константина Обнарова. Слышишь?
Преображенский степенно переложил трубку в другой уголок рта, обернулся к двери, но его бывший ученик уже скрылся из виду.
– Дамы, у меня такое ощущение, опять слава обойдет меня стороной, – проворчал он и, глянув поверх очков, нетерпеливо добавил: – Проходим, проходим, живенько. Сюда, милая барышня. Представьтесь нам, пожалуйста.
– Таисия Андреевна Ковалева, – четким, хорошо поставленным голосом произнесла девушка.
– Ведь ангел же. Ангел! Приятно смотреть, – не удержалась, прокомментировала появление Ковалевой Жанна Семеновна.
– Н-да… – протянул профессор Преображенский. – Слава богу, не предыдущая «Мэрилин Монро». Другой типаж.
Хрупкая, стройная, с иконописным лицом и длинными светло-русыми пепельного оттенка волосами, в простеньком ситцевом платьице, без макияжа, девушка действительно являла собой идеал чистоты и совершенства.
Она спокойно выдержала изучающие взгляды членов приемной комиссии, не проявляя ни нетерпения, ни волнения, ни смущения.
– Это хорошо. Хорошо, – сказал Преображенский. – А почему вы не волнуетесь, сударыня? Перед приемной комиссией положено волноваться.
Профессор по-прежнему сохранял абсолютно серьезный вид, и только в уголках рта залегли две лукавые складочки.
– Я верю в судьбу, – ничуть не растерявшись, сказала абитуриентка.
– Н-да… Н-да… Мы тут, понимаете ли, сидим с утра, звезды открываем. Четыре астронома. Уже, правда, только три осталось. Один в срочном порядке ушел, чтобы самолично пронестись по кинонебосводу. Но не суть. Что вы нам почитаете? Давайте с прозы.
– Отрывок из повести Александра Ивановича Куприна «Олеся».
– Интересно. «Олеси» Куприна у нас давно не было. Попробуйте.
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
Профессор Преображенский слушал и пытался припомнить, кто же читал так же хорошо этот отрывок. Прочтение контекста было столь точным и выразительным, что Алексей Петрович очень живо представил себе этот жалкий, старый, расшатанный, полуразвалившийся деревянный дом со скрипучими ставнями, завывающим в трубе ветром и стонущим на все лады человеческим одиночеством.
Жесты, мимика, интонации чтеца были столь гармоничны, а чувства столь действительны, что художественному руководителю актерского факультета, именитому, поистине народному артисту Алексею Петровичу Преображенскому захотелось сейчас же обнять, утешить, наговорить много добрых, ободряющих слов несчастному обитателю дома «со скрипучими ставнями».
– Виолетта Ильинична, – профессор склонился к уху заведующей кафедрой актерского мастерства, – не припомните ли, кто из наших читал так же прелестно этот шедевр, который, кстати сказать, сам Куприн Александр Иванович наряду с «Рекой жизни» считал лучшим своим произведением?
– Так Обнаров и читал. Дипломный спектакль. Помните, у него еще в финале от нервного перенапряжения кровь носом пошла? Как жаль, что он ушел…
– Действительно… Действительно…
– Девочка просто чудесная. У нее еще басня и клоунада, но смотреть нет смысла. И так все ясно, – сказала Заславская.
– Первая умница за четыре последних дня, – с довольной улыбкой подытожила Вильк.
Преображенский кивнул.
– Что ж, милая барышня, весьма недурно. Давайте ваш паспорт.
– Он на столе.
– Нет-нет, это не ваш паспорт. Вы нам свои документы не передавали. Видите, а говорили, не волнуетесь, – все же не сдержался, улыбнулся Преображенский.
Ковалева уверенно и спокойно смотрела на членов приемной комиссии.
– Простите меня за девушку-гота, – тихо, но твердо сказала она. – Мне очень хотелось, чтобы вы, уважаемые члены приемной комиссии, поверили, что я могу быть разной, могу перевоплощаться, могу играть. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Виолетта Ильинична, и к вам, Алексей Петрович, и горжусь, что могла учиться на ваших актерских работах. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Жанна Семеновна. Я благодарю судьбу, что мне вовремя попала в руки ваша книга по искусству сценической речи. Мне жаль, что я не могу лично принести извинения Константину Сергеевичу Обнарову. Я надеюсь, он понял бы меня. Он ведь актер. Вы же знаете, образ предполагает стиль поведения.
– Да-а… Такого, коллеги, я не припомню, – растерянно разведя руками, сказала Заславская. – Я не пойму, как вы в ведомости дважды оказались?
– Это я помог, – включился в разговор Тимур Шатров, тот самый студент третьего курса актерского факультета, который по просьбе приемной комиссии поочередно вызывал из коридора абитуриентов. – Алексей Петрович, она же наша! Она же все наши дипломные спектакли смотрела, на всех репетициях была. Она нам здорово помогала советами. Мы думали, она вообще с последнего курса. Короче, это я попросил, будто по ошибке, указать Ковалеву дважды в ведомости. Так у нее шансов вдвое больше. Вы же видели, как она умеет перевоплощаться. Наказывайте! Но если таких, как Ковалева, не принимать…
– Шатров! – строго прервал студента Преображенский. – Мне понятны ваши юношеские порывы. Может быть, вы возьмете на себя смелость принимать решения за приемную комиссию? Мы бы в отпуска разъехались. Возможно, ваш гений и в преподавательской деятельности нас сможет заменить?
– Алексей Петрович… – попытался оправдаться студент.
– Сядьте и напишите объяснения на имя ректора!
– Хамка-гот, это точно вы? – Жанна Семеновна с сомнением смотрела то на фотографию в паспорте, то на Таисию Ковалеву.
– Дайте мне минутку, – попросила Ковалева и вытряхнула на пол аудитории из полиэтиленового пакета черного цвета одежду. – Сейчас я куртку надену и парик. Я могу и лицо вновь накрасить, но для этого время…
– Подождите вы с тряпками, – остановил профессор Преображенский. – Воспроизведите, голубушка, хотя бы фрагмент тех перлов…
– Усекайте, тупо базарить я не буду! – с вызовом сказала Ковалева, мгновенно превратившись из «ангела» в «демона».
Бесцеремонно она склонилась через стол к Преображенскому.
– Мне типа улётны и в кайф твои приколы, но я секу, что пошла жара[1]. Объясняю. Хочу поюзать[2] тебя, как махрового прéпода. Я же сейчас поцоканая[3] вся, мне…
– Хватит! Хватит! – Вильк и Заславская протестующее вскинули руки.
– Н-да-а… – тряхнул головой Преображенский. – Что ж, голубушка, пожалуйте на третий тур.
– Простите, вы хотели сказать на второй? – уточнила Ковалева.
– Нет-нет, решительно на третий!
Миновал жаркий, заполненный вступительными экзаменами июль, за ним – занятый поисками жилья и работы прохладный август.
С приходом дождливого сентября в жизнь Таисии Ковалевой вошли студенческие заботы. Ей было трудно. Но это были желанные трудности, как всегда бывает на пути к мечте.
Последняя пара закончилась сегодня в семнадцать сорок пять. Еще мало знакомые друг с другом, не обремененные обязательствами студенты-первокурсники торопливо покидали аудиторию.
– Никита Сазонов, пожалуйста, подойдите ко мне, – попросила преподаватель сценической речи Жанна Семеновна Вильк.
С Сазоновым Таисия Ковалева познакомилась первого сентября. Они оказались случайными соседями на торжественном собрании, посвященном дню знаний. Зрительный зал аудитории «Большая сцена» был забит до отказа, мест не было. Вот они и сидели прямо перед сценой на скрипучей шаткой скамеечке, еще шутили по поводу ее ветхости и возможности падения.
Сазонов Таисии понравился сразу. Понравился своей открытостью, уверенной повадкой жизнелюба, балагура-весельчака, очень светлого и легкого в общении человека. Он был так не похож на знакомых ей парней с безразлично-тупыми либо, наоборот, постоянно озабоченными, темными лицами. Сазонов был соткан из света. От одного его появления Таисии казалось, что мир светлеет и приобретает пестрые краски. Не говоря уже о его внешности Аполлона.
– Никита, пожалуйста, зайдите к ректору. Он хотел передать Вам документы для отца. Вы знаете, мы так благодарны Игорю Васильевичу! Ваш отец… Он просто… Ой! Я так разволновалась! – Жанна Семеновна прижала руку к сердцу. – Нам ремонт в институте просто необходим. Мы же три года найти денег не можем. Игорь Васильевич все оплатил! Представляете?! – она взяла Сазонова под руку и в его сопровождении пошла к выходу из аудитории. – Ваш отец – большой души человек. Есть еще в России меценаты!
Сазонов обернулся к Ковалевой, которая у окна за первым столом укладывала в сумку взятые в библиотеке учебники. Ему стало приятно, что она, безусловно, слышала их с Жанной Семеновной разговор.
День истекал последними каплями неяркого света. Начавшийся накануне вечером дождь по-прежнему лил как из ведра. Прохожие спешили, то и дело поеживались под ударами пронизывающего ветра, тщетно прикрывались зонтами, браня ненастье, пробирались меж луж.
Накинув капюшон не по сезону легонькой джинсовой куртки, запустив поглубже руки в карманы, сжавшись, как продрогший воробушек, Ковалева решительно закрыла за собой дверь института и шагнула под дождь.
«Ничего, до метро – рукой подать, – успокаивала она себя, – а там тепло и сухо».
У метро она задержалась у раскинутого на улице лотка с зонтами.
– Самый дешевый – сколько? – спросила она продавца, одетого в прозрачный плащ-дождевик.
– Пятьсот рублей.
«Нет, – с сожалением вздохнула Таисия. – Если купить зонт, придется подождать с теплой курткой».
– Скажите, а полиэтиленовые дождевики дорого стоят?
– Мой полторы тысячи. Девушка, это от фирмы зависит. Плюс-минус пятьсот рублей.
– Спасибо.
Приценяться дальше не было смысла.
Когда-то ей казалось, что за серыми, облупившимися стенами детского дома ее ждет другой мир, радушный и радостный. «Нет. Не ждет…» – вздохнула Таисия и пошла ко входу в метро.
– Тася, подожди! – услышала она за спиной.
Никита Сазонов бежал, на ходу застегивая кожаную куртку, неуклюже, щекой, прижимая к плечу ручку зонта.
– Я пока документы для отца забирал, смотрю, тебя уже нет нигде… – точно оправдываясь, начал он и простер зонт над девушкой. – Ты куда сейчас?
– Домой.
– Где живешь?
– Какая разница?
Сазонов не смутился.
– Ух-х! Колючая какая! Может… Я тут подумал… Может, в кафе? Я приглашаю. Тут рядом. Через дорогу.
– Смысл?
– Ну, прямо сверхзадача за сверхзадачей. Кофе выпьем, поговорим. В конце концов, нет ничего криминального в том, чтобы пригласить в кафе однокурсницу.
– У меня времени минут двадцать.
– Уже хорошо.
В маленьком кафе было немноголюдно.
То, что это очень дорогое кафе, Тая поняла по роскошному интерьеру, достойному глянцевого журнала, а также по услужливо-предупредительным улыбчивым официантам.
В гардеробной Сазонов помог Таисии снять куртку и повел за столик у громадного, точно витрина, окна.
– Как насчет салата из морепродуктов с сырным соусом и бокала красного вина? – любезно осведомился он.
– Не разоришься?
– Гулять так гулять!
– Вместо вина, если можно, кофе.
– Для тебя все, что угодно. Эй, милейший! – обратился он к официанту. – Ты слышал? А мне сделай как обычно.
Он улыбнулся. Эта улыбка, словно луч солнца, отразилась в ее глазах.
– Таська, ты неповторима! Бесподобна! Мне мало двадцати минут. Давай сходим куда-нибудь.
– Не форсируй события. Здесь хорошо. Уютно, – без перехода сказала она. – Часто здесь бываешь?
– Знаешь, Таська, мне это кафе с его огромным, залитым дождем окном, с мокрыми прохожими, бестолково снующими туда-сюда, напоминает Париж. Мы жили там с отцом три месяца. Это была его командировка.
– Чем занимается твой отец?