Страница:
– …и тогда я стал думать, какой? – продолжал Осадчий. – С виду все пристойно. Берега, поросшие камышом и осокой. По водной глади дикие утки плавают. Никакой магии. Разгадку подсказали местные рыбаки. Представляешь, Брюс, утонувший во внутренних озерах никогда не всплывает. Его быстро засасывает в ил. Дно очень рыхлое, илистое. И – Царствие Небесное!
Он мгновенно развернулся и, резко выбросив вперед правую ногу, ударил Брюса в пах.
От удара Брюс засипел, опереточно выпучив глаза, и стал оседать на колени, трогательно прикрываясь шлепанцем Осадчего, почему-то оказавшимся у него в руке. Осадчий поймал его за волосы и очень доверительно сказал:
– Я тебе, дерзкий, сказки за тем рассказываю, чтобы ты выводы сделал. Или – на остров. Выбирай!
Небывалый июльский зной затопил душный город. Жарились крыши. Дома распахнули окна настежь. Изнемогали от жары укрывшиеся в жидкой тени деревьев горожане. Безжалостное солнце многообещающе застыло на полуденной отметке небесного циферблата, готовое расплавить все, до чего могло дотянуться лучами.
Спасаясь от полуденной духоты мегаполиса, Хабаров торопливо собрался: парашют, скайборд, шлем, очки, костюм-комбинезон, еще бросил в спортивную сумку два яблока и бутылку минералки.
Теперь – прочь! Прочь из духоты, из суеты, прочь из, надоевшей до тошноты рутины, туда, где ветер пахнет полынью, где полевые ромашки мотыльками трепещут на ветру, туда, где пронзительно-синее небо величественно и гордо выставляет напоказ вернисаж акварелей легких перистых облаков, туда, где ты будешь свободен он земных оков, как птица, как мечта, как песня.
– С хорошей погодой, позвонки!
Хабаров протянул руку Скворцову, приветливо кивнул Лаврикову, выгружавшему из багажника «девятки» бесконечную вереницу сумок.
Вдруг из-за «девятки» метнулась маленькая тщедушная фигурка и, заняв очень профессиональную стойку, направила на Хабарова внушительных размеров пистолет.
– Руки вверх!
Изобразив ужас на лице, Хабаров подчинился, потом подхватил мальчишку на руки, закружил.
– Ах ты, обормот! Вырос-то как!
Хабаров подбросил Скворцова-младшего, к его неописуемому восторгу, вверх, ловко поймал, чмокнул в щеку и опустил на землю.
– Что, Олежек, решил приобщать? – спросил Хабаров, с улыбкой глядя вслед ребенку, бодро засеменившему к Лаврикову.
– «Приобщать»? Скажешь тоже! Ему же шесть лет. Людка генеральную уборку затеяла. Говорит, бери с собой – и все, совсем сыном не занимаешься. Я ей: «Глупое ты существо, ну, кто за ним смотреть будет, пока я в воздухе». А она, Сань, знаешь чего сказала? Ничего, говорит, тебе, наоборот, все сверху видно будет. Не идиотка после этого? Пришлось взять.
– Да-а, – кивнул Лавриков, – Людка у тебя баба серьезная. ОМОН по сравнению с нею просто детский сад!
– Жень, – довольно поддержал его Скворцов, – ты же ее знаешь. Если она чего сказала, лучше сразу уступить. Из глотки вырвет!
Хабаров рассмеялся, по-дружески обнял Скворцова.
– Ничего, попросим кого-нибудь присмотреть за твоим Денисом, пока тебе будет «сверху видно все». Зато потом Людку месяц сможешь попрекать своим подвигом.
– Или она тебя!
– Да чего вы ржете-то?! – смутился Скворцов. – Вам хорошо. Вы неженатые…
Он еще долго вздыхал и сетовал на судьбу, шагая вслед за Хабаровым и Лавриковым по летному полю. Наконец Хабарову это нытье надоело.
– Олежек! – очень серьезно начал он, – Создатель сотворил тебя по своему образу и подобию. Это Людка твоя – ребро Адама. Кость, безмозглая. А значит, все элементарно! Поцеловал ушко, сказал ласковое слово, потрепал за щечку, подарил цветы, конфеты или зефир в шоколаде, привел, как говорит Женька, в «горизонтальную плоскость», и она уже тает. Она уже твоя. И поймет, и простит, и превознесет до небес.
– Это кто советует, как сохранить семейный очаг? Человек, от которого жена сбежала, кто подружек меняет чаще, чем носки?! – съехидничал Скворцов.
– Кто сам не умеет, тот советует, – добродушно отшутился Хабаров. – А что остается?
– Точно вам говорю, позвонки: сживут нас бабы со свету. Вот ящеры, те давным-давно вымерли. А ящерицы… Ящерицы-то остались!
Так, шутя и препираясь, они дошли до зоны прыжков.
– Сань, с какой высоты прыгать будем?
– Как обычно, с четырех тысяч. Ниже – не интересно, выше – дорого.
– А раскрываемся?
– Ставьте «Pro-track»[20] на 800 метров. Не забудьте, завтра приборы ко мне на компьютер. Мы должны знать, как выглядим со стороны. Съемка – хорошо, но посмотрим графики, все ошибки сразу будут, как на ладони. Спорить не придется.
– Нет, мужики, минута свободного падения – это мало, – мечтательно вздохнул Скворцов. – Мы вечно куда-то бежим, торопимся, живем в режиме «ошпаренной кошки». Если прыгаем, то только, чтобы отработать какие-то спортивные элементы для поддержания формы, или для куска хлеба. Вот собрались бы просто так, ушли в горы, и там, на реальном рельефе…
– … в «Wings-suit»[21]! – аппетитно щелкнул пальцами Лавриков.
– Вот-вот! – с удовольствием поддержал идею Скворцов. – Если еще хотя бы полгодика повкалываем так, как последние три месяца, то у нас не будет ни родных, ни друзей…
– …ни пульса.
– Это точно.
– С Родоса вернемся, у французов отработаем… – начал Хабаров.
– … потом у Бориса Берестова недельку с четырех тысяч посигаем… – перебил его Скворцов.
– …а там еще что-нибудь подвернется, – пообещал Лавриков.
– Прощай, мечты! – заключил Скворцов.
Хабаров недовольно глянул на обоих.
– Телевизионщики прибыли, – сказал он, кивнув в сторону административных зданий. – Сейчас им в жилетки и поплачетесь. Они это любят. Зритель, глядя на вас, тоже будет весь в соплях, – он выпятил губу, как молодой бульдог. – Что до меня, то лучшего признания моих заслуг и быть не может. Ведь моя работа – загрузить работой вас.
– Ты смотри, – Лавриков локтем ткнул Скворцова в бок, – снизошел. Саня, ты ли это? Ты снизошел до объяснений. Не рубишь с плеча, не раздаешь приказы? И это наш суровый…
– Я бы сказал, очень суровый!
– Да! Просто зверь – шеф. Нет, Олежек прав, Саня. Тебе, позвонок, тоже пора сменить обстановку.
– Две недели и – слово даю – отдыхаем! А сейчас я иду к пилотам, ты, Женя, к телевизионщикам. Коротко расскажешь, что мы будем делать и как это лучше снять. Олег, найди кого-нибудь за пацаном приглядеть.
– Дядя Саша! – мальчишка дернул Хабарова за рукав. – Можно, я тоже к пилотам? Я ни разу в вертолете не был.
Тот потрепал его по ежику волос.
– Тебе можно все!
– Сколько прыжков у нас будет? Три?
– Больше не успеем. Много времени на укладку парашютов уйдет. Да, орлы, за парашютами присматривайте. Ну, что, Денис Олегович, идемте?
Увлекшись разговором с пилотами их вертолета и вертолета сопровождения, Хабаров все же то и дело посматривал на мальчишку. Денису в вертолете понравилось, все было интересно и ново, и уходить он не собирался. Заметив это, Хабаров все свое внимание переключил на обсуждение тонкостей предстоящего полета.
Что ж, опасность подстерегает нас чаще всего там, где мы меньше всего ее ожидаем. Проворно выбравшись из вертолета, пользуясь тем, что наконец-то предоставлен сам себе, Денис вприпрыжку направился назад, к оставленным вещам.
Окруженные съемочной группой программы «Золотая шпора», Скворцов и Лавриков что-то увлеченно втолковывали ее ведущему Анатолию Молчанову. На бравый марш шестилетнего Скворцова-младшего никто не обратил внимания.
Устроившись поудобнее среди сумок, одежды и скайбордов, Денис сосредоточенно и увлеченно распаковывал парашют Хабарова.
«Папа говорит, его вещи трогать нельзя, – рассуждал он. – Дядя Саша добрый, он ругать не будет. Я же парашюта никогда не видел! Папа говорил: покажу, покажу… Но он все время занят. У него работа. Я не должен лезть к нему с глупыми детскими вопросами. Я уже большой. Я – мужик. Мужики должны быть самостоятельными. Главное – потом все положить на место. Как было. Тогда точно ругать не будут. Так папа говорит…»
Против этого, конечно, трудно что-либо возразить.
Старательно открыв застежки-липучки отсека для укладки основного парашюта, вытащив вытяжной парашютик – «Медузу», Денис взялся за идущую от него к основному парашюту стропу и, почувствовав сопротивление, изо всех сил дернул ее обеими руками. Шпилька, крепившая стропу, отлетела, и изумленному взгляду мальчишки открылось то, ради чего он затеял все это, – тщательно уложенный, как свежевыглаженное белье, парашют, а перед его ровными, выполненными будто по линейке складками, два аккуратных мотка строп, каждый был перехлестнут петлей и от этого уложенные стропы напоминали два новых мотка бельевого шнура.
Мальчонка вспомнил, как совсем недавно на даче с мамой он долго и нудно распутывал «такие» шнуры, чтобы повесить выстиранное белье.
«Бедный дядя Саша! – вздохнул он. – Сколько же тебе придется с ними возиться!»
Он снял стропу-петлю с одного мотка строп, потом с другого, проверил, нет ли узелков и путаницы и с чувством выполненного долга аккуратно закрыл отсек на застежки-липучки, спрятал «Медузу» в полагающийся ей кармашек, положил ранец на прежнее место.
«Надо дяде Саше сейчас же рассказать, что я ему помог», – думал Денис, распираемый гордостью, семеня назад, к вертолету. Но пока бежал, передумал.
«Папа опять скажет: хвастаешь. Настоящий мужик должен быть сдержанным…»
Он решил ничего не говорить.
…Можно широко раскинуть руки и ноги, прогнуться в спине, опершись на тугой воздушный поток, и падать, падать, падать. И ничего не делать, глядеть по сторонам, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством свободного полета, переполняясь восторгом от того, что ты если не птица, то метров до двухсот двадцати что-то вроде того.
Можно взять скайборд и скользить, скользить по небу, точно по искристому январскому снегу или по бирюзовым шаловливым волнам морского прибоя, концентрируясь на переключениях и переходах от одной спортивной фигуры к другой, на них самих. Тогда праздная красота и эйфория полета проходят, а вернее, пролетают мимо тебя в красивом затяжном прыжке. Ты один на один с небом, сосредоточен и собран. Ты знаешь, что небо надежное, что на него можно опереться, как знаешь и то, что оно безжалостное и не прощает ошибок. На некоторых элементах спортивных фигур, чаще всего это вращения, если ты что-то неправильно сделал, потерял контроль, у тебя начинают лопаться сосуды на руках, идет кровь, потому что центробежная сила настолько сильна в этот момент. Каждый прыжок – своеобразный трамплин для самоутверждения. И так пьянит ощущение власти над покоренной стихией…
Можно ради собственного удовольствия в компании друзей уйти в горы и там, облачившись в «Wings-suit» – костюм-крыло, шагнуть со скалы в бездну. Фантастические ощущения! Ты висишь над громадным ущельем, что-то в стиле Рериха, висишь и не понимаешь, что происходит. Земля не приближается, а ты мягко и плавно скользишь над нею, ощущая себя маленьким самолетиком, с огромными перепонками между рук и ног. Маневренность потрясающая! Снижаешься едва-едва, постепенно, под углом примерно градусов тридцать, медленно, потому что благодаря большой аэродинамической поверхности костюм-крыло имеет ничтожную вертикальную скорость и очень большую скорость по горизонту. В нем можно лететь параллельно склону, равнине на минимальной высоте, можно остановить скольжение, ощущая себя умной, могучей птицей. Сердце сладко и радостно замирает в груди. Ты реализовал извечную страсть человека к полету. Ты сделал это! Совсем другие ощущения, не те, что от покачивания под крылом парашюта. В небе разлита сладкая патока наслаждения свободой, когда ликует каждая клеточка твоего тела. Парашютизм очень многогранен по ощущениям.
Четыре тысячи метров. Мелко вибрирующий пол вертолета под ногами. Дверца распахнута в голубой простор. Привычный жест: «До встречи на земле!» Прыжок в пожирающий тебя воздушный поток, в эту расплескавшуюся на десятки километров вокруг синеву, и – работа.
Хабаров прыгал последним. Через минуту он был уже на высоте восемьсот метров. Привычно в ухо запищал сигнализатор высоты. Пора открываться. Машинально правой рукой он выдернул «медузу». Взмыв вверх, вытяжной парашютик мгновенно наполнился встречным воздушным потоком, за нею пошел основной парашют. То, что что-то произошло, Хабаров понял сразу…
– Толя! – истерично кричала администратор программы Молчанову. – Толя, он падает! У него парашют не раскрылся! Толя, ты видишь? Ой, мамочки! Боже милостивый!
Все, кто ждал их на земле, замерли в оцепенении. Оператор, который должен был снимать ребят на приземлении, увидев трагическую картину, приближенную объективом кинокамеры, испуганно отпрянул прочь и диким взглядом шарил по напряженным, застывшим лицам съемочной группы. Казалось, время тоже замерло в ожидании развязки.
Тревожно всматриваясь вверх, туда, где был Хабаров, Скворцов до боли сжал зубы: «Ну же, Саня! Запасной давай!» Он даже крикнул это. Но…
– Позвонок… – прошептал Лавриков, и болью обожгло сердце: он-то сам был уже в паре метров от земли.
Извернувшись Хабаров увидел край купола основного парашюта, безобразно перехлестнутый стропами.
«Черт!»
Дальше руки сами сделали то, что должны, мгновенно, автоматически. Правой рукой он рванул подушечку «отцепки». Основной парашют, увлеченный «медузой», стремительно пошел вверх. Левой рукой Хабаров дернул желтое кольцо запасного парашюта. Мгновение. Легкий хлопок. И… Над головой уже привычное крыло.
«Зараза!» – зло бросил он, провожая взглядом безвольно, комком, летящий далеко в стороне свой основной парашют.
Еще несколько секунд и вот она – земля. На высоте около метра Хабаров сбросил скайборд и, пролетев по горизонтали метров пятнадцать, плавно приземлился, одним четким, выверенным движением погасив парашют.
Он еще не успел расстегнуть пряжки подвесной системы, как рядом с ним уже были Скворцов и Лавриков.
– Саня, ты как, цел?
– Цел, – нехотя отозвался он.
– Молодец, позвонок! – оба радостно хлопали Хабарова по плечам. – Можешь еще что-то! Молоток! Молоток…
Их обступили телевизионщики, шумно обсуждая то, чему свидетелями только что были. Каждый считал себя обязанным сказать Хабарову несколько теплых слов.
– Саша, несколько слов сразу после приземления, – прорвавшись сквозь толпу, Молчанов сунул микрофон Хабарову прямо в лицо.
– Не сейчас. Я тебя умоляю, – для убедительности Хабаров прижал руку к сердцу. – Сегодня прыгать больше не буду, так что минут через двадцать я твой. Сейчас, извини…
Втроем они сидели на усыпанном ромашками лугу.
– Я не могу понять, что стряслось! – все больше горячился Хабаров. – Я же сам его укладывал!
– Санек, бывает. У всех бывает, – пытался успокоить его Лавриков.
– Саня, Женька дело говорит, – поддакнул Скворцов.
– «Бывает, бывает…» – передразнил их Хабаров. – Это только у идиотов бывает. И, вообще… Я на запасном единственный раз приземлялся, еще в военном училище.
– Все обошлось. Держи чашку. Чаю выпей. Специально для тебя термос приволок. Ты же кофе не любишь.
Скворцов заботливо сервировал импровизированный столик на раскинутой прямо на лугу клеенчатой скатерти.
Хабаров никак не отреагировал на это предложение. Он лег на траву и рассеянным взглядом стал блуждать по акварели редких перистых облаков, проплывавших высоко-высоко, у самого солнца.
– День с утра не задался… Может, и правда, в отпуск пора?
Хабаров уже повернул ключ в личине, как вдруг с площадки этажом выше услышал какой-то непонятный шум: то ли приглушенные голоса, то ли возню, что именно, понять было трудно. Девятый, последний, этаж занимали две супружеские пары почтенного возраста. Еще две квартиры летом пустовали, их хозяева жили на дачах. Понимая, что в двенадцатом часу ночи ничего хорошего там быть не может, и что, конечно, его, выходящего из лифта, видели и слышали, Хабаров гулко захлопнул дверь в квартиру и на цыпочках двинулся наверх.
Он ожидал чего угодно, только не того, что увидел.
Его сосед Лёлик – лихой парень лет двадцати шести, одетый в шорты-бермуды и заляпанную красками рубаху, гордо именовавший себя «лицом свободной профессии», на деле бывший спившимся художником, увлеченно, со знанием конечной цели, напирал на женщину, бессовестно зажатую им в угол. Одной рукой художник опирался о стену, чтобы не упасть, другую прижимал к сердцу для убедительности.
– Ты пойми, хорошая моя, – пьяно лепетал он, покачиваясь, дыша в лицо даме алкогольным смрадом, – я не что-то там тебе, а даже наоборот! О нас, художниках, говорят, как о непонятых гениях. В любви я – Дали, Рембрандт, Саврасов, если хочешь! Ты в этом убедишься! – Лёлика качнуло, и он навалился на нее всем телом. – Ну, сколько можно-то? Что ты тут стоишь, как не родная, и вообще… – он икнул. – Я тебя уже устал уговаривать. Пойдем ко мне. Сладкая, ты не бойся. Мы оба интеллигентные люди…
«Черт… – проворчал Хабаров и расслабленно привалился спиной к стене. – Как все же тесен мир. Как тесен…»
В женщине он узнал Мари Анже.
– Лёлик! – окрикнул он художника. – Как поживает твоя «Обнаженная в шляпе»?
Тот вздрогнул, покачиваясь, обернулся.
– Александр! Настоящий шедевр всегда рождается в муках. Вот ей, – он развязно уперся ладонью в грудь француженке, – ей я об этом говорил. Она ничего не понимает! – он безнадежно махнул рукой. – Но настоящий художник художника поймет всегда!
С появлением нового человека Лёлик утратил к даме всякий интерес.
Почувствовав свободу, женщина без сил сползла по стенке на пол, трогательно размазывая по щекам слезы.
– Саша, сколько дней и бессонных ночей я угробил зря! Ведь работа – это же наркотик. Чем чище, тем дороже стоит! А вот как чуть-чуть выпью, все. Не могу производить товар! Все ширпотреб выходит. А душе хочется чего-то чистого, большого… Искусства душе хочется. Понимаешь? А искусство рождается либо если ты трезв, либо когда у тебя баланс. Я не сбалансирован. Саш, – обиженно зашептал он, – я у этой бабе денег просил. Полтинник. Мелочь. Для баланса. Она странная. Не дает. Говорит, иди работать. А как работать в таком состоянии?! Саша, помоги мне. Ради искусства! Будь меценатом!
– Ладно, пойдем.
Расставаясь с Хабаровым, Лёлик взял с него слово, что «если что-то там того, то всегда, как к родному», и довольный ушел наводить «баланс».
Умывшись, Мари Анже вошла в кухню, где Хабаров готовил чай.
– Порядок?
Француженка кивнула.
Хабаров оценил ее внешний вид. Без косметики она показалась ему много милее и привлекательнее. Он улыбнулся, вспомнив ее, перепуганную, зажатую Лёликом в угол.
– Почему тебе не интересна причина, зачем я здесь?
– Зачем? – монотонно повторил Хабаров и отвернулся к стенному шкафу, где стояли чашки.
Мари неслышно шагнула к нему, обняла, прижалась щекой к его спине.
– Я ждала тебя. Долго. Было поздно, но у меня была твердая убежденность, что ты придешь. Я должна просить прощения. Я тогда оскорбила тебя. Это нельзя. Это дурно.
Хабаров обернулся. Она не отступила. Его пристальный взгляд ее не смутил.
– Я оценил твои извинения.
– Я не склонна верить тебе, Саша, – сделав ударение на последнем слоге его имени, чуть нараспев проворковала француженка и положила руку ему на плечо.
Глядя в его глаза спокойно и прямо, она другой рукой медленно, словно играя с ним, расстегнула рубашку на его груди. Наконец, проникнув под ткань, прохладной ладонью она коснулась его горячей кожи.
– Я не могу верить тебе, – едва слышно повторила она, приблизив свои губы к его губам. – Вспомни, какими глазами ты смотрел на меня.
Она скользила пальцами по его шее, щеке, едва прикасаясь, ее губы были так близко, что казалось, малейшее неосторожное движение, и они встретятся с его губами в сладком, нескромном поцелуе. Она прильнула к нему всем телом так, что Хабаров чувствовал биение ее сердца, чувствовал, как жжет кожу там, где его груди касается ее упругая грудь. Он чувствовал ее дыхание, запах ее волос, видел ее трепещущие длинные ресницы, затуманенный страстью взгляд и приоткрытый в интриге желания рот.
– А теперь, – продолжала Мари Анже бархатным голосом, едва-едва, будто случайно, касаясь губами его губ, – теперь, когда я так близко, что ты чувствуешь ко мне?
Ее рука скользнула к застежке его джинсов, гибкие пальчики пробежали по тонкой ткани ставших тесными плавок.
– Ты говорил мне, что подачек не принимал. Ты не продержишься и минуты, если я пойду дальше. Ты уже сейчас имеешь готовность принять меня, как подачку. Но сейчас я уйду. Ты останешься. Тебе не будет покоя. Ты будешь думать обо мне, вспоминать шаг за шагом то, что сейчас было. Ты будешь хотеть меня, проклинать меня. Теперь твоя очередь упасть на колени. Мы квиты!
– Все будет не так.
Он рванул кофточку на ее груди, молниеносным движением смахнул со стола посуду, и склонился над француженкой, совсем не возражавшей против такого поворота событий.
– Ты абсолютно дикий русский. Но ты будешь мой! Как у вас говорят, с потрохами…
Шон Лин Тау Цзы – по происхождению китаец, по паспорту гражданин Соединенных Штатов – был человеком уважаемым в деловом мире, но его подлинной биографии не знал никто, и на карте мира невозможно было отыскать местоположения его конторы. Тем не менее, этот человек был превосходным посредником в крупных, не подлежащих огласке сделках. Его благосклонность ценили, за его помощь щедро платили.
Поговаривали, что Шон Лин Тау Цзы, или Шон Цзы, как он любил на европейский манер представляться, мог продать что угодно кому угодно, оставшись при этом в неизменной выгоде. «Что угодно» иногда было оружием, иногда новыми технологиями, иногда золотом, иногда бриллиантами, а иногда живым товаром. «Кто угодно» мог быть действительно кем угодно, от воинствующих политических лидеров до консервативных миллиардеров. Спецслужбы всего мира официально стремились пресечь бурную деятельность Шона Цзы, а на деле сотрудничали с ним, так как не было более удобного неофициального канала для финансирования тем и разработок «с душком». В свою очередь Шон Цзы, помимо неизменного положительного результата, обеспечивал еще и полную конфиденциальность. Так что, всех всё устраивало.
Сейчас этот предприимчивый человек сидел в беседке на берегу озера с деловым партнером Никитой Осадчим и после хорошей, но умеренной трапезы заканчивал чайную церемонию.
Посиделки в беседке напоминали встречу двух старых друзей.
– Каросый тяй, госьподин Никита, – с елейной улыбкой тщательно выговаривая слова, произнес Шон Цзы. – Сьпасибо.
Он предпочитал говорить на языке страны пребывания.
– Я рад. Рад, что вы, пусть ненадолго, почувствовали себя как дома.
Тонкости чайной церемонии были соблюдены. Никита Осадчий жестом приказал очистить стол.
– Ви мнёго ряботаете, Никита.
– Нетипично для русского, не так ли?
Шон Цзы закивал.
– Да, у нас все хотят жить красиво, но при этом, как Емеля из русской сказки, все время лежать на печи с мечтой о той не пойманной щуке, которая будет исполнять каждое желание. Здесь даже пословицы и поговорки специфические в ходу: «Работа не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», «Дураков работа любит, а дурак работе рад»… Вот у немцев, например: «Работа прославляет». У евреев: «Кто рано встает, тому Бог идет навстречу»…
– У нась говорят, тьто недосьтойно просьто накорьмить голодного, лутьсэ дать ему удотьку. Есьтё мудьрее дать удотьку и забыть показать, где водиться риба.
Осадчий от души рассмеялся.
– Замечательно… Замечательно, господин Шон! Восток многому меня научил. Труду прежде всего. Именно там я поверил в правдивость истины о том, что дорогу осилит идущий.
– Я увазяю вась, как надезьного парьтьнера. Я помню васи блесьтясие сьдельки есё во времена афганьського вторьзения. Только тогьда товарь биль иной.
– Я иду в ногу со временем. Мировой валютный хаос позволяет широко использовать алмазы как универсальное средство платежа для всякого рода нелегальных операций. На разнице валют при продаже наших алмазов на мировом рынке можно заработать превосходную прибыль. Я убежден, что у алмазного рынка большое будущее. Я торгую уникальным товаром. Алмаз – исключительный технический материал. Его оптические, термические, электрические свойства только начинают использовать военные. Электроника, оптика сделают прорыв в развитии с началом применения алмазов. Запомните мои слова. Сейчас у нас девяносто второй год. Лет через десять вы скажете мне, как же я был прав!
– Дюмаю, ськазю непременнё. Но сейчась деньгами и альмазями ви финаньсирюете войну, тьтобы нефьтянёй бизьнесь сьталь васим.
– Я, как алмаз. Многогранен. Жаль только, риска много. Моё правительство все еще против контрабандного вывоза алмазов за рубеж.
Он мгновенно развернулся и, резко выбросив вперед правую ногу, ударил Брюса в пах.
От удара Брюс засипел, опереточно выпучив глаза, и стал оседать на колени, трогательно прикрываясь шлепанцем Осадчего, почему-то оказавшимся у него в руке. Осадчий поймал его за волосы и очень доверительно сказал:
– Я тебе, дерзкий, сказки за тем рассказываю, чтобы ты выводы сделал. Или – на остров. Выбирай!
Небывалый июльский зной затопил душный город. Жарились крыши. Дома распахнули окна настежь. Изнемогали от жары укрывшиеся в жидкой тени деревьев горожане. Безжалостное солнце многообещающе застыло на полуденной отметке небесного циферблата, готовое расплавить все, до чего могло дотянуться лучами.
Спасаясь от полуденной духоты мегаполиса, Хабаров торопливо собрался: парашют, скайборд, шлем, очки, костюм-комбинезон, еще бросил в спортивную сумку два яблока и бутылку минералки.
Теперь – прочь! Прочь из духоты, из суеты, прочь из, надоевшей до тошноты рутины, туда, где ветер пахнет полынью, где полевые ромашки мотыльками трепещут на ветру, туда, где пронзительно-синее небо величественно и гордо выставляет напоказ вернисаж акварелей легких перистых облаков, туда, где ты будешь свободен он земных оков, как птица, как мечта, как песня.
– С хорошей погодой, позвонки!
Хабаров протянул руку Скворцову, приветливо кивнул Лаврикову, выгружавшему из багажника «девятки» бесконечную вереницу сумок.
Вдруг из-за «девятки» метнулась маленькая тщедушная фигурка и, заняв очень профессиональную стойку, направила на Хабарова внушительных размеров пистолет.
– Руки вверх!
Изобразив ужас на лице, Хабаров подчинился, потом подхватил мальчишку на руки, закружил.
– Ах ты, обормот! Вырос-то как!
Хабаров подбросил Скворцова-младшего, к его неописуемому восторгу, вверх, ловко поймал, чмокнул в щеку и опустил на землю.
– Что, Олежек, решил приобщать? – спросил Хабаров, с улыбкой глядя вслед ребенку, бодро засеменившему к Лаврикову.
– «Приобщать»? Скажешь тоже! Ему же шесть лет. Людка генеральную уборку затеяла. Говорит, бери с собой – и все, совсем сыном не занимаешься. Я ей: «Глупое ты существо, ну, кто за ним смотреть будет, пока я в воздухе». А она, Сань, знаешь чего сказала? Ничего, говорит, тебе, наоборот, все сверху видно будет. Не идиотка после этого? Пришлось взять.
– Да-а, – кивнул Лавриков, – Людка у тебя баба серьезная. ОМОН по сравнению с нею просто детский сад!
– Жень, – довольно поддержал его Скворцов, – ты же ее знаешь. Если она чего сказала, лучше сразу уступить. Из глотки вырвет!
Хабаров рассмеялся, по-дружески обнял Скворцова.
– Ничего, попросим кого-нибудь присмотреть за твоим Денисом, пока тебе будет «сверху видно все». Зато потом Людку месяц сможешь попрекать своим подвигом.
– Или она тебя!
– Да чего вы ржете-то?! – смутился Скворцов. – Вам хорошо. Вы неженатые…
Он еще долго вздыхал и сетовал на судьбу, шагая вслед за Хабаровым и Лавриковым по летному полю. Наконец Хабарову это нытье надоело.
– Олежек! – очень серьезно начал он, – Создатель сотворил тебя по своему образу и подобию. Это Людка твоя – ребро Адама. Кость, безмозглая. А значит, все элементарно! Поцеловал ушко, сказал ласковое слово, потрепал за щечку, подарил цветы, конфеты или зефир в шоколаде, привел, как говорит Женька, в «горизонтальную плоскость», и она уже тает. Она уже твоя. И поймет, и простит, и превознесет до небес.
– Это кто советует, как сохранить семейный очаг? Человек, от которого жена сбежала, кто подружек меняет чаще, чем носки?! – съехидничал Скворцов.
– Кто сам не умеет, тот советует, – добродушно отшутился Хабаров. – А что остается?
– Точно вам говорю, позвонки: сживут нас бабы со свету. Вот ящеры, те давным-давно вымерли. А ящерицы… Ящерицы-то остались!
Так, шутя и препираясь, они дошли до зоны прыжков.
– Сань, с какой высоты прыгать будем?
– Как обычно, с четырех тысяч. Ниже – не интересно, выше – дорого.
– А раскрываемся?
– Ставьте «Pro-track»[20] на 800 метров. Не забудьте, завтра приборы ко мне на компьютер. Мы должны знать, как выглядим со стороны. Съемка – хорошо, но посмотрим графики, все ошибки сразу будут, как на ладони. Спорить не придется.
– Нет, мужики, минута свободного падения – это мало, – мечтательно вздохнул Скворцов. – Мы вечно куда-то бежим, торопимся, живем в режиме «ошпаренной кошки». Если прыгаем, то только, чтобы отработать какие-то спортивные элементы для поддержания формы, или для куска хлеба. Вот собрались бы просто так, ушли в горы, и там, на реальном рельефе…
– … в «Wings-suit»[21]! – аппетитно щелкнул пальцами Лавриков.
– Вот-вот! – с удовольствием поддержал идею Скворцов. – Если еще хотя бы полгодика повкалываем так, как последние три месяца, то у нас не будет ни родных, ни друзей…
– …ни пульса.
– Это точно.
– С Родоса вернемся, у французов отработаем… – начал Хабаров.
– … потом у Бориса Берестова недельку с четырех тысяч посигаем… – перебил его Скворцов.
– …а там еще что-нибудь подвернется, – пообещал Лавриков.
– Прощай, мечты! – заключил Скворцов.
Хабаров недовольно глянул на обоих.
– Телевизионщики прибыли, – сказал он, кивнув в сторону административных зданий. – Сейчас им в жилетки и поплачетесь. Они это любят. Зритель, глядя на вас, тоже будет весь в соплях, – он выпятил губу, как молодой бульдог. – Что до меня, то лучшего признания моих заслуг и быть не может. Ведь моя работа – загрузить работой вас.
– Ты смотри, – Лавриков локтем ткнул Скворцова в бок, – снизошел. Саня, ты ли это? Ты снизошел до объяснений. Не рубишь с плеча, не раздаешь приказы? И это наш суровый…
– Я бы сказал, очень суровый!
– Да! Просто зверь – шеф. Нет, Олежек прав, Саня. Тебе, позвонок, тоже пора сменить обстановку.
– Две недели и – слово даю – отдыхаем! А сейчас я иду к пилотам, ты, Женя, к телевизионщикам. Коротко расскажешь, что мы будем делать и как это лучше снять. Олег, найди кого-нибудь за пацаном приглядеть.
– Дядя Саша! – мальчишка дернул Хабарова за рукав. – Можно, я тоже к пилотам? Я ни разу в вертолете не был.
Тот потрепал его по ежику волос.
– Тебе можно все!
– Сколько прыжков у нас будет? Три?
– Больше не успеем. Много времени на укладку парашютов уйдет. Да, орлы, за парашютами присматривайте. Ну, что, Денис Олегович, идемте?
Увлекшись разговором с пилотами их вертолета и вертолета сопровождения, Хабаров все же то и дело посматривал на мальчишку. Денису в вертолете понравилось, все было интересно и ново, и уходить он не собирался. Заметив это, Хабаров все свое внимание переключил на обсуждение тонкостей предстоящего полета.
Что ж, опасность подстерегает нас чаще всего там, где мы меньше всего ее ожидаем. Проворно выбравшись из вертолета, пользуясь тем, что наконец-то предоставлен сам себе, Денис вприпрыжку направился назад, к оставленным вещам.
Окруженные съемочной группой программы «Золотая шпора», Скворцов и Лавриков что-то увлеченно втолковывали ее ведущему Анатолию Молчанову. На бравый марш шестилетнего Скворцова-младшего никто не обратил внимания.
Устроившись поудобнее среди сумок, одежды и скайбордов, Денис сосредоточенно и увлеченно распаковывал парашют Хабарова.
«Папа говорит, его вещи трогать нельзя, – рассуждал он. – Дядя Саша добрый, он ругать не будет. Я же парашюта никогда не видел! Папа говорил: покажу, покажу… Но он все время занят. У него работа. Я не должен лезть к нему с глупыми детскими вопросами. Я уже большой. Я – мужик. Мужики должны быть самостоятельными. Главное – потом все положить на место. Как было. Тогда точно ругать не будут. Так папа говорит…»
Против этого, конечно, трудно что-либо возразить.
Старательно открыв застежки-липучки отсека для укладки основного парашюта, вытащив вытяжной парашютик – «Медузу», Денис взялся за идущую от него к основному парашюту стропу и, почувствовав сопротивление, изо всех сил дернул ее обеими руками. Шпилька, крепившая стропу, отлетела, и изумленному взгляду мальчишки открылось то, ради чего он затеял все это, – тщательно уложенный, как свежевыглаженное белье, парашют, а перед его ровными, выполненными будто по линейке складками, два аккуратных мотка строп, каждый был перехлестнут петлей и от этого уложенные стропы напоминали два новых мотка бельевого шнура.
Мальчонка вспомнил, как совсем недавно на даче с мамой он долго и нудно распутывал «такие» шнуры, чтобы повесить выстиранное белье.
«Бедный дядя Саша! – вздохнул он. – Сколько же тебе придется с ними возиться!»
Он снял стропу-петлю с одного мотка строп, потом с другого, проверил, нет ли узелков и путаницы и с чувством выполненного долга аккуратно закрыл отсек на застежки-липучки, спрятал «Медузу» в полагающийся ей кармашек, положил ранец на прежнее место.
«Надо дяде Саше сейчас же рассказать, что я ему помог», – думал Денис, распираемый гордостью, семеня назад, к вертолету. Но пока бежал, передумал.
«Папа опять скажет: хвастаешь. Настоящий мужик должен быть сдержанным…»
Он решил ничего не говорить.
…Можно широко раскинуть руки и ноги, прогнуться в спине, опершись на тугой воздушный поток, и падать, падать, падать. И ничего не делать, глядеть по сторонам, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством свободного полета, переполняясь восторгом от того, что ты если не птица, то метров до двухсот двадцати что-то вроде того.
Можно взять скайборд и скользить, скользить по небу, точно по искристому январскому снегу или по бирюзовым шаловливым волнам морского прибоя, концентрируясь на переключениях и переходах от одной спортивной фигуры к другой, на них самих. Тогда праздная красота и эйфория полета проходят, а вернее, пролетают мимо тебя в красивом затяжном прыжке. Ты один на один с небом, сосредоточен и собран. Ты знаешь, что небо надежное, что на него можно опереться, как знаешь и то, что оно безжалостное и не прощает ошибок. На некоторых элементах спортивных фигур, чаще всего это вращения, если ты что-то неправильно сделал, потерял контроль, у тебя начинают лопаться сосуды на руках, идет кровь, потому что центробежная сила настолько сильна в этот момент. Каждый прыжок – своеобразный трамплин для самоутверждения. И так пьянит ощущение власти над покоренной стихией…
Можно ради собственного удовольствия в компании друзей уйти в горы и там, облачившись в «Wings-suit» – костюм-крыло, шагнуть со скалы в бездну. Фантастические ощущения! Ты висишь над громадным ущельем, что-то в стиле Рериха, висишь и не понимаешь, что происходит. Земля не приближается, а ты мягко и плавно скользишь над нею, ощущая себя маленьким самолетиком, с огромными перепонками между рук и ног. Маневренность потрясающая! Снижаешься едва-едва, постепенно, под углом примерно градусов тридцать, медленно, потому что благодаря большой аэродинамической поверхности костюм-крыло имеет ничтожную вертикальную скорость и очень большую скорость по горизонту. В нем можно лететь параллельно склону, равнине на минимальной высоте, можно остановить скольжение, ощущая себя умной, могучей птицей. Сердце сладко и радостно замирает в груди. Ты реализовал извечную страсть человека к полету. Ты сделал это! Совсем другие ощущения, не те, что от покачивания под крылом парашюта. В небе разлита сладкая патока наслаждения свободой, когда ликует каждая клеточка твоего тела. Парашютизм очень многогранен по ощущениям.
Четыре тысячи метров. Мелко вибрирующий пол вертолета под ногами. Дверца распахнута в голубой простор. Привычный жест: «До встречи на земле!» Прыжок в пожирающий тебя воздушный поток, в эту расплескавшуюся на десятки километров вокруг синеву, и – работа.
Хабаров прыгал последним. Через минуту он был уже на высоте восемьсот метров. Привычно в ухо запищал сигнализатор высоты. Пора открываться. Машинально правой рукой он выдернул «медузу». Взмыв вверх, вытяжной парашютик мгновенно наполнился встречным воздушным потоком, за нею пошел основной парашют. То, что что-то произошло, Хабаров понял сразу…
– Толя! – истерично кричала администратор программы Молчанову. – Толя, он падает! У него парашют не раскрылся! Толя, ты видишь? Ой, мамочки! Боже милостивый!
Все, кто ждал их на земле, замерли в оцепенении. Оператор, который должен был снимать ребят на приземлении, увидев трагическую картину, приближенную объективом кинокамеры, испуганно отпрянул прочь и диким взглядом шарил по напряженным, застывшим лицам съемочной группы. Казалось, время тоже замерло в ожидании развязки.
Тревожно всматриваясь вверх, туда, где был Хабаров, Скворцов до боли сжал зубы: «Ну же, Саня! Запасной давай!» Он даже крикнул это. Но…
– Позвонок… – прошептал Лавриков, и болью обожгло сердце: он-то сам был уже в паре метров от земли.
Извернувшись Хабаров увидел край купола основного парашюта, безобразно перехлестнутый стропами.
«Черт!»
Дальше руки сами сделали то, что должны, мгновенно, автоматически. Правой рукой он рванул подушечку «отцепки». Основной парашют, увлеченный «медузой», стремительно пошел вверх. Левой рукой Хабаров дернул желтое кольцо запасного парашюта. Мгновение. Легкий хлопок. И… Над головой уже привычное крыло.
«Зараза!» – зло бросил он, провожая взглядом безвольно, комком, летящий далеко в стороне свой основной парашют.
Еще несколько секунд и вот она – земля. На высоте около метра Хабаров сбросил скайборд и, пролетев по горизонтали метров пятнадцать, плавно приземлился, одним четким, выверенным движением погасив парашют.
Он еще не успел расстегнуть пряжки подвесной системы, как рядом с ним уже были Скворцов и Лавриков.
– Саня, ты как, цел?
– Цел, – нехотя отозвался он.
– Молодец, позвонок! – оба радостно хлопали Хабарова по плечам. – Можешь еще что-то! Молоток! Молоток…
Их обступили телевизионщики, шумно обсуждая то, чему свидетелями только что были. Каждый считал себя обязанным сказать Хабарову несколько теплых слов.
– Саша, несколько слов сразу после приземления, – прорвавшись сквозь толпу, Молчанов сунул микрофон Хабарову прямо в лицо.
– Не сейчас. Я тебя умоляю, – для убедительности Хабаров прижал руку к сердцу. – Сегодня прыгать больше не буду, так что минут через двадцать я твой. Сейчас, извини…
Втроем они сидели на усыпанном ромашками лугу.
– Я не могу понять, что стряслось! – все больше горячился Хабаров. – Я же сам его укладывал!
– Санек, бывает. У всех бывает, – пытался успокоить его Лавриков.
– Саня, Женька дело говорит, – поддакнул Скворцов.
– «Бывает, бывает…» – передразнил их Хабаров. – Это только у идиотов бывает. И, вообще… Я на запасном единственный раз приземлялся, еще в военном училище.
– Все обошлось. Держи чашку. Чаю выпей. Специально для тебя термос приволок. Ты же кофе не любишь.
Скворцов заботливо сервировал импровизированный столик на раскинутой прямо на лугу клеенчатой скатерти.
Хабаров никак не отреагировал на это предложение. Он лег на траву и рассеянным взглядом стал блуждать по акварели редких перистых облаков, проплывавших высоко-высоко, у самого солнца.
– День с утра не задался… Может, и правда, в отпуск пора?
Хабаров уже повернул ключ в личине, как вдруг с площадки этажом выше услышал какой-то непонятный шум: то ли приглушенные голоса, то ли возню, что именно, понять было трудно. Девятый, последний, этаж занимали две супружеские пары почтенного возраста. Еще две квартиры летом пустовали, их хозяева жили на дачах. Понимая, что в двенадцатом часу ночи ничего хорошего там быть не может, и что, конечно, его, выходящего из лифта, видели и слышали, Хабаров гулко захлопнул дверь в квартиру и на цыпочках двинулся наверх.
Он ожидал чего угодно, только не того, что увидел.
Его сосед Лёлик – лихой парень лет двадцати шести, одетый в шорты-бермуды и заляпанную красками рубаху, гордо именовавший себя «лицом свободной профессии», на деле бывший спившимся художником, увлеченно, со знанием конечной цели, напирал на женщину, бессовестно зажатую им в угол. Одной рукой художник опирался о стену, чтобы не упасть, другую прижимал к сердцу для убедительности.
– Ты пойми, хорошая моя, – пьяно лепетал он, покачиваясь, дыша в лицо даме алкогольным смрадом, – я не что-то там тебе, а даже наоборот! О нас, художниках, говорят, как о непонятых гениях. В любви я – Дали, Рембрандт, Саврасов, если хочешь! Ты в этом убедишься! – Лёлика качнуло, и он навалился на нее всем телом. – Ну, сколько можно-то? Что ты тут стоишь, как не родная, и вообще… – он икнул. – Я тебя уже устал уговаривать. Пойдем ко мне. Сладкая, ты не бойся. Мы оба интеллигентные люди…
«Черт… – проворчал Хабаров и расслабленно привалился спиной к стене. – Как все же тесен мир. Как тесен…»
В женщине он узнал Мари Анже.
– Лёлик! – окрикнул он художника. – Как поживает твоя «Обнаженная в шляпе»?
Тот вздрогнул, покачиваясь, обернулся.
– Александр! Настоящий шедевр всегда рождается в муках. Вот ей, – он развязно уперся ладонью в грудь француженке, – ей я об этом говорил. Она ничего не понимает! – он безнадежно махнул рукой. – Но настоящий художник художника поймет всегда!
С появлением нового человека Лёлик утратил к даме всякий интерес.
Почувствовав свободу, женщина без сил сползла по стенке на пол, трогательно размазывая по щекам слезы.
– Саша, сколько дней и бессонных ночей я угробил зря! Ведь работа – это же наркотик. Чем чище, тем дороже стоит! А вот как чуть-чуть выпью, все. Не могу производить товар! Все ширпотреб выходит. А душе хочется чего-то чистого, большого… Искусства душе хочется. Понимаешь? А искусство рождается либо если ты трезв, либо когда у тебя баланс. Я не сбалансирован. Саш, – обиженно зашептал он, – я у этой бабе денег просил. Полтинник. Мелочь. Для баланса. Она странная. Не дает. Говорит, иди работать. А как работать в таком состоянии?! Саша, помоги мне. Ради искусства! Будь меценатом!
– Ладно, пойдем.
Расставаясь с Хабаровым, Лёлик взял с него слово, что «если что-то там того, то всегда, как к родному», и довольный ушел наводить «баланс».
Умывшись, Мари Анже вошла в кухню, где Хабаров готовил чай.
– Порядок?
Француженка кивнула.
Хабаров оценил ее внешний вид. Без косметики она показалась ему много милее и привлекательнее. Он улыбнулся, вспомнив ее, перепуганную, зажатую Лёликом в угол.
– Почему тебе не интересна причина, зачем я здесь?
– Зачем? – монотонно повторил Хабаров и отвернулся к стенному шкафу, где стояли чашки.
Мари неслышно шагнула к нему, обняла, прижалась щекой к его спине.
– Я ждала тебя. Долго. Было поздно, но у меня была твердая убежденность, что ты придешь. Я должна просить прощения. Я тогда оскорбила тебя. Это нельзя. Это дурно.
Хабаров обернулся. Она не отступила. Его пристальный взгляд ее не смутил.
– Я оценил твои извинения.
– Я не склонна верить тебе, Саша, – сделав ударение на последнем слоге его имени, чуть нараспев проворковала француженка и положила руку ему на плечо.
Глядя в его глаза спокойно и прямо, она другой рукой медленно, словно играя с ним, расстегнула рубашку на его груди. Наконец, проникнув под ткань, прохладной ладонью она коснулась его горячей кожи.
– Я не могу верить тебе, – едва слышно повторила она, приблизив свои губы к его губам. – Вспомни, какими глазами ты смотрел на меня.
Она скользила пальцами по его шее, щеке, едва прикасаясь, ее губы были так близко, что казалось, малейшее неосторожное движение, и они встретятся с его губами в сладком, нескромном поцелуе. Она прильнула к нему всем телом так, что Хабаров чувствовал биение ее сердца, чувствовал, как жжет кожу там, где его груди касается ее упругая грудь. Он чувствовал ее дыхание, запах ее волос, видел ее трепещущие длинные ресницы, затуманенный страстью взгляд и приоткрытый в интриге желания рот.
– А теперь, – продолжала Мари Анже бархатным голосом, едва-едва, будто случайно, касаясь губами его губ, – теперь, когда я так близко, что ты чувствуешь ко мне?
Ее рука скользнула к застежке его джинсов, гибкие пальчики пробежали по тонкой ткани ставших тесными плавок.
– Ты говорил мне, что подачек не принимал. Ты не продержишься и минуты, если я пойду дальше. Ты уже сейчас имеешь готовность принять меня, как подачку. Но сейчас я уйду. Ты останешься. Тебе не будет покоя. Ты будешь думать обо мне, вспоминать шаг за шагом то, что сейчас было. Ты будешь хотеть меня, проклинать меня. Теперь твоя очередь упасть на колени. Мы квиты!
– Все будет не так.
Он рванул кофточку на ее груди, молниеносным движением смахнул со стола посуду, и склонился над француженкой, совсем не возражавшей против такого поворота событий.
– Ты абсолютно дикий русский. Но ты будешь мой! Как у вас говорят, с потрохами…
Шон Лин Тау Цзы – по происхождению китаец, по паспорту гражданин Соединенных Штатов – был человеком уважаемым в деловом мире, но его подлинной биографии не знал никто, и на карте мира невозможно было отыскать местоположения его конторы. Тем не менее, этот человек был превосходным посредником в крупных, не подлежащих огласке сделках. Его благосклонность ценили, за его помощь щедро платили.
Поговаривали, что Шон Лин Тау Цзы, или Шон Цзы, как он любил на европейский манер представляться, мог продать что угодно кому угодно, оставшись при этом в неизменной выгоде. «Что угодно» иногда было оружием, иногда новыми технологиями, иногда золотом, иногда бриллиантами, а иногда живым товаром. «Кто угодно» мог быть действительно кем угодно, от воинствующих политических лидеров до консервативных миллиардеров. Спецслужбы всего мира официально стремились пресечь бурную деятельность Шона Цзы, а на деле сотрудничали с ним, так как не было более удобного неофициального канала для финансирования тем и разработок «с душком». В свою очередь Шон Цзы, помимо неизменного положительного результата, обеспечивал еще и полную конфиденциальность. Так что, всех всё устраивало.
Сейчас этот предприимчивый человек сидел в беседке на берегу озера с деловым партнером Никитой Осадчим и после хорошей, но умеренной трапезы заканчивал чайную церемонию.
Посиделки в беседке напоминали встречу двух старых друзей.
– Каросый тяй, госьподин Никита, – с елейной улыбкой тщательно выговаривая слова, произнес Шон Цзы. – Сьпасибо.
Он предпочитал говорить на языке страны пребывания.
– Я рад. Рад, что вы, пусть ненадолго, почувствовали себя как дома.
Тонкости чайной церемонии были соблюдены. Никита Осадчий жестом приказал очистить стол.
– Ви мнёго ряботаете, Никита.
– Нетипично для русского, не так ли?
Шон Цзы закивал.
– Да, у нас все хотят жить красиво, но при этом, как Емеля из русской сказки, все время лежать на печи с мечтой о той не пойманной щуке, которая будет исполнять каждое желание. Здесь даже пословицы и поговорки специфические в ходу: «Работа не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», «Дураков работа любит, а дурак работе рад»… Вот у немцев, например: «Работа прославляет». У евреев: «Кто рано встает, тому Бог идет навстречу»…
– У нась говорят, тьто недосьтойно просьто накорьмить голодного, лутьсэ дать ему удотьку. Есьтё мудьрее дать удотьку и забыть показать, где водиться риба.
Осадчий от души рассмеялся.
– Замечательно… Замечательно, господин Шон! Восток многому меня научил. Труду прежде всего. Именно там я поверил в правдивость истины о том, что дорогу осилит идущий.
– Я увазяю вась, как надезьного парьтьнера. Я помню васи блесьтясие сьдельки есё во времена афганьського вторьзения. Только тогьда товарь биль иной.
– Я иду в ногу со временем. Мировой валютный хаос позволяет широко использовать алмазы как универсальное средство платежа для всякого рода нелегальных операций. На разнице валют при продаже наших алмазов на мировом рынке можно заработать превосходную прибыль. Я убежден, что у алмазного рынка большое будущее. Я торгую уникальным товаром. Алмаз – исключительный технический материал. Его оптические, термические, электрические свойства только начинают использовать военные. Электроника, оптика сделают прорыв в развитии с началом применения алмазов. Запомните мои слова. Сейчас у нас девяносто второй год. Лет через десять вы скажете мне, как же я был прав!
– Дюмаю, ськазю непременнё. Но сейчась деньгами и альмазями ви финаньсирюете войну, тьтобы нефьтянёй бизьнесь сьталь васим.
– Я, как алмаз. Многогранен. Жаль только, риска много. Моё правительство все еще против контрабандного вывоза алмазов за рубеж.