Страница:
Номинация «новые люди» станет вновь актуальной в начале XVIII в., в Петровскую эпоху. Реформы, проведенные Петром I, не только изменили бытовой уклад русской жизни, ее экономику, культуру, но и оказали огромное воздействие на мировосприятие, внутренний и внешний облик, поведение человека. Показательно, что в драматургии XVIII в. актуализируется образ князя Владимира (Ф. Прокопович, М. Херасков и др.), причем в определенном смысловом аспекте. Так, Ф. Прокопович в трагедии «Владимир» проводит параллель между Петром и князем Владимиром, сравнивая масштаб их деяний. А.Д. Кантемир, сын одного из сподвижников Петра I, молдавского господаря князя Дмитрия Кантемира, прямо связывает появление новых людей с проведенными в стране реформами. В своей второй сатире «На зависть и гордость дворян злонравных. Филарет и Евгений» автор говорит устами положительного героя Филарета о лучших своих современниках:
Если для литературы Древней Руси главным отличительным свойством нового человека было его духовно-нравственное обновление, которое и определяло поведение человека, то для литературы начала XVIII в. главным становится обновление сознания, убеждений человека, что непосредственно проявляется в конкретной сфере его деятельности. Само содержание нравственных приоритетов и ценностей становится иным по сравнению с древнерусской литературой. Не случайно в это время возникает антитеза, как отмечает Ю.М. Лотман, «слепой веры и пытливой мысли, государства церковного и новой светской регулярной государственности»[148].
Петровская эпоха восприняла и культивировала идеологию персонализма, столь характерную для европейской культуры с ее признанием исключительной роли разума и свободной воли, признанием ценности отдельной человеческой личности. Эти идеи Петровской эпохи сохранят свое значение для всего XVIII в. В качестве примера можно сослаться на А.Н. Радищева, чье отношение к Петру было отнюдь не однозначным («Письмо к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего»). В «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) в главе «Крестьцы» он приводит наставление крестицкого дворянина сыновьям, которые отправляются на воинскую службу. Проблема воспитания, столь важная для литературы эпохи Просвещения, подчинена здесь изложению тех нравственных законов и «правил общежития», которыми, с точки зрения автора, должен руководствоваться человек: проводить жизнь в труде, изучать науки, бояться пагубных страстей, уважать закон, «трудиться разумом», который будет управлять «волею и страстями»[149]. Многие из этих наставлений перекликаются с теми, которые давал детям в своем «Поучении» князь Владимир Мономах (XII в.). Однако Мономах начинал с цитирования Псалтири и пояснения христианских заповедей. Писатель XVIII в. не использует в своей системе рассуждений сакральные тексты как главное, авторитетное слово. Его герой – человек религиозный, и он позаботился о религиозном воспитании детей. Правда, это было не столько приобщение их к вере, сколько рациональное знакомство с религией. «Доколе силы разума не были в вас действующи, – говорит он сыновьям, – не предлагал я вам понятия о всевышнем существе и еще менее об откровении. Ибо то, что бы вы познали прежде, нежели были разумны, было бы в вас предрассудок и рассуждению бы мешало. Когда же я узрел, что вы в суждениях ваших вождаетесь рассудком, то предложил вам связь понятий, ведущих к познанию Бога»[150].
Безусловно, мощные секуляризационные процессы, происходящие в культуре XVIII в., не уничтожили традицию религиозной жизни, которая складывалась на Руси в течение семи веков, но в аксиологической системе доминанта изменилась; вектор истории оказался обращен прежде всего к человеку, к признанию его абсолютной ценности. Не случайно последнее «правило жизни», которое преподает Радищев устами своего героя, заключается в следующем: «Старайтесь паче всего во всех деяниях ваших заслужить собственное свое почтение, дабы, обращая во уединение взоры свои во внутрь себя, не токмо не могли бы вы раскаиваться о сделанном, но взирали бы на себя со благоговением»[151]. Для нового человека XVIII в. такое самоощущение становится принципиально значимым: вспомним оду «Бог» Г.Р. Державина.
Следующим этапом в развитии категории «новые люди» является середина XIX в., когда характерным типом эпохи становится разночинец-шестидесятник. В массовом сознании этот концепт ассоциируется прежде всего с романом Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), имеющим подзаголовок: «Из рассказов о новых людях». Вслед за Чернышевским в литературе и критике 1860-х годов так стали называть демократов и нигилистов, героев романов, написанных разночинцами. «Новыми они могли быть по отношению к прежним героям русской литературы – „лишним людям“», – отмечается в «Российском гуманитарном энциклопедическом словаре»[152]. Правда, словосочетание «новые люди» появилось в русской демократической публицистике 1860-х годов еще до Чернышевского – в близком ему значении. Н.П. Огарев, заканчивая очерк из цикла «Русские вопросы», пишет о необходимости изменения законодательства в России: «Да и причина их хромания ясна: дела новые, а люди старые! Уничтожьте чины, и вам можно будет окружить себя для новых дел людьми новыми!»[153].
Чернышевский изображает в романе эпоху 1860-х годов, вошедшую в историю как переломный момент в русской общественной жизни. С одной стороны, с ней связаны великие реформы, проведенные в правление Александра II, с другой – резкая активизация революционных настроений. Выражением этих настроений и стал, как известно, роман Чернышевского. Сам автор его знамением времени считал появление «новых людей», имеющих в романе и другие устойчивые характеристики: умные, честные и т. д.
Вместе с тем восприятие молодого поколения эпохи, наиболее характерных его представителей как особого типа людей, отличающихся иным образом мысли и типом поведения, было свойственно не только Чернышевскому. И.С. Тургенев в статье «По поводу „Отцов и детей“» (1868–1869) объясняет свое отношение к главному герою романа Базарову, имея в виду, каким оно оказалось «в самый момент появления нового (выделено И.С. Тургеневым. – Н.В.) человека…»[154]. Этого определения нет в романе, хотя реализация подобного концепта здесь, безусловно, присутствует. К концу 1860-х годов, когда это десятилетие шло к завершению, в общественном сознании закрепилось понятие «новые люди», а также целый спектр смыслов и ассоциаций, с ним связанных. Не случайно эта номинация оказалась и в последующем «удобна» для литературы в осмыслении качественно иного по сравнению с устоявшимся типом личности. Так, А.И. Гончаров, комментируя в своих критических статьях художественную концепцию романа «Обрыв», говорит об Иване Ивановиче Тушине: «Это бессознательный новый человек, как его выкроила сама жизнь»[155]. Наиболее характерными признаками этого нового человека для писателя становятся способность заниматься реальным делом, естественность, простота, искренность, способность к глубоким чувствам и надежность в отношениях с людьми.
Для И.С. Тургенева в 1870-е годы «новые люди» будут ассоциироваться с участниками народнического движения, изображенными в романе «Новь» (символично само название романа). Ознакомившись с документальными материалами, которые прислала ему А.П. Философова для знакомства с русской революционной молодежью, Тургенев отозвался о них достаточно скептически: «Нет…это еще не новые люди; я знаю таких между молодыми, которым гораздо более приличествует подобное наименование»[156]. А.И. Батюто высказывает предположение, что одним из таких «настоящих новых людей» для Тургенева был Г.А. Лопатин, с которым писатель встречался в 1870-е годы в Париже и которого, по свидетельству Лаврова, он «очень полюбил»[157].
Представление о том, что такое «новый человек», зависело от тех требований, которые к нему предъявлялись. Так, М.Е. Салтыков-Щедрин в рецензии на роман Д. Мордовцева «Новые русские люди» (1870) создает пародийную типологию сюжетов, где действуют герои, претендующие на статус «новых людей»: «В нашей беллетристике относительно воспроизведения типа „нового русского человека“ установилась в последнее время двоякая манера, смотря по тому, где тот или другой автор избирает место действия для своего измышления. Если „новый человек“ орудует в провинции, то он обыкновенно начинает с того, что приезжает из Петербурга и тотчас же грубит родителям, доказывая им, что они ослы… Вторая манера, то есть когда место действия назначено в Петербурге, еще проще. Глава I: „новый человек“ сидит в кругу товарищей; бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем. „Работать! – вот назначение мыслящего человека на земле!“ – говорит „новый человек“, и сам ни с места. „Работать – вот назначение мыслящего человека на земле!“ – отвечают все товарищи, каждый поодиночке, и сами ни с места. Глава II: бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем; „новый человек“ сидит в кругу товарищей. „За труд! За честный и самостоятельный труд!“ – возглашает „новый человек“, и сам опять-таки ни с места. „За труд! За честный и самостоятельный труд!“ – отвечают поодиночке товарищи, и тоже ни с места»[158]. Именно по этому рецепту, считает Щедрин, создан роман Мордовцева. В то же время он уверен, что в современной русской действительности есть истинно новые люди, и «хотя читатель и мало знает о „новых русских людях“, но все-таки он кое-что слыхал об них. Он слыхал об увлечениях не книжных только, а действительных, о безвременно погубленных силах, о принесенных жертвах; он знает, что эти слухи не призрак, а суровая правда; поэтому он желает, чтоб ему объяснили, в чем заключаются эти действительные увлечения „нового человека“, во имя чего приносятся им жертвы и как приносятся»[159].
При всей распространенности концепт «новые люди» в литературе 1860-1870-х годов наибольшую популярность приобрел, конечно, благодаря творчеству Н.Г. Чернышевского. В романе «Что делать?» смысловое ядро произведения образует оппозиция «новые люди» – «старые люди», где главным оказывается, разумеется, не возрастной критерий. Подобное противопоставление возникало и раньше, в те решающие моменты национальной жизни, когда общество начинало воспринимать себя как новых людей. Однако если раньше их появление было связано с конкретным событием огромной исторической и культурной значимости, то теперь непосредственного повода для возникновения такого понятия (и, соответственно, явления) не было. Это событие – народная революция– мечта автора, оказавшаяся иллюзией. Таким образом, если два предшествующих этапа истории (крещение Руси и петровские реформы) имели своим следствием появление новых людей и литература запечатлела свершившийся факт, то роман Чернышевского изображает людей, которые должны подготовить некое историческое событие. В романе «Что делать?» изменились не только причинно-следственные отношения в мотивировке появления новых людей, но и сам объем этого понятия.
Для древнерусской литературы и литературы XVIII в. «новые люди» – это нация в целом. Правда, в творчестве писателей XVIII в. изображены и противники петровских реформ, но не они определяют лицо нации. В романе Чернышевского «новые люди» – это своего рода каста со своими правилами и законами; не случайно автор так много рассуждает о ее количественном составе и надеется на появление в ней новых членов. Именно поэтому Чернышевскому легко определить отличительные особенности людей, ее составляющих. При этом он подчеркнуто отказывается в своих рассуждениях (не в повествовании о судьбе конкретных героев) от идеи индивидуализации, выявляя общее, выстраивая тип нового человека. Что же оказывается для автора главным в этом типе? Уверенность в себе, честность, здравый смысл, способность анализировать свои чувства, мысли и поступки; «здоровый» эгоизм, руководствуясь которым, человек не только приобретает собственную выгоду, но и делает счастливым другого; постоянный труд, приносящий пользу обществу и внутреннее удовлетворение.
Герои романа «Что делать?» действительно отличаются этими качествами, и их жизнь складывается в конечном счете благополучно и счастливо. Они буквально осуществляют свод законов счастливой жизни. Все это может вызывать читательское сочувствие, во всяком случае, определенной категории читателей. Не случайно у романа было много страстных поклонников и в эпоху Чернышевского (в литературной критике свидетельство тому Д.И. Писарев), и позднее. «Новые люди Чернышевского, – пишет Л.Я. Гинзбург, – задуманы именно как рассчитанный на массовое воспроизведение тип»[160].
Действительно, «по образцу», предложенному романом, создавались мастерские, организовывались коммуны, выстраивались реальные человеческие судьбы и отношения. Однако они заканчивались крахом не только в антинигилистических романах, но и в жизни, чему есть множество документальных свидетельств. При этом неприятие романа Чернышевского (он вызвал уже у современников полярную реакцию: как восторженную, так и резко отрицательную) было связано не только с тем, что желаемое автор выдавал за действительность – выстраивал образец личности, которая служила бы примером молодому поколению; не только с революционной идеей романа, но и с самим типом «нового человека». «Этот тип довольно скудный, – приходит к характерному заключению H.H. Страхов, – <…> нет в нем теплоты, нет полноты человеческих чувств»[161].
Действительно, голос разума оказывается у «новых людей» Чернышевского еще более сильным, чем у героев просветительской литературы. Они способны проанализировать все, даже самые непостижимые чувства (характерным примером является разговор Веры Павловны со своим вторым мужем, Кирсановым, о том, за что они любят друг друга). Но именно в области чувств «новые люди» и оказываются наиболее уязвимыми. Опорным понятием для них становится эгоизм, хотя трактовка его оказывается нетрадиционной. Путем логических умозаключений Лопухов и Кирсанов приходят к выводу о том, что человеколюбие достигается прежде всего благодаря эгоизму. Таким образом, в центре всего (по крайней мере, в теории) для них оказывается собственная личность («каждый думает больше всего о себе»). В системе их нравственных ценностей нет места тем, которые были главными в христианском миропонимании, усвоенном когда-то «новыми людьми» русского Средневековья. Любовь оказывается оборотной стороной эгоизма, сочувствие – предрассудком («жалость – это сапоги всмятку»). Важнейшие идеи христианства – бессмертие души и т. д. – никогда не являются предметом их обсуждения. Не случайно священнику Мерцалову отведена здесь роль специалиста, читающего лекции по истории для девушек из мастерской Веры Павловны, и «щита благонравия». Кстати, он сам изучает Л. Фейербаха, имя которого зашифровано в тексте, но мы не видим Мерцалова за чтением собственно богословской литературы.
Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна – это, с точки зрения автора, обыкновенные «новые люди», однако он рисует и особенного человека – Рахметова. Это прежде всего, человек идеи, причем, политической, революционной идеи. Кроме того, все отличительные свойства «новых людей» в нем гипертрофированы. Рахметов отличается от них предельным аскетизмом, отказом от той стороны жизни, которая столь важна для Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны, – любви. Все это, казалось бы, делает фигуру Рахметова еще менее жизнеспособной, чем фигуры Лопухова и Кирсанова. Вместе с тем «новые люди» Чернышевского – это не художественные конструкты, искусственно смоделированные автором в соответствии с его видением идеала современного общественного деятеля. Присутствие в жизни подобного типа личностей по-своему «подтвердила» литературная критика (Д.И. Писарев), наконец, реальные исторические личности эпохи 1860-х годов. Одна из самых ярких в этом плане – H.A. Добролюбов. Для Чернышевского его молодой друг и единомышленник был воплощением типа «нового человека»; и опыт общения с ним, помимо романа «Пролог», где Добролюбов является прототипом главного героя, не мог не сказаться в романе «Что делать?».
В русском общественном сознании сложился определенный стереотип представлений о H.A. Добролюбове как о революционере-демократе, шестидесятнике, близкий его портрету в стихотворении H.A. Некрасова «Памяти Добролюбова»:
«Его статьи, – подтверждает Н.Г. Чернышевский, – как будто эпилоги к биографическим и автобиографическим рассказам»[163]. Друзья Добролюбова (если условно-схематически так определить круг близких ему людей) учитывали, конечно, не только опыт собственного общения с ним, но и тот образ, говоря словами современной нарратологии, абстрактного автора, который сложился в общественном сознании. «Абстрактный автор, – как отмечает В. Шмид, – может предстать перед читателем в идеологическом аспекте значительно радикальнее и одностороннее, чем конкретный автор был в действительности, или, выражаясь осторожнее, чем мы представляем его себе по историческим свидетельствам или просто по традиции»[164]. Создавая своего рода эталон биографии гражданина, соратники Добролюбова вольно или невольно в соответствии с ним отбирали факты жизни и истолковывали характер критика. Такое выстраивание личности, так или иначе вошедшей в историю культуры, в чем-то оказывается неизбежным, ибо, как писал Ю.М. Лотман, «для общества существуют совсем не все поступки индивида, а лишь те, которым в данной системе культуры приписывается некоторое общественное значение»[165]. Ранняя смерть Добролюбова еще более способствовала типизации его образа, ибо события жизни критика оказались «уплотнены» небольшим временным отрезком. И хотя биографы справедливо говорят о стремительном развитии личности Добролюбова, здесь нет того развертывания характера и судьбы, которые возможны при других жизненных сроках.
Социальная роль, отведенная Добролюбову его друзьями, единомышленниками, закрепилась позднее как в историческом, так и в литературном дискурсе. При всем многообразии ее составляющих (нравственном облике Добролюбова, его психологических особенностях, поступках и пр.) доминантой оказывалось именно общественное предназначение молодого революционера-демократа 1860-х годов. Акцентирование той или иной доминанты характера, внутреннего облика человека неизбежно влечет за собой формирование в общественном сознании определенных стереотипных представлений о нем; в данном случае они связаны с типом «нового человека».
Такое истолкование личности Добролюбова вызвало определенный протест уже в 1860-е годы, прежде всего у оппонентов журнала «Современник». Они увидели в публикациях, посвященных Добролюбову, спекулятивное использование его имени для создания образа борца за народное счастье и идеолога современного литературного процесса. Так, А.Ф. Писемский, возглавлявший в это время «Библиотеку для чтения», писал: «…ясно, что покойный критик, как и значительное большинство русских, страдал духотою одиночества, бедностью и пошлостью личной жизни, и в этом его право на наше сочувствие к нему как к человеку»[166].
Филарет приравнивает это новое поколение людей к тому поколению, формирование которого совпало со временем принятия христианства, доказывая его право на почетное место в истории:
Мудры не спускает с рук указы Петровы,
Коими стали мы вдруг народ уже новый[146].
Филарет (в пер. с гр. – любитель добродетели) обращается к Евгению (в пер. с гр. – благородный, дворянин). Их имена в своем первоначальном значении оказываются здесь, в соответствии с законами классицизма, характерологическими. Сатира построена как диалог этих героев, но это диалог во многом формальный, так как основной текст принадлежит Филарету, и в своих аргументах он, безусловно, сильнее своего оппонента. Критикуя образ жизни Евгения, его притязания на те же привилегии, которыми пользовались его знатные предки, Филарет создает образ того нового человека, который является в его глазах воплощением прогрессивных идей Петровской эпохи. Это истинный гражданин, сын Отечества, стремящийся быть полезным государству в военной или гражданской службе (таков, например, герой повести Петровской эпохи Василий Кариотский). Он образован, познал науки, обладает важными нравственными достоинствами: честностью, бескорыстием, демократизмом взглядов.
…Они ведь собою
Начинают знатный род, как твой род начали
Твои предки, когда Русь греки крестить стали[147].
Если для литературы Древней Руси главным отличительным свойством нового человека было его духовно-нравственное обновление, которое и определяло поведение человека, то для литературы начала XVIII в. главным становится обновление сознания, убеждений человека, что непосредственно проявляется в конкретной сфере его деятельности. Само содержание нравственных приоритетов и ценностей становится иным по сравнению с древнерусской литературой. Не случайно в это время возникает антитеза, как отмечает Ю.М. Лотман, «слепой веры и пытливой мысли, государства церковного и новой светской регулярной государственности»[148].
Петровская эпоха восприняла и культивировала идеологию персонализма, столь характерную для европейской культуры с ее признанием исключительной роли разума и свободной воли, признанием ценности отдельной человеческой личности. Эти идеи Петровской эпохи сохранят свое значение для всего XVIII в. В качестве примера можно сослаться на А.Н. Радищева, чье отношение к Петру было отнюдь не однозначным («Письмо к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего»). В «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) в главе «Крестьцы» он приводит наставление крестицкого дворянина сыновьям, которые отправляются на воинскую службу. Проблема воспитания, столь важная для литературы эпохи Просвещения, подчинена здесь изложению тех нравственных законов и «правил общежития», которыми, с точки зрения автора, должен руководствоваться человек: проводить жизнь в труде, изучать науки, бояться пагубных страстей, уважать закон, «трудиться разумом», который будет управлять «волею и страстями»[149]. Многие из этих наставлений перекликаются с теми, которые давал детям в своем «Поучении» князь Владимир Мономах (XII в.). Однако Мономах начинал с цитирования Псалтири и пояснения христианских заповедей. Писатель XVIII в. не использует в своей системе рассуждений сакральные тексты как главное, авторитетное слово. Его герой – человек религиозный, и он позаботился о религиозном воспитании детей. Правда, это было не столько приобщение их к вере, сколько рациональное знакомство с религией. «Доколе силы разума не были в вас действующи, – говорит он сыновьям, – не предлагал я вам понятия о всевышнем существе и еще менее об откровении. Ибо то, что бы вы познали прежде, нежели были разумны, было бы в вас предрассудок и рассуждению бы мешало. Когда же я узрел, что вы в суждениях ваших вождаетесь рассудком, то предложил вам связь понятий, ведущих к познанию Бога»[150].
Безусловно, мощные секуляризационные процессы, происходящие в культуре XVIII в., не уничтожили традицию религиозной жизни, которая складывалась на Руси в течение семи веков, но в аксиологической системе доминанта изменилась; вектор истории оказался обращен прежде всего к человеку, к признанию его абсолютной ценности. Не случайно последнее «правило жизни», которое преподает Радищев устами своего героя, заключается в следующем: «Старайтесь паче всего во всех деяниях ваших заслужить собственное свое почтение, дабы, обращая во уединение взоры свои во внутрь себя, не токмо не могли бы вы раскаиваться о сделанном, но взирали бы на себя со благоговением»[151]. Для нового человека XVIII в. такое самоощущение становится принципиально значимым: вспомним оду «Бог» Г.Р. Державина.
Следующим этапом в развитии категории «новые люди» является середина XIX в., когда характерным типом эпохи становится разночинец-шестидесятник. В массовом сознании этот концепт ассоциируется прежде всего с романом Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), имеющим подзаголовок: «Из рассказов о новых людях». Вслед за Чернышевским в литературе и критике 1860-х годов так стали называть демократов и нигилистов, героев романов, написанных разночинцами. «Новыми они могли быть по отношению к прежним героям русской литературы – „лишним людям“», – отмечается в «Российском гуманитарном энциклопедическом словаре»[152]. Правда, словосочетание «новые люди» появилось в русской демократической публицистике 1860-х годов еще до Чернышевского – в близком ему значении. Н.П. Огарев, заканчивая очерк из цикла «Русские вопросы», пишет о необходимости изменения законодательства в России: «Да и причина их хромания ясна: дела новые, а люди старые! Уничтожьте чины, и вам можно будет окружить себя для новых дел людьми новыми!»[153].
Чернышевский изображает в романе эпоху 1860-х годов, вошедшую в историю как переломный момент в русской общественной жизни. С одной стороны, с ней связаны великие реформы, проведенные в правление Александра II, с другой – резкая активизация революционных настроений. Выражением этих настроений и стал, как известно, роман Чернышевского. Сам автор его знамением времени считал появление «новых людей», имеющих в романе и другие устойчивые характеристики: умные, честные и т. д.
Вместе с тем восприятие молодого поколения эпохи, наиболее характерных его представителей как особого типа людей, отличающихся иным образом мысли и типом поведения, было свойственно не только Чернышевскому. И.С. Тургенев в статье «По поводу „Отцов и детей“» (1868–1869) объясняет свое отношение к главному герою романа Базарову, имея в виду, каким оно оказалось «в самый момент появления нового (выделено И.С. Тургеневым. – Н.В.) человека…»[154]. Этого определения нет в романе, хотя реализация подобного концепта здесь, безусловно, присутствует. К концу 1860-х годов, когда это десятилетие шло к завершению, в общественном сознании закрепилось понятие «новые люди», а также целый спектр смыслов и ассоциаций, с ним связанных. Не случайно эта номинация оказалась и в последующем «удобна» для литературы в осмыслении качественно иного по сравнению с устоявшимся типом личности. Так, А.И. Гончаров, комментируя в своих критических статьях художественную концепцию романа «Обрыв», говорит об Иване Ивановиче Тушине: «Это бессознательный новый человек, как его выкроила сама жизнь»[155]. Наиболее характерными признаками этого нового человека для писателя становятся способность заниматься реальным делом, естественность, простота, искренность, способность к глубоким чувствам и надежность в отношениях с людьми.
Для И.С. Тургенева в 1870-е годы «новые люди» будут ассоциироваться с участниками народнического движения, изображенными в романе «Новь» (символично само название романа). Ознакомившись с документальными материалами, которые прислала ему А.П. Философова для знакомства с русской революционной молодежью, Тургенев отозвался о них достаточно скептически: «Нет…это еще не новые люди; я знаю таких между молодыми, которым гораздо более приличествует подобное наименование»[156]. А.И. Батюто высказывает предположение, что одним из таких «настоящих новых людей» для Тургенева был Г.А. Лопатин, с которым писатель встречался в 1870-е годы в Париже и которого, по свидетельству Лаврова, он «очень полюбил»[157].
Представление о том, что такое «новый человек», зависело от тех требований, которые к нему предъявлялись. Так, М.Е. Салтыков-Щедрин в рецензии на роман Д. Мордовцева «Новые русские люди» (1870) создает пародийную типологию сюжетов, где действуют герои, претендующие на статус «новых людей»: «В нашей беллетристике относительно воспроизведения типа „нового русского человека“ установилась в последнее время двоякая манера, смотря по тому, где тот или другой автор избирает место действия для своего измышления. Если „новый человек“ орудует в провинции, то он обыкновенно начинает с того, что приезжает из Петербурга и тотчас же грубит родителям, доказывая им, что они ослы… Вторая манера, то есть когда место действия назначено в Петербурге, еще проще. Глава I: „новый человек“ сидит в кругу товарищей; бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем. „Работать! – вот назначение мыслящего человека на земле!“ – говорит „новый человек“, и сам ни с места. „Работать – вот назначение мыслящего человека на земле!“ – отвечают все товарищи, каждый поодиночке, и сами ни с места. Глава II: бедная обстановка; на столе колбаса, филипповский калач, стаканы с чаем; „новый человек“ сидит в кругу товарищей. „За труд! За честный и самостоятельный труд!“ – возглашает „новый человек“, и сам опять-таки ни с места. „За труд! За честный и самостоятельный труд!“ – отвечают поодиночке товарищи, и тоже ни с места»[158]. Именно по этому рецепту, считает Щедрин, создан роман Мордовцева. В то же время он уверен, что в современной русской действительности есть истинно новые люди, и «хотя читатель и мало знает о „новых русских людях“, но все-таки он кое-что слыхал об них. Он слыхал об увлечениях не книжных только, а действительных, о безвременно погубленных силах, о принесенных жертвах; он знает, что эти слухи не призрак, а суровая правда; поэтому он желает, чтоб ему объяснили, в чем заключаются эти действительные увлечения „нового человека“, во имя чего приносятся им жертвы и как приносятся»[159].
При всей распространенности концепт «новые люди» в литературе 1860-1870-х годов наибольшую популярность приобрел, конечно, благодаря творчеству Н.Г. Чернышевского. В романе «Что делать?» смысловое ядро произведения образует оппозиция «новые люди» – «старые люди», где главным оказывается, разумеется, не возрастной критерий. Подобное противопоставление возникало и раньше, в те решающие моменты национальной жизни, когда общество начинало воспринимать себя как новых людей. Однако если раньше их появление было связано с конкретным событием огромной исторической и культурной значимости, то теперь непосредственного повода для возникновения такого понятия (и, соответственно, явления) не было. Это событие – народная революция– мечта автора, оказавшаяся иллюзией. Таким образом, если два предшествующих этапа истории (крещение Руси и петровские реформы) имели своим следствием появление новых людей и литература запечатлела свершившийся факт, то роман Чернышевского изображает людей, которые должны подготовить некое историческое событие. В романе «Что делать?» изменились не только причинно-следственные отношения в мотивировке появления новых людей, но и сам объем этого понятия.
Для древнерусской литературы и литературы XVIII в. «новые люди» – это нация в целом. Правда, в творчестве писателей XVIII в. изображены и противники петровских реформ, но не они определяют лицо нации. В романе Чернышевского «новые люди» – это своего рода каста со своими правилами и законами; не случайно автор так много рассуждает о ее количественном составе и надеется на появление в ней новых членов. Именно поэтому Чернышевскому легко определить отличительные особенности людей, ее составляющих. При этом он подчеркнуто отказывается в своих рассуждениях (не в повествовании о судьбе конкретных героев) от идеи индивидуализации, выявляя общее, выстраивая тип нового человека. Что же оказывается для автора главным в этом типе? Уверенность в себе, честность, здравый смысл, способность анализировать свои чувства, мысли и поступки; «здоровый» эгоизм, руководствуясь которым, человек не только приобретает собственную выгоду, но и делает счастливым другого; постоянный труд, приносящий пользу обществу и внутреннее удовлетворение.
Герои романа «Что делать?» действительно отличаются этими качествами, и их жизнь складывается в конечном счете благополучно и счастливо. Они буквально осуществляют свод законов счастливой жизни. Все это может вызывать читательское сочувствие, во всяком случае, определенной категории читателей. Не случайно у романа было много страстных поклонников и в эпоху Чернышевского (в литературной критике свидетельство тому Д.И. Писарев), и позднее. «Новые люди Чернышевского, – пишет Л.Я. Гинзбург, – задуманы именно как рассчитанный на массовое воспроизведение тип»[160].
Действительно, «по образцу», предложенному романом, создавались мастерские, организовывались коммуны, выстраивались реальные человеческие судьбы и отношения. Однако они заканчивались крахом не только в антинигилистических романах, но и в жизни, чему есть множество документальных свидетельств. При этом неприятие романа Чернышевского (он вызвал уже у современников полярную реакцию: как восторженную, так и резко отрицательную) было связано не только с тем, что желаемое автор выдавал за действительность – выстраивал образец личности, которая служила бы примером молодому поколению; не только с революционной идеей романа, но и с самим типом «нового человека». «Этот тип довольно скудный, – приходит к характерному заключению H.H. Страхов, – <…> нет в нем теплоты, нет полноты человеческих чувств»[161].
Действительно, голос разума оказывается у «новых людей» Чернышевского еще более сильным, чем у героев просветительской литературы. Они способны проанализировать все, даже самые непостижимые чувства (характерным примером является разговор Веры Павловны со своим вторым мужем, Кирсановым, о том, за что они любят друг друга). Но именно в области чувств «новые люди» и оказываются наиболее уязвимыми. Опорным понятием для них становится эгоизм, хотя трактовка его оказывается нетрадиционной. Путем логических умозаключений Лопухов и Кирсанов приходят к выводу о том, что человеколюбие достигается прежде всего благодаря эгоизму. Таким образом, в центре всего (по крайней мере, в теории) для них оказывается собственная личность («каждый думает больше всего о себе»). В системе их нравственных ценностей нет места тем, которые были главными в христианском миропонимании, усвоенном когда-то «новыми людьми» русского Средневековья. Любовь оказывается оборотной стороной эгоизма, сочувствие – предрассудком («жалость – это сапоги всмятку»). Важнейшие идеи христианства – бессмертие души и т. д. – никогда не являются предметом их обсуждения. Не случайно священнику Мерцалову отведена здесь роль специалиста, читающего лекции по истории для девушек из мастерской Веры Павловны, и «щита благонравия». Кстати, он сам изучает Л. Фейербаха, имя которого зашифровано в тексте, но мы не видим Мерцалова за чтением собственно богословской литературы.
Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна – это, с точки зрения автора, обыкновенные «новые люди», однако он рисует и особенного человека – Рахметова. Это прежде всего, человек идеи, причем, политической, революционной идеи. Кроме того, все отличительные свойства «новых людей» в нем гипертрофированы. Рахметов отличается от них предельным аскетизмом, отказом от той стороны жизни, которая столь важна для Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны, – любви. Все это, казалось бы, делает фигуру Рахметова еще менее жизнеспособной, чем фигуры Лопухова и Кирсанова. Вместе с тем «новые люди» Чернышевского – это не художественные конструкты, искусственно смоделированные автором в соответствии с его видением идеала современного общественного деятеля. Присутствие в жизни подобного типа личностей по-своему «подтвердила» литературная критика (Д.И. Писарев), наконец, реальные исторические личности эпохи 1860-х годов. Одна из самых ярких в этом плане – H.A. Добролюбов. Для Чернышевского его молодой друг и единомышленник был воплощением типа «нового человека»; и опыт общения с ним, помимо романа «Пролог», где Добролюбов является прототипом главного героя, не мог не сказаться в романе «Что делать?».
В русском общественном сознании сложился определенный стереотип представлений о H.A. Добролюбове как о революционере-демократе, шестидесятнике, близкий его портрету в стихотворении H.A. Некрасова «Памяти Добролюбова»:
Некрасов создал возвышенный образ юноши-аскета, жизнь которого, как бы освобожденная от бытовой повседневности, сиюминутных страстей, ошибок и заблуждений, являла собой героический порыв, сосредоточенность на одной великой цели. Идея аскетического служения, гражданского подвига, оппозиция голоса сердца и разума как векторы в характеристике Добролюбова звучали также в некрологах, в воспоминаниях друзей и способствовали своего рода канонизации его в глазах современников. Подобный героический образ мог сложиться благодаря непосредственному общению с Добролюбовым (устному или письменному), а также его литературной критике. Однако круг людей, которые близко знали Добролюбова, был сравнительно невелик, в то время как круг его читателей (в том числе и почитателей) чрезвычайно широк. В критике Добролюбова возникает – как авторский идеал – образ сильного, деятельного, целеустремленного человека, пришедшего на смену «лишним людям». Этот искомый герой, конечно, ассоциировался для читателей с самим автором статей «Что такое обломовщина?», «Когда же придет настоящий день?», «Луч света в темном царстве» и др.
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять[162].
«Его статьи, – подтверждает Н.Г. Чернышевский, – как будто эпилоги к биографическим и автобиографическим рассказам»[163]. Друзья Добролюбова (если условно-схематически так определить круг близких ему людей) учитывали, конечно, не только опыт собственного общения с ним, но и тот образ, говоря словами современной нарратологии, абстрактного автора, который сложился в общественном сознании. «Абстрактный автор, – как отмечает В. Шмид, – может предстать перед читателем в идеологическом аспекте значительно радикальнее и одностороннее, чем конкретный автор был в действительности, или, выражаясь осторожнее, чем мы представляем его себе по историческим свидетельствам или просто по традиции»[164]. Создавая своего рода эталон биографии гражданина, соратники Добролюбова вольно или невольно в соответствии с ним отбирали факты жизни и истолковывали характер критика. Такое выстраивание личности, так или иначе вошедшей в историю культуры, в чем-то оказывается неизбежным, ибо, как писал Ю.М. Лотман, «для общества существуют совсем не все поступки индивида, а лишь те, которым в данной системе культуры приписывается некоторое общественное значение»[165]. Ранняя смерть Добролюбова еще более способствовала типизации его образа, ибо события жизни критика оказались «уплотнены» небольшим временным отрезком. И хотя биографы справедливо говорят о стремительном развитии личности Добролюбова, здесь нет того развертывания характера и судьбы, которые возможны при других жизненных сроках.
Социальная роль, отведенная Добролюбову его друзьями, единомышленниками, закрепилась позднее как в историческом, так и в литературном дискурсе. При всем многообразии ее составляющих (нравственном облике Добролюбова, его психологических особенностях, поступках и пр.) доминантой оказывалось именно общественное предназначение молодого революционера-демократа 1860-х годов. Акцентирование той или иной доминанты характера, внутреннего облика человека неизбежно влечет за собой формирование в общественном сознании определенных стереотипных представлений о нем; в данном случае они связаны с типом «нового человека».
Такое истолкование личности Добролюбова вызвало определенный протест уже в 1860-е годы, прежде всего у оппонентов журнала «Современник». Они увидели в публикациях, посвященных Добролюбову, спекулятивное использование его имени для создания образа борца за народное счастье и идеолога современного литературного процесса. Так, А.Ф. Писемский, возглавлявший в это время «Библиотеку для чтения», писал: «…ясно, что покойный критик, как и значительное большинство русских, страдал духотою одиночества, бедностью и пошлостью личной жизни, и в этом его право на наше сочувствие к нему как к человеку»[166].