Страница:
Когда Франсуаза услышала об этом коварном сговоре, она сказала:
– Не ждите его, брат мой, я хорошо знаю, что сегодня он не приедет.
Кравчий поверил ее словам и отвез ее домой. А когда они вернулись, Франсуаза была вне себя от гнева и сказала зятю, что он, верно, состоит на службе у дьявола и делает больше, чем ему приказывают. Ибо теперь она уверена, что все это его собственная затея, равно как и придворного, а отнюдь не самого принца, и что вместо того, чтобы честно служить своему господину, он норовит только удовлетворять его прихоти, рассчитывая, что ему за это заплатят. А раз так, то с этого дня она больше не останется у него в доме. И она послала за своим братом, чтобы тот увез ее к себе, и сразу же уехала от сестры. После этой неудачи кравчий отправился в замок, чтобы узнать, почему молодой принц не явился в назначенный час. Но не успел он добраться до замка, как встретил самого принца, который ехал на муле вместе со своим придворным, посвященным во все его тайны.
– Она все еще там? – спросил принц.
И когда кравчий все ему рассказал, он очень огорчился тем, что попытка его не удалась; это ведь было последнее средство, и больше надеяться уже ни на что не приходилось. И, видя, что он ничего не может поделать с Франсуазой, принц все-таки стал снова разыскивать ее и в конце концов нашел в одном обществе, где она уже не могла от него скрыться. Он очень рассердился на нее за то, что она была с ним так сурова и так неожиданно уехала от родных. Она же ответила, что для нее нельзя было сыскать более опасного и дурного места, чем этот дом, и что он, должно быть, весьма обязан своему кравчему, если тот не только служит ему верой и правдой, но способен ради него поступиться и душою и совестью. Когда принц понял, что никакими средствами он от нее ничего не добьется, он решил прекратить свои домогательства и до конца дней продолжал относиться к ней с глубоким уважением. Один из слуг этого принца, видя, сколь целомудренна эта девушка, решил жениться на ней. Но она никак не соглашалась на этот брак, пока не испросила позволения принца, которого глубоко почитала, и дала это понять тому, кто добивался ее руки. И только с соизволения своего господина она вышла за этого слугу замуж и достойно прожила с ним до конца жизни. Принц же оказал ей впоследствии немало благодеяний.
Что же нам на это сказать, благородные дамы? Неужели сами мы столь низки душою, что слуги наши оказываются выше нас, – ведь перед той, о которой я рассказала, бессильны были и любовь и страдание. Давайте же следовать ее примеру и победим самих себя, ибо это самая славная победа, какую мы можем одержать.
– Мне жаль только, – сказала Уазиль, – что эта добродетельная девушка не жила во времена римских историков, ибо те из них, которые так расхваливали свою Лукрецию[143], совсем бы позабыли о ней и стали бы описывать достоинства этой девушки.
– Достоинства эти действительно так велики, что мне трудно было бы в них поверить, если бы мы не поклялись говорить здесь одну только правду, – сказал Иркан, – но тем не менее я не считаю, что девушка эта столь уж добродетельна, как вы ее изображаете. Вам ведь несомненно приходилось видеть людей больных, которые отказываются от вкусной и здоровой пищи, предпочитая ей дурную и вредную. Может быть, и у этой девушки был какой-нибудь друг из людей ее звания и она поэтому могла пренебречь самой высокой знатностью.
На это Парламанта ответила, что жизнь и смерть этой праведницы показывают, что она никогда не питала никаких чувств ни к кому, кроме того, кого любила превыше жизни, но все же меньше, чем свою честь.
– Выкиньте это из головы, – сказал Сафредан, – подумайте лучше, с чего начались все эти разговоры о женской чести. Очень может быть, что женщины, которые столько об этом говорят, даже не представляют себе, откуда взялось это слово. Знайте же, что вначале, когда мужчины были не столь порочны, как ныне, любовь была такой простодушной и сильной, что не допускала никакого притворства и больше всего похвал доставалось на долю того, чья любовь более совершенна. Но когда жадность и грех опутали сердце и разум, они изгнали оттуда Бога и любовь, и место их заняли себялюбие, лицемерие и притворство. И, так как многие дамы стыдятся выказать свою истинную любовь, а также оттого, что само слово лицемерие всем ненавистно, лицемерие стали называть честью. Вот почему и те дамы, в сердце которых не было места настоящей любви, стали говорить, что по-настоящему полюбить им запрещает честь. И они возвели эту честь в столь жестокий закон, что большинство их, те, которые действительно любят совершенной любовью, стали скрывать свое чувство и считать добродетель пороком. Но женщина здравомыслящая и благоразумная никогда не совершит подобной ошибки, ибо умеет отличить мрак от света и понимает, что настоящая честь заключается в любви и в том, чтобы сердце жило этой любовью, а не кичилось тем, что умеет ее скрывать, – то есть притворством своим, которое само по себе уже есть порок.
– Тем не менее принято говорить, что чем более скрыта любовь, тем большей она заслуживает похвалы, – сказал Дагусен.
– Да, скрыта от глаз тех, кто может плохо о ней подумать, – сказал Симонто, – но она должна быть явной и непреложной по крайней мере для тех двоих, кого соединяют ее узы.
– Разумеется, это так, – сказал Дагусен, – но лучше уж, когда один из них ничего не знает об этой любви, чем когда о ней проведает третий. Мне, например, кажется, что любовь этой девушки становилась еще сильнее оттого, что она ее скрывала.
– Что бы там ни было, – сказала Лонгарина, – следует уважать добродетель, а самая большая добродетель – в том, чтобы победить свое сердце. А так как девушке этой столько раз представлялся случай забыть и совесть и честь и она так достойно победила свое чувство, свое желание и того, кого она любила больше самой себя, при всех тех трудных обстоятельствах, в которых она находилась, – ее поистине можно назвать женщиной сильной. А раз вы считаете, что степень добродетели определяется умерщвлением желаний, я должна сказать, что принц этот заслуживает большей похвалы, чем она, – ведь как он ее любил! И притом он был могуществен, случай ему благоприятствовал и в его руках были все средства. И он, однако, не захотел нарушить закон настоящей любви, который равняет принца и нищего, а прибег лишь к таким средствам, которые ему позволяла честь[144].
– Многие на его месте так бы не поступили, – заметил Иркан.
– Он тем более заслуживает уважения, – сказала Лонгарина, – что он победил свойственный всем людям порок, ибо поистине счастлив тот, кто может сотворить зло и кто его не сотворяет.
– Вы мне напомнили сейчас об одной женщине, – сказал Жебюрон, – которая ради того, чтобы не упасть во мнении людей, готова была оскорбить и Бога, и любовь свою, и честь.
– Пожалуйста, расскажите нам эту историю, – попросила Парламанта, – я передаю вам слово.
– Есть на свете люди, – сказал Жебюрон, – для которых не существует Бога, – или, даже если они и верят в него, они считают, что он где-то так далеко от них, что все равно не может ни увидеть, ни услышать того зла, которое они творят. И даже когда сами они видят свои грехи, они уверены, что Бог не станет обращать на них внимания и наказывать их, ибо ему нет дела до всего земного. Такого же мнения была и одна дама, имя которой, из уважения к ее роду, я не стану оглашать и назову ее Жамбика. Она часто говорила, что счастлива и права перед Богом та женщина, которая умеет сохранить свою честь перед людьми. Но вы увидите, благородные дамы, что ни благоразумие, ни лицемерие не спасли ее от того, что тайна ее была открыта, как и будет явствовать из этой истории, где все предстанет перед вами так, как это было, и только имена людей и название местности будут заменены другими.
Новелла сорок третья
В одном роскошном замке жила владетельная принцесса, пользовавшаяся большой властью. В числе ее придворных дам была некая Жамбика, особа очень решительная и сумевшая так опутать хитростями свою госпожу, что та во всем слушалась ее совета, считая ее самой умной и добродетельной женщиной своего времени. Жамбика до такой степени осуждала безумства любви, что достаточно ей было увидеть, что какой-нибудь дворянин влюбился в одну из ее подруг, как она сурово отчитывала обоих и так дурно о них говорила принцессе, что нередко потом та сама пеняла влюбленным; из-за этого все боялись Жамбики и не любили ее. Сама же она, когда ей приходилось разговаривать с мужчинами, вела себя высокомерно и заносчиво, так что прослыла даже заклятым врагом всякой любви, хотя в действительности дело обстояло совсем иначе. На службе у принцессы находился некий дворянин. Жамбика была влюблена в него до безумия. И только честолюбие и гордость заставляли ее скрывать от всех свою любовь. Но после того, как она таила страсть в себе целый год и не ведала того облегчения, которое испытывают влюбленные, обменявшись взглядом или словом, чувство это так разгорелось в ее сердце, что она стала искать последнего исцеления. И в конце концов она решила, что лучше уж удовлетворить свою страсть так, чтобы об этом знал один Господь, чем рассказывать о своей любви кому-то другому, чтобы тот разболтал потом ее тайну.
И вот однажды, находясь в комнате своей госпожи, Жамбика вышла на террасу и вдруг увидела, что тот, кого она любит, прогуливается по саду. И она не сводила с него глаз весь вечер – до тех пор, пока не стало совсем темно и едва можно было что-либо разглядеть, а потом позвала своего маленького пажа и, показав ему молодого дворянина, сказала:
– Видишь ты этого сеньора в алой шелковой куртке и плаще, отороченном рысьим мехом? Поди скажи ему, что один из его друзей хочет поговорить с ним в садовой галерее.
И, когда паж ушел, она прошла через гардеробную своей госпожи и направилась в эту галерею, надвинув на лоб чепец и надев полумаску. Как только молодой дворянин приблизился к ней, она тут же закрыла обе двери, которые вели в галерею, и, не снимая полумаски, принялась целовать его, шепча:
– Желанный мой, я давно уже люблю вас и все время искала случая и места, чтобы вас увидеть, но я так долго боялась за свою честь, что страх этот заставил меня против воли скрывать мое чувство. И вот в конце концов сила любви победила страх; я знаю, сколь вы благородны, и если вы обещаете любить меня, и никогда никому не рассказывать о наших встречах, и не допытываться, кто я такая, – заверяю вас, что буду вам верной и неизменной подругой и никогда, кроме вас, никого не буду любить. Но мне легче умереть, чем назвать себя.
Дворянин обещал ей исполнить все, о чем она просит. Тогда она с готовностью согласилась на все, о чем просил он, и ни в чем ему не отказала. Это было зимою, между пятью и шестью часами вечера, когда становится уже совершенно темно. Коснувшись ее платья, он почувствовал, что это бархат, а в то время бархат каждый день носили только самые знатные дамы. А касаясь под платьем ее тела, он понял, что, насколько он мог судить на ощупь, все было таким, каким должно было быть, по части форм и мягкости тела. И он постарался сделать все, чтобы ублажить ее. Она же со своей стороны от него не отставала. И дворянин мог узнать, что женщина эта замужем.
Она хотела сразу же вернуться туда, откуда пришла, но дворянин сказал ей:
– Я глубоко ценю то счастье, которое я ничем не заслужил, но мне еще дороже будет то, которое вы станете дарить мне тогда, когда я сам буду его добиваться. Я так счастлив, что молю вас сказать мне, могу ли я надеяться, что вы меня осчастливите еще раз, и где и когда мы встретимся. Я ведь не знаю, кто вы и что я должен делать, чтобы свидеться с вами снова.
– Не заботьтесь об этом, – ответила дама, – но будьте уверены, что каждый вечер, перед тем как госпожа моя сядет за ужин, я буду посылать за вами, приходите только к этому часу сюда, на террасу, куда вы пришли сегодня. А посылать за вами я буду каждый раз, для того чтобы вы не забыли о своем обещании. Это будет значить, что я жду вас здесь, в галерее. Но если вы услышите, что все собираются идти ужинать, вы должны будете понять, что вам следует удалиться совсем или перейти в покои принцессы. Только паче всего молю вас, во имя нашей любви, – не пытайтесь узнать, кто я такая.
На этом они расстались. И после этого день за днем они встречались там, но дворянин так и не мог проведать, кто такая его возлюбленная. Пускаясь в разные догадки, он старался представить себе, кто бы это мог быть. Ему не могло прийти в голову, что это светская дама, которая не хочет быть узнанной и скрывает свою любовь. И он стал думать, что это просто плутовка и какой-нибудь глупый проповедник внушил ей, что такой, как она, стоит только показать свое лицо, как ее сейчас же разлюбят. Его стало разбирать сомнение, и он решил узнать, кто же дарит его такими ласками. И вот однажды, когда незнакомка его позвала, он захватил с собой кусочек мела и, обнимая ее, незаметно сделал ей на плече знак. А едва только она ушла, молодой дворянин кинулся в комнату принцессы и постарался стать там у двери, чтобы видеть спины входивших туда дам. Вместе со всеми остальными вошла туда и Жамбика и так гордо посмотрела вокруг, что сначала он даже не решился взглянуть на ее спину, будучи совершенно уверен, что это никак не может быть она. Но едва только она обернулась к нему спиной, как он заметил меловую черту у нее на платье и был так поражен, что не верил своим глазам. И когда он внимательно к ней присмотрелся, он и по росту ее, и по лицу, которое он знал хорошо на ощупь, убедился, что это действительно она. И ему было очень лестно видеть, что женщина, у которой, должно быть, никогда не было кавалеров и которая отказала стольким благородным дворянам, остановила свой выбор на нем. Но Бог любви, который не выносит постоянства, очень скоро нарушил его покой. Он вселил в этого молодого дворянина столько самоуверенности и надежд, что тому захотелось признаться в своем чувстве открыто, ибо он решил, что когда его возлюбленная о нем узнает, они еще больше полюбят друг друга. И вот однажды, когда принцесса была в саду, Жамбика гуляла по соседней аллее. Видя, что она одна, молодой дворянин приблизился к ней, решив с ней поговорить, и, притворившись, что не узнает ее, сказал:
– Сударыня, в сердце моем давно уже теплится любовь к вам, и я не смел признаться вам в ней, потому что боялся, что вы будете недовольны. Но мне сейчас до того тяжко, что если я буду таить это чувство долго, я погиб. Я ведь люблю вас так, как не может любить никто на свете.
Жамбика не дала ему договорить и в гневе воскликнула:
– А вы что, видали когда-нибудь или слыхали, чтобы у меня был кавалер или друг? Этого никогда не было, и меня удивляет, откуда в вас берется столько наглости, чтобы говорить подобные вещи порядочной женщине. Вы ведь достаточно волочились за мной, чтобы убедиться, что я никогда не буду любить никого, кроме моего мужа. Поэтому не смейте больше мне это говорить.
Видя, сколь искусно она притворяется, молодой дворянин не мог удержаться от смеха и сказал ей:
– Сударыня, вы ведь не всегда были так суровы со мной, как сегодня. Для чего же вы притворяетесь! Не лучше разве, если любовь наша будет высокой и совершенной?
– У меня нет к вам никакой любви, ни высокой, ни низкой, – ответила Жамбика, – не больше, чем ко всем остальным придворным госпожи, моей принцессы, но если вы будете продолжать подобные речи, я начну питать к вам такую ненависть, что она принесет вам вред.
Дворянин продолжал, однако, настаивать и сказал:
– А вспомните, как вы были ласковы со мной, когда я не мог видеть ваше лицо. Почему же вы сейчас лишаете меня этой ласки, когда при свете дня я вижу вашу красоту и всю вашу несравненную прелесть?
Жамбика перекрестилась большим крестом и сказала:
– Или вы совсем с ума сошли, или вы самый заядлый лжец; сколько я живу на свете, у меня никогда и в мыслях не было быть с вами ласковее или суровее, чем сейчас. Ответьте мне, что все это значит?
Тогда несчастный дворянин, решив, что этим он больше расположит ее к себе, напомнил ей, где и когда они встречались, и сказал об отметке мелом, которую он сделал, чтобы ее узнать. Услыхав это, Жамбика пришла в такую ярость, что назвала его отъявленным негодяем и сказала, что он возвел на нее такую клевету, что она заставит его раскаяться в своем поступке. Молодой дворянин знал, каким влиянием она пользуется у принцессы, и постарался успокоить ее, но ничего не мог с ней поделать. Разъяренная, она ушла от него и отправилась прямо к принцессе, которая тут же отпустила всех своих дам, чтобы поговорить наедине с Жамбикой, ибо любила ее больше, чем себя самое. И, видя, что она вне себя от гнева, принцесса спросила ее, что случилось. Жамбика передала ей в точности все, что ей говорил дворянин, и последнему действительно пришлось плохо: в тот же вечер принцесса приказала ему немедленно, никому ничего не говоря, покинуть двор, вернуться домой и оставаться там до тех пор, пока за ним не пришлют. Несчастный, боясь худшего, поспешил исполнить ее приказание. И до тех пор, пока Жамбика оставалась в свите принцессы, дворянин этот не возвращался ко двору и никогда ничего не услышал о той, которая предупредила его, что, начав узнавать о ней, он ее потеряет.
Из этой истории, благородные дамы, явствует, что та, для которой мнение людей значило больше, чем собственная совесть, потеряла и то и другое, ибо то, что она хотела скрыть от глаз своего возлюбленного, в конце концов открылось всем, и, стараясь избежать насмешек одного, она стала посмешищем в глазах всех придворных. К тому же поступок ее нельзя извинить простодушием или наивностью, которые в каждом человеке способны лишь вызвать жалость. Напротив, она вдвойне виновата в том, что коварство свое прикрыла двойным покрывалом чести и славы и хотела казаться перед Богом и перед людьми не тем, чем была на самом деле. Однако тот, чья слава не может стать достоянием человека, отдернул этот покров и этим вдвойне ее посрамил.
– Действительно, она совершила низость, которую нельзя простить, – сказала Уазиль, – ибо кто же может взять эту женщину под защиту, если против нее и Господь, и ее честь, и даже сама любовь?
– Защитники у нее найдутся – сказал Иркан, – это прежде всего наслаждение и безумство, самые ярые адвокаты дам.
– Если бы у нас не было еще и других адвокатов, кроме этих, – сказала Парламанта, – дело наше трудно было бы выиграть. Но те, над кем наслаждение одерживает верх, не заслуживают того, чтобы их называли женщинами, им больше пристало быть мужчинами, – там ведь и ярость и вожделение только прибавляют чести. Мужчина, который мстит своему врагу и убивает его, тем самым изобличает его во лжи, а сам выигрывает от этого во мнении общества. То же самое бывает и тогда, когда, кроме своей жены, он любит еще дюжину женщин. Но женская честь зиждется совсем на другом: на кротости, терпении и целомудрии.
– Вы говорите о женщинах скромных? – спросил Иркан.
– Да, потому что никаких других я не хочу знать, – ответила Парламанта.
– Если бы не было женщин сумасбродных, – сказала Номерфида, – мужчинам, которые хотят, чтобы им верили, очень уж часто пришлось бы лгать!
– Прошу вас, Номерфида, – сказал Жебюрон, – возьмите слово и, рассказывая о безумствах людей, которые действительно были, не забывайте, что вы все-таки женщина.
– Раз добродетель меня к этому понуждает и вы мне предоставляете слово, – ответила Номерфида, – я расскажу вам все, что знаю. Никто из здесь присутствующих в своих рассказах не щадил францисканцев. А так как мне жаль их, я решила, что в истории, которую я вам расскажу, я буду говорить о них только хорошее.
Новелла сорок четвертая
В дом к Седанам пришел однажды монах попросить у госпожи де Седан, происходившей из рода Круи, поросенка, ибо было заведено, что монастырь каждый год получал от нее в виде милостыни по одному поросенку. Господин де Седан[146], будучи человеком умным и обходительным, усадил святого отца с собою за стол и во время беседы сказал ему, чтобы вывести его на свежую воду:
– Святой отец, хорошо вам ходить да собирать подаяние, покуда никто вас не знает, но я боюсь, что, как только проведают о вашем лицемерии, вам перестанут отдавать хлеб несчастных детей, который отцам их приходится зарабатывать в поте лица.
Монаха, однако слова эти нисколько не удивили, и он ответил:
– Сеньор, орден наш зиждется на такой прочной основе, что до тех пор, пока мир остается таким, каков он сейчас, останется и он: знайте, что покуда на земле есть мужчины и женщины, братии нашей ничто не грозит.
Желая выпытать у него, что это за прочная основа, господин де Седан настойчиво стал его расспрашивать. Тогда после долгих извинений монах сказал:
– Раз вы на этом настаиваете, извольте, я скажу: знайте, сеньор, что мы пробавляемся глупостью женщин. До тех пор, пока на свете есть сумасбродные или глупые женщины, с голоду мы не умрем.
Госпожа де Седан, которая была очень горячего нрава, до такой степени рассердилась, что, если бы рядом не было ее мужа, она непременно выместила бы свое негодование на монахе; после этого она твердо решила, что тот не получит обещанного поросенка. Но господин де Седан, видя, что францисканец не утаил от него правды, заверил его, что вместо одного поросенка он получит теперь двух, и сам послал поросят в монастырь.
Вот, благородные дамы, как францисканец, уверенный в том, что женщины будут всегда к нему добры, нашел способ снискать милость и расположение мужчин: если бы он оказался притворщиком и льстецом, дамам это было бы еще приятнее, но это не было бы выгодно ни ему, ни его братии.
Не успела Номерфида кончить, как вся компания стала смеяться, и больше всех смеялись те, кто знал сеньора Де Седана и его жену.
– Выходит, что монахам, которые проповедуют, вовсе незачем добиваться, чтобы женщины поумнели, – сказал Иркан, – женская глупость им только на пользу.
– Францисканцы вовсе и не стараются, чтобы женщины поумнели, – сказала Парламанта, – они только хотят, чтобы они считали себя умными, – ведь от женщин суетных и безумных им не видать больших подаяний; те же, которые посещают их монастыри, перебирают четки с изображением черепа и ниже всех надвигают чепцы, считают себя самыми умными и добродетельными, в то время как в действительности они-то и безумны. Ибо залог своего спасения они видят в том, что верят в святость этих нечестивцев, которые кажутся им чуть ли не полубогами.
– Но кто же откажется им верить, – возразила Эннасюита, – ведь прелаты наши назначают их, чтобы проповедовать нам Евангелие и отпускать грехи?
– Да прежде всего те, – ответила Парламанта, – кто убедился в их лицемерии и кто знает разницу между учением Бога и учением дьявола.
– Господи Иисусе! – воскликнула Эннасюита. – Неужели вы думаете, что эти люди осмелятся проповедовать что-нибудь дурное?
– Не только думаю, – сказала Парламанта, – но я убеждена, что они не очень-то верят Евангелию. Я разумею дурных, потому что я знаю немало людей добрых, которые бесхитростно и с чистотой душевной проповедуют Священное Писание и сами живут так, как должно, без непотребства, без тщеславия, без вожделения, в целомудрии, и праведность их – неподдельная и непритворная. Но этих далеко не так много, как первых, которых хоть отбавляй, а ведь по яблокам судят и о яблоне.
– Право же, – сказала Эннасюита, – я считала, что мы совершим смертный грех, если не будем считать истинным все, что они проповедуют с церковной кафедры, повторяя нам то, что содержится в Священном Писании, и приводя слова отцов церкви, коим Господь вложил их в уста.
– Что до меня, – сказала Парламанта, – то я не могу, разумеется, не знать, что среди них встречаются очень дурные; я, например, знаю, что один из них, доктор богословия, по имени Колиман, известный проповедник и один из главных людей в их ордене, пытался убедить своих братьев, что Евангелию следует верить не больше, чем «Запискам» Цезаря или другим писаниям людей ученых. И едва только я услыхала, что он говорит, как я потеряла к нему доверие, ибо слова его расходятся со словами Господа, которые суть настоящий пробный камень, помогающий отличить истину ото лжи.
– Не ждите его, брат мой, я хорошо знаю, что сегодня он не приедет.
Кравчий поверил ее словам и отвез ее домой. А когда они вернулись, Франсуаза была вне себя от гнева и сказала зятю, что он, верно, состоит на службе у дьявола и делает больше, чем ему приказывают. Ибо теперь она уверена, что все это его собственная затея, равно как и придворного, а отнюдь не самого принца, и что вместо того, чтобы честно служить своему господину, он норовит только удовлетворять его прихоти, рассчитывая, что ему за это заплатят. А раз так, то с этого дня она больше не останется у него в доме. И она послала за своим братом, чтобы тот увез ее к себе, и сразу же уехала от сестры. После этой неудачи кравчий отправился в замок, чтобы узнать, почему молодой принц не явился в назначенный час. Но не успел он добраться до замка, как встретил самого принца, который ехал на муле вместе со своим придворным, посвященным во все его тайны.
– Она все еще там? – спросил принц.
И когда кравчий все ему рассказал, он очень огорчился тем, что попытка его не удалась; это ведь было последнее средство, и больше надеяться уже ни на что не приходилось. И, видя, что он ничего не может поделать с Франсуазой, принц все-таки стал снова разыскивать ее и в конце концов нашел в одном обществе, где она уже не могла от него скрыться. Он очень рассердился на нее за то, что она была с ним так сурова и так неожиданно уехала от родных. Она же ответила, что для нее нельзя было сыскать более опасного и дурного места, чем этот дом, и что он, должно быть, весьма обязан своему кравчему, если тот не только служит ему верой и правдой, но способен ради него поступиться и душою и совестью. Когда принц понял, что никакими средствами он от нее ничего не добьется, он решил прекратить свои домогательства и до конца дней продолжал относиться к ней с глубоким уважением. Один из слуг этого принца, видя, сколь целомудренна эта девушка, решил жениться на ней. Но она никак не соглашалась на этот брак, пока не испросила позволения принца, которого глубоко почитала, и дала это понять тому, кто добивался ее руки. И только с соизволения своего господина она вышла за этого слугу замуж и достойно прожила с ним до конца жизни. Принц же оказал ей впоследствии немало благодеяний.
Что же нам на это сказать, благородные дамы? Неужели сами мы столь низки душою, что слуги наши оказываются выше нас, – ведь перед той, о которой я рассказала, бессильны были и любовь и страдание. Давайте же следовать ее примеру и победим самих себя, ибо это самая славная победа, какую мы можем одержать.
– Мне жаль только, – сказала Уазиль, – что эта добродетельная девушка не жила во времена римских историков, ибо те из них, которые так расхваливали свою Лукрецию[143], совсем бы позабыли о ней и стали бы описывать достоинства этой девушки.
– Достоинства эти действительно так велики, что мне трудно было бы в них поверить, если бы мы не поклялись говорить здесь одну только правду, – сказал Иркан, – но тем не менее я не считаю, что девушка эта столь уж добродетельна, как вы ее изображаете. Вам ведь несомненно приходилось видеть людей больных, которые отказываются от вкусной и здоровой пищи, предпочитая ей дурную и вредную. Может быть, и у этой девушки был какой-нибудь друг из людей ее звания и она поэтому могла пренебречь самой высокой знатностью.
На это Парламанта ответила, что жизнь и смерть этой праведницы показывают, что она никогда не питала никаких чувств ни к кому, кроме того, кого любила превыше жизни, но все же меньше, чем свою честь.
– Выкиньте это из головы, – сказал Сафредан, – подумайте лучше, с чего начались все эти разговоры о женской чести. Очень может быть, что женщины, которые столько об этом говорят, даже не представляют себе, откуда взялось это слово. Знайте же, что вначале, когда мужчины были не столь порочны, как ныне, любовь была такой простодушной и сильной, что не допускала никакого притворства и больше всего похвал доставалось на долю того, чья любовь более совершенна. Но когда жадность и грех опутали сердце и разум, они изгнали оттуда Бога и любовь, и место их заняли себялюбие, лицемерие и притворство. И, так как многие дамы стыдятся выказать свою истинную любовь, а также оттого, что само слово лицемерие всем ненавистно, лицемерие стали называть честью. Вот почему и те дамы, в сердце которых не было места настоящей любви, стали говорить, что по-настоящему полюбить им запрещает честь. И они возвели эту честь в столь жестокий закон, что большинство их, те, которые действительно любят совершенной любовью, стали скрывать свое чувство и считать добродетель пороком. Но женщина здравомыслящая и благоразумная никогда не совершит подобной ошибки, ибо умеет отличить мрак от света и понимает, что настоящая честь заключается в любви и в том, чтобы сердце жило этой любовью, а не кичилось тем, что умеет ее скрывать, – то есть притворством своим, которое само по себе уже есть порок.
– Тем не менее принято говорить, что чем более скрыта любовь, тем большей она заслуживает похвалы, – сказал Дагусен.
– Да, скрыта от глаз тех, кто может плохо о ней подумать, – сказал Симонто, – но она должна быть явной и непреложной по крайней мере для тех двоих, кого соединяют ее узы.
– Разумеется, это так, – сказал Дагусен, – но лучше уж, когда один из них ничего не знает об этой любви, чем когда о ней проведает третий. Мне, например, кажется, что любовь этой девушки становилась еще сильнее оттого, что она ее скрывала.
– Что бы там ни было, – сказала Лонгарина, – следует уважать добродетель, а самая большая добродетель – в том, чтобы победить свое сердце. А так как девушке этой столько раз представлялся случай забыть и совесть и честь и она так достойно победила свое чувство, свое желание и того, кого она любила больше самой себя, при всех тех трудных обстоятельствах, в которых она находилась, – ее поистине можно назвать женщиной сильной. А раз вы считаете, что степень добродетели определяется умерщвлением желаний, я должна сказать, что принц этот заслуживает большей похвалы, чем она, – ведь как он ее любил! И притом он был могуществен, случай ему благоприятствовал и в его руках были все средства. И он, однако, не захотел нарушить закон настоящей любви, который равняет принца и нищего, а прибег лишь к таким средствам, которые ему позволяла честь[144].
– Многие на его месте так бы не поступили, – заметил Иркан.
– Он тем более заслуживает уважения, – сказала Лонгарина, – что он победил свойственный всем людям порок, ибо поистине счастлив тот, кто может сотворить зло и кто его не сотворяет.
– Вы мне напомнили сейчас об одной женщине, – сказал Жебюрон, – которая ради того, чтобы не упасть во мнении людей, готова была оскорбить и Бога, и любовь свою, и честь.
– Пожалуйста, расскажите нам эту историю, – попросила Парламанта, – я передаю вам слово.
– Есть на свете люди, – сказал Жебюрон, – для которых не существует Бога, – или, даже если они и верят в него, они считают, что он где-то так далеко от них, что все равно не может ни увидеть, ни услышать того зла, которое они творят. И даже когда сами они видят свои грехи, они уверены, что Бог не станет обращать на них внимания и наказывать их, ибо ему нет дела до всего земного. Такого же мнения была и одна дама, имя которой, из уважения к ее роду, я не стану оглашать и назову ее Жамбика. Она часто говорила, что счастлива и права перед Богом та женщина, которая умеет сохранить свою честь перед людьми. Но вы увидите, благородные дамы, что ни благоразумие, ни лицемерие не спасли ее от того, что тайна ее была открыта, как и будет явствовать из этой истории, где все предстанет перед вами так, как это было, и только имена людей и название местности будут заменены другими.
Новелла сорок третья
Жамбика, для которой мнение общества значило больше, чем собственная совесть, хотела казаться людям не тем, чем она была на самом деле. И ее друг и кавалер с помощью кусочка мела разоблачил перед всеми лицемерие, которое она так тщательно старалась скрыть[145].
В одном роскошном замке жила владетельная принцесса, пользовавшаяся большой властью. В числе ее придворных дам была некая Жамбика, особа очень решительная и сумевшая так опутать хитростями свою госпожу, что та во всем слушалась ее совета, считая ее самой умной и добродетельной женщиной своего времени. Жамбика до такой степени осуждала безумства любви, что достаточно ей было увидеть, что какой-нибудь дворянин влюбился в одну из ее подруг, как она сурово отчитывала обоих и так дурно о них говорила принцессе, что нередко потом та сама пеняла влюбленным; из-за этого все боялись Жамбики и не любили ее. Сама же она, когда ей приходилось разговаривать с мужчинами, вела себя высокомерно и заносчиво, так что прослыла даже заклятым врагом всякой любви, хотя в действительности дело обстояло совсем иначе. На службе у принцессы находился некий дворянин. Жамбика была влюблена в него до безумия. И только честолюбие и гордость заставляли ее скрывать от всех свою любовь. Но после того, как она таила страсть в себе целый год и не ведала того облегчения, которое испытывают влюбленные, обменявшись взглядом или словом, чувство это так разгорелось в ее сердце, что она стала искать последнего исцеления. И в конце концов она решила, что лучше уж удовлетворить свою страсть так, чтобы об этом знал один Господь, чем рассказывать о своей любви кому-то другому, чтобы тот разболтал потом ее тайну.
И вот однажды, находясь в комнате своей госпожи, Жамбика вышла на террасу и вдруг увидела, что тот, кого она любит, прогуливается по саду. И она не сводила с него глаз весь вечер – до тех пор, пока не стало совсем темно и едва можно было что-либо разглядеть, а потом позвала своего маленького пажа и, показав ему молодого дворянина, сказала:
– Видишь ты этого сеньора в алой шелковой куртке и плаще, отороченном рысьим мехом? Поди скажи ему, что один из его друзей хочет поговорить с ним в садовой галерее.
И, когда паж ушел, она прошла через гардеробную своей госпожи и направилась в эту галерею, надвинув на лоб чепец и надев полумаску. Как только молодой дворянин приблизился к ней, она тут же закрыла обе двери, которые вели в галерею, и, не снимая полумаски, принялась целовать его, шепча:
– Желанный мой, я давно уже люблю вас и все время искала случая и места, чтобы вас увидеть, но я так долго боялась за свою честь, что страх этот заставил меня против воли скрывать мое чувство. И вот в конце концов сила любви победила страх; я знаю, сколь вы благородны, и если вы обещаете любить меня, и никогда никому не рассказывать о наших встречах, и не допытываться, кто я такая, – заверяю вас, что буду вам верной и неизменной подругой и никогда, кроме вас, никого не буду любить. Но мне легче умереть, чем назвать себя.
Дворянин обещал ей исполнить все, о чем она просит. Тогда она с готовностью согласилась на все, о чем просил он, и ни в чем ему не отказала. Это было зимою, между пятью и шестью часами вечера, когда становится уже совершенно темно. Коснувшись ее платья, он почувствовал, что это бархат, а в то время бархат каждый день носили только самые знатные дамы. А касаясь под платьем ее тела, он понял, что, насколько он мог судить на ощупь, все было таким, каким должно было быть, по части форм и мягкости тела. И он постарался сделать все, чтобы ублажить ее. Она же со своей стороны от него не отставала. И дворянин мог узнать, что женщина эта замужем.
Она хотела сразу же вернуться туда, откуда пришла, но дворянин сказал ей:
– Я глубоко ценю то счастье, которое я ничем не заслужил, но мне еще дороже будет то, которое вы станете дарить мне тогда, когда я сам буду его добиваться. Я так счастлив, что молю вас сказать мне, могу ли я надеяться, что вы меня осчастливите еще раз, и где и когда мы встретимся. Я ведь не знаю, кто вы и что я должен делать, чтобы свидеться с вами снова.
– Не заботьтесь об этом, – ответила дама, – но будьте уверены, что каждый вечер, перед тем как госпожа моя сядет за ужин, я буду посылать за вами, приходите только к этому часу сюда, на террасу, куда вы пришли сегодня. А посылать за вами я буду каждый раз, для того чтобы вы не забыли о своем обещании. Это будет значить, что я жду вас здесь, в галерее. Но если вы услышите, что все собираются идти ужинать, вы должны будете понять, что вам следует удалиться совсем или перейти в покои принцессы. Только паче всего молю вас, во имя нашей любви, – не пытайтесь узнать, кто я такая.
На этом они расстались. И после этого день за днем они встречались там, но дворянин так и не мог проведать, кто такая его возлюбленная. Пускаясь в разные догадки, он старался представить себе, кто бы это мог быть. Ему не могло прийти в голову, что это светская дама, которая не хочет быть узнанной и скрывает свою любовь. И он стал думать, что это просто плутовка и какой-нибудь глупый проповедник внушил ей, что такой, как она, стоит только показать свое лицо, как ее сейчас же разлюбят. Его стало разбирать сомнение, и он решил узнать, кто же дарит его такими ласками. И вот однажды, когда незнакомка его позвала, он захватил с собой кусочек мела и, обнимая ее, незаметно сделал ей на плече знак. А едва только она ушла, молодой дворянин кинулся в комнату принцессы и постарался стать там у двери, чтобы видеть спины входивших туда дам. Вместе со всеми остальными вошла туда и Жамбика и так гордо посмотрела вокруг, что сначала он даже не решился взглянуть на ее спину, будучи совершенно уверен, что это никак не может быть она. Но едва только она обернулась к нему спиной, как он заметил меловую черту у нее на платье и был так поражен, что не верил своим глазам. И когда он внимательно к ней присмотрелся, он и по росту ее, и по лицу, которое он знал хорошо на ощупь, убедился, что это действительно она. И ему было очень лестно видеть, что женщина, у которой, должно быть, никогда не было кавалеров и которая отказала стольким благородным дворянам, остановила свой выбор на нем. Но Бог любви, который не выносит постоянства, очень скоро нарушил его покой. Он вселил в этого молодого дворянина столько самоуверенности и надежд, что тому захотелось признаться в своем чувстве открыто, ибо он решил, что когда его возлюбленная о нем узнает, они еще больше полюбят друг друга. И вот однажды, когда принцесса была в саду, Жамбика гуляла по соседней аллее. Видя, что она одна, молодой дворянин приблизился к ней, решив с ней поговорить, и, притворившись, что не узнает ее, сказал:
– Сударыня, в сердце моем давно уже теплится любовь к вам, и я не смел признаться вам в ней, потому что боялся, что вы будете недовольны. Но мне сейчас до того тяжко, что если я буду таить это чувство долго, я погиб. Я ведь люблю вас так, как не может любить никто на свете.
Жамбика не дала ему договорить и в гневе воскликнула:
– А вы что, видали когда-нибудь или слыхали, чтобы у меня был кавалер или друг? Этого никогда не было, и меня удивляет, откуда в вас берется столько наглости, чтобы говорить подобные вещи порядочной женщине. Вы ведь достаточно волочились за мной, чтобы убедиться, что я никогда не буду любить никого, кроме моего мужа. Поэтому не смейте больше мне это говорить.
Видя, сколь искусно она притворяется, молодой дворянин не мог удержаться от смеха и сказал ей:
– Сударыня, вы ведь не всегда были так суровы со мной, как сегодня. Для чего же вы притворяетесь! Не лучше разве, если любовь наша будет высокой и совершенной?
– У меня нет к вам никакой любви, ни высокой, ни низкой, – ответила Жамбика, – не больше, чем ко всем остальным придворным госпожи, моей принцессы, но если вы будете продолжать подобные речи, я начну питать к вам такую ненависть, что она принесет вам вред.
Дворянин продолжал, однако, настаивать и сказал:
– А вспомните, как вы были ласковы со мной, когда я не мог видеть ваше лицо. Почему же вы сейчас лишаете меня этой ласки, когда при свете дня я вижу вашу красоту и всю вашу несравненную прелесть?
Жамбика перекрестилась большим крестом и сказала:
– Или вы совсем с ума сошли, или вы самый заядлый лжец; сколько я живу на свете, у меня никогда и в мыслях не было быть с вами ласковее или суровее, чем сейчас. Ответьте мне, что все это значит?
Тогда несчастный дворянин, решив, что этим он больше расположит ее к себе, напомнил ей, где и когда они встречались, и сказал об отметке мелом, которую он сделал, чтобы ее узнать. Услыхав это, Жамбика пришла в такую ярость, что назвала его отъявленным негодяем и сказала, что он возвел на нее такую клевету, что она заставит его раскаяться в своем поступке. Молодой дворянин знал, каким влиянием она пользуется у принцессы, и постарался успокоить ее, но ничего не мог с ней поделать. Разъяренная, она ушла от него и отправилась прямо к принцессе, которая тут же отпустила всех своих дам, чтобы поговорить наедине с Жамбикой, ибо любила ее больше, чем себя самое. И, видя, что она вне себя от гнева, принцесса спросила ее, что случилось. Жамбика передала ей в точности все, что ей говорил дворянин, и последнему действительно пришлось плохо: в тот же вечер принцесса приказала ему немедленно, никому ничего не говоря, покинуть двор, вернуться домой и оставаться там до тех пор, пока за ним не пришлют. Несчастный, боясь худшего, поспешил исполнить ее приказание. И до тех пор, пока Жамбика оставалась в свите принцессы, дворянин этот не возвращался ко двору и никогда ничего не услышал о той, которая предупредила его, что, начав узнавать о ней, он ее потеряет.
Из этой истории, благородные дамы, явствует, что та, для которой мнение людей значило больше, чем собственная совесть, потеряла и то и другое, ибо то, что она хотела скрыть от глаз своего возлюбленного, в конце концов открылось всем, и, стараясь избежать насмешек одного, она стала посмешищем в глазах всех придворных. К тому же поступок ее нельзя извинить простодушием или наивностью, которые в каждом человеке способны лишь вызвать жалость. Напротив, она вдвойне виновата в том, что коварство свое прикрыла двойным покрывалом чести и славы и хотела казаться перед Богом и перед людьми не тем, чем была на самом деле. Однако тот, чья слава не может стать достоянием человека, отдернул этот покров и этим вдвойне ее посрамил.
– Действительно, она совершила низость, которую нельзя простить, – сказала Уазиль, – ибо кто же может взять эту женщину под защиту, если против нее и Господь, и ее честь, и даже сама любовь?
– Защитники у нее найдутся – сказал Иркан, – это прежде всего наслаждение и безумство, самые ярые адвокаты дам.
– Если бы у нас не было еще и других адвокатов, кроме этих, – сказала Парламанта, – дело наше трудно было бы выиграть. Но те, над кем наслаждение одерживает верх, не заслуживают того, чтобы их называли женщинами, им больше пристало быть мужчинами, – там ведь и ярость и вожделение только прибавляют чести. Мужчина, который мстит своему врагу и убивает его, тем самым изобличает его во лжи, а сам выигрывает от этого во мнении общества. То же самое бывает и тогда, когда, кроме своей жены, он любит еще дюжину женщин. Но женская честь зиждется совсем на другом: на кротости, терпении и целомудрии.
– Вы говорите о женщинах скромных? – спросил Иркан.
– Да, потому что никаких других я не хочу знать, – ответила Парламанта.
– Если бы не было женщин сумасбродных, – сказала Номерфида, – мужчинам, которые хотят, чтобы им верили, очень уж часто пришлось бы лгать!
– Прошу вас, Номерфида, – сказал Жебюрон, – возьмите слово и, рассказывая о безумствах людей, которые действительно были, не забывайте, что вы все-таки женщина.
– Раз добродетель меня к этому понуждает и вы мне предоставляете слово, – ответила Номерфида, – я расскажу вам все, что знаю. Никто из здесь присутствующих в своих рассказах не щадил францисканцев. А так как мне жаль их, я решила, что в истории, которую я вам расскажу, я буду говорить о них только хорошее.
Новелла сорок четвертая
За то, что францисканец не скрыл от него правду, господин де Седан подал ему двойную милостыню, так что тот получил двух поросят вместо одного.
В дом к Седанам пришел однажды монах попросить у госпожи де Седан, происходившей из рода Круи, поросенка, ибо было заведено, что монастырь каждый год получал от нее в виде милостыни по одному поросенку. Господин де Седан[146], будучи человеком умным и обходительным, усадил святого отца с собою за стол и во время беседы сказал ему, чтобы вывести его на свежую воду:
– Святой отец, хорошо вам ходить да собирать подаяние, покуда никто вас не знает, но я боюсь, что, как только проведают о вашем лицемерии, вам перестанут отдавать хлеб несчастных детей, который отцам их приходится зарабатывать в поте лица.
Монаха, однако слова эти нисколько не удивили, и он ответил:
– Сеньор, орден наш зиждется на такой прочной основе, что до тех пор, пока мир остается таким, каков он сейчас, останется и он: знайте, что покуда на земле есть мужчины и женщины, братии нашей ничто не грозит.
Желая выпытать у него, что это за прочная основа, господин де Седан настойчиво стал его расспрашивать. Тогда после долгих извинений монах сказал:
– Раз вы на этом настаиваете, извольте, я скажу: знайте, сеньор, что мы пробавляемся глупостью женщин. До тех пор, пока на свете есть сумасбродные или глупые женщины, с голоду мы не умрем.
Госпожа де Седан, которая была очень горячего нрава, до такой степени рассердилась, что, если бы рядом не было ее мужа, она непременно выместила бы свое негодование на монахе; после этого она твердо решила, что тот не получит обещанного поросенка. Но господин де Седан, видя, что францисканец не утаил от него правды, заверил его, что вместо одного поросенка он получит теперь двух, и сам послал поросят в монастырь.
Вот, благородные дамы, как францисканец, уверенный в том, что женщины будут всегда к нему добры, нашел способ снискать милость и расположение мужчин: если бы он оказался притворщиком и льстецом, дамам это было бы еще приятнее, но это не было бы выгодно ни ему, ни его братии.
Не успела Номерфида кончить, как вся компания стала смеяться, и больше всех смеялись те, кто знал сеньора Де Седана и его жену.
– Выходит, что монахам, которые проповедуют, вовсе незачем добиваться, чтобы женщины поумнели, – сказал Иркан, – женская глупость им только на пользу.
– Францисканцы вовсе и не стараются, чтобы женщины поумнели, – сказала Парламанта, – они только хотят, чтобы они считали себя умными, – ведь от женщин суетных и безумных им не видать больших подаяний; те же, которые посещают их монастыри, перебирают четки с изображением черепа и ниже всех надвигают чепцы, считают себя самыми умными и добродетельными, в то время как в действительности они-то и безумны. Ибо залог своего спасения они видят в том, что верят в святость этих нечестивцев, которые кажутся им чуть ли не полубогами.
– Но кто же откажется им верить, – возразила Эннасюита, – ведь прелаты наши назначают их, чтобы проповедовать нам Евангелие и отпускать грехи?
– Да прежде всего те, – ответила Парламанта, – кто убедился в их лицемерии и кто знает разницу между учением Бога и учением дьявола.
– Господи Иисусе! – воскликнула Эннасюита. – Неужели вы думаете, что эти люди осмелятся проповедовать что-нибудь дурное?
– Не только думаю, – сказала Парламанта, – но я убеждена, что они не очень-то верят Евангелию. Я разумею дурных, потому что я знаю немало людей добрых, которые бесхитростно и с чистотой душевной проповедуют Священное Писание и сами живут так, как должно, без непотребства, без тщеславия, без вожделения, в целомудрии, и праведность их – неподдельная и непритворная. Но этих далеко не так много, как первых, которых хоть отбавляй, а ведь по яблокам судят и о яблоне.
– Право же, – сказала Эннасюита, – я считала, что мы совершим смертный грех, если не будем считать истинным все, что они проповедуют с церковной кафедры, повторяя нам то, что содержится в Священном Писании, и приводя слова отцов церкви, коим Господь вложил их в уста.
– Что до меня, – сказала Парламанта, – то я не могу, разумеется, не знать, что среди них встречаются очень дурные; я, например, знаю, что один из них, доктор богословия, по имени Колиман, известный проповедник и один из главных людей в их ордене, пытался убедить своих братьев, что Евангелию следует верить не больше, чем «Запискам» Цезаря или другим писаниям людей ученых. И едва только я услыхала, что он говорит, как я потеряла к нему доверие, ибо слова его расходятся со словами Господа, которые суть настоящий пробный камень, помогающий отличить истину ото лжи.