Страница:
И с этими словами она обняла и поцеловала своего мужа, оросив плечо его слезами, и так горестно вздыхала и рыдала, что добрый герцог, боясь, что может потерять и жену и ребенка, решил сказать ей всю правду, – предупредив, однако, что, если она только кому-нибудь об этом расскажет, он сам тут же ее убьет. И она обещала ему молчать. И тогда несчастный муж поддался обману и рассказал ей все, что он видел, с начала и до конца. Жена его притворилась, что довольна тем, что услышала, но в глубине души думала нечто совсем иное. Однако, боясь гнева герцога, она постаралась скрыть свое чувство, как только могла.
Однажды на большом празднестве при дворе герцога, куда она собрала всех дам из своих владений и где, в числе прочих, была его племянница, после ужина начались танцы, и каждый веселился, как мог. Но герцогине, которая видела, как красива и обольстительна племянница ее, госпожа дю Вержье, было не до веселья, и она не могла скрыть свое раздражение. Созвав всех дам и усадив их вокруг себя, она завела речь о любви и, заметив, что госпожа дю Вержье не принимает участия в общем разговоре, сказала ей, еле сдерживая свою ревность:
– Как же это так, любезная племянница, – может ли быть, чтобы при вашей красоте у вас не было ни друга, ни кавалера?
– Ваша светлость, – ответила ей госпожа дю Вержье, – красота эта для меня ничего не значит, ибо после кончины моего супруга мне не нужны никакие друзья, кроме моих детей, в которых вся моя радость.
– Любезная племянница, любезная племянница, – продолжала герцогиня с нескрываемой ненавистью, – нет такой тайной любви, которая бы не стала явной, и сколько ни дрессируй маленькую собачку, все равно рано или поздно все услышат, как она лает.
Можете себе представить, благородные дамы, в каком смятении и горе была бедная госпожа дю Вержье, увидав, что тайну ее, которую она столько лет скрывала от всех, разгласили и теперь ей не уйти от позора. Она нестерпимо страдала оттого, что потеряла честь, которую так заботливо берегла, но больнее всего для нее было подозрение, что ее возлюбленный нарушил данную ей клятву, – она так была уверена, что он никогда этого не сделает; значит, он полюбил другую, и та красивее, чем она, ибо ничто, кроме силы любви, не может заставить человека, позабыв обо всем, открыть свою душу.
Госпожа дю Вержье так умела владеть собой, что не выказала ничем своего смущения и, весело смеясь, ответила герцогине, что языку собак она не училась. Но как ни искусно она притворялась, сердце ее ныло от горя. Она встала и, пройдя покоями герцогини, удалилась в гардеробную, и это заметил герцог, расхаживавший в это время взад и вперед по залам. Когда несчастная увидела, что она одна, она без сил повалилась на кровать. Придворная дама, прикорнувшая в это время в уголке возле кровати, услышав шум, вскочила и сквозь полог увидела госпожу дю Вержье, но не посмела ей ничего сказать. И, сидя совсем тихо, принялась внимательно слушать, о чем бедная госпожа дю Вержье говорит с собой, думая, очевидно, что, кроме нее, в комнате никого нет. Едва живая от мук, та стала сетовать на свою горькую долю.
– О я несчастная, какие слова я только что услышала! Это конец! Это мой смертный приговор! Разве я не любила тебя так, как никого на свете! И так отплатить мне за мое чистое, высокое, беззаветное чувство! О любовь моя, какой безумный выбор ты совершила, ты поверила самому неверному, приняла за сущую правду слова лжеца, отдала себя в руки предателя! О горе мне! Могло ли статься, чтобы скрытое от глаз всех людей открылось вдруг глазам герцогини! Бедная моя собачка, я так хорошо всему тебя научила, и ты одна была помощницей в нашей долгой и чистой любви; нет, не ты меня предала, а тот, чей голос громче твоего лая, чье сердце неблагодарней, черствей, чем сердце зверя. Это он, нарушив обещание свое, предал счастливую жизнь, которую мы с ним так долго вели и которая никому не причинила вреда! О друг мой, любовь твоя проникла в самые сокровенные тайники сердца моего, она одна давала мне силы жить. Неужели же теперь я должна назвать тебя моим заклятым врагом, неужели должна пустить по ветру честь мою и отдать тело мое земле, а душу – тому, кто ее призовет! Ужели же красота герцогини всемогуща и, подобно красоте Цирцеи, может заставить смертного так измениться? Ужели доблесть твою она обратила в порок, доброту – во зло, а из человека тебя сделала зверем? О друг мой, ты нарушил обещание, которое дал мне, но я свое сдержу: коль скоро ты мог поглумиться над нашей любовью, теперь я больше никогда тебя не увижу. Но так как без тебя жизни мне все равно не будет, то пусть снедает меня печаль моя, – я не буду искать от нее спасения ни в лекарствах, ни в доводах разума. Одна только смерть положит конец моей муке. И я приму ее с радостью, ибо на земле у меня больше нет ни друга, ни чести, ни счастья. И друга у меня отняла не война, не смерть, чести моей я лишаюсь не по своей вине, ибо я не совершила никакого греха, не содеяла ничего, чтобы совесть моя не знала покоя. Это – злой рок; это он сделал неблагодарным самого преданного из людей; это рок наказал меня так несправедливо. Ах, герцогиня, как весело вам было потешиться надо мной, укорив меня моей маленькою собачкой! Что ж, радуйтесь, вы отняли у меня мое счастье! Что ж, смейтесь теперь над той, которая считала, что любовь ее чиста и скрыта от глаз и посмеяться над нею никто не может! Ах, как от этого слова у меня сжимается сердце, как я краснею от стыда и бледнею от ревности! О горе мне, – сердце мое, я знаю, что тебе это все не под силу. Моя попранная любовь сжигает тебя, ревность и обида леденят тебя и мертвят, а сожаление и тоска не дают мне тебя утешить. Горе мне, бедная моя душа; возлюбив превыше меры творение, ты позабыла творца; ты прельстилась суетной любовью – и теперь ты должна возвратиться к Всевышнему. Доверься ему, душа, и ты обретешь в нем настоящего отца, – в том, ради кого ты его забывала, ты не сыскала настоящего друга. О Господь, сотворивший меня, ты, который есть истинная и совершенная любовь, ты, по чьей милости любовь моя к моему другу была чиста и не запятнана ничем, разве только тем, что я любила превыше меры, будь милосерден ко мне! Прими душу и дух той, которая раскаивается, что не послушала твоего первого и справедливого веления, и во имя того, чья любовь к людям не знает границ, прости меня за грех, который я совершила от избытка любви. Ибо тебе одному я могу все доверить. А ты, кого я любила и чье недостойное имя разрывает теперь мне сердце, прощай навеки!
И она упала на пол, в лице ее не было ни кровинки, губы ее посинели, а руки и ноги похолодели.
Как раз в эту минуту возлюбленный ее вошел в зал. Видя, что герцогиня и все дамы танцуют, он стал всюду искать свою подругу. И, не находя ее нигде, вошел в покои герцогини и встретил там герцога, который расхаживал взад и вперед. Увидав его беспокойство, герцог шепнул ему на ухо:
– Она вошла сюда, в гардеробную, должно быть, ей стало худо.
Спросив разрешения герцога, дворянин устремился туда. И, войдя в гардеробную, увидел там госпожу дю Вержье, которая уже едва дышала.
– Что с тобою, милая? – вскричал он, обнимая ее. – Может ли быть, что ты меня покидаешь!
Услыхав столь знакомый ей голос, несчастная собрала все силы и приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на того, кто был причиной ее смерти. И в это мгновение любовь и горечь обиды вспыхнули в ней, и сила этих чувств была так велика, что она только жалобно вздохнула и тут же отдала душу Богу. Возлюбленный ее, который сам едва держался на ногах от горя, стал расспрашивать находившуюся в гардеробной придворную даму, желая узнать, что послужило причиною смерти госпожи дю Вержье. Тогда придворная дама рассказала ему по порядку, что та говорила при ней. И, услыхав, что герцог выдал его тайну жене, дворянин пришел в такое негодование, что, обняв бездыханное тело любимой и заливаясь слезами, воскликнул:
– О горе мне, предателю! Отчего же наказание за эту низость пало на нее, а не на меня! Она ведь невинна. Почему в тот день, когда язык мой выболтал тайну нашей высокой и чистой любви, гром небесный не поразил меня? Почему недра земные не разверзлись, чтобы поглотить предателя? О язык мой, пусть случится с тобой то, что случилось с языком богача, попавшего в ад![204] О сердце мое, испугавшееся изгнания и смерти, пусть орлы растерзают тебя, как сердце Иксиона![205] О горе мне! Любимая моя, случилось самое страшное из всего, что только могло случиться! Я думал, что сберегу тебя, – и вот я тебя потерял; я думал, что ты будешь долго жить и будешь счастлива нашей чистой любовью, а вместо этого я обнимаю тебя бездыханную, безмерно несчастную, и виновен в этом я, сердце мое и язык! О самая чистая и верная из женщин, ведь это я оказался самым бесчестным изменником, самым неверным из мужчин! Виноват в этом не только герцог. Как мог я полагаться на его обещания? Как мог думать, что наше счастье продлится? Увы, мне следовало знать, что никто не сможет сберечь мою тайну, если сам я ее не сберег. Нет ничего удивительного в том, что герцог доверил ее жене, но по какому праву я доверил нашу тайну герцогу? В этом неслыханном предательстве, погубившем дружбу, некого винить, кроме меня самого. Пусть бы герцог лучше исполнил свою угрозу и кинул меня в реку, ты бы, моя ненаглядная, осталась тогда вдовой, а я погиб бы славною смертью, поступив так, как подобает настоящему другу. Дружбу нашу я предал, а тебя, которая любила меня самой благородной любовью, – тебя не стало; сердце твое, такое незапятнанное и чистое, не могло смириться с моей жестокой изменой. О Господи, почему ты создал меня человеком столь ветреным и неразумным? Почему ты не создал меня маленькой собачкой, которая служила своей госпоже верой и правдой? Увы, бедняжка моя, как я всегда радовался твоему лаю, а теперь печалюсь из-за того, что кто-то третий его подслушал! Любимая, ни любовь герцогини, ни какой-нибудь другой женщины не могла поколебать меня, хотя эта ненавистница не раз склоняла меня на измену тебе. Меня погубило неведение мое, я был слишком уверен, что разлучить нас ничто не может. Но хоть я и не ведал, что творю, все равно мне нет оправдания: я разгласил тайну моей любимой, я нарушил обещание, которое дал ей, и это единственная причина того, что теперь я вижу ее бездыханной. Увы, любимая моя, мне легче будет встретить смерть, чем было тебе, ведь невинная жизнь твоя погибла из-за любви. И смерть, должно быть, не захочет снизойти к такому вероломному и жалкому человеку, как я, ибо жить, потеряв честь и вспоминая все то, что я утратил по собственной вине, труднее, чем перенести десять тысяч смертей. Увы, любовь моя, если бы кто-нибудь убил тебя случайно или преднамеренно, я бы тут же схватился за шпагу, чтобы отомстить за тебя. Потому-то я и не могу простить убийце, который, чтобы лишить тебя жизни, избрал орудие более страшное, нежели шпага. Если бы я знал какого-нибудь палача, еще более подлого, чем я сам, я попросил бы его казнить предавшего тебя друга. О любовь, любя безрассудно и слепо, я оскорбил тебя. Вот почем ты не хочешь спасти меня, как ты спасла ту, которая свято блюла все твои законы. И на столь благородную смерть я совсем не надеюсь, я заслужил другую – смерть от собственной руки. Слезами своими я омыл тебе лицо, язык мой просит у тебя прощения, а рука должна учинить над телом моим то, что я учинил над тобой, ибо чистой и благородной любви нет конца ни на земле, ни за гробом.
С этими словами он вскочил и, стоя над телом своей возлюбленной, обезумевший от отчаяния, выхватил кинжал и со всего размаха всадил его себе в сердце. И, обнимая снова и снова свою любимую, он стал так страстно ее целовать, что казалось, у любви больше власти над ним, чем у смерти.
Находившаяся в комнате дама кинулась к двери и стала звать на помощь. Услыхав этот крик, герцог заподозрил, что с дорогими ему людьми случилось что-то неладное. Он первый вошел в комнату. Увидев это страшное зрелище, он попытался оторвать друга своего от тела его возлюбленной, но тот так крепко сжимал ее в своих объятиях, что оттащить его смогли только тогда, когда он был уже мертв. Но все же, когда герцог спросил: «Кто это сделал?» – он ответил: «Мой язык, ваша светлость, и ваш тоже», – и посмотрел на него безумным взглядом. И, прильнув лицом своим к лицу любимой, он отдал душу Богу.
Герцог захотел разузнать больше и заставил находившуюся в комнате даму рассказать ему все, что она видела и слышала. И она поведала ему все по порядку. И, узнав, что всему виною он сам, он бросился к их бездыханным телам. С криком и стенаниями он стал просить у них прощения и без конца целовать их. А потом, негодующий и разъяренный, поднялся, выхватил кинжал из сердца молодого дворянина и, подобно тому, как раненный копьем кабан кидается на поразившего его охотника, бросился искать ту, которая ранила его в самые сокровенные глубины сердца. И он нашел ее танцующей в зале, такой веселой, какой она никогда не бывала, – она была счастлива, что словами своими хорошо отомстила госпоже дю Вержье. Герцог остановил ее на середине танца и сказал:
– Вы поклялись жизнью, что будете хранить доверенную вам тайну, жизнью вы теперь за все и заплатите.
С этими словами он схватил ее за волосы и всадил ей в горло кинжал, к ужасу всех присутствующих, которые решили, что герцог сошел с ума. Но, завершив свое дело, он собрал всех придворных и рассказал им о благородной и горестной любви своей племянницы и о страшном предательстве, которое учинила его жена. И, услыхав эту историю, все заплакали. После чего он приказал, чтобы герцогиню похоронили в аббатстве, которое он вслед за тем воздвигнул, чтобы хоть частично искупить грех женоубийства. И он построил очень красивый склеп, в котором тела обоих любовников были похоронены вместе, а на гробницах велел написать трагическую историю их любви. Сам же он отправился в поход против турок, в котором Господь ниспослал ему такую помощь, что он вернулся с богатой добычей и увенчанный славой. Ко времени его возвращения сын его уже возмужал настолько, что он мог передать ему бразды правления. И он оставил ему все, и принял монашество в том же самом аббатстве, и окончил там свои дни в служении Богу.
Вот, благородные дамы, та история, которую вы просили меня рассказать вам; по глазам вашим я вижу, что она вас растрогала. По-моему, для вас это хороший пример того, с какой осторожностью надо относиться к мужчинам, ибо они могут загубить самое высокое и благородное чувство. И вы знаете, что апостол Павел от такой безмерной любви предостерегает даже людей женатых, ибо чем больше сердце наше привязывается к благам земным, тем больше оно удаляется от небесных, и чем более чиста и благородна любовь, тем труднее бывает порвать ее узы. Вот почему я призываю вас, благородные дамы, обратить молитвы свои к Господу. Пусть дух святой воспламенит вас любовью к нему, и тогда в смертный час вам легко будет расстаться с тем, к чему вы слишком привязаны в этом мире.
– Но если любовь эта была действительно так чиста, как вы нам рассказали, то зачем же им понадобилось скрывать ее? – спросил Жебюрон.
– Затем, что люди настолько испорчены, – ответила Парламанта, – что они никогда не способны поверить, сколь чистой может быть любовь. Обо всех, – как о мужчинах, так и о женщинах, – они судят только по себе и наделяют их своими пороками. Вот почему, если у женщины помимо самых близких родных есть еще и друг, она должна видеться с ним тайно, если хочет, чтобы встречи эти длились долго. Будь любовь этой женщины добродетельна или порочна, все равно о ней пойдут всякие сплетни, ибо дальше своего носа люди обычно не видят.
– Да, но после того как тайна раскрыта, – заметил Жебюрон, – люди возводят на эту любовь хулу.
– Вот почему, – сказала Лонгарина, – лучше всего, должно быть, не любить вовсе.
– Мы будем обжаловать этот приговор, – воскликнул Дагусен, – ведь стоит только представить себе, что у наших дам не будет любви к нам, мужчинам, – и жить не захочется. Я говорю о тех, кто живет для любви. Даже если мужчины ее не добиваются, у них остается по крайней мере надежда – и она побуждает их совершать множество благородных поступков, и так до той поры, пока старость не принесет на смену этим благородным чувствам иные заботы. Тем же, кто думает, что женщины не должны любить, следовало бы сделаться не военными, а купцами. Тогда вместо того, чтобы завоевывать себе славу, они пеклись бы о том, чтобы скопить состояние.
– Вы хотите сказать, – вставил Иркан, – что, если бы не было женщин, мужчины утратили бы свое благородство? Как будто вся наша храбрость идет только от женщин! Но я, например, держусь совершенно, противоположного мнения. На мой взгляд, ничто так не может принизить мужчину, как общение с женщинами или чрезмерная любовь к ним. Именно потому закон иудеев в первый год после женитьбы не разрешал мужчине идти на войну, дабы любовь к жене не отвратила его от опасностей, которых он должен искать.
– По-моему, закон этот не очень-то верен, – сказал Сафредан, – человека женатого как раз больше всего и тянет на войну, ибо никакая битва не бывает так страшна, как битва у себя дома. Вот почему я думаю, что лучшее средство заставить мужчин стремиться в чужие края и не засиживаться дома у очага – это их женить.
– Надо сказать, что женитьба действительно освобождает их от всех домашних забот, – заметила Эннасюита. – Они во всем полагаются на жен и думают только о том, как бы увенчать себя славой, ибо уверены, что о благоденствии дома позаботится жена.
– Что бы там ни было, – ответил Сафредан, – я очень рад, что вы согласны со мной.
– Да, но никто не сказал о самом главном, – вступилась Парламанта, – почему дворянин, который был виновником всего, не умер сразу же с горя, как умерла та, которая была ни в чем не повинна.
– Потому что женщины умеют любить сильнее, чем мужчины, – ответила Номерфида.
– Нет, дело не в этом, – возразил Симонто, – а в том, что ревность и отчаяние женщин заставляет их лезть на стену, не разобравшись ни в чем. Мужчины же – те осмотрительны, они всегда стараются доискаться до истины. А познав эту истину разумом, они, как и этот молодой дворянин, становятся очень храбрыми. Ведь, доискавшись до того, что было причиной гибели его возлюбленной, он доказал свою любовь к ней и не пощадил своей жизни.
– Так или иначе – она умерла от настоящей любви, – сказала Эннасюита, – ее прямое и благородное сердце не в силах было вынести это подлое предательство.
– Виновата во всем ее ревность, – сказал Симонто, – это она не дала госпоже дю Вержье додумать все до конца и ослепила ее так, что та приписала своему другу порок, который был создан ее же воображением. И смерть ее была вынужденной, ибо она ничего не могла с собою поделать. Смерть же ее друга была добровольной: он избрал ее, когда увидел, что сотворил.
– Велика, должно быть, была любовь, если она могла причинить такое горе, – сказала Номерфида.
– Вам можно не бояться, – сказал Иркан, – от этой болезни вы не умрете.
– Так же как и вы, должно быть, не убьете себя, узнав о своем проступке, – сказала Номерфида.
– Достаточно того, что двое уже умерло от любви, не будем же убивать двух других, – сказала, смеясь, Парламанта, которая решила, что разговор чересчур затянулся, – уже отзвонили к вечерне, и, хотим мы того или нет, нам придется расстаться.
Последовав ее совету, все встали и отправились слушать вечерню, причем не забыли в молитвах своих помянуть души верных любовников, за упокой которых монахи сами решили прочесть de Profundis[206].
И во время ужина только и разговора было, что о госпоже дю Вержье, после чего, проведя еще некоторое время вместе, все разошлись по своим комнатам, и таким образом окончился седьмой день.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Вступление
Новелла семьдесят первая
В городе Амбуазе жил шорник по имени Брембодье, который служил у королевы Наваррской. Цвет лица у него был такой, что можно было подумать, что он служит Бахусу, а отнюдь не жрецам Дианы[207]. Женился он на женщине очень достойной и хорошей хозяйке и жил с нею в мире и в ладу. Однажды ему сказали, что жена его больна и положение ее очень серьезно, чем он был до крайности опечален. Он поспешил домой и нашел жену в таком состоянии, что ей уже нужен был, пожалуй, не врач, а духовник. Увидав ее в такой беде, муж стал горько плакать. Но чтобы в точности изобразить его, следовало бы картавить, как картавил он. Можете себе представить, какое у него при этом было лицо. После того как он сделал для жены все, что мог, она попросила, чтобы ей принесли распятие. Просьба эта была исполнена. Увидав это, несчастный повалился на постель и зарыдал. Заикаясь и картавя, он причитал:
– О, горе мне, Господи, жена моя умирает! Что я буду делать, несчастный!
Кончилось тем, однако, что, окинув глазами комнату, он увидел, что там никого нет, кроме молоденькой служанки, девушки довольно красивой и дородной, и тихо подозвал ее, прошептав:
– Милая моя, я умираю; для меня это хуже смерти – видеть, как кончается твоя госпожа! Не знаю уж, что делать, что говорить, вся надежда у меня только на тебя: пожалуйста, позаботься о доме, о детях. Вот тут у меня связка ключей, возьми их. Распорядись по хозяйству, сам я больше уже ничего не могу.
Бедная девушка пожалела его и стала утешать, уговаривая его не отчаиваться и уверяя, что, даже если госпожа ее умрет, он, ее добрый господин, должен остаться в живых.
– Милая моя, – ответил шорник, – часы мои сочтены. Я умираю! Посмотри, как у меня похолодело лицо, прижмись щекой к моим щекам, согрей меня немного.
Говоря это, он приложил руку к ее соскам. Девушка пыталась было помешать ему, но он уговаривал ее не бояться, потому что им надо приближаться друг к другу. И он обнял ее и повалил на кровать.
В это время жена его, у которой в жизни остались только распятие да святая вода и которая двое суток уже не могла вымолвить ни слова, начала вдруг своим слабеньким голосом кричать что было мочи:
Однажды на большом празднестве при дворе герцога, куда она собрала всех дам из своих владений и где, в числе прочих, была его племянница, после ужина начались танцы, и каждый веселился, как мог. Но герцогине, которая видела, как красива и обольстительна племянница ее, госпожа дю Вержье, было не до веселья, и она не могла скрыть свое раздражение. Созвав всех дам и усадив их вокруг себя, она завела речь о любви и, заметив, что госпожа дю Вержье не принимает участия в общем разговоре, сказала ей, еле сдерживая свою ревность:
– Как же это так, любезная племянница, – может ли быть, чтобы при вашей красоте у вас не было ни друга, ни кавалера?
– Ваша светлость, – ответила ей госпожа дю Вержье, – красота эта для меня ничего не значит, ибо после кончины моего супруга мне не нужны никакие друзья, кроме моих детей, в которых вся моя радость.
– Любезная племянница, любезная племянница, – продолжала герцогиня с нескрываемой ненавистью, – нет такой тайной любви, которая бы не стала явной, и сколько ни дрессируй маленькую собачку, все равно рано или поздно все услышат, как она лает.
Можете себе представить, благородные дамы, в каком смятении и горе была бедная госпожа дю Вержье, увидав, что тайну ее, которую она столько лет скрывала от всех, разгласили и теперь ей не уйти от позора. Она нестерпимо страдала оттого, что потеряла честь, которую так заботливо берегла, но больнее всего для нее было подозрение, что ее возлюбленный нарушил данную ей клятву, – она так была уверена, что он никогда этого не сделает; значит, он полюбил другую, и та красивее, чем она, ибо ничто, кроме силы любви, не может заставить человека, позабыв обо всем, открыть свою душу.
Госпожа дю Вержье так умела владеть собой, что не выказала ничем своего смущения и, весело смеясь, ответила герцогине, что языку собак она не училась. Но как ни искусно она притворялась, сердце ее ныло от горя. Она встала и, пройдя покоями герцогини, удалилась в гардеробную, и это заметил герцог, расхаживавший в это время взад и вперед по залам. Когда несчастная увидела, что она одна, она без сил повалилась на кровать. Придворная дама, прикорнувшая в это время в уголке возле кровати, услышав шум, вскочила и сквозь полог увидела госпожу дю Вержье, но не посмела ей ничего сказать. И, сидя совсем тихо, принялась внимательно слушать, о чем бедная госпожа дю Вержье говорит с собой, думая, очевидно, что, кроме нее, в комнате никого нет. Едва живая от мук, та стала сетовать на свою горькую долю.
– О я несчастная, какие слова я только что услышала! Это конец! Это мой смертный приговор! Разве я не любила тебя так, как никого на свете! И так отплатить мне за мое чистое, высокое, беззаветное чувство! О любовь моя, какой безумный выбор ты совершила, ты поверила самому неверному, приняла за сущую правду слова лжеца, отдала себя в руки предателя! О горе мне! Могло ли статься, чтобы скрытое от глаз всех людей открылось вдруг глазам герцогини! Бедная моя собачка, я так хорошо всему тебя научила, и ты одна была помощницей в нашей долгой и чистой любви; нет, не ты меня предала, а тот, чей голос громче твоего лая, чье сердце неблагодарней, черствей, чем сердце зверя. Это он, нарушив обещание свое, предал счастливую жизнь, которую мы с ним так долго вели и которая никому не причинила вреда! О друг мой, любовь твоя проникла в самые сокровенные тайники сердца моего, она одна давала мне силы жить. Неужели же теперь я должна назвать тебя моим заклятым врагом, неужели должна пустить по ветру честь мою и отдать тело мое земле, а душу – тому, кто ее призовет! Ужели же красота герцогини всемогуща и, подобно красоте Цирцеи, может заставить смертного так измениться? Ужели доблесть твою она обратила в порок, доброту – во зло, а из человека тебя сделала зверем? О друг мой, ты нарушил обещание, которое дал мне, но я свое сдержу: коль скоро ты мог поглумиться над нашей любовью, теперь я больше никогда тебя не увижу. Но так как без тебя жизни мне все равно не будет, то пусть снедает меня печаль моя, – я не буду искать от нее спасения ни в лекарствах, ни в доводах разума. Одна только смерть положит конец моей муке. И я приму ее с радостью, ибо на земле у меня больше нет ни друга, ни чести, ни счастья. И друга у меня отняла не война, не смерть, чести моей я лишаюсь не по своей вине, ибо я не совершила никакого греха, не содеяла ничего, чтобы совесть моя не знала покоя. Это – злой рок; это он сделал неблагодарным самого преданного из людей; это рок наказал меня так несправедливо. Ах, герцогиня, как весело вам было потешиться надо мной, укорив меня моей маленькою собачкой! Что ж, радуйтесь, вы отняли у меня мое счастье! Что ж, смейтесь теперь над той, которая считала, что любовь ее чиста и скрыта от глаз и посмеяться над нею никто не может! Ах, как от этого слова у меня сжимается сердце, как я краснею от стыда и бледнею от ревности! О горе мне, – сердце мое, я знаю, что тебе это все не под силу. Моя попранная любовь сжигает тебя, ревность и обида леденят тебя и мертвят, а сожаление и тоска не дают мне тебя утешить. Горе мне, бедная моя душа; возлюбив превыше меры творение, ты позабыла творца; ты прельстилась суетной любовью – и теперь ты должна возвратиться к Всевышнему. Доверься ему, душа, и ты обретешь в нем настоящего отца, – в том, ради кого ты его забывала, ты не сыскала настоящего друга. О Господь, сотворивший меня, ты, который есть истинная и совершенная любовь, ты, по чьей милости любовь моя к моему другу была чиста и не запятнана ничем, разве только тем, что я любила превыше меры, будь милосерден ко мне! Прими душу и дух той, которая раскаивается, что не послушала твоего первого и справедливого веления, и во имя того, чья любовь к людям не знает границ, прости меня за грех, который я совершила от избытка любви. Ибо тебе одному я могу все доверить. А ты, кого я любила и чье недостойное имя разрывает теперь мне сердце, прощай навеки!
И она упала на пол, в лице ее не было ни кровинки, губы ее посинели, а руки и ноги похолодели.
Как раз в эту минуту возлюбленный ее вошел в зал. Видя, что герцогиня и все дамы танцуют, он стал всюду искать свою подругу. И, не находя ее нигде, вошел в покои герцогини и встретил там герцога, который расхаживал взад и вперед. Увидав его беспокойство, герцог шепнул ему на ухо:
– Она вошла сюда, в гардеробную, должно быть, ей стало худо.
Спросив разрешения герцога, дворянин устремился туда. И, войдя в гардеробную, увидел там госпожу дю Вержье, которая уже едва дышала.
– Что с тобою, милая? – вскричал он, обнимая ее. – Может ли быть, что ты меня покидаешь!
Услыхав столь знакомый ей голос, несчастная собрала все силы и приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на того, кто был причиной ее смерти. И в это мгновение любовь и горечь обиды вспыхнули в ней, и сила этих чувств была так велика, что она только жалобно вздохнула и тут же отдала душу Богу. Возлюбленный ее, который сам едва держался на ногах от горя, стал расспрашивать находившуюся в гардеробной придворную даму, желая узнать, что послужило причиною смерти госпожи дю Вержье. Тогда придворная дама рассказала ему по порядку, что та говорила при ней. И, услыхав, что герцог выдал его тайну жене, дворянин пришел в такое негодование, что, обняв бездыханное тело любимой и заливаясь слезами, воскликнул:
– О горе мне, предателю! Отчего же наказание за эту низость пало на нее, а не на меня! Она ведь невинна. Почему в тот день, когда язык мой выболтал тайну нашей высокой и чистой любви, гром небесный не поразил меня? Почему недра земные не разверзлись, чтобы поглотить предателя? О язык мой, пусть случится с тобой то, что случилось с языком богача, попавшего в ад![204] О сердце мое, испугавшееся изгнания и смерти, пусть орлы растерзают тебя, как сердце Иксиона![205] О горе мне! Любимая моя, случилось самое страшное из всего, что только могло случиться! Я думал, что сберегу тебя, – и вот я тебя потерял; я думал, что ты будешь долго жить и будешь счастлива нашей чистой любовью, а вместо этого я обнимаю тебя бездыханную, безмерно несчастную, и виновен в этом я, сердце мое и язык! О самая чистая и верная из женщин, ведь это я оказался самым бесчестным изменником, самым неверным из мужчин! Виноват в этом не только герцог. Как мог я полагаться на его обещания? Как мог думать, что наше счастье продлится? Увы, мне следовало знать, что никто не сможет сберечь мою тайну, если сам я ее не сберег. Нет ничего удивительного в том, что герцог доверил ее жене, но по какому праву я доверил нашу тайну герцогу? В этом неслыханном предательстве, погубившем дружбу, некого винить, кроме меня самого. Пусть бы герцог лучше исполнил свою угрозу и кинул меня в реку, ты бы, моя ненаглядная, осталась тогда вдовой, а я погиб бы славною смертью, поступив так, как подобает настоящему другу. Дружбу нашу я предал, а тебя, которая любила меня самой благородной любовью, – тебя не стало; сердце твое, такое незапятнанное и чистое, не могло смириться с моей жестокой изменой. О Господи, почему ты создал меня человеком столь ветреным и неразумным? Почему ты не создал меня маленькой собачкой, которая служила своей госпоже верой и правдой? Увы, бедняжка моя, как я всегда радовался твоему лаю, а теперь печалюсь из-за того, что кто-то третий его подслушал! Любимая, ни любовь герцогини, ни какой-нибудь другой женщины не могла поколебать меня, хотя эта ненавистница не раз склоняла меня на измену тебе. Меня погубило неведение мое, я был слишком уверен, что разлучить нас ничто не может. Но хоть я и не ведал, что творю, все равно мне нет оправдания: я разгласил тайну моей любимой, я нарушил обещание, которое дал ей, и это единственная причина того, что теперь я вижу ее бездыханной. Увы, любимая моя, мне легче будет встретить смерть, чем было тебе, ведь невинная жизнь твоя погибла из-за любви. И смерть, должно быть, не захочет снизойти к такому вероломному и жалкому человеку, как я, ибо жить, потеряв честь и вспоминая все то, что я утратил по собственной вине, труднее, чем перенести десять тысяч смертей. Увы, любовь моя, если бы кто-нибудь убил тебя случайно или преднамеренно, я бы тут же схватился за шпагу, чтобы отомстить за тебя. Потому-то я и не могу простить убийце, который, чтобы лишить тебя жизни, избрал орудие более страшное, нежели шпага. Если бы я знал какого-нибудь палача, еще более подлого, чем я сам, я попросил бы его казнить предавшего тебя друга. О любовь, любя безрассудно и слепо, я оскорбил тебя. Вот почем ты не хочешь спасти меня, как ты спасла ту, которая свято блюла все твои законы. И на столь благородную смерть я совсем не надеюсь, я заслужил другую – смерть от собственной руки. Слезами своими я омыл тебе лицо, язык мой просит у тебя прощения, а рука должна учинить над телом моим то, что я учинил над тобой, ибо чистой и благородной любви нет конца ни на земле, ни за гробом.
С этими словами он вскочил и, стоя над телом своей возлюбленной, обезумевший от отчаяния, выхватил кинжал и со всего размаха всадил его себе в сердце. И, обнимая снова и снова свою любимую, он стал так страстно ее целовать, что казалось, у любви больше власти над ним, чем у смерти.
Находившаяся в комнате дама кинулась к двери и стала звать на помощь. Услыхав этот крик, герцог заподозрил, что с дорогими ему людьми случилось что-то неладное. Он первый вошел в комнату. Увидев это страшное зрелище, он попытался оторвать друга своего от тела его возлюбленной, но тот так крепко сжимал ее в своих объятиях, что оттащить его смогли только тогда, когда он был уже мертв. Но все же, когда герцог спросил: «Кто это сделал?» – он ответил: «Мой язык, ваша светлость, и ваш тоже», – и посмотрел на него безумным взглядом. И, прильнув лицом своим к лицу любимой, он отдал душу Богу.
Герцог захотел разузнать больше и заставил находившуюся в комнате даму рассказать ему все, что она видела и слышала. И она поведала ему все по порядку. И, узнав, что всему виною он сам, он бросился к их бездыханным телам. С криком и стенаниями он стал просить у них прощения и без конца целовать их. А потом, негодующий и разъяренный, поднялся, выхватил кинжал из сердца молодого дворянина и, подобно тому, как раненный копьем кабан кидается на поразившего его охотника, бросился искать ту, которая ранила его в самые сокровенные глубины сердца. И он нашел ее танцующей в зале, такой веселой, какой она никогда не бывала, – она была счастлива, что словами своими хорошо отомстила госпоже дю Вержье. Герцог остановил ее на середине танца и сказал:
– Вы поклялись жизнью, что будете хранить доверенную вам тайну, жизнью вы теперь за все и заплатите.
С этими словами он схватил ее за волосы и всадил ей в горло кинжал, к ужасу всех присутствующих, которые решили, что герцог сошел с ума. Но, завершив свое дело, он собрал всех придворных и рассказал им о благородной и горестной любви своей племянницы и о страшном предательстве, которое учинила его жена. И, услыхав эту историю, все заплакали. После чего он приказал, чтобы герцогиню похоронили в аббатстве, которое он вслед за тем воздвигнул, чтобы хоть частично искупить грех женоубийства. И он построил очень красивый склеп, в котором тела обоих любовников были похоронены вместе, а на гробницах велел написать трагическую историю их любви. Сам же он отправился в поход против турок, в котором Господь ниспослал ему такую помощь, что он вернулся с богатой добычей и увенчанный славой. Ко времени его возвращения сын его уже возмужал настолько, что он мог передать ему бразды правления. И он оставил ему все, и принял монашество в том же самом аббатстве, и окончил там свои дни в служении Богу.
Вот, благородные дамы, та история, которую вы просили меня рассказать вам; по глазам вашим я вижу, что она вас растрогала. По-моему, для вас это хороший пример того, с какой осторожностью надо относиться к мужчинам, ибо они могут загубить самое высокое и благородное чувство. И вы знаете, что апостол Павел от такой безмерной любви предостерегает даже людей женатых, ибо чем больше сердце наше привязывается к благам земным, тем больше оно удаляется от небесных, и чем более чиста и благородна любовь, тем труднее бывает порвать ее узы. Вот почему я призываю вас, благородные дамы, обратить молитвы свои к Господу. Пусть дух святой воспламенит вас любовью к нему, и тогда в смертный час вам легко будет расстаться с тем, к чему вы слишком привязаны в этом мире.
– Но если любовь эта была действительно так чиста, как вы нам рассказали, то зачем же им понадобилось скрывать ее? – спросил Жебюрон.
– Затем, что люди настолько испорчены, – ответила Парламанта, – что они никогда не способны поверить, сколь чистой может быть любовь. Обо всех, – как о мужчинах, так и о женщинах, – они судят только по себе и наделяют их своими пороками. Вот почему, если у женщины помимо самых близких родных есть еще и друг, она должна видеться с ним тайно, если хочет, чтобы встречи эти длились долго. Будь любовь этой женщины добродетельна или порочна, все равно о ней пойдут всякие сплетни, ибо дальше своего носа люди обычно не видят.
– Да, но после того как тайна раскрыта, – заметил Жебюрон, – люди возводят на эту любовь хулу.
– Вот почему, – сказала Лонгарина, – лучше всего, должно быть, не любить вовсе.
– Мы будем обжаловать этот приговор, – воскликнул Дагусен, – ведь стоит только представить себе, что у наших дам не будет любви к нам, мужчинам, – и жить не захочется. Я говорю о тех, кто живет для любви. Даже если мужчины ее не добиваются, у них остается по крайней мере надежда – и она побуждает их совершать множество благородных поступков, и так до той поры, пока старость не принесет на смену этим благородным чувствам иные заботы. Тем же, кто думает, что женщины не должны любить, следовало бы сделаться не военными, а купцами. Тогда вместо того, чтобы завоевывать себе славу, они пеклись бы о том, чтобы скопить состояние.
– Вы хотите сказать, – вставил Иркан, – что, если бы не было женщин, мужчины утратили бы свое благородство? Как будто вся наша храбрость идет только от женщин! Но я, например, держусь совершенно, противоположного мнения. На мой взгляд, ничто так не может принизить мужчину, как общение с женщинами или чрезмерная любовь к ним. Именно потому закон иудеев в первый год после женитьбы не разрешал мужчине идти на войну, дабы любовь к жене не отвратила его от опасностей, которых он должен искать.
– По-моему, закон этот не очень-то верен, – сказал Сафредан, – человека женатого как раз больше всего и тянет на войну, ибо никакая битва не бывает так страшна, как битва у себя дома. Вот почему я думаю, что лучшее средство заставить мужчин стремиться в чужие края и не засиживаться дома у очага – это их женить.
– Надо сказать, что женитьба действительно освобождает их от всех домашних забот, – заметила Эннасюита. – Они во всем полагаются на жен и думают только о том, как бы увенчать себя славой, ибо уверены, что о благоденствии дома позаботится жена.
– Что бы там ни было, – ответил Сафредан, – я очень рад, что вы согласны со мной.
– Да, но никто не сказал о самом главном, – вступилась Парламанта, – почему дворянин, который был виновником всего, не умер сразу же с горя, как умерла та, которая была ни в чем не повинна.
– Потому что женщины умеют любить сильнее, чем мужчины, – ответила Номерфида.
– Нет, дело не в этом, – возразил Симонто, – а в том, что ревность и отчаяние женщин заставляет их лезть на стену, не разобравшись ни в чем. Мужчины же – те осмотрительны, они всегда стараются доискаться до истины. А познав эту истину разумом, они, как и этот молодой дворянин, становятся очень храбрыми. Ведь, доискавшись до того, что было причиной гибели его возлюбленной, он доказал свою любовь к ней и не пощадил своей жизни.
– Так или иначе – она умерла от настоящей любви, – сказала Эннасюита, – ее прямое и благородное сердце не в силах было вынести это подлое предательство.
– Виновата во всем ее ревность, – сказал Симонто, – это она не дала госпоже дю Вержье додумать все до конца и ослепила ее так, что та приписала своему другу порок, который был создан ее же воображением. И смерть ее была вынужденной, ибо она ничего не могла с собою поделать. Смерть же ее друга была добровольной: он избрал ее, когда увидел, что сотворил.
– Велика, должно быть, была любовь, если она могла причинить такое горе, – сказала Номерфида.
– Вам можно не бояться, – сказал Иркан, – от этой болезни вы не умрете.
– Так же как и вы, должно быть, не убьете себя, узнав о своем проступке, – сказала Номерфида.
– Достаточно того, что двое уже умерло от любви, не будем же убивать двух других, – сказала, смеясь, Парламанта, которая решила, что разговор чересчур затянулся, – уже отзвонили к вечерне, и, хотим мы того или нет, нам придется расстаться.
Последовав ее совету, все встали и отправились слушать вечерню, причем не забыли в молитвах своих помянуть души верных любовников, за упокой которых монахи сами решили прочесть de Profundis[206].
И во время ужина только и разговора было, что о госпоже дю Вержье, после чего, проведя еще некоторое время вместе, все разошлись по своим комнатам, и таким образом окончился седьмой день.
Конец седьмого дня.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
В восьмой день разговор идет о самых великих безумствах и рассматриваются подлинные происшествия, услышать о которых полезно каждому
Вступление
На следующее утро сеньоры и дамы послали узнать, скоро ли будет построен мост, и получили ответ, что через три дня он будет готов. Некоторым из присутствующих известие это было совершенно не по душе; они предпочли бы, чтобы работы тянулись подольше, а вместе с ними и их счастливая безмятежная жизнь. Видя, однако, что остается каких-нибудь два-три дня, компания решила не терять золотого времени, и все попросили госпожу Уазиль преподать им утренний урок благочестия, что она не преминула сделать. Но на этот раз она задержала их долее обычного, ибо до того, как покинуть монастырь, ей хотелось окончить чтение послания апостола Иоанна. И она так хорошо его прочла, что казалось, устами ее святой дух говорил эти исполненные любви и милосердия слова. И, охваченные их огнем, все пошли слушать мессу, а вслед за тем обедать, продолжая обсуждать рассказанное накануне и готовясь сделать новый день таким же интересным, как и предыдущий. Для этого после обеда все разошлись по своим комнатам и пребывали там до тех пор, пока не пошли на привычное место, где они собирались каждый день на ковре из зелени; там их уже ожидали монахи. Когда все расселись по своим местам, зашла речь о том, кто будет начинать.
– Вы оказали мне честь тем, что я дважды был первым рассказчиком, – сказал Сафредан. – По-моему, мы будем несправедливы к дамам, если ни одной из них не придется точно так же начинать день два раза.
– Для этого надо, чтобы нам удалось пробыть здесь еще долго, – сказала госпожа Уазиль. – Иначе одному из мужчин и одной из нас ни разу не придется быть первыми.
– Если бы выбор пал на меня, – сказал Дагусен, – то я уступил бы свое место Сафредану.
– А я, – сказала Номерфида, – уступила бы мое место Парламанте, я так привыкла исполнять чужие распоряжения, что вряд ли могу распоряжаться сама.
Никто не стал с этим спорить, и Парламанта начала так:
– Благородные дамы, за эти дни здесь было рассказано столько разумных историй, что я хочу, чтобы вы позволили мне рассказать сейчас истинную историю об одном из самых больших безумств, какие только были на свете. И, чтобы не терять попусту время, я сейчас же начну.
– Вы оказали мне честь тем, что я дважды был первым рассказчиком, – сказал Сафредан. – По-моему, мы будем несправедливы к дамам, если ни одной из них не придется точно так же начинать день два раза.
– Для этого надо, чтобы нам удалось пробыть здесь еще долго, – сказала госпожа Уазиль. – Иначе одному из мужчин и одной из нас ни разу не придется быть первыми.
– Если бы выбор пал на меня, – сказал Дагусен, – то я уступил бы свое место Сафредану.
– А я, – сказала Номерфида, – уступила бы мое место Парламанте, я так привыкла исполнять чужие распоряжения, что вряд ли могу распоряжаться сама.
Никто не стал с этим спорить, и Парламанта начала так:
– Благородные дамы, за эти дни здесь было рассказано столько разумных историй, что я хочу, чтобы вы позволили мне рассказать сейчас истинную историю об одном из самых больших безумств, какие только были на свете. И, чтобы не терять попусту время, я сейчас же начну.
Новелла семьдесят первая
Жена шорника, бывшая при смерти, неожиданно исцелилась и вновь обрела дар речи, которой она уже два дня не владела, – ей стоило только увидеть своего мужа в постели со служанкой.
В городе Амбуазе жил шорник по имени Брембодье, который служил у королевы Наваррской. Цвет лица у него был такой, что можно было подумать, что он служит Бахусу, а отнюдь не жрецам Дианы[207]. Женился он на женщине очень достойной и хорошей хозяйке и жил с нею в мире и в ладу. Однажды ему сказали, что жена его больна и положение ее очень серьезно, чем он был до крайности опечален. Он поспешил домой и нашел жену в таком состоянии, что ей уже нужен был, пожалуй, не врач, а духовник. Увидав ее в такой беде, муж стал горько плакать. Но чтобы в точности изобразить его, следовало бы картавить, как картавил он. Можете себе представить, какое у него при этом было лицо. После того как он сделал для жены все, что мог, она попросила, чтобы ей принесли распятие. Просьба эта была исполнена. Увидав это, несчастный повалился на постель и зарыдал. Заикаясь и картавя, он причитал:
– О, горе мне, Господи, жена моя умирает! Что я буду делать, несчастный!
Кончилось тем, однако, что, окинув глазами комнату, он увидел, что там никого нет, кроме молоденькой служанки, девушки довольно красивой и дородной, и тихо подозвал ее, прошептав:
– Милая моя, я умираю; для меня это хуже смерти – видеть, как кончается твоя госпожа! Не знаю уж, что делать, что говорить, вся надежда у меня только на тебя: пожалуйста, позаботься о доме, о детях. Вот тут у меня связка ключей, возьми их. Распорядись по хозяйству, сам я больше уже ничего не могу.
Бедная девушка пожалела его и стала утешать, уговаривая его не отчаиваться и уверяя, что, даже если госпожа ее умрет, он, ее добрый господин, должен остаться в живых.
– Милая моя, – ответил шорник, – часы мои сочтены. Я умираю! Посмотри, как у меня похолодело лицо, прижмись щекой к моим щекам, согрей меня немного.
Говоря это, он приложил руку к ее соскам. Девушка пыталась было помешать ему, но он уговаривал ее не бояться, потому что им надо приближаться друг к другу. И он обнял ее и повалил на кровать.
В это время жена его, у которой в жизни остались только распятие да святая вода и которая двое суток уже не могла вымолвить ни слова, начала вдруг своим слабеньким голосом кричать что было мочи: