Страница:
Я незаметно глянул на циферблат. Не исключено, что у моего лучшего друга уже начались колики. Вдруг Владимир Петрович успеет отвезти его в больницу? Нет, надо немедленно сплавить этого невероятного говоруна. Я протянул руку:
-- Владимир Петрович, спасибо за интересный рассказ, но мне, кажется, пора.
-- Голубчик! -- сладкозвучно пропел он. -- Я вижу, что заинтриговал вас. Ах, какая жалость, что мне надо уезжать! Ну ничего. Вот вам блокнот с любопытнейшими выписками. Я три вечера просидел в Публичке, роясь в старых журналах, и не жалею. Посмотрите, голубчик. И Константину покажите. Только блокнот верните, обязательно, я без него как без рук.
-- О чем разговор! -- Я сунул блокнот в карман. Он сел в машину и завел мотор.
-- Садитесь, я вас подброшу.
Меня вдруг резко затошнило от запаха бензина.
-- Спасибо, лучше пройдусь. Такая замечательная погода!
-- Как знаете... Ну, до скорого! -- Он уже выехал на дорогу, но снова затормозил и крикнул мне, высунувшись в окошко: -- Голубчик! Не в службу, а в дружбу... В шалаше лежит отвертка с красной ручкой. Я брал у Константина и совсем запамятовал отдать. Сделайте это, пожалуйста, за меня, если вам не трудно.
-- Что за пустяки, право...
Наконец-то он нажал на газ и запылил по дороге.
Я провожал его взглядом. Вот, слава-те Господи, машина скрылась за поворотом.
Вот все и свершилось, подумал я. Сколько выдумки и изобретательности было вложено в эту акцию, сколько бессонных ночей позади! Но где бурная радость? Где эйфория и душевный подъем? Почему я не ощущаю ничего, кроме скуки? И чем же мне теперь, когда все позади, заполнить свою жизнь, которая опять войдет в накатанную, будничную колею?
Не забыть бы выбросить банку... Ах да, еще прихватить эту дурацкую отвертку.
Я нагнулся, заглядывая в шалаш, и... едва не заорал от дикой боли в животе. Все завертелось перед глазами. Пытаясь сохранить равновесие, я отпрянул назад, ноги мои подкосились, и вдруг я ощутил, что лечу, лечу в бездну, в ад... Глухой удар, резкая боль в ноге -- я потерял сознание...
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся. Нет, это еще был не ад. Я лежал на дне "новгородского" погреба, настоящей волчьей ямы. Земляные стены почти сходились наверху, оставляя видимым круглый клочок неба. Я попытался подняться, но острая боль в ноге исторгнула крик из моей груди. Ощупав левую штанину, я понял, что у меня перелом.
Я завопил во всю силу своих легких. Но крик, казалось, гас в этом земляном мешке. Я вспомнил, что поблизости -- ни души. Господи, как же выбраться отсюда?! В погребе не было ничего, кроме пустой бутылки с налипшими изнутри чаинками.
Я попытался здраво осмыслить ситуацию, когда новый приступ боли, на этот раз в животе, в почках, в селезенке, -- заставил меня вертеться волчком.
"Ты же отравлен, -- ухмыльнулся кто-то внутри меня. -- Своими же грибочками. Ты ведь хорошо знаешь симптомы отравления, так что не обманывай себя. Но, Боже правый, как это могло случиться?!"
На миг меня посетила безумная мысль, что Константин вынашивал аналогичный план и, в свою очередь, осуществил его. Но это невозможно! Константин генетически не способен на подобный поступок. Да и как он сумел бы? Хотя именно он раскладывал жаркое по тарелкам. По тарелкам...
И тут на меня снизошло озарение.
Когда я подложил ему "гостинец", его порция стала хоть и ненамного, но больше. Вернувшись в комнату первым, Константин заметил это и переставил наши тарелки, желая оказать мне любезность, ведь я так восторгался жареными грибами!
Гениальный план рухнул из-за его совершенно идиотской деликатности, анекдотичной щепетильности.
Этому недотепе снова повезло, и снова -- благодаря случайности, а не уму и проницательности -- вот что бесит!
Но я еще не потерял надежды выкарабкаться и долго кричал, рассчитывая, по крайней мере, на возвращение Владимира Петровича. Однако проклятый болтун, похоже, все еще точит лясы со своим приятелем.
Если вас интересует, какие физические муки я терпел, обратитесь к любому справочнику по грибным отравлениям, там все подробно описано, и, поверьте, описано весьма точно. Но как передать душевные страдания?!
Иногда боль давала передышку, и ко мне возвращалась способность рассуждать. Разум не мог смириться с нелепым поражением. А хуже всего, что, найдя мой труп, скажут: мужик обожрался поганок. Это вам, детки, урок.
Вот где трагедия! Вот где высшая несправедливость! А ведь я достоин восхищения! Я, мой гибкий, неповторимый ум! Господи, как я понимаю Герострата!
Моя рука наткнулась на блокнот Владимира Петровича, а шариковая ручка у меня с собой... Я должен вытерпеть любую боль, должен продержаться до той поры, пока не поведаю миру о своей блестящей..."
Далее каракули становились совершенно неразборчивыми, как будто автор уже не владел навыками письма.
Но нет, на обороте одного из листков я обнаружил еще один абзац.
"Если я оставлю эти записки в яме, то они наверняка попадут в милицию и исчезнут в тамошних архивах. Не хочу! Я затолкаю их в бутылку, а ту, собрав последние силы, зашвырну в соседний малинник. Авось..."
Это все.
Самое трагикомичное, что своей подписи новоявленный поклонник Герострата так и не поставил. Конечно, приложив усилия, я мог бы выяснить его имя. Но зачем? Всевышнему оно известно, и он отмерит грешнику полной мерой.
Вместо эпилога
Не Мамалыгина ли вывел в своем последнем рассказе Вадим Ромоданов? Под видом того страшноватого эпизодического персонажа, что разглагольствует об убийстве жены...
Я нежданно подумал об этом, когда, очутившись как-то раз по чистой случайности возле дома-башни на проспекте Космонавтов, увидел выходящим из подъезда сухонького розоволицего старичка. Мамалыгин -- никаких сомнений.
От крыльца к тротуару вело десятка два довольно крутых ступенек. Мамалыгин одолел их легкой, пружинистой походкой.
Поколебавшись, я двинулся за ним.
Мамалыгин не оборачивался, но что-то в его фигуре подсказало, что он учуял слежку.
Внезапно на меня напал такой сильный приступ кашля, что слезы рекой потекли из глаз.
Когда наконец я вытер их платком, улица была пустынна. Она далеко просматривалась во все концы, но Мамалыгин исчез, будто сквозь землю провалился.
-- Владимир Петрович, спасибо за интересный рассказ, но мне, кажется, пора.
-- Голубчик! -- сладкозвучно пропел он. -- Я вижу, что заинтриговал вас. Ах, какая жалость, что мне надо уезжать! Ну ничего. Вот вам блокнот с любопытнейшими выписками. Я три вечера просидел в Публичке, роясь в старых журналах, и не жалею. Посмотрите, голубчик. И Константину покажите. Только блокнот верните, обязательно, я без него как без рук.
-- О чем разговор! -- Я сунул блокнот в карман. Он сел в машину и завел мотор.
-- Садитесь, я вас подброшу.
Меня вдруг резко затошнило от запаха бензина.
-- Спасибо, лучше пройдусь. Такая замечательная погода!
-- Как знаете... Ну, до скорого! -- Он уже выехал на дорогу, но снова затормозил и крикнул мне, высунувшись в окошко: -- Голубчик! Не в службу, а в дружбу... В шалаше лежит отвертка с красной ручкой. Я брал у Константина и совсем запамятовал отдать. Сделайте это, пожалуйста, за меня, если вам не трудно.
-- Что за пустяки, право...
Наконец-то он нажал на газ и запылил по дороге.
Я провожал его взглядом. Вот, слава-те Господи, машина скрылась за поворотом.
Вот все и свершилось, подумал я. Сколько выдумки и изобретательности было вложено в эту акцию, сколько бессонных ночей позади! Но где бурная радость? Где эйфория и душевный подъем? Почему я не ощущаю ничего, кроме скуки? И чем же мне теперь, когда все позади, заполнить свою жизнь, которая опять войдет в накатанную, будничную колею?
Не забыть бы выбросить банку... Ах да, еще прихватить эту дурацкую отвертку.
Я нагнулся, заглядывая в шалаш, и... едва не заорал от дикой боли в животе. Все завертелось перед глазами. Пытаясь сохранить равновесие, я отпрянул назад, ноги мои подкосились, и вдруг я ощутил, что лечу, лечу в бездну, в ад... Глухой удар, резкая боль в ноге -- я потерял сознание...
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся. Нет, это еще был не ад. Я лежал на дне "новгородского" погреба, настоящей волчьей ямы. Земляные стены почти сходились наверху, оставляя видимым круглый клочок неба. Я попытался подняться, но острая боль в ноге исторгнула крик из моей груди. Ощупав левую штанину, я понял, что у меня перелом.
Я завопил во всю силу своих легких. Но крик, казалось, гас в этом земляном мешке. Я вспомнил, что поблизости -- ни души. Господи, как же выбраться отсюда?! В погребе не было ничего, кроме пустой бутылки с налипшими изнутри чаинками.
Я попытался здраво осмыслить ситуацию, когда новый приступ боли, на этот раз в животе, в почках, в селезенке, -- заставил меня вертеться волчком.
"Ты же отравлен, -- ухмыльнулся кто-то внутри меня. -- Своими же грибочками. Ты ведь хорошо знаешь симптомы отравления, так что не обманывай себя. Но, Боже правый, как это могло случиться?!"
На миг меня посетила безумная мысль, что Константин вынашивал аналогичный план и, в свою очередь, осуществил его. Но это невозможно! Константин генетически не способен на подобный поступок. Да и как он сумел бы? Хотя именно он раскладывал жаркое по тарелкам. По тарелкам...
И тут на меня снизошло озарение.
Когда я подложил ему "гостинец", его порция стала хоть и ненамного, но больше. Вернувшись в комнату первым, Константин заметил это и переставил наши тарелки, желая оказать мне любезность, ведь я так восторгался жареными грибами!
Гениальный план рухнул из-за его совершенно идиотской деликатности, анекдотичной щепетильности.
Этому недотепе снова повезло, и снова -- благодаря случайности, а не уму и проницательности -- вот что бесит!
Но я еще не потерял надежды выкарабкаться и долго кричал, рассчитывая, по крайней мере, на возвращение Владимира Петровича. Однако проклятый болтун, похоже, все еще точит лясы со своим приятелем.
Если вас интересует, какие физические муки я терпел, обратитесь к любому справочнику по грибным отравлениям, там все подробно описано, и, поверьте, описано весьма точно. Но как передать душевные страдания?!
Иногда боль давала передышку, и ко мне возвращалась способность рассуждать. Разум не мог смириться с нелепым поражением. А хуже всего, что, найдя мой труп, скажут: мужик обожрался поганок. Это вам, детки, урок.
Вот где трагедия! Вот где высшая несправедливость! А ведь я достоин восхищения! Я, мой гибкий, неповторимый ум! Господи, как я понимаю Герострата!
Моя рука наткнулась на блокнот Владимира Петровича, а шариковая ручка у меня с собой... Я должен вытерпеть любую боль, должен продержаться до той поры, пока не поведаю миру о своей блестящей..."
Далее каракули становились совершенно неразборчивыми, как будто автор уже не владел навыками письма.
Но нет, на обороте одного из листков я обнаружил еще один абзац.
"Если я оставлю эти записки в яме, то они наверняка попадут в милицию и исчезнут в тамошних архивах. Не хочу! Я затолкаю их в бутылку, а ту, собрав последние силы, зашвырну в соседний малинник. Авось..."
Это все.
Самое трагикомичное, что своей подписи новоявленный поклонник Герострата так и не поставил. Конечно, приложив усилия, я мог бы выяснить его имя. Но зачем? Всевышнему оно известно, и он отмерит грешнику полной мерой.
Вместо эпилога
Не Мамалыгина ли вывел в своем последнем рассказе Вадим Ромоданов? Под видом того страшноватого эпизодического персонажа, что разглагольствует об убийстве жены...
Я нежданно подумал об этом, когда, очутившись как-то раз по чистой случайности возле дома-башни на проспекте Космонавтов, увидел выходящим из подъезда сухонького розоволицего старичка. Мамалыгин -- никаких сомнений.
От крыльца к тротуару вело десятка два довольно крутых ступенек. Мамалыгин одолел их легкой, пружинистой походкой.
Поколебавшись, я двинулся за ним.
Мамалыгин не оборачивался, но что-то в его фигуре подсказало, что он учуял слежку.
Внезапно на меня напал такой сильный приступ кашля, что слезы рекой потекли из глаз.
Когда наконец я вытер их платком, улица была пустынна. Она далеко просматривалась во все концы, но Мамалыгин исчез, будто сквозь землю провалился.