Но его раздражало другое - то, что все это было так неприглядно. Здесь всяк и каждый остерегался любого, кто сохраняет верность себе. Их такие люди заставляли испытывать неловкость за то, что сами они с превеликой легкостью забыли прежние идеалы, заставляли краснеть за пустоту их нравственных принципов.
Поначалу ему было любопытно наблюдать этих людей, людей, послушных ничего не значащим правилам, выдуманным лишь затем, чтобы охранять их от самих себя. Его веселило сознание несущественности всех этих предписаний. Карточный домик никчемных правил! Еще забавнее было видеть, что сами они не понимали этого, что они смели думать, будто знают больше, чем он!
Он понял, что разобраться в людях нетрудно - они со всеми их побуждениями были для него открытой книгой.
Он наблюдал за тем, как Третья тетя выговаривала своему малышу, чтобы он не пинал ногой дядю. Словами она взывала к уважению, тогда как из тона ее речи следовало, что делать так просто нельзя - нельзя, и все тут. Деланное терпение выдавало нетерпимость: почему ребенок не может постичь всех этих правил прежде, чем возраст позволит ему пренебрегать ими?
Дядя, муж Второй тетушки, благодушно улыбаясь, сказал:
- Ничего, мой мальчик, в свое время ты поймешь: из каждого правила есть исключение.
По законам хорошего тона ему еще следовало изречь: "Дети есть дети", что он и сделал, кивая малышу.
Малыш, на которого вдруг излился весь этот кисло-сладкий поток, расплакался, к пущей досаде матери.
Сидя в дальнем углу, он мог не скрывать легкую улыбку на лице - улыбку бесцельную, не имевшую ничего и никого в виду. Не искательную, не самоумильную - улыбку просто так, для себя, ни с кем не разделенную и не механическую, как большинство улыбок. Ведь однажды и его тоже так пристыдили. Разница была в том, что он не заплакал.
Резкий, тонкий голос послышался с середины комнаты:
- Да, а Джон, где он, кстати, сейчас работает? Другой голос, несомненно принадлежавший его Второй тетушке, ответил:
- О, он теперь перешел к Дай-Холму. Знаешь, голландская фирма... Место гораздо лучше.
Еще одно лицедейство! Улыбка расплылась в оскал. Вечно они переходят на место получше: лучше, чем раньше, лучше, чем у других, а если и не лучше, то сделают вид, что лучше - надо только сказать себе твердо, что это так, и уже можно твердо в это поверить.
Разумеется, на самом деле было сказано вот что: "Ага, значит, пронюхала. Конечно, он сменил работу и не возится в грязи, как твой благоверный... Так что нечего задирать нос".
Улыбка все ширилась.
Су Чан обратила внимание на скрючившуюся в углу костлявую фигуру.
- Иди поиграй, - обратилась она к пятнадцатилетнему идиоту. - Ступай же, что сидеть и глазеть на всех?
Наконец-то хоть кто-то сообразил, чем он на самом деле занят. Он засмеялся, как не смеялся во весь день.
Все внимание переключилось на несчастного, "отсталого" парня, на его отталкивающее лицо, искривленное в неудержимом смехе. Как могли они забыть о нем?
Идиотский, бессмысленный оскал все разрастался на его непроницаемом лице. Лицо перекосилось от смеха, и он ничего не мог поделать со слюной, которая - он знал - стекала из уголка рта. Он ненавидел в каждом из них животное, упивающееся жалостью к нему. Этот звериный лик выпирал в дядином самодовольстве, когда они покупали что-нибудь для него, в том, как тетя словно проглатывала язык, когда поблизости не было никого, кто бы мог оценить ее доброту, в том, как мамаши отводили от него своих детей - будто тупость на его физиономии была заразной. Исказившись в гримасе, лицо преисполнилось ненависти.
- Совсем неладно с мальчишкой, - заметил один из дядюшек, тревожно вглядываясь в его глаза, светящиеся понимающе-идиотическим блеском.
ПАН ЦЗЕГУАНЬ
СКВЕРНЫЕ ВРЕМЕНА
Перевод Е. Черепневой
Он повернулся в постели рядом с женой - она храпела, потому что дышала ртом, - и увидел ее рябоватое лицо и золотые зубы, блестевшие в свете уличного фонаря, проникавшем в комнату. Он подумал о ее католических выкрутасах, из-за которых она не стала есть пищу, оставшуюся после буддийского праздника, - да еще и проигрывает хозяйственные денежки! Религия... тьфу ты! - фыркнул про себя.
Он поскреб шею, где его укусил клоп, и ощутил запах пота из-под мышки когда вернулся домой, не было времени вымыться, в два часа ночи едва хватило сил снять потную одежду, кое-как бросить ее на стул и растянуться в постели.
В рассветном сумраке увидел детей, всех восьмерых, спавших на открытой галерее. Совсем другие во сне... Он мог разглядеть грязную левую ногу младшего сына и лицо старшего сына, прыщеватое, с высунутым кончиком языка. Очень похож на большого коричневого пса. Уже девятнадцать, а не работает; никакого толку от парня - все бы ему болтаться со своей шайкой... Что бы не зарабатывать так, как я?.. Слишком хорош, чтобы крутить педали...
Он медленно поднялся и, осторожно переступая через спящих детей, пошел мыться. Крикнул вниз, в закусочную, продавцу, чтобы тот принес, как обычно, хлеб с патокой и чашку кофе. Проглотив на ходу этот завтрак, отправился на велосипеде за своей дневной добычей.
Объезжая закусочные, одну за другой, он собирал пивные бутылки, за которые получал часть их стоимости. С бутылки из-под "Карлсбергского" он имел пять центов, из-под "Эй-Би-Си" - тоже пять. Он привык к вони, что исходила от остатков прокисшего пива и портера на дне бутылок. А как тут не привыкнуть, подумал с горечью, если двадцать лет собираешь!
Как обычно, он поехал к своей любовнице на Саид-Альви-роуд и, как всякий раз при этом, утешал себя тем, что она хоть не играет... а если и играет, то на деньги каких-нибудь других потаскунов. Жена, конечно, все знала про любовницу, и поначалу были кое-какие неприятности - любовница чуть не отколотила ее, когда та явилась сводить счеты... Сыну пришлось вести свою шайку, чтобы уладить дело. Любовнице в свою очередь досталось от сына, а его дружки стояли рядом, готовые к драке. В конце концов дело было улажено сообща в закусочной, и после соответствующей мзды, которую уплатила жене любовница, он мог уже ходить к ней безбоязненно.
Она была танцовщицей в баре, но в отличие от многих других, которые могли завести себе богатых содержателей, ей приходилось довольствоваться им. А для него самого эта связь была такой же пресной, как те сушеные земляные орехи, что она подала ему, когда он в первый раз пришел к ней. Он знал, чем она жила, знал, да что было делать - как выброшенная из дома собака, пошел на кладбище подбирать отбросы вместе с другими бродягами, которые живут остатками приношений мертвым.
...Солнце било по его шляпе из поддельного фетра, а он медленно крутил педали. Так же, с трудом передвигаясь, тащился на своем велосипеде пенджабец-молочник, попавшийся ему по пути, так же его собственные далекие предки тянулись на своих повозках с деревянными колесами по неезженым дорогам долины Хуанхэ. Пот пропитал его рубашку, градом катился по ногам в парусиновые туфли, изношенные и лопнувшие по швам. Варикозные вены толщиной в палец выступили на ногах - обезображенный рисунок, оставленный трудом и тяготами жизни. Этим сине-багровым рекам хорошо было под солнцем, но когда он к ночи доползал до кровати, как они болели, ох, как болели...
С ревом пронесся спортивный автомобиль, плюясь из выхлопной трубы; на заднем сиденье прижалась друг к другу молодая пара - совсем как на телерекламе. Один раз его чуть не сбил автомобиль, когда он на своем велосипеде переезжал улицу; музыкальный сигнал, наверно, развлекал сидевших в автомобиле, потому что они смеялись.
Вечером он съел две миски овсяной каши в закусочной на Серангун-роуд, и вместе с маринованными овощами за десять центов и свиными потрохами за двадцать это обошлось ему в пятьдесят центов. Позади за столиком хлюпал овсянкой конторский служащий с галстуком и в темных очках - должно быть, опаздывал на сеанс в соседний кинотеатр. И впрямь скверные времена настали, подумал он, если и чиновники вынуждены есть в такой харчевне. Все так боятся, что их выгонят с работы, а туда же - берут напрокат телевизоры с девятнадцатидюймовым экраном. Вон у Чаней на крыше антенна, и у других соседей тоже - скоро один он останется без телевизора. Да, но зато он может заказать себе чашку кофе и пару сигарет и посмотреть телевизор в воскресенье вечером в закусочной. С хозяином они друзья, так что уж это-то у него всегда будет. Ведь есть и такие, которые только смотрят телевизор и вообще ничего не заказывают.
Скоро, раздумывал он, дочка пойдет в девятый класс, потом станет учительницей, жалко только, что сын не такой - она-то вон часами сидит, занимается. Выйдет она замуж и заведет своих детей, и я буду дедом... к тому времени мне будет за пятьдесят... хорошо это, когда тебе пятьдесят, а ты уже дед...
КЭТРИН ЛИМ
ИЗБРАННИЦА
Перевод В. Нестерова
Раньше я знала многих из них - сейчас их стало гораздо меньше, - старух в обветшалых черных кофтах с длинными рукавами и широких брюках. Они терпеливо сидели за маленькими деревянными подставками, на которых размещался их незамысловатый товар - баночки со сладостями, пачки сушеного имбиря и слив, рассыпанные сигареты, по пять-шесть штук в жестяной банке. И конечно, неизменная дымящаяся курительная палочка, воткнутая в жестянку перед скудным товаром, - напоминание богам, чтобы они хорошо относились к старым женщинам и помогали им в торговле. Старухи сидели за своими подставками в стороне от проходов в магазины и дома, и люди, которые торопились делать покупки или стремились по своим делам, чаще всего их обходили. Эти женщины постепенно замкнулись в отдельном убогом мирке себе подобных. Лишь изредка их замечали: торопливый прохожий перехватывал у них сигарету или прибегал ребенок за конфетой или сушеными сливами. Но обычно о них не вспоминали в безжалостной толкотне городской жизни - кто в наше время станет смотреть на жалкие старушечьи товары, когда существуют современные магазины, где можно купить все что угодно!
Итак, она сидела в ожидании весь день, усталая и заброшенная. В большом внутреннем кармане ее кофты не было тех монеток, которыми она мечтала его заполнить. Она находилась в том возрасте, когда глаза всегда на мокром месте, она плакала оттого, что сладости и мелкое печенье становились мягкими и липкими и никто не хотел их покупать. Она воткнула в жестянку курительную палочку подлиннее, ее губы горестно зашевелились в молитве, умоляя великую богиню Гуаньинь пожалеть старую, одинокую в этом мире шестидесятилетнюю женщину. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, которые заботились бы о ней в старости, а после ее смерти за нее некому будет помолиться.
Смерть казалась ей самым желанным выходом из нищеты и горечи. "О милосерднейшая богиня Гуаньинь, приди и возьми меня с собой на небеса".
Ее молитва была услышана. На следующую ночь она увидела во сне, как богиня Гуаньинь - до чего же она прекрасна - медленно спустилась к ней с небес. Гуаньинь сказала: "Дочь моя, твоя молитва услышана. Ты чистая душа. Готовься! На седьмой день я за тобой приду. На небесах ты станешь одной из четырнадцати моих служанок".
Когда старуха проснулась, на глазах у нее еще блестели слезы радости. Живо вспомнив свой сон во всех подробностях, она снова заплакала. И принялась готовиться к встрече- с богиней, которая обещала через семь дней прийти. Прежде всего она отправилась в храм, чтобы очиститься, и возложила на алтарь фрукты и цветы. Затем она заглянула в жестяную банку из-под печенья, которую всегда держала при себе, подсчитала бумажки и монеты и поняла, что на покупку гроба ей хватит. Гроб поставили вертикально, прислонив к стене дома, в котором она делила комнату с другими старухами. Это сделали для того, чтобы ее тело в гробу устремлялось к небесам.
Слух о событии распространился очень быстро - сначала в доме, затем по соседству и наконец, с помощью жадной до новостей прессы, по всей стране. Писали: у женщины шестидесяти лет по имени Чоу А Сам было видение всемилостивейшей богини Гуаньинь, богиня обещала женщине в определенный день прийти и взять ее на небеса. Гроб готов, женщина сидит около него день и ночь, готовая ко встрече со смертью.
Приходили толпы людей - молодые из циничного любопытства, старые из желания увидеть трогательное примирение со смертью. Но непоколебимая вера женщины в подлинность ее сновидения заставила толпу благоговейно смолкнуть: даже молодые сорванцы в модной одежде, с татуированными руками глазели молча. На месте постоянно дежурили два репортера, очень довольные необычностью случая. Они делали заметки и фотографии. Но старая женщина сидела молча, бесстрастно, как будто вокруг никого не было, - она просто ждала, ждала первых знаков прихода богини Гуаньинь.
Остался всего один день, и она наконец будет свободна и счастлива. Напряжение росло - люди с богатым воображением спрашивали: будет ли тело Чоу А Сам поднято богиней на небеса у всех на глазах? В долгожданный день телефоны в редакциях не умолкали - публика с нетерпением спрашивала: скончалась ли старуха?
Она не умерла и вечером этого дня заплакала от разочарования, горько жалуясь, что богиня Гуаньинь не смогла сдержать своего обещания из-за грязных людей, осквернивших место, где стоял гроб и сидела старуха. Чоу А Сам умоляла оставить ее одну, дать ей возможность спокойно умереть.
Затем возникла новая сенсация. Нечто необычное произошло в тот самый день, когда должна была явиться богиня Гуаньинь. На маленьком пустыре за домом неожиданно расцвело какое-то причудливое растение. Одни утверждали, будто цветок величиной с человеческую голову, другие - что он распространял чудесное благоухание. Конечно, никто не проявил интереса ни к ботаническому названию цветка, которое было помещено в газетах (молодой энергичный репортер быстро провел это исследование), ни к сообщению, что это редкий тропический цветок из Южной Америки, что он редко цветет и, когда это случается, лепестки его становятся светло-багряными, а сам цветок принимает форму луковицы и т. д. Всех гораздо больше интересовало другое: старая женщина утверждала, будто цветок послан с небес в знак того, что богиня Гуаньинь приказала ей остаться на земле и вершить добро. Добрые дела старухи были немедленно замечены, описаны, новость эта разошлась и вызвала лихорадочное возбуждение и удивление. Силой богини Гуаньинь чудеса творила Чоу А Сам! Она врачевала больных - одна женщина заявила, что почувствовала себя гораздо лучше после того, как выпила воды, в которую Чоу А Сам всыпала пепел от сожженного листка бумаги с написанной на нем молитвой. Над другой женщиной Чоу А Сам прочитала молитву, и та заявила, что совершенно излечилась.
Люди валили толпами. Чоу А Сам сидела скрестив ноги перед алтарем богини Гуаньинь, в окружении многочисленных курительных палочек. Перед ней стояла ржавая жестянка из-под печенья, в которой благодарные верующие могли оставить знаки своего уважения. Жестянка наполнялась довольно быстро. Чоу А Сам сидела с закрытыми глазами, ее губы двигались в молитвенном экстазе. Впервые в жизни она чувствовала себя счастливой.
СТЕЛЛА КОН
МУЧЕНИЧЕСТВО ЕЛЕНЫ РОДРИГЕС
Перевод В. Нестерова
Ранние христиане покорили древний мир своим мученичеством, однако навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент превратил осознанную жертвенность в виде поста или самосожжения в мощное психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой с Цейлона и, унаследовав обе традиции, искуснейше использовала принципы христианского мученичества в делах житейских.
Христианское мученичество, в отличие от бесхитростного домашнего мученичества, должно сочетаться с нежным всепрощением и терпит муки под вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика: "Никто и не знает, что мне приходится выносить" или "Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради тебя". Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда не подавала виду, что имеет основания для жалоб. Однажды Алойсиус, счастливый муж с семимесячным стажем, пригласил меня к себе домой обедать, не предупредив заранее свою молодую жену. "Елена очаровательное существо, - уверял меня брат, - она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства".
Я не был в этом уверен. Мало зная Елену, я чувствовал за ее ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного заявил жене, что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение - и я увидел блеск стали из-под длинных ресниц, которые затем опустились с неподдельным смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и изображать из себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей самой пришлось довольствоваться лишь яичком всмятку. На обед всем подали вкусный поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость должен был отправиться после этого домой, убежденный, как все, что Елена Родригес очаровательна.
В пятницу обеденный стол был накрыт уже на три прибора, а на кухне жарились три порции рыбы. "Просто на случай, если ты, дорогой, приведешь кого-нибудь". Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно и тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник за обедом Елена обратилась к своему окончательно усмиренному супругу и покорно спросила, приведет ли он кого-нибудь к ужину, чтобы врасплох ее уже не застать. Больше Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.
Раза два ей пришлось заново готовить ужин, поскольку разогретые бифштексы становятся несъедобными, - и муж научился садиться за стол в положенное время. А после нескольких сдержанно-тревожных звонков мужу на службу, когда его там не оказывалось, она приучила его каждое утро подробно излагать распорядок предстоящего рабочего дня.
Вы можете спросить: почему Алойсиус ответил на этот шантаж покорностью? Дело в том, что за нежным, кротким лицом монахини в Елене таился дух императрицы Цыси {Цыси (1861 -1908) - китайская императрица, славилась своей жестокостью и своенравием.}... Если вы не соглашались с Еленой, то взгляд ее, обращенный к вам, уподоблялся лепестку цветка, желавшего коснуться ваших губ и угадать сокровенное желание. Вас наполняло чувство раскаяния - лишить добродетельнейшее существо возможности доставить радость ближнему. И вы понимали: только бессердечные люди не могут пережить мелкие неудобства, дабы не огорчать дорогую Елену.
Через несколько лет Алойсиус скончался от прободной язвы двенадцатиперстной кишки, осложненной, по мнению докторов, "состоянием стресса и напряжения", которое в свою очередь явилось следствием легких неудобств и многочисленных обременительных поручений, возложенных на него Еленой. Вдова заявила, что посвятит остаток жизни маленькому Джорджу.
Я видел, как он рос в тисках материнской жертвенности и бескорыстия.
Система "Елена Родригес" подавляла людей мягких, совестливых. Я раскусил эту женщину и, лишь только речь заходила о ее "чувствах", становился толстокожим и непробиваемым. Это приводило ее в бешенство, но Елена умела сдерживать себя. Лишь иногда она шептала за моей спиной, что никто не ждет от меня внимания и сочувствия к бедному сироте, все знают, как я занят, хотя единственный дядя Джорджа и мог бы...
На самом деле мне было искренне жаль Джорджа. Как я уже сказал, не всякий в силах был противостоять Елене. Джордж же стал настоящей жертвой материнского воспитания. Елена развила в нем сверхчувствительность, граничившую с патологией, и воспитала таким образом, что он считал оскорбление материнской преданности чуть ли не богохульством. Джордж был привязан к матери узами куда более крепкими, чем Алойсиус.
Когда мальчику исполнилось шестнадцать, мне показалось, что у него наконец появилась возможность освободиться. Только что он получил водительские права и ключи к семейному автомобилю, а это для многих ребят было хартией свободы. Джордж как-то заглянул ко мне, пока Елена причесывалась в парикмахерской, и я порадовался, что теперь он сможет появляться чаще, хотя ему, как обычно, надо будет отчитываться перед матерью в том, как он провел время. Я захотел познакомить его с молодыми девушками и пригласил на завтрашний ужин.
- Боюсь, что не смогу, - ответил он с видом крайней озабоченности. Мама не выходит по вечерам, вдруг ей будет одиноко? Она никогда не жалуется, но я знаю, что без меня ей скучно. Нет, я не могу бросить ее одну.
Я же был уверен, что с Еленой ничего не случится, если один вечер она проведет в компании слуг.
Однако и эта надежда на избавление Джорджа вскоре умерла. Ему рассказали, что мама вынуждена совершать исключительно трудные и утомительные поездки на автобусе. Джордж узнал это спустя несколько дней после печального случая, когда он уехал на машине, забыв (а мама не напомнила), что в этот день она играет в бридж. Елена отправлялась к остановке автобуса, как только он уезжал в школу, и проскальзывала обратно в дом до его возвращения. Он и не догадывался, чего ей стоило "позволить Джорджу вволю пользоваться машиной". Конечно, вряд ли была необходимость пересекать Сингапур на автобусе, в самое пекло, ради визита к болтливым и весьма строгим тетушкам Джорджа.
Он не мог допустить, чтобы мама испытывала такие лишения, и почти перестал пользоваться машиной. Джордж даже не знал, нужна ли ей машина: на все его вопросы Елена с присущей ей скромностью отвечала отрицательно. Все эти события окончательно сломили Джорджа (если это не случилось раньше). Теперь она уже могла не говорить сыну о своей заботливости, не напоминать, как легко он может причинить ей страдание. Налаженный механизм вины действовал в нем безотказно. Изо дня в день Джордж изводил себя бичеванием за несомненные обиды, которые он причинил матери, или мучился невротическими размышлениями о предотвращении новых обид.
Джордж сдал выпускные экзамены в школе. Воспитатели говорили, что ему не хватает самостоятельности, хотя учился он добросовестно. Он поступил на службу в фирму, которой владели его родственники, и там ему представился последний шанс на спасение.
Карелии Адаме была пухленькой жизнерадостной девушкой с огоньком в глазах и заразительным смехом. У нее было отличное чувство юмора - оно-то как раз и могло бы защитить Джорджа от самопожертвования Елены. Каролин с удивительной проницательностью умела посмеяться над глупостью и пыталась открыть Джорджу глаза на Елену - ее хорошенькое личико способно было подсластить любую пилюлю. Мне не удалось сделать это ни для брата, ни для племянника.
Джорджу пришлось нелегко. Несомненные факты, собственный здравый смысл и в определенной степени увлеченность девушкой убеждали, что его преданная матушка - это леди Дракула. Елена почувствовала, что над сыном ослабевает ее власть, и ринулась в атаку. Теперь уже редко когда она могла обходиться без сына, чье присутствие только и спасало ее от страха перед одиночеством. Детская радость матери, трогательная благодарность были настолько очевидны, что Джордж чувствовал угрызения совести, если проводил без нее хоть один вечер, и раскаяние глодало его - ведь в душе он уже мечтал о женитьбе.
До недавнего времени на здоровье Елена не жаловалась, она обходилась без этого оружия. Теперь же у нее возникли различные нервные симптомы, ознобы, сердцебиение. Она ни слова не говорила Джорджу, но доктор де Круз, ее старый друг, со всей серьезностью сообщил потрясенному Джорджу, что у матери не очень крепкое сердце.
Высмеивать щепетильность Джорджа и доказывать ему абсурдность его опасений стало повседневной обязанностью Каролин. Они сделали меня поверенным своих планов и встречались в моем доме, когда у Джорджа хватало силы уйти от Елены. В другие вечера Каролин навещала меня одна и рассказывала о своих намерениях.
Виделись они обычно на службе. Люди вокруг, постоянное оживление благодатно влияли на Джорджа, и шаг за шагом Каролин одерживала победы в битве за его душу. В один торжественный день они заявились ко мне, чтобы сообщить о своей скорой женитьбе: надо, чтобы Елена не успела повлиять на Джорджа, а то он еще передумает. Самое удивительное было то, что они уже сообщили об этом Елене. Каролин со всей мудростью и тактом любящей женщины убедила Джорджа, что он не убьет свою мать этой вестью.
День подошел, и имена вступающих в брак были оглашены в церкви. Молодожены намеревались отправиться в долгое свадебное путешествие в Пинанг, а после возвращения жить вместе с Еленой. Теперь Джордж часто находился в веселой компании братьев Каролин. "Их много, - сказала мне Каролин, - они будут Джорджу надежной защитой".
Сердцебиения у Елены участились, и однажды утром она едва не упала в обморок. Конечно, она ничего не сказала Джорджу, а я в свое время посоветовал доктору де Крузу не омрачать настроение жениха страшными предупреждениями, если только здоровью ее в самом деле не угрожает опасность.
Только постоянная поддержка и увещевания невесты помогли Джорджу выстоять против мучивших его угрызений совести вплоть до дня, на который была назначена свадьба. В последний раз отправился он домой один.
Поначалу ему было любопытно наблюдать этих людей, людей, послушных ничего не значащим правилам, выдуманным лишь затем, чтобы охранять их от самих себя. Его веселило сознание несущественности всех этих предписаний. Карточный домик никчемных правил! Еще забавнее было видеть, что сами они не понимали этого, что они смели думать, будто знают больше, чем он!
Он понял, что разобраться в людях нетрудно - они со всеми их побуждениями были для него открытой книгой.
Он наблюдал за тем, как Третья тетя выговаривала своему малышу, чтобы он не пинал ногой дядю. Словами она взывала к уважению, тогда как из тона ее речи следовало, что делать так просто нельзя - нельзя, и все тут. Деланное терпение выдавало нетерпимость: почему ребенок не может постичь всех этих правил прежде, чем возраст позволит ему пренебрегать ими?
Дядя, муж Второй тетушки, благодушно улыбаясь, сказал:
- Ничего, мой мальчик, в свое время ты поймешь: из каждого правила есть исключение.
По законам хорошего тона ему еще следовало изречь: "Дети есть дети", что он и сделал, кивая малышу.
Малыш, на которого вдруг излился весь этот кисло-сладкий поток, расплакался, к пущей досаде матери.
Сидя в дальнем углу, он мог не скрывать легкую улыбку на лице - улыбку бесцельную, не имевшую ничего и никого в виду. Не искательную, не самоумильную - улыбку просто так, для себя, ни с кем не разделенную и не механическую, как большинство улыбок. Ведь однажды и его тоже так пристыдили. Разница была в том, что он не заплакал.
Резкий, тонкий голос послышался с середины комнаты:
- Да, а Джон, где он, кстати, сейчас работает? Другой голос, несомненно принадлежавший его Второй тетушке, ответил:
- О, он теперь перешел к Дай-Холму. Знаешь, голландская фирма... Место гораздо лучше.
Еще одно лицедейство! Улыбка расплылась в оскал. Вечно они переходят на место получше: лучше, чем раньше, лучше, чем у других, а если и не лучше, то сделают вид, что лучше - надо только сказать себе твердо, что это так, и уже можно твердо в это поверить.
Разумеется, на самом деле было сказано вот что: "Ага, значит, пронюхала. Конечно, он сменил работу и не возится в грязи, как твой благоверный... Так что нечего задирать нос".
Улыбка все ширилась.
Су Чан обратила внимание на скрючившуюся в углу костлявую фигуру.
- Иди поиграй, - обратилась она к пятнадцатилетнему идиоту. - Ступай же, что сидеть и глазеть на всех?
Наконец-то хоть кто-то сообразил, чем он на самом деле занят. Он засмеялся, как не смеялся во весь день.
Все внимание переключилось на несчастного, "отсталого" парня, на его отталкивающее лицо, искривленное в неудержимом смехе. Как могли они забыть о нем?
Идиотский, бессмысленный оскал все разрастался на его непроницаемом лице. Лицо перекосилось от смеха, и он ничего не мог поделать со слюной, которая - он знал - стекала из уголка рта. Он ненавидел в каждом из них животное, упивающееся жалостью к нему. Этот звериный лик выпирал в дядином самодовольстве, когда они покупали что-нибудь для него, в том, как тетя словно проглатывала язык, когда поблизости не было никого, кто бы мог оценить ее доброту, в том, как мамаши отводили от него своих детей - будто тупость на его физиономии была заразной. Исказившись в гримасе, лицо преисполнилось ненависти.
- Совсем неладно с мальчишкой, - заметил один из дядюшек, тревожно вглядываясь в его глаза, светящиеся понимающе-идиотическим блеском.
ПАН ЦЗЕГУАНЬ
СКВЕРНЫЕ ВРЕМЕНА
Перевод Е. Черепневой
Он повернулся в постели рядом с женой - она храпела, потому что дышала ртом, - и увидел ее рябоватое лицо и золотые зубы, блестевшие в свете уличного фонаря, проникавшем в комнату. Он подумал о ее католических выкрутасах, из-за которых она не стала есть пищу, оставшуюся после буддийского праздника, - да еще и проигрывает хозяйственные денежки! Религия... тьфу ты! - фыркнул про себя.
Он поскреб шею, где его укусил клоп, и ощутил запах пота из-под мышки когда вернулся домой, не было времени вымыться, в два часа ночи едва хватило сил снять потную одежду, кое-как бросить ее на стул и растянуться в постели.
В рассветном сумраке увидел детей, всех восьмерых, спавших на открытой галерее. Совсем другие во сне... Он мог разглядеть грязную левую ногу младшего сына и лицо старшего сына, прыщеватое, с высунутым кончиком языка. Очень похож на большого коричневого пса. Уже девятнадцать, а не работает; никакого толку от парня - все бы ему болтаться со своей шайкой... Что бы не зарабатывать так, как я?.. Слишком хорош, чтобы крутить педали...
Он медленно поднялся и, осторожно переступая через спящих детей, пошел мыться. Крикнул вниз, в закусочную, продавцу, чтобы тот принес, как обычно, хлеб с патокой и чашку кофе. Проглотив на ходу этот завтрак, отправился на велосипеде за своей дневной добычей.
Объезжая закусочные, одну за другой, он собирал пивные бутылки, за которые получал часть их стоимости. С бутылки из-под "Карлсбергского" он имел пять центов, из-под "Эй-Би-Си" - тоже пять. Он привык к вони, что исходила от остатков прокисшего пива и портера на дне бутылок. А как тут не привыкнуть, подумал с горечью, если двадцать лет собираешь!
Как обычно, он поехал к своей любовнице на Саид-Альви-роуд и, как всякий раз при этом, утешал себя тем, что она хоть не играет... а если и играет, то на деньги каких-нибудь других потаскунов. Жена, конечно, все знала про любовницу, и поначалу были кое-какие неприятности - любовница чуть не отколотила ее, когда та явилась сводить счеты... Сыну пришлось вести свою шайку, чтобы уладить дело. Любовнице в свою очередь досталось от сына, а его дружки стояли рядом, готовые к драке. В конце концов дело было улажено сообща в закусочной, и после соответствующей мзды, которую уплатила жене любовница, он мог уже ходить к ней безбоязненно.
Она была танцовщицей в баре, но в отличие от многих других, которые могли завести себе богатых содержателей, ей приходилось довольствоваться им. А для него самого эта связь была такой же пресной, как те сушеные земляные орехи, что она подала ему, когда он в первый раз пришел к ней. Он знал, чем она жила, знал, да что было делать - как выброшенная из дома собака, пошел на кладбище подбирать отбросы вместе с другими бродягами, которые живут остатками приношений мертвым.
...Солнце било по его шляпе из поддельного фетра, а он медленно крутил педали. Так же, с трудом передвигаясь, тащился на своем велосипеде пенджабец-молочник, попавшийся ему по пути, так же его собственные далекие предки тянулись на своих повозках с деревянными колесами по неезженым дорогам долины Хуанхэ. Пот пропитал его рубашку, градом катился по ногам в парусиновые туфли, изношенные и лопнувшие по швам. Варикозные вены толщиной в палец выступили на ногах - обезображенный рисунок, оставленный трудом и тяготами жизни. Этим сине-багровым рекам хорошо было под солнцем, но когда он к ночи доползал до кровати, как они болели, ох, как болели...
С ревом пронесся спортивный автомобиль, плюясь из выхлопной трубы; на заднем сиденье прижалась друг к другу молодая пара - совсем как на телерекламе. Один раз его чуть не сбил автомобиль, когда он на своем велосипеде переезжал улицу; музыкальный сигнал, наверно, развлекал сидевших в автомобиле, потому что они смеялись.
Вечером он съел две миски овсяной каши в закусочной на Серангун-роуд, и вместе с маринованными овощами за десять центов и свиными потрохами за двадцать это обошлось ему в пятьдесят центов. Позади за столиком хлюпал овсянкой конторский служащий с галстуком и в темных очках - должно быть, опаздывал на сеанс в соседний кинотеатр. И впрямь скверные времена настали, подумал он, если и чиновники вынуждены есть в такой харчевне. Все так боятся, что их выгонят с работы, а туда же - берут напрокат телевизоры с девятнадцатидюймовым экраном. Вон у Чаней на крыше антенна, и у других соседей тоже - скоро один он останется без телевизора. Да, но зато он может заказать себе чашку кофе и пару сигарет и посмотреть телевизор в воскресенье вечером в закусочной. С хозяином они друзья, так что уж это-то у него всегда будет. Ведь есть и такие, которые только смотрят телевизор и вообще ничего не заказывают.
Скоро, раздумывал он, дочка пойдет в девятый класс, потом станет учительницей, жалко только, что сын не такой - она-то вон часами сидит, занимается. Выйдет она замуж и заведет своих детей, и я буду дедом... к тому времени мне будет за пятьдесят... хорошо это, когда тебе пятьдесят, а ты уже дед...
КЭТРИН ЛИМ
ИЗБРАННИЦА
Перевод В. Нестерова
Раньше я знала многих из них - сейчас их стало гораздо меньше, - старух в обветшалых черных кофтах с длинными рукавами и широких брюках. Они терпеливо сидели за маленькими деревянными подставками, на которых размещался их незамысловатый товар - баночки со сладостями, пачки сушеного имбиря и слив, рассыпанные сигареты, по пять-шесть штук в жестяной банке. И конечно, неизменная дымящаяся курительная палочка, воткнутая в жестянку перед скудным товаром, - напоминание богам, чтобы они хорошо относились к старым женщинам и помогали им в торговле. Старухи сидели за своими подставками в стороне от проходов в магазины и дома, и люди, которые торопились делать покупки или стремились по своим делам, чаще всего их обходили. Эти женщины постепенно замкнулись в отдельном убогом мирке себе подобных. Лишь изредка их замечали: торопливый прохожий перехватывал у них сигарету или прибегал ребенок за конфетой или сушеными сливами. Но обычно о них не вспоминали в безжалостной толкотне городской жизни - кто в наше время станет смотреть на жалкие старушечьи товары, когда существуют современные магазины, где можно купить все что угодно!
Итак, она сидела в ожидании весь день, усталая и заброшенная. В большом внутреннем кармане ее кофты не было тех монеток, которыми она мечтала его заполнить. Она находилась в том возрасте, когда глаза всегда на мокром месте, она плакала оттого, что сладости и мелкое печенье становились мягкими и липкими и никто не хотел их покупать. Она воткнула в жестянку курительную палочку подлиннее, ее губы горестно зашевелились в молитве, умоляя великую богиню Гуаньинь пожалеть старую, одинокую в этом мире шестидесятилетнюю женщину. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, которые заботились бы о ней в старости, а после ее смерти за нее некому будет помолиться.
Смерть казалась ей самым желанным выходом из нищеты и горечи. "О милосерднейшая богиня Гуаньинь, приди и возьми меня с собой на небеса".
Ее молитва была услышана. На следующую ночь она увидела во сне, как богиня Гуаньинь - до чего же она прекрасна - медленно спустилась к ней с небес. Гуаньинь сказала: "Дочь моя, твоя молитва услышана. Ты чистая душа. Готовься! На седьмой день я за тобой приду. На небесах ты станешь одной из четырнадцати моих служанок".
Когда старуха проснулась, на глазах у нее еще блестели слезы радости. Живо вспомнив свой сон во всех подробностях, она снова заплакала. И принялась готовиться к встрече- с богиней, которая обещала через семь дней прийти. Прежде всего она отправилась в храм, чтобы очиститься, и возложила на алтарь фрукты и цветы. Затем она заглянула в жестяную банку из-под печенья, которую всегда держала при себе, подсчитала бумажки и монеты и поняла, что на покупку гроба ей хватит. Гроб поставили вертикально, прислонив к стене дома, в котором она делила комнату с другими старухами. Это сделали для того, чтобы ее тело в гробу устремлялось к небесам.
Слух о событии распространился очень быстро - сначала в доме, затем по соседству и наконец, с помощью жадной до новостей прессы, по всей стране. Писали: у женщины шестидесяти лет по имени Чоу А Сам было видение всемилостивейшей богини Гуаньинь, богиня обещала женщине в определенный день прийти и взять ее на небеса. Гроб готов, женщина сидит около него день и ночь, готовая ко встрече со смертью.
Приходили толпы людей - молодые из циничного любопытства, старые из желания увидеть трогательное примирение со смертью. Но непоколебимая вера женщины в подлинность ее сновидения заставила толпу благоговейно смолкнуть: даже молодые сорванцы в модной одежде, с татуированными руками глазели молча. На месте постоянно дежурили два репортера, очень довольные необычностью случая. Они делали заметки и фотографии. Но старая женщина сидела молча, бесстрастно, как будто вокруг никого не было, - она просто ждала, ждала первых знаков прихода богини Гуаньинь.
Остался всего один день, и она наконец будет свободна и счастлива. Напряжение росло - люди с богатым воображением спрашивали: будет ли тело Чоу А Сам поднято богиней на небеса у всех на глазах? В долгожданный день телефоны в редакциях не умолкали - публика с нетерпением спрашивала: скончалась ли старуха?
Она не умерла и вечером этого дня заплакала от разочарования, горько жалуясь, что богиня Гуаньинь не смогла сдержать своего обещания из-за грязных людей, осквернивших место, где стоял гроб и сидела старуха. Чоу А Сам умоляла оставить ее одну, дать ей возможность спокойно умереть.
Затем возникла новая сенсация. Нечто необычное произошло в тот самый день, когда должна была явиться богиня Гуаньинь. На маленьком пустыре за домом неожиданно расцвело какое-то причудливое растение. Одни утверждали, будто цветок величиной с человеческую голову, другие - что он распространял чудесное благоухание. Конечно, никто не проявил интереса ни к ботаническому названию цветка, которое было помещено в газетах (молодой энергичный репортер быстро провел это исследование), ни к сообщению, что это редкий тропический цветок из Южной Америки, что он редко цветет и, когда это случается, лепестки его становятся светло-багряными, а сам цветок принимает форму луковицы и т. д. Всех гораздо больше интересовало другое: старая женщина утверждала, будто цветок послан с небес в знак того, что богиня Гуаньинь приказала ей остаться на земле и вершить добро. Добрые дела старухи были немедленно замечены, описаны, новость эта разошлась и вызвала лихорадочное возбуждение и удивление. Силой богини Гуаньинь чудеса творила Чоу А Сам! Она врачевала больных - одна женщина заявила, что почувствовала себя гораздо лучше после того, как выпила воды, в которую Чоу А Сам всыпала пепел от сожженного листка бумаги с написанной на нем молитвой. Над другой женщиной Чоу А Сам прочитала молитву, и та заявила, что совершенно излечилась.
Люди валили толпами. Чоу А Сам сидела скрестив ноги перед алтарем богини Гуаньинь, в окружении многочисленных курительных палочек. Перед ней стояла ржавая жестянка из-под печенья, в которой благодарные верующие могли оставить знаки своего уважения. Жестянка наполнялась довольно быстро. Чоу А Сам сидела с закрытыми глазами, ее губы двигались в молитвенном экстазе. Впервые в жизни она чувствовала себя счастливой.
СТЕЛЛА КОН
МУЧЕНИЧЕСТВО ЕЛЕНЫ РОДРИГЕС
Перевод В. Нестерова
Ранние христиане покорили древний мир своим мученичеством, однако навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент превратил осознанную жертвенность в виде поста или самосожжения в мощное психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой с Цейлона и, унаследовав обе традиции, искуснейше использовала принципы христианского мученичества в делах житейских.
Христианское мученичество, в отличие от бесхитростного домашнего мученичества, должно сочетаться с нежным всепрощением и терпит муки под вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика: "Никто и не знает, что мне приходится выносить" или "Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради тебя". Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда не подавала виду, что имеет основания для жалоб. Однажды Алойсиус, счастливый муж с семимесячным стажем, пригласил меня к себе домой обедать, не предупредив заранее свою молодую жену. "Елена очаровательное существо, - уверял меня брат, - она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства".
Я не был в этом уверен. Мало зная Елену, я чувствовал за ее ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного заявил жене, что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение - и я увидел блеск стали из-под длинных ресниц, которые затем опустились с неподдельным смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и изображать из себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей самой пришлось довольствоваться лишь яичком всмятку. На обед всем подали вкусный поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость должен был отправиться после этого домой, убежденный, как все, что Елена Родригес очаровательна.
В пятницу обеденный стол был накрыт уже на три прибора, а на кухне жарились три порции рыбы. "Просто на случай, если ты, дорогой, приведешь кого-нибудь". Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно и тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник за обедом Елена обратилась к своему окончательно усмиренному супругу и покорно спросила, приведет ли он кого-нибудь к ужину, чтобы врасплох ее уже не застать. Больше Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.
Раза два ей пришлось заново готовить ужин, поскольку разогретые бифштексы становятся несъедобными, - и муж научился садиться за стол в положенное время. А после нескольких сдержанно-тревожных звонков мужу на службу, когда его там не оказывалось, она приучила его каждое утро подробно излагать распорядок предстоящего рабочего дня.
Вы можете спросить: почему Алойсиус ответил на этот шантаж покорностью? Дело в том, что за нежным, кротким лицом монахини в Елене таился дух императрицы Цыси {Цыси (1861 -1908) - китайская императрица, славилась своей жестокостью и своенравием.}... Если вы не соглашались с Еленой, то взгляд ее, обращенный к вам, уподоблялся лепестку цветка, желавшего коснуться ваших губ и угадать сокровенное желание. Вас наполняло чувство раскаяния - лишить добродетельнейшее существо возможности доставить радость ближнему. И вы понимали: только бессердечные люди не могут пережить мелкие неудобства, дабы не огорчать дорогую Елену.
Через несколько лет Алойсиус скончался от прободной язвы двенадцатиперстной кишки, осложненной, по мнению докторов, "состоянием стресса и напряжения", которое в свою очередь явилось следствием легких неудобств и многочисленных обременительных поручений, возложенных на него Еленой. Вдова заявила, что посвятит остаток жизни маленькому Джорджу.
Я видел, как он рос в тисках материнской жертвенности и бескорыстия.
Система "Елена Родригес" подавляла людей мягких, совестливых. Я раскусил эту женщину и, лишь только речь заходила о ее "чувствах", становился толстокожим и непробиваемым. Это приводило ее в бешенство, но Елена умела сдерживать себя. Лишь иногда она шептала за моей спиной, что никто не ждет от меня внимания и сочувствия к бедному сироте, все знают, как я занят, хотя единственный дядя Джорджа и мог бы...
На самом деле мне было искренне жаль Джорджа. Как я уже сказал, не всякий в силах был противостоять Елене. Джордж же стал настоящей жертвой материнского воспитания. Елена развила в нем сверхчувствительность, граничившую с патологией, и воспитала таким образом, что он считал оскорбление материнской преданности чуть ли не богохульством. Джордж был привязан к матери узами куда более крепкими, чем Алойсиус.
Когда мальчику исполнилось шестнадцать, мне показалось, что у него наконец появилась возможность освободиться. Только что он получил водительские права и ключи к семейному автомобилю, а это для многих ребят было хартией свободы. Джордж как-то заглянул ко мне, пока Елена причесывалась в парикмахерской, и я порадовался, что теперь он сможет появляться чаще, хотя ему, как обычно, надо будет отчитываться перед матерью в том, как он провел время. Я захотел познакомить его с молодыми девушками и пригласил на завтрашний ужин.
- Боюсь, что не смогу, - ответил он с видом крайней озабоченности. Мама не выходит по вечерам, вдруг ей будет одиноко? Она никогда не жалуется, но я знаю, что без меня ей скучно. Нет, я не могу бросить ее одну.
Я же был уверен, что с Еленой ничего не случится, если один вечер она проведет в компании слуг.
Однако и эта надежда на избавление Джорджа вскоре умерла. Ему рассказали, что мама вынуждена совершать исключительно трудные и утомительные поездки на автобусе. Джордж узнал это спустя несколько дней после печального случая, когда он уехал на машине, забыв (а мама не напомнила), что в этот день она играет в бридж. Елена отправлялась к остановке автобуса, как только он уезжал в школу, и проскальзывала обратно в дом до его возвращения. Он и не догадывался, чего ей стоило "позволить Джорджу вволю пользоваться машиной". Конечно, вряд ли была необходимость пересекать Сингапур на автобусе, в самое пекло, ради визита к болтливым и весьма строгим тетушкам Джорджа.
Он не мог допустить, чтобы мама испытывала такие лишения, и почти перестал пользоваться машиной. Джордж даже не знал, нужна ли ей машина: на все его вопросы Елена с присущей ей скромностью отвечала отрицательно. Все эти события окончательно сломили Джорджа (если это не случилось раньше). Теперь она уже могла не говорить сыну о своей заботливости, не напоминать, как легко он может причинить ей страдание. Налаженный механизм вины действовал в нем безотказно. Изо дня в день Джордж изводил себя бичеванием за несомненные обиды, которые он причинил матери, или мучился невротическими размышлениями о предотвращении новых обид.
Джордж сдал выпускные экзамены в школе. Воспитатели говорили, что ему не хватает самостоятельности, хотя учился он добросовестно. Он поступил на службу в фирму, которой владели его родственники, и там ему представился последний шанс на спасение.
Карелии Адаме была пухленькой жизнерадостной девушкой с огоньком в глазах и заразительным смехом. У нее было отличное чувство юмора - оно-то как раз и могло бы защитить Джорджа от самопожертвования Елены. Каролин с удивительной проницательностью умела посмеяться над глупостью и пыталась открыть Джорджу глаза на Елену - ее хорошенькое личико способно было подсластить любую пилюлю. Мне не удалось сделать это ни для брата, ни для племянника.
Джорджу пришлось нелегко. Несомненные факты, собственный здравый смысл и в определенной степени увлеченность девушкой убеждали, что его преданная матушка - это леди Дракула. Елена почувствовала, что над сыном ослабевает ее власть, и ринулась в атаку. Теперь уже редко когда она могла обходиться без сына, чье присутствие только и спасало ее от страха перед одиночеством. Детская радость матери, трогательная благодарность были настолько очевидны, что Джордж чувствовал угрызения совести, если проводил без нее хоть один вечер, и раскаяние глодало его - ведь в душе он уже мечтал о женитьбе.
До недавнего времени на здоровье Елена не жаловалась, она обходилась без этого оружия. Теперь же у нее возникли различные нервные симптомы, ознобы, сердцебиение. Она ни слова не говорила Джорджу, но доктор де Круз, ее старый друг, со всей серьезностью сообщил потрясенному Джорджу, что у матери не очень крепкое сердце.
Высмеивать щепетильность Джорджа и доказывать ему абсурдность его опасений стало повседневной обязанностью Каролин. Они сделали меня поверенным своих планов и встречались в моем доме, когда у Джорджа хватало силы уйти от Елены. В другие вечера Каролин навещала меня одна и рассказывала о своих намерениях.
Виделись они обычно на службе. Люди вокруг, постоянное оживление благодатно влияли на Джорджа, и шаг за шагом Каролин одерживала победы в битве за его душу. В один торжественный день они заявились ко мне, чтобы сообщить о своей скорой женитьбе: надо, чтобы Елена не успела повлиять на Джорджа, а то он еще передумает. Самое удивительное было то, что они уже сообщили об этом Елене. Каролин со всей мудростью и тактом любящей женщины убедила Джорджа, что он не убьет свою мать этой вестью.
День подошел, и имена вступающих в брак были оглашены в церкви. Молодожены намеревались отправиться в долгое свадебное путешествие в Пинанг, а после возвращения жить вместе с Еленой. Теперь Джордж часто находился в веселой компании братьев Каролин. "Их много, - сказала мне Каролин, - они будут Джорджу надежной защитой".
Сердцебиения у Елены участились, и однажды утром она едва не упала в обморок. Конечно, она ничего не сказала Джорджу, а я в свое время посоветовал доктору де Крузу не омрачать настроение жениха страшными предупреждениями, если только здоровью ее в самом деле не угрожает опасность.
Только постоянная поддержка и увещевания невесты помогли Джорджу выстоять против мучивших его угрызений совести вплоть до дня, на который была назначена свадьба. В последний раз отправился он домой один.