Страница:
Татьяна хорошо помнила тот разговор, произошедший между ними много лет назад.
И сейчас она по-своему поняла Льва Радзянского, объясняя себе его стремительное появление, тоску, застывшую в его глазах, одиночество. Просто он долгие годы проработал «там», а теперь вернулся. Иначе как объяснить то, что он не появлялся все эти годы? Обязан был появиться, потребовать от нее, чтобы она рассказала дочери всю правду, заявить свои права на нее...
Нет, не то, она интуитивно чувствовала, что Лев не способен на такое.
Тогда что?
Она вдруг решилась и тоже вышла из машины, твердо посмотрела ему в глаза.
— Пошли к нам домой. Ты имеешь на это право. — На миг почувствовала себя глупой героиней, а все из-за того, что не знала, как разговаривать с тем Львом Радзянским, который остался в далеком прошлом, тем более с этим, практически незнакомым человеком.
Героиня...
Мать-героиня...
Героиня, мать твою!..
В его молчании она прочла отказ. Неужели он оставит все как есть? Теперь, вот теперь ей этого не хотелось. Он снова ворвался в ее жизнь. Хотя нет, ее жизнь тут ни при чем, все дело в дочери, а она, Татьяна, ему не нужна.
— Лев, надеюсь, ничего не случилось?
— Нет, со мной все в порядке.
— С тобой?
— Ну да, а с кем же еще.
На миг Татьяне показалось, что он знает о ее семье гораздо больше. Но у него в привычке отвечать прямо, что порой звучало то комично, то язвительно, в зависимости от обстановки и настроения.
— Мне вернуть фотографию?
Он отказывался от ее предложения пойти к ней домой. Что ж, это его право. Однако за этим неожиданным визитом женщина подсознательно угадывала еще один. Не завтра, не через неделю, пусть пройдет месяц, полгода, но Лев обязательно появится, и уже тогда Татьяна будет по-настоящему рада видеть его, она успеет подготовиться за этот срок не только сама, но и подготовить дочь. Она еще не знала, что и как скажет, но это обязательно случится.
Ей стало легче, и за свое состояние она была благодарна Радзянскому.
Они вернулись в машину, Лев положил фотографию дочери в бумажник, зашел какой-то и значимый и нет для обоих разговор. «Ты был там?» — «Да, двенадцать лет». — «Боже, как долго!.. Я понимаю, я понимаю тебя. А сейчас чем занимаешься?» — «Ищу себя». — «Только себя?» — «Да, только себя... Ты никому не говорила о нас, о дочери?» — «Зачем ты спросил? Ты же знаешь, что нет».
Она подталкивала его к разговору о дочери, чтобы он спросил, где она учится или работает, чем увлекается и так далее. Ей казалось, что разговор этот ему в тягость или он знает о ней достаточно. Откуда? Например, в силу своей профессии. Нет, это по меньшей мере несерьезно. А может, стесняется или все еще чувствует запрет?
Лев подвез ее до дома, и они, не выходя из машины, попрощались.
Он снова перевернул ее, казалось бы, застоявшуюся жизнь, разбавил ее новыми, свежими чувствами и переживаниями. И... уехал.
Впереди бессонная, полная воспоминаний ночь, а утром, дождавшись телефонного звонка от дочери, дольше обычного поговорит с ней, постарается, чтобы голос ее прозвучал иначе, с давно забытыми интонациями, когда Лена была еще совсем маленькой.
22
23
Глава 7
24
И сейчас она по-своему поняла Льва Радзянского, объясняя себе его стремительное появление, тоску, застывшую в его глазах, одиночество. Просто он долгие годы проработал «там», а теперь вернулся. Иначе как объяснить то, что он не появлялся все эти годы? Обязан был появиться, потребовать от нее, чтобы она рассказала дочери всю правду, заявить свои права на нее...
Нет, не то, она интуитивно чувствовала, что Лев не способен на такое.
Тогда что?
Она вдруг решилась и тоже вышла из машины, твердо посмотрела ему в глаза.
— Пошли к нам домой. Ты имеешь на это право. — На миг почувствовала себя глупой героиней, а все из-за того, что не знала, как разговаривать с тем Львом Радзянским, который остался в далеком прошлом, тем более с этим, практически незнакомым человеком.
Героиня...
Мать-героиня...
Героиня, мать твою!..
В его молчании она прочла отказ. Неужели он оставит все как есть? Теперь, вот теперь ей этого не хотелось. Он снова ворвался в ее жизнь. Хотя нет, ее жизнь тут ни при чем, все дело в дочери, а она, Татьяна, ему не нужна.
— Лев, надеюсь, ничего не случилось?
— Нет, со мной все в порядке.
— С тобой?
— Ну да, а с кем же еще.
На миг Татьяне показалось, что он знает о ее семье гораздо больше. Но у него в привычке отвечать прямо, что порой звучало то комично, то язвительно, в зависимости от обстановки и настроения.
— Мне вернуть фотографию?
Он отказывался от ее предложения пойти к ней домой. Что ж, это его право. Однако за этим неожиданным визитом женщина подсознательно угадывала еще один. Не завтра, не через неделю, пусть пройдет месяц, полгода, но Лев обязательно появится, и уже тогда Татьяна будет по-настоящему рада видеть его, она успеет подготовиться за этот срок не только сама, но и подготовить дочь. Она еще не знала, что и как скажет, но это обязательно случится.
Ей стало легче, и за свое состояние она была благодарна Радзянскому.
Они вернулись в машину, Лев положил фотографию дочери в бумажник, зашел какой-то и значимый и нет для обоих разговор. «Ты был там?» — «Да, двенадцать лет». — «Боже, как долго!.. Я понимаю, я понимаю тебя. А сейчас чем занимаешься?» — «Ищу себя». — «Только себя?» — «Да, только себя... Ты никому не говорила о нас, о дочери?» — «Зачем ты спросил? Ты же знаешь, что нет».
Она подталкивала его к разговору о дочери, чтобы он спросил, где она учится или работает, чем увлекается и так далее. Ей казалось, что разговор этот ему в тягость или он знает о ней достаточно. Откуда? Например, в силу своей профессии. Нет, это по меньшей мере несерьезно. А может, стесняется или все еще чувствует запрет?
Лев подвез ее до дома, и они, не выходя из машины, попрощались.
Он снова перевернул ее, казалось бы, застоявшуюся жизнь, разбавил ее новыми, свежими чувствами и переживаниями. И... уехал.
Впереди бессонная, полная воспоминаний ночь, а утром, дождавшись телефонного звонка от дочери, дольше обычного поговорит с ней, постарается, чтобы голос ее прозвучал иначе, с давно забытыми интонациями, когда Лена была еще совсем маленькой.
22
После разговора с Татьяной Радзянскому стало немного легче. Женщина сказала правду, Араб не заметил смущения в ее глазах, только укоризна промелькнула в них, когда он спросил, не говорила ли она кому-нибудь об их отношениях. Это о ней, о Татьяне, а вот сам Радзянский в свое время поступил неосмотрительно, глупо, словно на нем была юбка, а сидящий перед ним Борис Левин являлся самой близкой подругой. Только Боря знал о подрастающей дочери Радзянского, не считая престарелого Василия Ефимовича Шерстнева, которого Лев считал своим вторым отцом. Стало быть, Борис единственный человек, который мог сообщить Хачирову эту деталь из биографии Льва Радзянского.
Значит, Боря не появится, пока Араб не выполнит поставленной перед ним задачи и не будет убит людьми Хачирова. Руслан вряд ли оставит Левина в живых. Если уж ему не нужен профессионал, на кой черт ему посредственный администратор? Было что-то самонадеянное в Левине, может, именно это сгубило его? Или сработал чисто количественный фактор: Араб — одиночка, а у Руслана полный двор нукеров, задавят количеством. Против уменья число. Знать бы, какие, кроме этого дела, интересы связывают Левина и Руслана... Может, все гораздо сложнее и у Хачирова нет причин устранять Бориса.
Вспомнился разговор с Левиным, его явное нежелание говорить о том, где и как он познакомился с Русланом Хачировым. Лев нашел единственную, наверное, причину, по которой Левин продался осетину: деньги. Поскольку Араб завязал с опасным бизнесом и, словно Курочка Ряба, утратившая способность нести золотые яйца, стал не нужен Левину, тот за ненадобностью решил снести ему голову чужими руками, сняв тем самым с Араба последний куш.
Выходит, Борю Левина найти будет сложно. А может... легко. Зачем Руслану лишний раз пачкать в крови руки, когда для этого есть подходящий человек? Это легко выяснить, стоит только связаться с Хачировым. Руслан не видится гениальным стратегом, но сам Радзянский поступил бы именно так.
«Вот и хорошо, — думал Лев, — заодно все и выяснится». Выяснится, когда он найдет Бориса и поговорит с ним. Однако поиски могут затянуться. Левин достаточно проработал оперативником, чтобы, имея колоссальное преимущество, в конце концов переиграть Радзянского. Однако и Боря совершил много просчетов, а его видимый перевес тает на глазах. Он должен бояться Араба, он боится его, значит, становится уязвимым.
Значит, Боря не появится, пока Араб не выполнит поставленной перед ним задачи и не будет убит людьми Хачирова. Руслан вряд ли оставит Левина в живых. Если уж ему не нужен профессионал, на кой черт ему посредственный администратор? Было что-то самонадеянное в Левине, может, именно это сгубило его? Или сработал чисто количественный фактор: Араб — одиночка, а у Руслана полный двор нукеров, задавят количеством. Против уменья число. Знать бы, какие, кроме этого дела, интересы связывают Левина и Руслана... Может, все гораздо сложнее и у Хачирова нет причин устранять Бориса.
Вспомнился разговор с Левиным, его явное нежелание говорить о том, где и как он познакомился с Русланом Хачировым. Лев нашел единственную, наверное, причину, по которой Левин продался осетину: деньги. Поскольку Араб завязал с опасным бизнесом и, словно Курочка Ряба, утратившая способность нести золотые яйца, стал не нужен Левину, тот за ненадобностью решил снести ему голову чужими руками, сняв тем самым с Араба последний куш.
Выходит, Борю Левина найти будет сложно. А может... легко. Зачем Руслану лишний раз пачкать в крови руки, когда для этого есть подходящий человек? Это легко выяснить, стоит только связаться с Хачировым. Руслан не видится гениальным стратегом, но сам Радзянский поступил бы именно так.
«Вот и хорошо, — думал Лев, — заодно все и выяснится». Выяснится, когда он найдет Бориса и поговорит с ним. Однако поиски могут затянуться. Левин достаточно проработал оперативником, чтобы, имея колоссальное преимущество, в конце концов переиграть Радзянского. Однако и Боря совершил много просчетов, а его видимый перевес тает на глазах. Он должен бояться Араба, он боится его, значит, становится уязвимым.
23
Гемлик
Елену держали в доме Михаила Левкоева, в том самом доме, который в случае удачного исхода этой затяжной и красивой операции должен был перейти в собственность Хачирова. Пленнице позволяли выходить из дома, но при ней всегда находился один из семи охранников, к тому же во дворе дома без привязи бегали две огромные немецкие овчарки. Иногда охранник подзывал собак и, указывая на девушку, подзадоривал их: «Чужой!» Однако вовремя останавливал короткой командой, когда, оскалив желтоватые клыки, псы готовы были броситься на жертву. И без сопровождения пленница не могла сделать ни шагу.
Лена много размышляла над происходящим. Она справилась с работой: познакомилась с Радзянским, понравилась ему, соблазнила, была уверена, что в ее комнате находится скрытая видеокамера — Руслан прямо сказал о компрометирующем материале на Радзянского. Иначе ее миссия выглядела бы нелепо. На этом работа Лены кончалась. Ее должны были отпустить, однако Руслан поставил новые, еще более туманные условия: «Еще раз отблагодаришь человека».
Она твердо была уверена, что Радзянский женат — кто-то же должен убедиться в его неверности в случае его несговорчивости! Она не знала, чем занимается Лев, почти ничего не выяснила, оставаясь наедине. Уяснила одно: Лев, как и она, зависит от Руслана Хачирова, причем с ее помощью.
Она поступила с ним подло. И оправдание: «Я просто заработала денег» — выглядело циничным и успокоения не принесло. Наоборот, гнетущее чувство вины перед Львом все усиливалось.
Ей крепко досталось после короткого разговора по телефону; словно предчувствуя, что не все еще кончено, что Руслан потребует от нее большего, нежели они договаривались, она с чувством произнесла в трубку:
— Я жду тебя, очень жду!
Окончив разговор с Радзянским, Руслан приказным тоном сообщил:
— Поедешь со мной.
— Куда? — Девушка встала и замотала головой. — Я никуда не поеду. Мы так не договаривались.
— Тебя, сука, никто не спрашивает.
И тут она поняла, что ей отвели другую роль, еще более гнусную. Какую — представить себе не могла. Она совершила ошибку, в отчаянии плеснув в лицо Руслана коньяком. Сзади кто-то крепко схватил ее за плечи, а поднявшийся с места кавказец ударил ее кулаком, разбив подбородок. Потом двинул в грудь, отчего у девушки перехватило дыхание.
У нее было время подумать и во время непродолжительной поездки в машине, и в доме, который стал местом ее заточения. Фраза Радзянского, на которую в сильном волнении она не обратила внимания, звучала в ушах: «Уже вечером я обниму тебя. Целую, пока». Его голос был по-настоящему приветлив и ласков, капельку возбужден. На ум пришло сомнение двухнедельной давности, что Льва еще не ознакомили с видеозаписью. А теперь вот еще одно сомнение: а снимали ли их вообще? Что задумал коварный Хачиров? Неужели?..
Да нет, об этом просто смешно подумать. Просто невероятно, что у Радзянского за два дня, вернее, за две ночи возникли к девушке чувства, настоящие чувства. И ради нее он готов... И вдруг она подумала о том, чего раньше упорно не хотела замечать: для Радзянского она была дочерью Хачирова. Не здесь ли кроется ответ на все вопросы? Как поступит Руслан? Может предъявить Радзянскому что-то вроде претензии: «Ты переспал с моей дочерью, значит, оскорбил и меня». Слабовато. На одном этом шантажа не получится. Хотя выглядит такая версия вполне правдоподобно.
Как все запутано! Недостает всего одной детали, маленькой, но очень существенной, чтобы все встало на свои места. Девушка не знала, да и не могла знать причины, по которой Лев Радзянский готов был отдать за нее свою жизнь.
Она часто ловила себя на мысли, что Лев нравится ей: незаурядный человек, симпатичный, сильный. И она переживала за него.
Мать звонит каждый день. Когда девушка жила в гостинице, трубку снимала сама, практически не притворялась, говоря, что у нее все в порядке: отдыхает, развлекается. И мать ничего не могла заподозрить, поскольку знала: номер телефона принадлежит гостинице «Голубая лагуна». Только сокрушалась по поводу расточительности ее друга, предполагая, что снимать комнату в частном доме гораздо дешевле. А когда ее привезли в дом Хачирова, едва ли не первое, что сделали, это набрали ее домашний номер. Девушке ничего другого не оставалось, как сказать, что они с Алексеем вняли совету матери и перебрались в частный дом с телефоном. Лена продиктовала номер; и теперь трубку брал Чистяков — сволочь, каких поискать, ласково здоровался с матерью, интересовался ее здоровьем, лепетал, что Лена сейчас подойдет. И она подходила, читая в глазах Алексея предупреждение.
Она пробыла в этом доме сутки — час в час, когда открылись ворота и во двор въехал джип «Чероки». Из окна комнаты на втором этаже девушка видела вылезшего из машины Хачирова. Вскоре на пороге появилась его ненавистная физиономия. Ухмыляясь, осетин протянул девушке сложенный вчетверо лист бумаги. Она развернула его и прочла: «Лена, девочка, прошу тебя, не отчаивайся, потерпи еще немного. Поверь мне, все будет хорошо. Лев».
Она устремила ничего не понимающий взгляд на Руслана. От его объяснений на глазах девушки проступили слезы.
— Теперь твоя жизнь в руках Радзянского.
Что происходит? Неужели ей так и не объяснят?
— Руслан... бога ради, скажи, кто он?
— Твой... клиент? — Хачиров выдержал протокольную паузу. — Наемный убийца. Сейчас он работает на меня. Плата за работу — дешевка. Я имею в виду тебя. Но это еще не все. Радзянскому я уже преподнес сюрприз, а тебя он ждет впереди.
— Какой сюрприз?.. — почти в ужасе прошептала она.
— Большой. Очень большой, но не тот, о котором ты сейчас подумала. — Руслан рассмеялся и, повернувшись на неповоротливых ногах, вышел из комнаты.
Елену держали в доме Михаила Левкоева, в том самом доме, который в случае удачного исхода этой затяжной и красивой операции должен был перейти в собственность Хачирова. Пленнице позволяли выходить из дома, но при ней всегда находился один из семи охранников, к тому же во дворе дома без привязи бегали две огромные немецкие овчарки. Иногда охранник подзывал собак и, указывая на девушку, подзадоривал их: «Чужой!» Однако вовремя останавливал короткой командой, когда, оскалив желтоватые клыки, псы готовы были броситься на жертву. И без сопровождения пленница не могла сделать ни шагу.
Лена много размышляла над происходящим. Она справилась с работой: познакомилась с Радзянским, понравилась ему, соблазнила, была уверена, что в ее комнате находится скрытая видеокамера — Руслан прямо сказал о компрометирующем материале на Радзянского. Иначе ее миссия выглядела бы нелепо. На этом работа Лены кончалась. Ее должны были отпустить, однако Руслан поставил новые, еще более туманные условия: «Еще раз отблагодаришь человека».
Она твердо была уверена, что Радзянский женат — кто-то же должен убедиться в его неверности в случае его несговорчивости! Она не знала, чем занимается Лев, почти ничего не выяснила, оставаясь наедине. Уяснила одно: Лев, как и она, зависит от Руслана Хачирова, причем с ее помощью.
Она поступила с ним подло. И оправдание: «Я просто заработала денег» — выглядело циничным и успокоения не принесло. Наоборот, гнетущее чувство вины перед Львом все усиливалось.
Ей крепко досталось после короткого разговора по телефону; словно предчувствуя, что не все еще кончено, что Руслан потребует от нее большего, нежели они договаривались, она с чувством произнесла в трубку:
— Я жду тебя, очень жду!
Окончив разговор с Радзянским, Руслан приказным тоном сообщил:
— Поедешь со мной.
— Куда? — Девушка встала и замотала головой. — Я никуда не поеду. Мы так не договаривались.
— Тебя, сука, никто не спрашивает.
И тут она поняла, что ей отвели другую роль, еще более гнусную. Какую — представить себе не могла. Она совершила ошибку, в отчаянии плеснув в лицо Руслана коньяком. Сзади кто-то крепко схватил ее за плечи, а поднявшийся с места кавказец ударил ее кулаком, разбив подбородок. Потом двинул в грудь, отчего у девушки перехватило дыхание.
У нее было время подумать и во время непродолжительной поездки в машине, и в доме, который стал местом ее заточения. Фраза Радзянского, на которую в сильном волнении она не обратила внимания, звучала в ушах: «Уже вечером я обниму тебя. Целую, пока». Его голос был по-настоящему приветлив и ласков, капельку возбужден. На ум пришло сомнение двухнедельной давности, что Льва еще не ознакомили с видеозаписью. А теперь вот еще одно сомнение: а снимали ли их вообще? Что задумал коварный Хачиров? Неужели?..
Да нет, об этом просто смешно подумать. Просто невероятно, что у Радзянского за два дня, вернее, за две ночи возникли к девушке чувства, настоящие чувства. И ради нее он готов... И вдруг она подумала о том, чего раньше упорно не хотела замечать: для Радзянского она была дочерью Хачирова. Не здесь ли кроется ответ на все вопросы? Как поступит Руслан? Может предъявить Радзянскому что-то вроде претензии: «Ты переспал с моей дочерью, значит, оскорбил и меня». Слабовато. На одном этом шантажа не получится. Хотя выглядит такая версия вполне правдоподобно.
Как все запутано! Недостает всего одной детали, маленькой, но очень существенной, чтобы все встало на свои места. Девушка не знала, да и не могла знать причины, по которой Лев Радзянский готов был отдать за нее свою жизнь.
Она часто ловила себя на мысли, что Лев нравится ей: незаурядный человек, симпатичный, сильный. И она переживала за него.
Мать звонит каждый день. Когда девушка жила в гостинице, трубку снимала сама, практически не притворялась, говоря, что у нее все в порядке: отдыхает, развлекается. И мать ничего не могла заподозрить, поскольку знала: номер телефона принадлежит гостинице «Голубая лагуна». Только сокрушалась по поводу расточительности ее друга, предполагая, что снимать комнату в частном доме гораздо дешевле. А когда ее привезли в дом Хачирова, едва ли не первое, что сделали, это набрали ее домашний номер. Девушке ничего другого не оставалось, как сказать, что они с Алексеем вняли совету матери и перебрались в частный дом с телефоном. Лена продиктовала номер; и теперь трубку брал Чистяков — сволочь, каких поискать, ласково здоровался с матерью, интересовался ее здоровьем, лепетал, что Лена сейчас подойдет. И она подходила, читая в глазах Алексея предупреждение.
Она пробыла в этом доме сутки — час в час, когда открылись ворота и во двор въехал джип «Чероки». Из окна комнаты на втором этаже девушка видела вылезшего из машины Хачирова. Вскоре на пороге появилась его ненавистная физиономия. Ухмыляясь, осетин протянул девушке сложенный вчетверо лист бумаги. Она развернула его и прочла: «Лена, девочка, прошу тебя, не отчаивайся, потерпи еще немного. Поверь мне, все будет хорошо. Лев».
Она устремила ничего не понимающий взгляд на Руслана. От его объяснений на глазах девушки проступили слезы.
— Теперь твоя жизнь в руках Радзянского.
Что происходит? Неужели ей так и не объяснят?
— Руслан... бога ради, скажи, кто он?
— Твой... клиент? — Хачиров выдержал протокольную паузу. — Наемный убийца. Сейчас он работает на меня. Плата за работу — дешевка. Я имею в виду тебя. Но это еще не все. Радзянскому я уже преподнес сюрприз, а тебя он ждет впереди.
— Какой сюрприз?.. — почти в ужасе прошептала она.
— Большой. Очень большой, но не тот, о котором ты сейчас подумала. — Руслан рассмеялся и, повернувшись на неповоротливых ногах, вышел из комнаты.
Глава 7
Старые и новые знакомые
24
Москва
В Москве Радзянский часто навещал своего бывшего начальника Шерстнева, но больше беспокоил его телефонными звонками. Василий Ефимович проработал на своей должности еще пять лет и в пятьдесят девять ушел в отставку. Лев часто задумывался над тем, что Шерстнев на своем нелегком посту сделал доброе дело, похлопотав насчет перевода подчиненного в силовое подразделение КГБ. Старика любили за его теплое отношение к молодым кадрам, и многие могли бы сказать о Шерстневе то же самое, что и Радзянский: помог в трудную минуту. Было что-то ревностное в любви к старику, Радзянскому хотелось присвоить всю его доброту, не оставляя другим ничего.
Он приходил к нему, когда на душе было скверно, и старик словно залечивал его раны, предаваясь воспоминаниям, сыпал знакомыми именами, рассказывал, кто «пересидел» в разведке, кто «недосидел», что бывший шеф, моложе Шерстнева на десять лет, растолстел как боров и разводит цветы на даче. Лев слушал старика, и на душе действительно становилось легче.
Последний раз Лев навещал Василия Ефимовича три месяца назад и сейчас, набирая его номер телефона, вдруг испугался, что Шерстнева уже нет в живых: о таких людях, по-настоящему добрых, в колонке для некрологов не прочтешь. Ему сейчас семьдесят пять — старик, но с хорошей памятью, не так давно начал писать рассказы про разведчиков, потом задумал написать книгу воспоминаний. Лев не часто останавливался у книжных развалов, мог и пропустить выход в свет книги.
Сын Шерстнева, Геннадий Васильевич, достаточно известный и влиятельный человек, выделил отцу секретаря, который записывал под диктовку, потом текст шел на правку редактору или, по выражению Шерстнева, «летописцу».
— Алло, Василий Ефимович?
У Радзянского отлегло от сердца, когда он услышал в трубке скрипучий голос Шерстнева. «Жив курилка!»
— Да, с кем я разговариваю?
— Это вас Радзянский такой беспокоит.
— Левушка! — Шерстнев сохранил привычку называть всех своих подчиненных ласкательными именами, включая резидентов. — Я, грешным делом, подумал, что ты помер. — Василий Ефимович, словно угадывая тревожные мысли собеседника, переадресовал ему свое беспокойство. Явно напускное, что вызвало на лице Радзянского улыбку.
— Жив вашими молитвами, Василий Ефимович. Давно хотел позвонить, но все недосуг.
— Не ври, Лева, я по голосу слышу, что ты врешь. — Старик помолчал, потом, как показалось Льву, с надеждой в голосе спросил: — Не заедешь ко мне?
— Буду через пятнадцать минут.
Шерстнев встретил гостя крепко заваренным чаем и неизменным клубничным вареньем. Он был одет во фланелевую рубашку, широкие спортивные брюки и мягкие тапочки. Его лоб и щеки избороздили глубокие морщины, брови стали еще гуще, голубые глаза выцвели. Напустив на себя таинственность, шаркающей походкой подойдя к книжному шкафу, Василий Ефимович снял с полки книгу. Радзянский потянулся было к ней, но хозяин, как малыш, у которого хотят отобрать любимую игрушку, потянул книгу к себе. Нацепив на массивный нос очки, он достаточно дорогой перьевой ручкой сделал дарственную надпись и только после этого вручил свое произведение гостю, не без доли самодовольства произнеся:
— Вот так, Лева.
— Поздравляю! — Радзянский прочел дарственную, не сдержав улыбки: «Леве Радзянскому с уважением и благодарностью от автора. Москва, июль 1999». — За что же вы меня благодарите, Василий Ефимович?
— Ты поучи, поучи меня, как подписывать книги, — нравоучительно, но с видом уставшего от раздачи автографов автора проскрипел Шерстнев. А глаза блестели!
Оказывается, книга вышла всего два месяца назад, что несколько успокоило совесть Радзянского, и называлась «Не вся правда о разведчиках». Лев удивленно приподнял брови и устремил на автора вопросительный взгляд. Пока Шерстнев медлил с ответом, Лев, предполагая, что не ошибается, высказался:
— Следующая книга будет называться «Вся правда о разведчиках», да?
— Это издатели дали такое название, — пояснил хозяин. — Может, они правы: назови ее «Вся правда» — покупать не будут.
— Почему? — улыбнулся гость.
— Потому что правда всем надоела, — резюмировал старик. — А тут в самом названии интрига! — Шерстнев многозначительно поднял палец, которым тут же погрозил гостю: — Ты не лыбься, Лева, лучше почитай на досуге. Почитаешь? — с надеждой в голосе спросил он. — Там ведь и про тебя написано.
— Да что вы говорите! — Радзянский открыл книгу, в первую очередь обратив внимание на двойственный на первый взгляд, но воистину глубокий по смыслу и, главное, в тему эпиграф: «Книги имеют свою судьбу», поскольку судеб в этой книге должно быть множество, и все они — реальные.
Лев показал, что уже на первых страницах надеется отыскать знакомую фамилию. Делал это преувеличенно поспешно, с нетерпением, чтобы доставить старику удовольствие. Тот легко разобрался в поведении гостя и остановил его прикосновением руки.
— Небольшой эпизод, Лева, ты уж не обижайся. Имя твое я оставил, а вот фамилию взял другую. Ты в моих воспоминаниях — Русинский.
— С благозвучием у вас все в порядке, — похвалил старика Лев.
И снова в голосе Шерстнева прозвучали менторские интонации:
— Не говори вещей, в которых не разбираешься. Ты у меня получился лучше всех, честное слово. Я описал, как ты вместо того, чтобы разрабатывать «контакт», думал пустить ему пулю в лоб! — Хозяин рассмеялся. — Ей-богу, Лева, до сих пор помню наш с тобой разговор. Ну и насмешил ты меня тогда!
Шерстнев уже пятый год жил один, супруга умерла от рака. В его квартире-"трешке" в центре города был прописан внук. Старик незлобиво шутил: «Ждет, когда я отдам богу душу».
Здесь, у бывшего начальника, Радзянский чувствовал себя раскованно; тут и мысли приходили другие, чуточку возвышенные, граничащие со святостью: о вечности и стойкости, доброжелательности и вере.
Может, Радзянский очищался здесь душою, а отставной генерал казался ему единственным человеком, способным отпустить ему его смертные грехи? А может, Лев обманывался, думал, что ему становится легче, но разбирать по косточкам — как и по какой причине, было делом неблагодарным. Во всяком случае, по отношению к Шерстневу. Просто он человек, он есть, его не забывают — и этим все сказано.
Сейчас Льву хотелось нарушить все неписаные правила и раскрыться перед Шерстневым, рассказать ему всю правду, ничего не утаивая. Наверное, самому станет легче, а вот старику... Каково ему будет, когда он узнает, что человек, о котором он упомянул в своей книге, оказался... Оборотнем? Нет, это совсем не так. И слабым его не назовешь, и сильным. Можно найти определение, но только не в этой квартире, не в присутствии хозяина, который вот уже на протяжении нескольких минут не спускает настороженных глаз со своего замолчавшего гостя и не решается спросить, что с ним, с Левушкой, приключилось.
Наверное, незаслуженно по отношению к родному отцу, почившему восемь лет назад, но Радзянский никогда не питал к нему тех чувств, которые он испытывал к Шерстневу. И дело не в замкнутости отца, не в его природном еврейском стремлении к выгоде, которая раздражала Льва, не в том, что старший Радзянский молчаливо не соглашался с сыном, выбравшим для себя иной путь, нежели тот, о котором мечтал отец. Да и мечтал ли он вообще? Просто однажды обронил, что работать за границей лучше в качестве торгового представителя. И больше ничего не добавил, словно загадал загадку.
И в этом весь его отец — ни убавить, ни прибавить.
А мать... Наверное, жизнь казалась бы ей лучше, во всяком случае, не скучнее, если бы отец хоть изредка напивался, ругался на весь дом матом, просыпался с похмелья и пил огуречный рассол, глядя на жену и сына виноватым взглядом. Нет, вся их жизнь прошла гладко, тихо, без ссор и взаимных упреков. Не оттого ли ушли они из жизни так рано?
Нет, не в этом дело. Лев знал, что не вправе осуждать отца, жалеть мать, а заодно и себя, искать причины, по которым он — прямая противоположность отцу, словно в его жилах больше казачьей материнской крови, нежели еврейской отцовской; согласно последней, он должен жрать фаршированную щуку, подсчитывать прибыль, толстеть и лысеть одновременно, а поднимаясь по служебной лестнице, смотреть себе под ноги.
Радзянский попрощался с Шерстневым и долго не отпускал его руку. И у старика глаза были грустные, хотя он наслал в голос бодрости:
— Заходи, Лева, не забывай старика.
— Обязательно зайду, Василий Ефимович. Вот прочитаю книгу — и приду поделиться впечатлениями.
— Ну, так скоро тебя не жди. А давай на ноябрьские праздники встретимся? — неожиданно подал идею Шерстнев.
— Неплохая мысль... Договорились.
— А ну-ка, — Василий Ефимович решительно закрыл дверь, вставая на пути гостя, — рассказывай, что случилось. Думаешь, я без глаз, ничего не заметил?
— Не могу, Василий Ефимович. Может быть, позже.
— И все-таки, — настаивал хозяин, — я хочу знать причину твоего настроения.
— Ну если только причину... — Теперь Лев не имел права уйти, не объяснившись. И он достаточно тонко открыл старику часть, только малую часть своего состояния, рассказал, что встретил человека и обрел, казалось бы, долгожданное спокойствие, ан нет — это вчера он был счастлив, а сегодня его гнетет тревога...
— Это слабость, Лева, — ответил Шерстнев, едва гость закончил. — Такое неизбежно в жизни любого человека. — Помолчав, старик возобновил разговор: — Стало быть, дела у тебя душевные и я не смогу тебе помочь...
«А, была не была», — Радзянский решился довериться своему учителю, не раскрывая при этом главного.
— У меня действительно возникли некоторые проблемы.
— Не петляй, как заяц, говори прямо.
— Короче, меня втянули в одно грязное дело. Времени у меня мало. Может, по своим каналам вы наведете справки на одного человека?
— И в самом деле у меня остались некоторые связи, тут ты не ошибся. Назови мне имя этого человека, и я постараюсь тебе помочь.
— Иванов Сергей Юрьевич. Да-да, тот самый, — кивнул гость, невольно улыбнувшись удивленной мине хозяина.
— Эка куда тебя занесло!.. Ладно, забеги завтра утречком. Много не обещаю — все, что в моих силах.
— Спасибо, Василий Ефимович!
— Пока благодарить не за что. Ступай.
Пока Радзянский находился в квартире Шерстнева, ни гость, ни хозяин ни разу не упомянули имени Бориса Левина. Радзянский не вспоминал его намеренно; и вот парадокс — не мог не думать о нем. А Шерстнев... наверное, оттого, что курировал совсем другой регион и знал по работе «европейца» Левина не так хорошо, правда, они не раз встречались в Центре, не говоря уже о том, что приятели вместе пусть не так часто, но навещали старого разведчика.
«Подзарядился? — спросил у себя Радзянский, усаживаясь за руль „БМВ“. — Если бы только подзарядился...»
Он уже пожалел, что втянул в эту историю Шерстнева. В лоб Василий Ефимович не спросит, загодя можно представить его слова: «Ну как, помог я тебе в том деле?» Обязательно спросит, поскольку к тому времени будет знать о скоропостижной кончине Иванова Сергея Юрьевича. Можно только гадать, к какому выводу придет старик, но у него возникнут вполне справедливые, обоснованные сомнения. Возможно, претензии, так как он хорошо осведомлен, как и каким способом устраняют нежелательных лиц.
А может, все будет проще. Виной подобных измышлений, претендующих на угрызения совести, неспокойное состояние Льва Радзянского, его взвинченность и немалый объем предстоящей работы.
Хватит, оборвал он себя, теперь за дело.
Уже сегодня предстояло сделать кое-какие шаги, хотя бы издали познакомиться с клиентом, просто посмотреть на него. И это не пустяк, а очень важная деталь. Порой мучительно ищешь решение и не можешь найти, а когда посмотришь на клиента, решение приходит само собой, словно это намеченная жертва дала подсказку.
Лев чувствовал небывалую усталость, но не переставал ломать голову над тем, как и каким способом убить незнакомого ему человека... ради свободы своей дочери, которой как любовницы для него по-прежнему больше. Он вспоминает ее чувственные губы, глаза, нежные руки, бедра, которыми она сжимает его тело...
Радзянский понимал, что так не должно быть, но ничего не мог с этим поделать. Своему состоянию нашел довольно сносное определение: аномалия. Потом отыскал более близкое: патология.
И еще мораль и нравственность. Как ни странно, приткнуть их некуда, они не вяжутся с этой непростой ситуацией, куда загнали Радзянского. Его чувства к девушке были чисты, но тем не менее он понимал, что от них, как от грязи, ему не отмыться никогда.
"...Я лично говорил с каирским резидентом Смеляковым, говорил жестко, пренебрегая дипломатической этикой. Мне было искренне жаль потерять толкового работника. Искал и не мог найти причин, по которым Лев Русинский буквально переродился, словно подействовали на него заклинания фараонов. Я взял на себя смелость перешагнуть через голову начальника и записался на прием к Андропову. Адъютант сказал, что у меня пять минут. Но я уложился в одну. Едва я начал, Юрий Владимирович перебил меня и сказал: «Передайте ему (Леве) наше общее презрение. У вас, Василий Ефимович, есть еще вопросы?» Я ответил по-военному четко, передал Андропову свои соображения, изложенные на двух листах бумаги, и покинул кабинет. Потом... До сих пор я не перестаю удивляться безупречной памяти руководителя Комитета госбезопасности, его личному участию в судьбе многих перспективных офицеров.
Прошло полгода, и вдруг меня вызывают к Андропову. «Для нашего (Юрий Владимирович так и сказал: для нашего) Русинского есть подходящее место». Потом спросил, где работает сейчас Лева. Я сказал, что курирует работу по нашей линии в горсовете.
Остался непонятен только один момент. Лично мне кажется, что Юрий Владимирович намеренно «мариновал» полгода Льва Русинского, а заодно и меня.
В Москве Радзянский часто навещал своего бывшего начальника Шерстнева, но больше беспокоил его телефонными звонками. Василий Ефимович проработал на своей должности еще пять лет и в пятьдесят девять ушел в отставку. Лев часто задумывался над тем, что Шерстнев на своем нелегком посту сделал доброе дело, похлопотав насчет перевода подчиненного в силовое подразделение КГБ. Старика любили за его теплое отношение к молодым кадрам, и многие могли бы сказать о Шерстневе то же самое, что и Радзянский: помог в трудную минуту. Было что-то ревностное в любви к старику, Радзянскому хотелось присвоить всю его доброту, не оставляя другим ничего.
Он приходил к нему, когда на душе было скверно, и старик словно залечивал его раны, предаваясь воспоминаниям, сыпал знакомыми именами, рассказывал, кто «пересидел» в разведке, кто «недосидел», что бывший шеф, моложе Шерстнева на десять лет, растолстел как боров и разводит цветы на даче. Лев слушал старика, и на душе действительно становилось легче.
Последний раз Лев навещал Василия Ефимовича три месяца назад и сейчас, набирая его номер телефона, вдруг испугался, что Шерстнева уже нет в живых: о таких людях, по-настоящему добрых, в колонке для некрологов не прочтешь. Ему сейчас семьдесят пять — старик, но с хорошей памятью, не так давно начал писать рассказы про разведчиков, потом задумал написать книгу воспоминаний. Лев не часто останавливался у книжных развалов, мог и пропустить выход в свет книги.
Сын Шерстнева, Геннадий Васильевич, достаточно известный и влиятельный человек, выделил отцу секретаря, который записывал под диктовку, потом текст шел на правку редактору или, по выражению Шерстнева, «летописцу».
— Алло, Василий Ефимович?
У Радзянского отлегло от сердца, когда он услышал в трубке скрипучий голос Шерстнева. «Жив курилка!»
— Да, с кем я разговариваю?
— Это вас Радзянский такой беспокоит.
— Левушка! — Шерстнев сохранил привычку называть всех своих подчиненных ласкательными именами, включая резидентов. — Я, грешным делом, подумал, что ты помер. — Василий Ефимович, словно угадывая тревожные мысли собеседника, переадресовал ему свое беспокойство. Явно напускное, что вызвало на лице Радзянского улыбку.
— Жив вашими молитвами, Василий Ефимович. Давно хотел позвонить, но все недосуг.
— Не ври, Лева, я по голосу слышу, что ты врешь. — Старик помолчал, потом, как показалось Льву, с надеждой в голосе спросил: — Не заедешь ко мне?
— Буду через пятнадцать минут.
Шерстнев встретил гостя крепко заваренным чаем и неизменным клубничным вареньем. Он был одет во фланелевую рубашку, широкие спортивные брюки и мягкие тапочки. Его лоб и щеки избороздили глубокие морщины, брови стали еще гуще, голубые глаза выцвели. Напустив на себя таинственность, шаркающей походкой подойдя к книжному шкафу, Василий Ефимович снял с полки книгу. Радзянский потянулся было к ней, но хозяин, как малыш, у которого хотят отобрать любимую игрушку, потянул книгу к себе. Нацепив на массивный нос очки, он достаточно дорогой перьевой ручкой сделал дарственную надпись и только после этого вручил свое произведение гостю, не без доли самодовольства произнеся:
— Вот так, Лева.
— Поздравляю! — Радзянский прочел дарственную, не сдержав улыбки: «Леве Радзянскому с уважением и благодарностью от автора. Москва, июль 1999». — За что же вы меня благодарите, Василий Ефимович?
— Ты поучи, поучи меня, как подписывать книги, — нравоучительно, но с видом уставшего от раздачи автографов автора проскрипел Шерстнев. А глаза блестели!
Оказывается, книга вышла всего два месяца назад, что несколько успокоило совесть Радзянского, и называлась «Не вся правда о разведчиках». Лев удивленно приподнял брови и устремил на автора вопросительный взгляд. Пока Шерстнев медлил с ответом, Лев, предполагая, что не ошибается, высказался:
— Следующая книга будет называться «Вся правда о разведчиках», да?
— Это издатели дали такое название, — пояснил хозяин. — Может, они правы: назови ее «Вся правда» — покупать не будут.
— Почему? — улыбнулся гость.
— Потому что правда всем надоела, — резюмировал старик. — А тут в самом названии интрига! — Шерстнев многозначительно поднял палец, которым тут же погрозил гостю: — Ты не лыбься, Лева, лучше почитай на досуге. Почитаешь? — с надеждой в голосе спросил он. — Там ведь и про тебя написано.
— Да что вы говорите! — Радзянский открыл книгу, в первую очередь обратив внимание на двойственный на первый взгляд, но воистину глубокий по смыслу и, главное, в тему эпиграф: «Книги имеют свою судьбу», поскольку судеб в этой книге должно быть множество, и все они — реальные.
Лев показал, что уже на первых страницах надеется отыскать знакомую фамилию. Делал это преувеличенно поспешно, с нетерпением, чтобы доставить старику удовольствие. Тот легко разобрался в поведении гостя и остановил его прикосновением руки.
— Небольшой эпизод, Лева, ты уж не обижайся. Имя твое я оставил, а вот фамилию взял другую. Ты в моих воспоминаниях — Русинский.
— С благозвучием у вас все в порядке, — похвалил старика Лев.
И снова в голосе Шерстнева прозвучали менторские интонации:
— Не говори вещей, в которых не разбираешься. Ты у меня получился лучше всех, честное слово. Я описал, как ты вместо того, чтобы разрабатывать «контакт», думал пустить ему пулю в лоб! — Хозяин рассмеялся. — Ей-богу, Лева, до сих пор помню наш с тобой разговор. Ну и насмешил ты меня тогда!
Шерстнев уже пятый год жил один, супруга умерла от рака. В его квартире-"трешке" в центре города был прописан внук. Старик незлобиво шутил: «Ждет, когда я отдам богу душу».
Здесь, у бывшего начальника, Радзянский чувствовал себя раскованно; тут и мысли приходили другие, чуточку возвышенные, граничащие со святостью: о вечности и стойкости, доброжелательности и вере.
Может, Радзянский очищался здесь душою, а отставной генерал казался ему единственным человеком, способным отпустить ему его смертные грехи? А может, Лев обманывался, думал, что ему становится легче, но разбирать по косточкам — как и по какой причине, было делом неблагодарным. Во всяком случае, по отношению к Шерстневу. Просто он человек, он есть, его не забывают — и этим все сказано.
Сейчас Льву хотелось нарушить все неписаные правила и раскрыться перед Шерстневым, рассказать ему всю правду, ничего не утаивая. Наверное, самому станет легче, а вот старику... Каково ему будет, когда он узнает, что человек, о котором он упомянул в своей книге, оказался... Оборотнем? Нет, это совсем не так. И слабым его не назовешь, и сильным. Можно найти определение, но только не в этой квартире, не в присутствии хозяина, который вот уже на протяжении нескольких минут не спускает настороженных глаз со своего замолчавшего гостя и не решается спросить, что с ним, с Левушкой, приключилось.
Наверное, незаслуженно по отношению к родному отцу, почившему восемь лет назад, но Радзянский никогда не питал к нему тех чувств, которые он испытывал к Шерстневу. И дело не в замкнутости отца, не в его природном еврейском стремлении к выгоде, которая раздражала Льва, не в том, что старший Радзянский молчаливо не соглашался с сыном, выбравшим для себя иной путь, нежели тот, о котором мечтал отец. Да и мечтал ли он вообще? Просто однажды обронил, что работать за границей лучше в качестве торгового представителя. И больше ничего не добавил, словно загадал загадку.
И в этом весь его отец — ни убавить, ни прибавить.
А мать... Наверное, жизнь казалась бы ей лучше, во всяком случае, не скучнее, если бы отец хоть изредка напивался, ругался на весь дом матом, просыпался с похмелья и пил огуречный рассол, глядя на жену и сына виноватым взглядом. Нет, вся их жизнь прошла гладко, тихо, без ссор и взаимных упреков. Не оттого ли ушли они из жизни так рано?
Нет, не в этом дело. Лев знал, что не вправе осуждать отца, жалеть мать, а заодно и себя, искать причины, по которым он — прямая противоположность отцу, словно в его жилах больше казачьей материнской крови, нежели еврейской отцовской; согласно последней, он должен жрать фаршированную щуку, подсчитывать прибыль, толстеть и лысеть одновременно, а поднимаясь по служебной лестнице, смотреть себе под ноги.
Радзянский попрощался с Шерстневым и долго не отпускал его руку. И у старика глаза были грустные, хотя он наслал в голос бодрости:
— Заходи, Лева, не забывай старика.
— Обязательно зайду, Василий Ефимович. Вот прочитаю книгу — и приду поделиться впечатлениями.
— Ну, так скоро тебя не жди. А давай на ноябрьские праздники встретимся? — неожиданно подал идею Шерстнев.
— Неплохая мысль... Договорились.
— А ну-ка, — Василий Ефимович решительно закрыл дверь, вставая на пути гостя, — рассказывай, что случилось. Думаешь, я без глаз, ничего не заметил?
— Не могу, Василий Ефимович. Может быть, позже.
— И все-таки, — настаивал хозяин, — я хочу знать причину твоего настроения.
— Ну если только причину... — Теперь Лев не имел права уйти, не объяснившись. И он достаточно тонко открыл старику часть, только малую часть своего состояния, рассказал, что встретил человека и обрел, казалось бы, долгожданное спокойствие, ан нет — это вчера он был счастлив, а сегодня его гнетет тревога...
— Это слабость, Лева, — ответил Шерстнев, едва гость закончил. — Такое неизбежно в жизни любого человека. — Помолчав, старик возобновил разговор: — Стало быть, дела у тебя душевные и я не смогу тебе помочь...
«А, была не была», — Радзянский решился довериться своему учителю, не раскрывая при этом главного.
— У меня действительно возникли некоторые проблемы.
— Не петляй, как заяц, говори прямо.
— Короче, меня втянули в одно грязное дело. Времени у меня мало. Может, по своим каналам вы наведете справки на одного человека?
— И в самом деле у меня остались некоторые связи, тут ты не ошибся. Назови мне имя этого человека, и я постараюсь тебе помочь.
— Иванов Сергей Юрьевич. Да-да, тот самый, — кивнул гость, невольно улыбнувшись удивленной мине хозяина.
— Эка куда тебя занесло!.. Ладно, забеги завтра утречком. Много не обещаю — все, что в моих силах.
— Спасибо, Василий Ефимович!
— Пока благодарить не за что. Ступай.
Пока Радзянский находился в квартире Шерстнева, ни гость, ни хозяин ни разу не упомянули имени Бориса Левина. Радзянский не вспоминал его намеренно; и вот парадокс — не мог не думать о нем. А Шерстнев... наверное, оттого, что курировал совсем другой регион и знал по работе «европейца» Левина не так хорошо, правда, они не раз встречались в Центре, не говоря уже о том, что приятели вместе пусть не так часто, но навещали старого разведчика.
«Подзарядился? — спросил у себя Радзянский, усаживаясь за руль „БМВ“. — Если бы только подзарядился...»
Он уже пожалел, что втянул в эту историю Шерстнева. В лоб Василий Ефимович не спросит, загодя можно представить его слова: «Ну как, помог я тебе в том деле?» Обязательно спросит, поскольку к тому времени будет знать о скоропостижной кончине Иванова Сергея Юрьевича. Можно только гадать, к какому выводу придет старик, но у него возникнут вполне справедливые, обоснованные сомнения. Возможно, претензии, так как он хорошо осведомлен, как и каким способом устраняют нежелательных лиц.
А может, все будет проще. Виной подобных измышлений, претендующих на угрызения совести, неспокойное состояние Льва Радзянского, его взвинченность и немалый объем предстоящей работы.
Хватит, оборвал он себя, теперь за дело.
Уже сегодня предстояло сделать кое-какие шаги, хотя бы издали познакомиться с клиентом, просто посмотреть на него. И это не пустяк, а очень важная деталь. Порой мучительно ищешь решение и не можешь найти, а когда посмотришь на клиента, решение приходит само собой, словно это намеченная жертва дала подсказку.
Лев чувствовал небывалую усталость, но не переставал ломать голову над тем, как и каким способом убить незнакомого ему человека... ради свободы своей дочери, которой как любовницы для него по-прежнему больше. Он вспоминает ее чувственные губы, глаза, нежные руки, бедра, которыми она сжимает его тело...
Радзянский понимал, что так не должно быть, но ничего не мог с этим поделать. Своему состоянию нашел довольно сносное определение: аномалия. Потом отыскал более близкое: патология.
И еще мораль и нравственность. Как ни странно, приткнуть их некуда, они не вяжутся с этой непростой ситуацией, куда загнали Радзянского. Его чувства к девушке были чисты, но тем не менее он понимал, что от них, как от грязи, ему не отмыться никогда.
"...Я лично говорил с каирским резидентом Смеляковым, говорил жестко, пренебрегая дипломатической этикой. Мне было искренне жаль потерять толкового работника. Искал и не мог найти причин, по которым Лев Русинский буквально переродился, словно подействовали на него заклинания фараонов. Я взял на себя смелость перешагнуть через голову начальника и записался на прием к Андропову. Адъютант сказал, что у меня пять минут. Но я уложился в одну. Едва я начал, Юрий Владимирович перебил меня и сказал: «Передайте ему (Леве) наше общее презрение. У вас, Василий Ефимович, есть еще вопросы?» Я ответил по-военному четко, передал Андропову свои соображения, изложенные на двух листах бумаги, и покинул кабинет. Потом... До сих пор я не перестаю удивляться безупречной памяти руководителя Комитета госбезопасности, его личному участию в судьбе многих перспективных офицеров.
Прошло полгода, и вдруг меня вызывают к Андропову. «Для нашего (Юрий Владимирович так и сказал: для нашего) Русинского есть подходящее место». Потом спросил, где работает сейчас Лева. Я сказал, что курирует работу по нашей линии в горсовете.
Остался непонятен только один момент. Лично мне кажется, что Юрий Владимирович намеренно «мариновал» полгода Льва Русинского, а заодно и меня.