Страница:
— Еще бы он не попросил! — рассмеялся Ним. — Они очень редки и приносят удачу. Большинство людей не верит даже в то, что они существуют. Откуда Ллуэллин узнал о них? И почему решил, будто они в Алжире?
Голос Нима звучал беспечно, но я видела, что он напряженно ждет моего ответа.
— Ллуэллин — антиквар, — объяснила я. — У него есть клиент, который хочет собрать эти фигурки любой ценой. У них есть выход на человека в Алжире, который знает, где фигуры.
— Сильно в этом сомневаюсь, — сказал Ним. — Легенда гласит, что они были надежно спрятаны больше века тому назад, а до того не ходили по рукам более тысячи лет.
Пока мы ехали сквозь тьму ночи, Ним поведал мне загадочную историю о мавританских королях и французских монахинях, О сверхъестественной силе, которую веками разыскивали те, кто понял природу власти. И о том, как в конце концов шахматы исчезли, чтобы больше не появляться. Считается, сообщил Ним, что они спрятаны где-то в Алжире. Однако откуда возникло такое предположение, он не сказал.
К тому времени, когда он завершил свою невероятную историю, автомобиль уже мчался сквозь густые заросли деревьев и дорога шла под уклон. Когда же мы выехали на подъем, то молочно-белую луну, висевшую над черным морем.
Я услышала уханье перекликавшихся в лесу сов. Оказывается, мы проделали довольно большой путь от Нью-Йорка.
— Хорошо, — вздохнула я, высовывая нос из-под пледа. — Я уже сказала Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил, что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота, со всеми этими бриллиантами и рубинами…
Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил скорость и выровнял машину.
— У него была фигура? — спросил он. — Он показывал ее тебе?
— Конечно нет, — сказала я. Господи, да что происходит? — Ты же сам говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в парижской Национальной библиотеке, кажется.
— Понятно, — сказал Ним, немного успокоившись.
— Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых убили, — сказала я.
— Я объясню, — сказал Ним. — Но сперва поклянись никому об этом не рассказывать.
— То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня.
— Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из-за которой тебе угрожает опасность, — это шахматные фигуры. Те самые.
— Не может быть! — заявила я. — Я никогда даже не слышала о них. И до сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой дурацкой игре.
Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря.
— Но возможно, кто-то считает иначе, — сухо проговорил Ним.
После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью-Йорка я никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта Фицджеральда.
Ним рассказывал мне о Соларине.
— Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил мастера-шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили рыбаки-черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при Дворце пионеров.
Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску шахматных гениев. В России шахматы — не просто национальный спорт, это отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории. Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их интеллектуальное превосходство.
— Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он прошел мощную идеологическую обработку? — предположила я.
— Должно означать, — уточнил Ним.
Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте, и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые джунгли запущенного сада и гигантские сугробы.
— На самом же деле, — говорил Ним, — Соларин отказался нарочно проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских это не останавливает.
Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом. Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб.
— И потому, — Ним заглушил мотор, — наш друг мистер Соларин пошел учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был основным претендентом, если не считать одного случайного турнира.
Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к парадной двери. Он достал ключ и отпер замок.
Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра. Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом.
Кухня тоже поражала своими размерами — тридцать на пятьдесят футов. Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами, такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек. Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял круглый дубовый стол на восемь-десять человек, с поверхностью, сплошь изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым ситцем.
Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол лучины на растопку с двух-трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с ним чокнулись бокалами.
— За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут,—с улыбкой провозгласил Ним и сделал глоток.
— М-м-м… Превосходный херес, — похвалила я.
— Это амонтильядо, — пояснил он, крутя в руке бокал. — Кое-кто был живьем замурован в стене из-за того, что умел отличать амонтильядо от хереса16.
— Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, — сказала я. — Мне действительно надо завтра быть на работе.
— «Я умер за красоту, я погиб за правду», — процитировал Ним. — Каждый верит, что у него есть то, за что можно умереть. Но я никогда не встречал человека, который бы рисковал жизнью из-за совершенно ненужной работы в «Кон Эдисон».
— Теперь ты пытаешься меня запугать.
— Вовсе нет, — сказал Ним, скидывая свою кожаную куртку и шелковый шарф.
Под курткой оказался яркий красный свитер, который восхитительно шел к его бронзовой шевелюре. Ним вытянул ноги.
— Однако если бы таинственный незнакомец подошел ко мне в пустой комнате здания ООН, я бы не стал отмахиваться от этого происшествия. Особенно если за его предостережением сразу же последовали безвременные кончины других.
— Как ты думаешь, почему Соларин выбрал меня? — спросила я.
— Я надеялся, что ты сама объяснишь мне это, — сказал Ним, расслабленно потягивая херес и глядя на огонь в камине.
— А как насчет этой секретной формулы, про которую он заявил в Испании? — предположила я.
Отвлекающий маневр, — сказал Ним. — Считают, что Соларин помешан на математических играх. Он изобрел новую формулу прохода коня и ставит на нее, готовый отдать ее тому, кто победит его. Ты знаешь, что такое проход коня? — добавил он, заметив мой непонимающий взгляд. Я покачала головой.
— Это математическая головоломка. Надо пройти всю доску восемь на восемь, не пропуская ни одной клетки, обычным ходом коня: две клетки по горизонтали, одна по вертикали или наоборот. Веками математики пытались вывести формулу, чтобы это проделать. Эйлер предложил новый вариант, и то же сделал Бенджамин Франклин. Вариант Франклина называют еще закрытым, поскольку в конце пути конь оказывается в той же клетке, с которой начал.
Ним встал, подошел к плите и принялся греметь кастрюлями и сковородами, зажигая горелки. При этом он продолжал говорить:
— Итальянские журналисты в Испании решили, что Соларин, возможно, скрывает еще одну формулу прохода коня. Соларин любит неоднозначные высказывания. Зная, что он был физиком, журналисты мгновенно пришли к выводу, что для прессы это представляет интерес.
— Точно. Он физик, — сказала я, подвинув стул к печке, и взяла бутылку хереса. — Если его формула не была важной, почему тогда русские так быстро увезли его из Испании?
— Ты бы сделала великолепную карьеру парарацци, — сказал Ним. — Именно так они и рассуждали. К сожалению, в физике сфера деятельности Соларина — акустика. Она в загоне, непопулярна и совершенно не связана с национальной безопасностью. В этой области даже не присуждают ученых степеней в большинстве учебных заведений. Возможно, он проектирует концертные залы, если в России еще что-нибудь строят.
Ним поставил кастрюлю на плиту и отправился в кладовку. Вернулся он оттуда со свежими овощами и мясом.
— На дороге не было следов от машины, — заметила я. — Снег не выпадал давно. Так откуда у тебя свежий шпинат и экзотические грибы?
Ним улыбнулся так, словно я прошла важное испытание.
— Я бы сказал, у тебя хорошие задатки детектива. Это как раз то, что тебе понадобится. — Положив овощи в раковину, он принялся мыть их. — У меня есть человек, который ходит по магазинам, это здешний сторож. Он пользуется другим входом.
Ним достал буханку свежего ржаного хлеба и открыл баночку паштета из форели. Он намазал им большой ломоть хлеба и вручил мне. Я не доела завтрак и едва прикоснулась к ланчу. Бутерброд показался мне восхитительным. Ужин был еще лучше: тонко нарезанная телятина, запеченная в соусе из кумквата (мелкого апельсина), свежий шпинат с кедровыми орешками, мясистые красные помидоры (невероятная редкость в это время года), поджаренные и потушенные с лимонно-яблочным соусом. Большие веерообразные грибы были поданы отдельно. За основным блюдом последовал салат из красного и зеленого молодого латука со свежими одуванчиками и жареными каштанами.
После того как Ним помыл посуду, он подал кофе с коньяком. Мы устроились на стульях у камина, огонь в котором прогорел до красных углей. Ним достал из кармана куртки, висевшей на спинке стула, салфетку с предсказанием. Он долго изучал записи Ллуэллина на ней. Затем отдал ее мне и принялся перемешивать угли в камине.
— Что необычного заметила ты в этом стихотворении? — спросил он.
Я посмотрела на салфетку, но не увидела ничего странного.
— Ты, конечно, знаешь, — напомнила я, — что четвертый день четвертого месяца — день моего рождения.
Ним мрачно кивнул, продолжая ворошить угли в камине. Отсветы пламени окрасили его волосы красным золотом.
— Предсказательница предупредила, чтобы я никому об этом не говорила,—добавила я.
— И ты, как всегда, держишь слово, — с кривой усмешкой Подытожил Ним, подбрасывая в камин поленья.
Он подошел к столу, который стоял в другом конце комнаты, и взял бумагу с ручкой. Затем устроился рядом со мной.
— Взгляни на это, — сказал он и переписал стихи аккуратным округлым почерком на лист бумаги, разбив на строки.
Если до этого они были накарябаны на салфетке сплошным текстом, то теперь это читалось так:
Я не понимала, куда он клонит.
— Посмотри на саму структуру стихов, — нетерпеливо подсказал он. — У тебя ведь математический склад ума, используй его.
Я снова взглянула на стихи — и увидела закономерность.
— Рисунок рифмы необычный, — сказала я, очень довольная своей сообразительностью.
Брови Нима поползли вверх, он выхватил листок из моих рук, присмотрелся и засмеялся.
— Да, верно, — сказал он, возвращая мне бумагу. — Я не заметил. Так, возьми ручку и запиши это.
Я так и сделала. Получилось:
«Key—four—mate (A—B—C), metaphor—late—endlessly (B—C—A), fate—three—door (C—A—B)»
— Рисунок рифмы примерно такой, — сказал Ним, переписывая его под моими записями. — Теперь я хочу, чтобы ты заменила буквы цифрами.
Я так и сделала, и все стало выглядеть таким образом:
АВС — 123
ВСА — 231
САВ —312
666
— Это же число зверя из Апокалипсиса: шестьсот шестьдесят шесть!
— Да, — согласился Ним. — А если ты сосчитаешь сумму в горизонтальных рядах, то получишь то же число. И это, моя дорогая, называется магическим квадратом. Еще одна математическая игра. Проход коня, рассчитанный Беном Франклином, тоже состоит из подобных магических квадратов. У тебя хороший глаз на такие вещи, ты сразу же увидела то, чего не разглядел я.
— Ты не разглядел? — переспросила я. — Но тогда что же ты имел в виду?
Я уставилась на строчки. Чем-то это напоминало картинку-загадку в детском журнале, когда среди множества линий рисунка надо суметь увидеть спрятанного кролика.
— Проведи черту и отдели две последние строчки от семи предыдущих, — сказал Ним.
Я провела линию.
— Теперь посмотри на первые буквы каждой строки.
Я скользнула взглядом по бумаге сверху вниз, и меня, несмотря на огонь в камине, окатило ледяной волной.
— Что случилось? — спросил Ним, странно поглядывая на меня.
Я молча уставилась на листок. Потом взяла ручку и записала то, что увидела.
«J-A-D-O-U-B-E / C-V» — вот что сказали строчки, и послание было адресовано мне.
— Точно, — произнес наконец Ним, потому что я не могла вымолвить ни слова. — «j’adoube», шахматный термин на французском, означающий «я дотрагиваюсь, я примеряюсь». Это то, что шахматист говорит во время игры, когда собирается дотронуться до фигуры, раздумывая над следующим ходом. За этим термином следуют буквы СV — твои инициалы. Похоже, эта предсказательница передала тебе некое послание. Возможно, она хотела войти с тобой в контакт. Я думаю… Что с тобой, черт побери? Чего ты так испугалась? — спросил он.
— А ты не понимаешь? — От ужаса я едва могла говорить. — J’adoube — это было последнее, что произнес Фиске во время игры. После этого он умер.
Нет нужды говорить о том, что ночью мне приснился кошмар. Я преследовала мужчину на велосипеде по длинному, продуваемому ветром переулку, который круто шел в гору. Здания стояли так близко друг к другу, что не было видно неба. Мы мчались по узким темным улочкам, на каждом повороте я видела отблеск велосипеда, исчезающего вдали. Наконец велосипедист свернул в тупик, и я догнала его. Он поджидал меня, словно паук в своей паутине. Он обернулся, убрал с лица шарф, и я увидела блестящий белый череп с пустыми глазницами. На моих глазах он стал обрастать плотью, пока постепенно не превратился в ухмыляющееся лицо предсказательницы.
Я проснулась в холодном поту, села на кровати и затрясла головой. Угли в камине еще тлели. Раздвинув шторы, я увидела внизу покрытую снегом лужайку. В центре ее находился большой мраморный бассейн, похожий на чашу фонтана. За лужайкой простиралось зимнее море, жемчужно-серое в утреннем свете.
Я толком не могла припомнить, чем закончился вечер. Ним влил в меня слишком много коньяка. Теперь моя голова раскалывалась от боли. Я встала с постели, пошатываясь, добралась до ванной и повернула кран с горячей водой. Единственная пена для ванн, которую мне удалось найти, называлась «Гвоздика и фиалка». Пахла она отвратительно, но я все-таки плеснула ее в ванну. Постепенно мне удалось по кусочкам восстановить в памяти наш с Нимом разговор, и меня снова охватил ужас.
За дверью ванной комнаты лежала одежда, сложенная в аккуратную стопку: шерстяной скандинавский свитер и ярко-желтые парусиновые туфли на резиновой подошве. Я быстро оделась. Спускаясь вниз по лестнице, я уловила великолепный аромат уже готового завтрака.
Ним стоял у плиты спиной ко мне, одетый в шерстяную рубаху, джинсы и такие же тапки, как и у меня.
— Где у тебя телефон? — спросила я. — Мне надо позвонить в офис.
— Здесь нет телефона. Но утром приходил мой сторож, Карлос, чтобы помочь мне прибраться в доме, и я попросил его позвонить в твой офис и предупредить, что ты не придешь. Днем я отвезу тебя обратно и покажу, как позаботиться об охране квартиры. А пока давай-ка перекусим и пойдем смотреть на птиц. Здесь есть птичник.
Ним взбил с вином несколько яиц, нарезал жирный канадский бекон, поджарил картошку и приготовил самый лучший на северо-западном побережье кофе. После завтрака, во время которого мы обменялись всего несколькими словами, мы вышли на лужайку и отправились осматривать собственность Нима. Его земля простиралась вдоль берега почти на сотню ярдов и была отгорожена от соседних участков высоким и толстым забором. Бассейн и чаша фонтана были частично заполнены водой, в которой плавали бочки, чтобы не образовывался лед.
Рядом с домом был огромный птичник с куполом в мавританском стиле. Он был сооружен из крупноячеистой проволочной сетки, выкрашенной в белый цвет. Под куполом росли маленькие деревца, сейчас они были усыпаны снегом, от которого не могла защитить сетка. На жердочках, прибитых к ветвям, сидело несметное множество самых разных птиц. Большие павлины прогуливались по земле, волоча по снегу свои великолепные хвосты. Время от времени они издавали ужасные крики — так, наверное, кричит женщина, которую режут. Эти вопли сильно действовали мне на нервы.
Ним открыл проволочную дверь и повел меня внутрь птичника, мимо заснеженных деревьев.
— Птицы во многом умнее людей, — говорил он. — У меня здесь есть соколы, они живут в отдельном вольере. Карлос кормит их свежим мясом дважды в день. Сокол-сапсан — мой любимец. У сапсанов, как и у многих других видов, охотой занимается самка.
Он указал на маленькую птицу с крапчатым оперением, седевшую высоко на жердочке.
Правда? Я не знала об этом, — удивилась я.
Мы подошли поближе. Птичьи глаза были большими и черными они пристально изучали нас, будто сокол примеривался.
— Я всегда чувствовал, — сказал Ним, глядя на сокола, что у тебя есть инстинкт убийцы.
— У меня? Ты, должно быть, шутишь?
— Он еще не проявился толком, — добавил он. — Но я по могу тебе взрастить в себе этот дар. По-моему, он слишком долго просуществовал в скрытой форме.
— Да, но ведь это на меня идет охота, а не наоборот! — возразила я.
— Как и в любой игре, — Ним погладил рукой в перчатке мои волосы, — ты сама выбираешь стратегию. Ты можешь либо защищаться, либо нападать. Почему бы тебе не избрать последнее и не напугать своего врага?
— Я не знаю, кто мой враг, — сказала я, закипая от злости.
— Нет, знаешь, — таинственно сказал Ним. — Ты знала его с самого начала. Хочешь, чтобы я доказал тебе это?
— Да.
Я снова расстроилась и не знала, что сказать Ниму. Мы вышли из птичника, мой друг запер его, взял меня за руку и повел к дому.
Сняв с меня пальто, Ним усадил меня на диван и принялся за мои ботинки, после чего подошел к картине — портрету мужчины на велосипеде, взял ее и поставил передо мной на кресло.
— Вчера, после того как ты отправилась спать, я долго рассматривал твою картину. Меня не оставляло ощущение, что я подобное уже где-то видел, и это «дежа вю» сильно меня насторожило. Сегодня утром я решил эту загадку.
Он прошелся в сторону дубового буфета, который стоял у плиты, и выдвинул ящик. Из него Ним достал несколько колод игральных карт. Взяв карты, он уселся рядом со мной. Распечатав все колоды, он стал доставать из каждой колоды джокеры и бросать их на стол. Я молча разглядывала лежащие передо мной карты.
На одной был шут в колпаке с бубенчиками, сидящий на велосипеде в той же позе, в какой я изобразила человека на своей картине. Позади велосипеда виднелась надгробная плита с буквами RIP. Второй был похож на первого, но у него было два зеркальных изображения, как будто велосипедист с моего наброска ехал в двух положениях: обычном и перевернутом.
Третьим был дурак из колоды Таро, он жизнерадостно улыбался, шагая в пропасть. Я взглянула на Нима — на его лице
сияла улыбка.
— Джокер, или шут, в карточной колоде традиционно ассоциируется со Смертью, — сказал он. — Но он также и символ возрождения, невинности, которой обладал человек до грехопадения. Мне нравится думать о нем как о рыцаре святого Грааля, который может найти свою судьбу, только если будет мыслить наивно и просто. Помни, его миссия — спасти человечество.
— Да? — спросила я, сильно обеспокоенная сходством между картами и моей картиной.
Теперь, когда я присмотрелась к картам, мне даже показалось, что у человека на велосипеде такой же капюшон, как у джокера, и такие же странные раскосые глаза.
— Ты спрашиваешь, кто твой враг? — Ним говорил совершенно серьезно. — Я думаю, что человек на картине и на картах является твоим противником и союзником.
— Ты же не имеешь в виду кого-то конкретно? — спросила я.
Ним медленно кивнул головой и сказал:
— Ты ведь видела его сама, не правда ли?
— Но это было совпадение…
— Возможно, — согласился он. — Но совпадения могут принимать разную форму. Совпадение может быть приманкой, ловушкой того, кто знал о твоей картине. А может быть и другое совпадение.
— О нет! — воскликнула я, с ужасающей ясностью сообразив наконец, куда он клонит. — Ты же знаешь, я совершенно не верю во всю эту сверхъестественную чепуху и потусторонние силы!
— Вот как? — спросил Ним, все еще улыбаясь. — Тогда тебе придется срочно придумать другое объяснение, как вышло так, что ты нарисовала картину прежде, чем увидела модель. Боюсь, я должен признаться тебе кое в чем. Так же как и твои друзья, Ллуэллин, Соларин и предсказательница, я думаю, что ты играешь главную роль в этой таинственной истории с шахматами Монглана. Как еще можно объяснить твое участие в этом? Возможно, тебе было предопределено стать ключом к этой тайне. Или же тебя избрали на эту роль.
— Забудь! — отрезала я. — Я не собираюсь очертя голову гоняться за этими таинственными шахматами. Меня хотят убить или сделать замешанной в убийствах, до тебя что, не дошло?
— До меня все прекрасно дошло, как ты со свойственным тебе очарованием изволила выразиться, — ответил Ним. — Но похоже, ты единственная, кто не понимает, что лучшая защита — это нападение.
— Ни за что! — сказала я ему. — Не пытайся сделать из меня приманку. Небось, сам мечтаешь наложить лапы на эти шахматы и тебе нужен простодушный сообщник? Слушай, я уже увязла во всем этом по самые уши, а ведь я пока еще не покинула Нью-Йорк. Меня совершенно не радует перспектива отправиться на другой конец света, в страну, где я никого не знаю и где мне никто не придет на помощь. Понимаю, ты соскучился по приключениям, но подумай, что произойдет со мной, если я влипну в неприятности в Алжире. У тебя нет даже чертова номера телефона, по которому я могу позвонить. Может, ты думаешь, монашки-кармелитки кинутся мне на помощь, когда по мне снова будут стрелять? Или меня будет сопровождать председатель нью-йоркской биржи и подбирать за мной трупы?
— Прекрати истерику, — обычным своим невозмутимым тоном посоветовал Ним. — Со мной можно связаться из любой страны, ты бы и сама это поняла, если бы на минутку прекратила отмахиваться от проблемы. Ты сейчас напоминаешь трех обезьян, которые стараются избежать зла, закрыв глаза, рот и уши.
— В Алжире нет американского консульства, — прошипела я сквозь стиснутые зубы, — Может, у тебя есть связи в русском посольстве? И русские, конечно, с радостью бросятся мне на помощь?
Голос Нима звучал беспечно, но я видела, что он напряженно ждет моего ответа.
— Ллуэллин — антиквар, — объяснила я. — У него есть клиент, который хочет собрать эти фигурки любой ценой. У них есть выход на человека в Алжире, который знает, где фигуры.
— Сильно в этом сомневаюсь, — сказал Ним. — Легенда гласит, что они были надежно спрятаны больше века тому назад, а до того не ходили по рукам более тысячи лет.
Пока мы ехали сквозь тьму ночи, Ним поведал мне загадочную историю о мавританских королях и французских монахинях, О сверхъестественной силе, которую веками разыскивали те, кто понял природу власти. И о том, как в конце концов шахматы исчезли, чтобы больше не появляться. Считается, сообщил Ним, что они спрятаны где-то в Алжире. Однако откуда возникло такое предположение, он не сказал.
К тому времени, когда он завершил свою невероятную историю, автомобиль уже мчался сквозь густые заросли деревьев и дорога шла под уклон. Когда же мы выехали на подъем, то молочно-белую луну, висевшую над черным морем.
Я услышала уханье перекликавшихся в лесу сов. Оказывается, мы проделали довольно большой путь от Нью-Йорка.
— Хорошо, — вздохнула я, высовывая нос из-под пледа. — Я уже сказала Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил, что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота, со всеми этими бриллиантами и рубинами…
Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил скорость и выровнял машину.
— У него была фигура? — спросил он. — Он показывал ее тебе?
— Конечно нет, — сказала я. Господи, да что происходит? — Ты же сам говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в парижской Национальной библиотеке, кажется.
— Понятно, — сказал Ним, немного успокоившись.
— Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых убили, — сказала я.
— Я объясню, — сказал Ним. — Но сперва поклянись никому об этом не рассказывать.
— То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня.
— Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из-за которой тебе угрожает опасность, — это шахматные фигуры. Те самые.
— Не может быть! — заявила я. — Я никогда даже не слышала о них. И до сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой дурацкой игре.
Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря.
— Но возможно, кто-то считает иначе, — сухо проговорил Ним.
После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью-Йорка я никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта Фицджеральда.
Ним рассказывал мне о Соларине.
— Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил мастера-шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили рыбаки-черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при Дворце пионеров.
Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску шахматных гениев. В России шахматы — не просто национальный спорт, это отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории. Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их интеллектуальное превосходство.
— Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он прошел мощную идеологическую обработку? — предположила я.
— Должно означать, — уточнил Ним.
Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте, и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые джунгли запущенного сада и гигантские сугробы.
— На самом же деле, — говорил Ним, — Соларин отказался нарочно проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских это не останавливает.
Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом. Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб.
— И потому, — Ним заглушил мотор, — наш друг мистер Соларин пошел учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был основным претендентом, если не считать одного случайного турнира.
Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к парадной двери. Он достал ключ и отпер замок.
Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра. Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом.
Кухня тоже поражала своими размерами — тридцать на пятьдесят футов. Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами, такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек. Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял круглый дубовый стол на восемь-десять человек, с поверхностью, сплошь изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым ситцем.
Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол лучины на растопку с двух-трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с ним чокнулись бокалами.
— За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут,—с улыбкой провозгласил Ним и сделал глоток.
— М-м-м… Превосходный херес, — похвалила я.
— Это амонтильядо, — пояснил он, крутя в руке бокал. — Кое-кто был живьем замурован в стене из-за того, что умел отличать амонтильядо от хереса16.
— Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, — сказала я. — Мне действительно надо завтра быть на работе.
— «Я умер за красоту, я погиб за правду», — процитировал Ним. — Каждый верит, что у него есть то, за что можно умереть. Но я никогда не встречал человека, который бы рисковал жизнью из-за совершенно ненужной работы в «Кон Эдисон».
— Теперь ты пытаешься меня запугать.
— Вовсе нет, — сказал Ним, скидывая свою кожаную куртку и шелковый шарф.
Под курткой оказался яркий красный свитер, который восхитительно шел к его бронзовой шевелюре. Ним вытянул ноги.
— Однако если бы таинственный незнакомец подошел ко мне в пустой комнате здания ООН, я бы не стал отмахиваться от этого происшествия. Особенно если за его предостережением сразу же последовали безвременные кончины других.
— Как ты думаешь, почему Соларин выбрал меня? — спросила я.
— Я надеялся, что ты сама объяснишь мне это, — сказал Ним, расслабленно потягивая херес и глядя на огонь в камине.
— А как насчет этой секретной формулы, про которую он заявил в Испании? — предположила я.
Отвлекающий маневр, — сказал Ним. — Считают, что Соларин помешан на математических играх. Он изобрел новую формулу прохода коня и ставит на нее, готовый отдать ее тому, кто победит его. Ты знаешь, что такое проход коня? — добавил он, заметив мой непонимающий взгляд. Я покачала головой.
— Это математическая головоломка. Надо пройти всю доску восемь на восемь, не пропуская ни одной клетки, обычным ходом коня: две клетки по горизонтали, одна по вертикали или наоборот. Веками математики пытались вывести формулу, чтобы это проделать. Эйлер предложил новый вариант, и то же сделал Бенджамин Франклин. Вариант Франклина называют еще закрытым, поскольку в конце пути конь оказывается в той же клетке, с которой начал.
Ним встал, подошел к плите и принялся греметь кастрюлями и сковородами, зажигая горелки. При этом он продолжал говорить:
— Итальянские журналисты в Испании решили, что Соларин, возможно, скрывает еще одну формулу прохода коня. Соларин любит неоднозначные высказывания. Зная, что он был физиком, журналисты мгновенно пришли к выводу, что для прессы это представляет интерес.
— Точно. Он физик, — сказала я, подвинув стул к печке, и взяла бутылку хереса. — Если его формула не была важной, почему тогда русские так быстро увезли его из Испании?
— Ты бы сделала великолепную карьеру парарацци, — сказал Ним. — Именно так они и рассуждали. К сожалению, в физике сфера деятельности Соларина — акустика. Она в загоне, непопулярна и совершенно не связана с национальной безопасностью. В этой области даже не присуждают ученых степеней в большинстве учебных заведений. Возможно, он проектирует концертные залы, если в России еще что-нибудь строят.
Ним поставил кастрюлю на плиту и отправился в кладовку. Вернулся он оттуда со свежими овощами и мясом.
— На дороге не было следов от машины, — заметила я. — Снег не выпадал давно. Так откуда у тебя свежий шпинат и экзотические грибы?
Ним улыбнулся так, словно я прошла важное испытание.
— Я бы сказал, у тебя хорошие задатки детектива. Это как раз то, что тебе понадобится. — Положив овощи в раковину, он принялся мыть их. — У меня есть человек, который ходит по магазинам, это здешний сторож. Он пользуется другим входом.
Ним достал буханку свежего ржаного хлеба и открыл баночку паштета из форели. Он намазал им большой ломоть хлеба и вручил мне. Я не доела завтрак и едва прикоснулась к ланчу. Бутерброд показался мне восхитительным. Ужин был еще лучше: тонко нарезанная телятина, запеченная в соусе из кумквата (мелкого апельсина), свежий шпинат с кедровыми орешками, мясистые красные помидоры (невероятная редкость в это время года), поджаренные и потушенные с лимонно-яблочным соусом. Большие веерообразные грибы были поданы отдельно. За основным блюдом последовал салат из красного и зеленого молодого латука со свежими одуванчиками и жареными каштанами.
После того как Ним помыл посуду, он подал кофе с коньяком. Мы устроились на стульях у камина, огонь в котором прогорел до красных углей. Ним достал из кармана куртки, висевшей на спинке стула, салфетку с предсказанием. Он долго изучал записи Ллуэллина на ней. Затем отдал ее мне и принялся перемешивать угли в камине.
— Что необычного заметила ты в этом стихотворении? — спросил он.
Я посмотрела на салфетку, но не увидела ничего странного.
— Ты, конечно, знаешь, — напомнила я, — что четвертый день четвертого месяца — день моего рождения.
Ним мрачно кивнул, продолжая ворошить угли в камине. Отсветы пламени окрасили его волосы красным золотом.
— Предсказательница предупредила, чтобы я никому об этом не говорила,—добавила я.
— И ты, как всегда, держишь слово, — с кривой усмешкой Подытожил Ним, подбрасывая в камин поленья.
Он подошел к столу, который стоял в другом конце комнаты, и взял бумагу с ручкой. Затем устроился рядом со мной.
— Взгляни на это, — сказал он и переписал стихи аккуратным округлым почерком на лист бумаги, разбив на строки.
Если до этого они были накарябаны на салфетке сплошным текстом, то теперь это читалось так:
— Что ты здесь видишь? — спросил Ним, наблюдая, как я изучаю его версию записи.
Just as these lines that merge to form a key
Are as chess squares, when month and day are four,
Don’t risk another chance to move to mate.
One game is real, and one’s a metaphor.
Untold time, this wisdomhas come too late.
Battle of white has raged on endlessly.
Everywhere black will strive to seal his fate.
Continue a search for thirty three and three.
Veild forever is the sicret door.
Я не понимала, куда он клонит.
— Посмотри на саму структуру стихов, — нетерпеливо подсказал он. — У тебя ведь математический склад ума, используй его.
Я снова взглянула на стихи — и увидела закономерность.
— Рисунок рифмы необычный, — сказала я, очень довольная своей сообразительностью.
Брови Нима поползли вверх, он выхватил листок из моих рук, присмотрелся и засмеялся.
— Да, верно, — сказал он, возвращая мне бумагу. — Я не заметил. Так, возьми ручку и запиши это.
Я так и сделала. Получилось:
«Key—four—mate (A—B—C), metaphor—late—endlessly (B—C—A), fate—three—door (C—A—B)»
— Рисунок рифмы примерно такой, — сказал Ним, переписывая его под моими записями. — Теперь я хочу, чтобы ты заменила буквы цифрами.
Я так и сделала, и все стало выглядеть таким образом:
АВС — 123
ВСА — 231
САВ —312
666
— Это же число зверя из Апокалипсиса: шестьсот шестьдесят шесть!
— Да, — согласился Ним. — А если ты сосчитаешь сумму в горизонтальных рядах, то получишь то же число. И это, моя дорогая, называется магическим квадратом. Еще одна математическая игра. Проход коня, рассчитанный Беном Франклином, тоже состоит из подобных магических квадратов. У тебя хороший глаз на такие вещи, ты сразу же увидела то, чего не разглядел я.
— Ты не разглядел? — переспросила я. — Но тогда что же ты имел в виду?
Я уставилась на строчки. Чем-то это напоминало картинку-загадку в детском журнале, когда среди множества линий рисунка надо суметь увидеть спрятанного кролика.
— Проведи черту и отдели две последние строчки от семи предыдущих, — сказал Ним.
Я провела линию.
— Теперь посмотри на первые буквы каждой строки.
Я скользнула взглядом по бумаге сверху вниз, и меня, несмотря на огонь в камине, окатило ледяной волной.
— Что случилось? — спросил Ним, странно поглядывая на меня.
Я молча уставилась на листок. Потом взяла ручку и записала то, что увидела.
«J-A-D-O-U-B-E / C-V» — вот что сказали строчки, и послание было адресовано мне.
— Точно, — произнес наконец Ним, потому что я не могла вымолвить ни слова. — «j’adoube», шахматный термин на французском, означающий «я дотрагиваюсь, я примеряюсь». Это то, что шахматист говорит во время игры, когда собирается дотронуться до фигуры, раздумывая над следующим ходом. За этим термином следуют буквы СV — твои инициалы. Похоже, эта предсказательница передала тебе некое послание. Возможно, она хотела войти с тобой в контакт. Я думаю… Что с тобой, черт побери? Чего ты так испугалась? — спросил он.
— А ты не понимаешь? — От ужаса я едва могла говорить. — J’adoube — это было последнее, что произнес Фиске во время игры. После этого он умер.
Нет нужды говорить о том, что ночью мне приснился кошмар. Я преследовала мужчину на велосипеде по длинному, продуваемому ветром переулку, который круто шел в гору. Здания стояли так близко друг к другу, что не было видно неба. Мы мчались по узким темным улочкам, на каждом повороте я видела отблеск велосипеда, исчезающего вдали. Наконец велосипедист свернул в тупик, и я догнала его. Он поджидал меня, словно паук в своей паутине. Он обернулся, убрал с лица шарф, и я увидела блестящий белый череп с пустыми глазницами. На моих глазах он стал обрастать плотью, пока постепенно не превратился в ухмыляющееся лицо предсказательницы.
Я проснулась в холодном поту, села на кровати и затрясла головой. Угли в камине еще тлели. Раздвинув шторы, я увидела внизу покрытую снегом лужайку. В центре ее находился большой мраморный бассейн, похожий на чашу фонтана. За лужайкой простиралось зимнее море, жемчужно-серое в утреннем свете.
Я толком не могла припомнить, чем закончился вечер. Ним влил в меня слишком много коньяка. Теперь моя голова раскалывалась от боли. Я встала с постели, пошатываясь, добралась до ванной и повернула кран с горячей водой. Единственная пена для ванн, которую мне удалось найти, называлась «Гвоздика и фиалка». Пахла она отвратительно, но я все-таки плеснула ее в ванну. Постепенно мне удалось по кусочкам восстановить в памяти наш с Нимом разговор, и меня снова охватил ужас.
За дверью ванной комнаты лежала одежда, сложенная в аккуратную стопку: шерстяной скандинавский свитер и ярко-желтые парусиновые туфли на резиновой подошве. Я быстро оделась. Спускаясь вниз по лестнице, я уловила великолепный аромат уже готового завтрака.
Ним стоял у плиты спиной ко мне, одетый в шерстяную рубаху, джинсы и такие же тапки, как и у меня.
— Где у тебя телефон? — спросила я. — Мне надо позвонить в офис.
— Здесь нет телефона. Но утром приходил мой сторож, Карлос, чтобы помочь мне прибраться в доме, и я попросил его позвонить в твой офис и предупредить, что ты не придешь. Днем я отвезу тебя обратно и покажу, как позаботиться об охране квартиры. А пока давай-ка перекусим и пойдем смотреть на птиц. Здесь есть птичник.
Ним взбил с вином несколько яиц, нарезал жирный канадский бекон, поджарил картошку и приготовил самый лучший на северо-западном побережье кофе. После завтрака, во время которого мы обменялись всего несколькими словами, мы вышли на лужайку и отправились осматривать собственность Нима. Его земля простиралась вдоль берега почти на сотню ярдов и была отгорожена от соседних участков высоким и толстым забором. Бассейн и чаша фонтана были частично заполнены водой, в которой плавали бочки, чтобы не образовывался лед.
Рядом с домом был огромный птичник с куполом в мавританском стиле. Он был сооружен из крупноячеистой проволочной сетки, выкрашенной в белый цвет. Под куполом росли маленькие деревца, сейчас они были усыпаны снегом, от которого не могла защитить сетка. На жердочках, прибитых к ветвям, сидело несметное множество самых разных птиц. Большие павлины прогуливались по земле, волоча по снегу свои великолепные хвосты. Время от времени они издавали ужасные крики — так, наверное, кричит женщина, которую режут. Эти вопли сильно действовали мне на нервы.
Ним открыл проволочную дверь и повел меня внутрь птичника, мимо заснеженных деревьев.
— Птицы во многом умнее людей, — говорил он. — У меня здесь есть соколы, они живут в отдельном вольере. Карлос кормит их свежим мясом дважды в день. Сокол-сапсан — мой любимец. У сапсанов, как и у многих других видов, охотой занимается самка.
Он указал на маленькую птицу с крапчатым оперением, седевшую высоко на жердочке.
Правда? Я не знала об этом, — удивилась я.
Мы подошли поближе. Птичьи глаза были большими и черными они пристально изучали нас, будто сокол примеривался.
— Я всегда чувствовал, — сказал Ним, глядя на сокола, что у тебя есть инстинкт убийцы.
— У меня? Ты, должно быть, шутишь?
— Он еще не проявился толком, — добавил он. — Но я по могу тебе взрастить в себе этот дар. По-моему, он слишком долго просуществовал в скрытой форме.
— Да, но ведь это на меня идет охота, а не наоборот! — возразила я.
— Как и в любой игре, — Ним погладил рукой в перчатке мои волосы, — ты сама выбираешь стратегию. Ты можешь либо защищаться, либо нападать. Почему бы тебе не избрать последнее и не напугать своего врага?
— Я не знаю, кто мой враг, — сказала я, закипая от злости.
— Нет, знаешь, — таинственно сказал Ним. — Ты знала его с самого начала. Хочешь, чтобы я доказал тебе это?
— Да.
Я снова расстроилась и не знала, что сказать Ниму. Мы вышли из птичника, мой друг запер его, взял меня за руку и повел к дому.
Сняв с меня пальто, Ним усадил меня на диван и принялся за мои ботинки, после чего подошел к картине — портрету мужчины на велосипеде, взял ее и поставил передо мной на кресло.
— Вчера, после того как ты отправилась спать, я долго рассматривал твою картину. Меня не оставляло ощущение, что я подобное уже где-то видел, и это «дежа вю» сильно меня насторожило. Сегодня утром я решил эту загадку.
Он прошелся в сторону дубового буфета, который стоял у плиты, и выдвинул ящик. Из него Ним достал несколько колод игральных карт. Взяв карты, он уселся рядом со мной. Распечатав все колоды, он стал доставать из каждой колоды джокеры и бросать их на стол. Я молча разглядывала лежащие передо мной карты.
На одной был шут в колпаке с бубенчиками, сидящий на велосипеде в той же позе, в какой я изобразила человека на своей картине. Позади велосипеда виднелась надгробная плита с буквами RIP. Второй был похож на первого, но у него было два зеркальных изображения, как будто велосипедист с моего наброска ехал в двух положениях: обычном и перевернутом.
Третьим был дурак из колоды Таро, он жизнерадостно улыбался, шагая в пропасть. Я взглянула на Нима — на его лице
сияла улыбка.
— Джокер, или шут, в карточной колоде традиционно ассоциируется со Смертью, — сказал он. — Но он также и символ возрождения, невинности, которой обладал человек до грехопадения. Мне нравится думать о нем как о рыцаре святого Грааля, который может найти свою судьбу, только если будет мыслить наивно и просто. Помни, его миссия — спасти человечество.
— Да? — спросила я, сильно обеспокоенная сходством между картами и моей картиной.
Теперь, когда я присмотрелась к картам, мне даже показалось, что у человека на велосипеде такой же капюшон, как у джокера, и такие же странные раскосые глаза.
— Ты спрашиваешь, кто твой враг? — Ним говорил совершенно серьезно. — Я думаю, что человек на картине и на картах является твоим противником и союзником.
— Ты же не имеешь в виду кого-то конкретно? — спросила я.
Ним медленно кивнул головой и сказал:
— Ты ведь видела его сама, не правда ли?
— Но это было совпадение…
— Возможно, — согласился он. — Но совпадения могут принимать разную форму. Совпадение может быть приманкой, ловушкой того, кто знал о твоей картине. А может быть и другое совпадение.
— О нет! — воскликнула я, с ужасающей ясностью сообразив наконец, куда он клонит. — Ты же знаешь, я совершенно не верю во всю эту сверхъестественную чепуху и потусторонние силы!
— Вот как? — спросил Ним, все еще улыбаясь. — Тогда тебе придется срочно придумать другое объяснение, как вышло так, что ты нарисовала картину прежде, чем увидела модель. Боюсь, я должен признаться тебе кое в чем. Так же как и твои друзья, Ллуэллин, Соларин и предсказательница, я думаю, что ты играешь главную роль в этой таинственной истории с шахматами Монглана. Как еще можно объяснить твое участие в этом? Возможно, тебе было предопределено стать ключом к этой тайне. Или же тебя избрали на эту роль.
— Забудь! — отрезала я. — Я не собираюсь очертя голову гоняться за этими таинственными шахматами. Меня хотят убить или сделать замешанной в убийствах, до тебя что, не дошло?
— До меня все прекрасно дошло, как ты со свойственным тебе очарованием изволила выразиться, — ответил Ним. — Но похоже, ты единственная, кто не понимает, что лучшая защита — это нападение.
— Ни за что! — сказала я ему. — Не пытайся сделать из меня приманку. Небось, сам мечтаешь наложить лапы на эти шахматы и тебе нужен простодушный сообщник? Слушай, я уже увязла во всем этом по самые уши, а ведь я пока еще не покинула Нью-Йорк. Меня совершенно не радует перспектива отправиться на другой конец света, в страну, где я никого не знаю и где мне никто не придет на помощь. Понимаю, ты соскучился по приключениям, но подумай, что произойдет со мной, если я влипну в неприятности в Алжире. У тебя нет даже чертова номера телефона, по которому я могу позвонить. Может, ты думаешь, монашки-кармелитки кинутся мне на помощь, когда по мне снова будут стрелять? Или меня будет сопровождать председатель нью-йоркской биржи и подбирать за мной трупы?
— Прекрати истерику, — обычным своим невозмутимым тоном посоветовал Ним. — Со мной можно связаться из любой страны, ты бы и сама это поняла, если бы на минутку прекратила отмахиваться от проблемы. Ты сейчас напоминаешь трех обезьян, которые стараются избежать зла, закрыв глаза, рот и уши.
— В Алжире нет американского консульства, — прошипела я сквозь стиснутые зубы, — Может, у тебя есть связи в русском посольстве? И русские, конечно, с радостью бросятся мне на помощь?