Страница:
— Пожалуйста, присядьте, Джин, прошу вас, — сказал он отеческим тоном.
Я сел. Он покинул свое вращающееся кресло, обошел стол и присел на край, на свое любимое место возле золотого ослика. Одна нога его раскачивалась в воздухе.
— Что именно вы хотели бы знать, Джин?
— Все, что вы узнали от ФБР, господин президент, — ответил я. — Я заслужил ваше доверие, сэр. Думаю, что и другие тоже, но сейчас я говорю о себе. В эту кампанию мне доставалось, как никому. Вы поставили меня в такое невыносимое положение перед прессой, что я… — Тут я полоснул себя ребром ладони по горлу. — Короче, с меня этого вот как достаточно, господин президент.
Он улыбнулся.
— Вы считаете, что я могу скрывать факты от народа, но не от вас, не так ли?
— Совершенно верно. — Я собирался высказать ему все, что думаю о Любине и Грире, но почему-то сейчас мне было трудно об этом заговорить. — Пока вы мне не доверяете, от меня здесь мало толку.
— Если вы сейчас подадите в отставку, — сказал он, — вы нанесете огромный вред и мне, и всей нашей партии.
— В этом я не уверен, — возразил я. — Это будет однодневной сенсацией, не более. Кроме того, я могу привести тысячу причин, — нервное истощение, язва, переутомление и тому подобное. Да и вообще, что бы со мной ни случилось, так больше продолжаться не может, господин президент.
— Ирландская гордость?
В другое время я бы взорвался, но теперь я чувствовал не гнев, а только горькую обиду. Больше всего мне хотелось поскорее с этим покончить.
— Человеческая гордость, — сказал я. — Если вы этого не понимаете, господин президент, нам не о чем говорить.
— Да, видимо, не о чем. — Он взглянул на меня как в былые дни, с симпатией и уважением. Затем вдруг наклонился вперед и крепко взял меня за плечо.
— Джин, — сказал он, — я знаю, что вы думаете. Вы думаете, ФБР раскопало нечто порочащее Стива, и я пытаюсь это скрыть, потому что боюсь скандала, боюсь поражения на выборах.
— Да, я так думаю, — сказал я. — Но не в этом дело, господин президент. Дело в том, что вы скрываете от меня факты, какие бы они ни были. А на всю эту историю мне, честно говоря, плевать!
— Что-то не верится, — проговорил он с хитрой улыбкой. — Вы на себя клевещете, Джин.
Я чуть не расхохотался. Ни моя девушка, ни мой босс не допускали и мысли, что у меня могут быть нормальные эгоистические побуждения. Как человеку понять себя, если даже самые близкие люди отказываются его понимать?
Роудбуш склонился к календарю.
— Сегодня двадцать девятое сентября, — сказал он. — Джин, вы можете дать мне еще десять дней?
Я был ошеломлен. Мысль о компромиссе не приходила мне в голову.
— Боюсь, что я вас не понимаю, — промямлил я.
Он полистал календарь.
— Десять дней, — сказал он. — Подождите до девятого октября. И тогда вы либо получите все донесения ФБР, либо уйдете и напишете целую страницу в «Нью-Йорк таймс», объясняя всем и каждому, почему вы ушли.
— Не улавливаю вашей мысли, — сказал я. — Что такого я узнаю через десять дней, чего вы не можете мне сказать сейчас?
— А между прочим, Джин, в общем-то вы правы. Я очень беспокоюсь за результаты выборов, гораздо больше, чем показал это на совещании. Но я надеюсь, — и донесения ФБР подтверждают мои надежды, — что нам все удастся уладить наилучшим образом через десять дней.
— Но к тому времени вы уже можете оказаться битым кандидатом, несмотря ни на что, — возразил я. — Боюсь, вы не представляете, как быстро падают наши шансы.
— Благодарю за «наши шансы», — сказал он с улыбкой. — Но, кажется, не это вас беспокоит. Вы хотите, чтобы я поверил в вас, а я с вами торгуюсь. Дайте мне эти десять дней. Джин, и я поверю.
— Не знаю…
— Я думаю, это будет разумно, — сказал он убеждающим тоном. — В конце концов, мы работаем вместе четыре с лишним года.
— Я ведь не многого прошу, — пробормотал я, чувствуя, что сдаюсь. — Я только хочу, чтобы от меня не скрывали факты, хорошие или плохие.
— А я говорю: вы будете полностью в курсе дела через десять дней, — сказал он. — Если не согласны, можете собрать все ваши секретные документы и отправить авиапочтой в Спрингфилд.
Теперь он улыбался мне открытой, теплой улыбкой. Она была неотразима. Решимость моя растаяла.
— Договорились? — спросил он, протягивая мне свою большую руку.
Я машинально пожал ее.
— Хорошо, господин президент.
И вскоре я уже шел в полутрансе к своему кабинету, живое доказательство того, что даже решительному человеку трудно устоять перед обаянием Роудбуша.
Джилл встала мне навстречу, уперев руки в боки.
— Тебя что, загипнотизировали? — спросила она.
— Вот именно, ты нашла нужное слово.
Я дошел до своего кресла и свалился в него, словно меня толкнули.
— Можно собирать вещи? — спросила она.
Я покачал головой.
— Мы остаемся.
Затем рассказал ей обо всем: и о совещании, и о нашем разговоре с президентом.
— Бэби, тебя купили за пряник, — сказала она. Длинные волосы обрамляли ее лицо, скорбное, укоризненное.
— Нет, это просто компромисс, на десять дней.
— Джин, — сказала она. — Ты непоследователен. Ты сказал, что уйдешь, но не ушел.
— Не так это просто. Президент был совсем другой сегодня. Нельзя так просто взять и хлопнуть дверью, когда он… когда он тебя просит.
— Ты не смог отстоять то, что считаешь правильным, — наставительно сказала она. — Тебе польстили, и ты попался на удочку.
— А ты бы что сделала на моем месте?
— Ушла. Я бы сказала ему, что не могу работать с человеком, который обманывает народ, — именно то, что думаешь ты.
Ну вот, теперь меня обвиняют в отказе от принципов, которых у меня никогда не было. От ее женской логики можно было рехнуться!
— Да, ты бы сказала, — усмехнулся я. — Тебе двадцать четыре года, но ты еще сама не знаешь, о чем говоришь, и ничего не смыслишь в политике.
Несколько секунд она внимательно изучала меня, затем села за машинку и начала яростно барабанить по клавишам. Вскоре треск прекратился, она выдернула из машинки лист бумаги, быстро пересекла кабинет, вручила мне листок и вернулась за свой стол.
Передо мной лежало следующее послание:
Передо мной все поплыло. Мне казалось, этот миг наступит когда-нибудь, очень не скоро, в далеком будущем.
— Как сказал Великий Человек, ты узнаешь ответ через десять дней, — сказал я.
— У тебя все равно нет выбора, — возразила Джилл. — А мне не у кого спрашиваться.
— Но твоя родня! — слабо запротестовал я. — Что подумает твоя мать, когда узнает, что ты выходишь замуж за престарелого циника, который играл в картишки, когда тебя еще не было на свете?
— Наверное, возненавидит тебя до конца своих дней. Другой тещи ты не заслуживаешь. — Она собрала бумаги в стопку. — А теперь за дела, которые так близки твоему сердцу. Мои записи в порядке. Надо ответить на пять звонков. Кроме того, двести студентов из Американского университета собираются завтра пикетировать Белый дом. Они уже рисуют неприличные карикатуры на Стивена Грира. Пресса интересуется, что ты собираешься предпринять по этому поводу.
— Ходить по улицам никому не возбраняется, — сказал я. У меня все еще кружилась голова от счастья. — Однако окружной закон запрещает выставлять в общественных местах непристойные изображения. Лучше посоветоваться со службой охраны. Вызови мне Дона Шихана.
— Слушаюсь, сэр!
Еще несколько минут я пребывал в обалделом состоянии и едва слышал нежный голос Джилл, говорившей по телефону:
— Они говорят, Дон Шихан сейчас в Омахе, — сказала она мне погромче. — Готовится встретить президента.
Мне пришло в голову, что этот Шихан недавно уже отлучался из Вашингтона. Странно, что начальник охраны Белого дома так часто сам занимается подготовительными операциями. Я чувствовал себя как на иголках. Мне срочно нужен был его совет. Эти хулиганские демонстрации сопливых школяров могли плохо кончиться.
— Ладно, — сказал я. — Тогда дай того, кто его заменяет.
Она соединила меня, с кем нужно. Несколько минут я обсуждал с заместителем Шихана, как мне выбраться с предстоящей в 4 часа пресс-конференции без тяжких телесных повреждений. С сопливыми мальчишками можно было разобраться и позже. Сейчас главное было — придумать, что говорить о статье в «Пост-Диспетч». Десять дней — до девятого октября — казались мне десятилетием!
— Уже четыре часа, — предупредила меня Джилл строго деловитым тоном опытной секретарши. — Разрешите их пригласить?
Но у двери она остановилась, держась за ручку.
— Джи-и-н… разорви то письмо, ладно? Я хочу, чтобы ты сам сделал мне предложение, когда наконец решишься… Я просто со зла так сделала.
— Не беспокойся. Без предложения ведь не женятся. Я все тебе скажу — через десять дней, — и сам, а не анонимно по телефону. — Все-таки не удержался от шпильки. — А пока давай посвятим дневные часы работе, ты не возражаешь?
Она кивнула и, все еще держась за дверную ручку, внимательно и серьезно оглядела меня, словно я был ненадежным присяжным.
— Хотела бы я знать, — сказала она, — что такое на самом деле любовь?
Неужели пропасть между поколениями непреодолима?
Она распахнула дверь, и толпа газетчиков с грохотом устремилась в кабинет.
13
Я сел. Он покинул свое вращающееся кресло, обошел стол и присел на край, на свое любимое место возле золотого ослика. Одна нога его раскачивалась в воздухе.
— Что именно вы хотели бы знать, Джин?
— Все, что вы узнали от ФБР, господин президент, — ответил я. — Я заслужил ваше доверие, сэр. Думаю, что и другие тоже, но сейчас я говорю о себе. В эту кампанию мне доставалось, как никому. Вы поставили меня в такое невыносимое положение перед прессой, что я… — Тут я полоснул себя ребром ладони по горлу. — Короче, с меня этого вот как достаточно, господин президент.
Он улыбнулся.
— Вы считаете, что я могу скрывать факты от народа, но не от вас, не так ли?
— Совершенно верно. — Я собирался высказать ему все, что думаю о Любине и Грире, но почему-то сейчас мне было трудно об этом заговорить. — Пока вы мне не доверяете, от меня здесь мало толку.
— Если вы сейчас подадите в отставку, — сказал он, — вы нанесете огромный вред и мне, и всей нашей партии.
— В этом я не уверен, — возразил я. — Это будет однодневной сенсацией, не более. Кроме того, я могу привести тысячу причин, — нервное истощение, язва, переутомление и тому подобное. Да и вообще, что бы со мной ни случилось, так больше продолжаться не может, господин президент.
— Ирландская гордость?
В другое время я бы взорвался, но теперь я чувствовал не гнев, а только горькую обиду. Больше всего мне хотелось поскорее с этим покончить.
— Человеческая гордость, — сказал я. — Если вы этого не понимаете, господин президент, нам не о чем говорить.
— Да, видимо, не о чем. — Он взглянул на меня как в былые дни, с симпатией и уважением. Затем вдруг наклонился вперед и крепко взял меня за плечо.
— Джин, — сказал он, — я знаю, что вы думаете. Вы думаете, ФБР раскопало нечто порочащее Стива, и я пытаюсь это скрыть, потому что боюсь скандала, боюсь поражения на выборах.
— Да, я так думаю, — сказал я. — Но не в этом дело, господин президент. Дело в том, что вы скрываете от меня факты, какие бы они ни были. А на всю эту историю мне, честно говоря, плевать!
— Что-то не верится, — проговорил он с хитрой улыбкой. — Вы на себя клевещете, Джин.
Я чуть не расхохотался. Ни моя девушка, ни мой босс не допускали и мысли, что у меня могут быть нормальные эгоистические побуждения. Как человеку понять себя, если даже самые близкие люди отказываются его понимать?
Роудбуш склонился к календарю.
— Сегодня двадцать девятое сентября, — сказал он. — Джин, вы можете дать мне еще десять дней?
Я был ошеломлен. Мысль о компромиссе не приходила мне в голову.
— Боюсь, что я вас не понимаю, — промямлил я.
Он полистал календарь.
— Десять дней, — сказал он. — Подождите до девятого октября. И тогда вы либо получите все донесения ФБР, либо уйдете и напишете целую страницу в «Нью-Йорк таймс», объясняя всем и каждому, почему вы ушли.
— Не улавливаю вашей мысли, — сказал я. — Что такого я узнаю через десять дней, чего вы не можете мне сказать сейчас?
— А между прочим, Джин, в общем-то вы правы. Я очень беспокоюсь за результаты выборов, гораздо больше, чем показал это на совещании. Но я надеюсь, — и донесения ФБР подтверждают мои надежды, — что нам все удастся уладить наилучшим образом через десять дней.
— Но к тому времени вы уже можете оказаться битым кандидатом, несмотря ни на что, — возразил я. — Боюсь, вы не представляете, как быстро падают наши шансы.
— Благодарю за «наши шансы», — сказал он с улыбкой. — Но, кажется, не это вас беспокоит. Вы хотите, чтобы я поверил в вас, а я с вами торгуюсь. Дайте мне эти десять дней. Джин, и я поверю.
— Не знаю…
— Я думаю, это будет разумно, — сказал он убеждающим тоном. — В конце концов, мы работаем вместе четыре с лишним года.
— Я ведь не многого прошу, — пробормотал я, чувствуя, что сдаюсь. — Я только хочу, чтобы от меня не скрывали факты, хорошие или плохие.
— А я говорю: вы будете полностью в курсе дела через десять дней, — сказал он. — Если не согласны, можете собрать все ваши секретные документы и отправить авиапочтой в Спрингфилд.
Теперь он улыбался мне открытой, теплой улыбкой. Она была неотразима. Решимость моя растаяла.
— Договорились? — спросил он, протягивая мне свою большую руку.
Я машинально пожал ее.
— Хорошо, господин президент.
И вскоре я уже шел в полутрансе к своему кабинету, живое доказательство того, что даже решительному человеку трудно устоять перед обаянием Роудбуша.
Джилл встала мне навстречу, уперев руки в боки.
— Тебя что, загипнотизировали? — спросила она.
— Вот именно, ты нашла нужное слово.
Я дошел до своего кресла и свалился в него, словно меня толкнули.
— Можно собирать вещи? — спросила она.
Я покачал головой.
— Мы остаемся.
Затем рассказал ей обо всем: и о совещании, и о нашем разговоре с президентом.
— Бэби, тебя купили за пряник, — сказала она. Длинные волосы обрамляли ее лицо, скорбное, укоризненное.
— Нет, это просто компромисс, на десять дней.
— Джин, — сказала она. — Ты непоследователен. Ты сказал, что уйдешь, но не ушел.
— Не так это просто. Президент был совсем другой сегодня. Нельзя так просто взять и хлопнуть дверью, когда он… когда он тебя просит.
— Ты не смог отстоять то, что считаешь правильным, — наставительно сказала она. — Тебе польстили, и ты попался на удочку.
— А ты бы что сделала на моем месте?
— Ушла. Я бы сказала ему, что не могу работать с человеком, который обманывает народ, — именно то, что думаешь ты.
Ну вот, теперь меня обвиняют в отказе от принципов, которых у меня никогда не было. От ее женской логики можно было рехнуться!
— Да, ты бы сказала, — усмехнулся я. — Тебе двадцать четыре года, но ты еще сама не знаешь, о чем говоришь, и ничего не смыслишь в политике.
Несколько секунд она внимательно изучала меня, затем села за машинку и начала яростно барабанить по клавишам. Вскоре треск прекратился, она выдернула из машинки лист бумаги, быстро пересекла кабинет, вручила мне листок и вернулась за свой стол.
Передо мной лежало следующее послание:
«29.9. Вашингтон, Желтый дом.
Дорогой сэр!
Мне осточертело не только лицемерие этого заведения, но и атмосфера трусости и беспринципности, которые кое-ктопутает с преданностью.
Я не люблю низкопоклонства.
Я презираю самообман.
Я рада, что мне двадцать четыре года и у меня еще есть принципы.
Это заведение для выживших из ума.
Посему уведомляю о моем увольнении со вторника 3 ноября, поскольку это день моей свадьбы. Я намереваюсь обвенчаться в часовне вашингтонского собора в 3 часа пополудни.
Преданная вам Джилл Николс.
P.S. Я выхожу замуж за типа по имени Юджин Каллиган в слабой надежде, что это сделает его решительным мужчиной, а меня — честной женщиной».
Передо мной все поплыло. Мне казалось, этот миг наступит когда-нибудь, очень не скоро, в далеком будущем.
— Как сказал Великий Человек, ты узнаешь ответ через десять дней, — сказал я.
— У тебя все равно нет выбора, — возразила Джилл. — А мне не у кого спрашиваться.
— Но твоя родня! — слабо запротестовал я. — Что подумает твоя мать, когда узнает, что ты выходишь замуж за престарелого циника, который играл в картишки, когда тебя еще не было на свете?
— Наверное, возненавидит тебя до конца своих дней. Другой тещи ты не заслуживаешь. — Она собрала бумаги в стопку. — А теперь за дела, которые так близки твоему сердцу. Мои записи в порядке. Надо ответить на пять звонков. Кроме того, двести студентов из Американского университета собираются завтра пикетировать Белый дом. Они уже рисуют неприличные карикатуры на Стивена Грира. Пресса интересуется, что ты собираешься предпринять по этому поводу.
— Ходить по улицам никому не возбраняется, — сказал я. У меня все еще кружилась голова от счастья. — Однако окружной закон запрещает выставлять в общественных местах непристойные изображения. Лучше посоветоваться со службой охраны. Вызови мне Дона Шихана.
— Слушаюсь, сэр!
Еще несколько минут я пребывал в обалделом состоянии и едва слышал нежный голос Джилл, говорившей по телефону:
— Они говорят, Дон Шихан сейчас в Омахе, — сказала она мне погромче. — Готовится встретить президента.
Мне пришло в голову, что этот Шихан недавно уже отлучался из Вашингтона. Странно, что начальник охраны Белого дома так часто сам занимается подготовительными операциями. Я чувствовал себя как на иголках. Мне срочно нужен был его совет. Эти хулиганские демонстрации сопливых школяров могли плохо кончиться.
— Ладно, — сказал я. — Тогда дай того, кто его заменяет.
Она соединила меня, с кем нужно. Несколько минут я обсуждал с заместителем Шихана, как мне выбраться с предстоящей в 4 часа пресс-конференции без тяжких телесных повреждений. С сопливыми мальчишками можно было разобраться и позже. Сейчас главное было — придумать, что говорить о статье в «Пост-Диспетч». Десять дней — до девятого октября — казались мне десятилетием!
— Уже четыре часа, — предупредила меня Джилл строго деловитым тоном опытной секретарши. — Разрешите их пригласить?
Но у двери она остановилась, держась за ручку.
— Джи-и-н… разорви то письмо, ладно? Я хочу, чтобы ты сам сделал мне предложение, когда наконец решишься… Я просто со зла так сделала.
— Не беспокойся. Без предложения ведь не женятся. Я все тебе скажу — через десять дней, — и сам, а не анонимно по телефону. — Все-таки не удержался от шпильки. — А пока давай посвятим дневные часы работе, ты не возражаешь?
Она кивнула и, все еще держась за дверную ручку, внимательно и серьезно оглядела меня, словно я был ненадежным присяжным.
— Хотела бы я знать, — сказала она, — что такое на самом деле любовь?
Неужели пропасть между поколениями непреодолима?
Она распахнула дверь, и толпа газетчиков с грохотом устремилась в кабинет.
13
Ларри Сторм закрыл машину, решительно сделал один шаг, но тут же остановился. Золотое послеполуденное солнце светило так ласково, что он блаженно прислонился к переднему крылу.
Был последний день сентября, и не исключено, что последний день темно-рыжего бабьего лета. Солнечное тепло разнеживало и расслабляло. Он стоял и смотрел, как пересмешник лениво взмахивает крылышками, снижаясь к телеграфному столбу, и слушал, как где-то рядом галдят играющие дети.
Он приехал сюда в третий раз, к этому дому на Бэттл-роуд в Принстоне, стоящему как раз между Олден-лейн и тупиком, за которым начинался травянистый подъем к Институту новых проблем. Глядя на Бэттл-роуд, он чувствовал одновременно и умиротворенность и досаду, потому что именно о такой улице он мечтал еще мальчишкой в своем Ньюарке… В нищей ньюаркской квартире с вечной вонью от неисправного клозета, с черной грязью, навечно въевшейся в трещины старого линолеума, с вечно орущим радио, которое тщетно пытался перекричать его папаша, когда ссорился с матерью.
Если мужья и ругают жен на этой мирной улочке, подумал он, то, наверное, только по ночам, когда соседи уже спят, вежливо и потихоньку, не повышая голоса. Ибо здесь царит мир и покой. Все здесь устойчиво — огромные дубы, густолистые сикоморы вдоль дороги, уже тронутые осенней желтизной, широкие прохладные газоны, окруженные живыми изгородями, дома, расположенные в глубине участков, словно они хотят уйти подальше от торгашеской суеты улицы. Это белый квартал, и Ларри, вступая в него, каждый раз ощущал обиду и зависть.
Работа была его убежищем от расовой нетерпимости и оскорблений. В Бюро цвет его кожи был только оселком, на котором они с Клайдом Мурхэдом оттачивали свои шуточки, добродушно насмехаясь друг над другом. В Бюро он был специальным агентом Ларри Стормом. Несколько других агентов считались не хуже Ларри, но лучше не было ни одного: ни белого, ни черного. Бюро, безжалостный хозяин, отнимало все его время, поглощало всю его энергию, и по ночам он засыпал измученный, но довольный собой. Бюро было требовательнее любой женщины, и слава богу!
Но сейчас после месяца работы на «Аякс» Ларри был обессилен и опустошен. Он трудился по восемнадцать часов в сутки и не имел еще ни одного дня отдыха. Метался взад и вперед по всему восточному побережью, выслеживал, расспрашивал, проверял все версии, даже самые дикие, и так до глубокой ночи. Единственной передышкой были два его путешествия за границу. В самолетах он хотя бы отсыпался.
Сначала было справочное бюро в Рио-де-Жанейро и неясный след, который неожиданно привел Ларри в порт. Здесь, после двухдневных поисков и отчаянных лингвистических схваток с переводчиком, он обнаружил, что Стивен Грир, или какой-то очень похожий на него американец, зафрахтовал судно и отплыл из Рио субботним вечером 28 августа. Ларри до сих пор вспоминал, как его поразило это открытие. Судно, стодесятифутовый траулер-краболов, под названием «Каза Алегре», ушло в неизвестном направлении, и с тех пор ни о траулере, ни о его бразильце-капитане не было ни слуху ни духу. Ларри вспоминал, как ему чудом удалось избежать нежелательной встречи. Однажды утром, приближаясь к порту, он вдруг заметил огромного, широкоплечего детину, явно американца, который через переводчика расспрашивал о чем-то портового грузчика. Ларри спрятался за пакгауз. Позднее он узнал, что это был вашингтонский издатель и журналист Дэвид Полик. Сообщение Сторма о Полике удивило Клайда Мурхэда не меньше, чем то, что Грир находится на борту «Каза Алегре».
Затем было второе путешествие, полет в Хельсинки и мучительно-кропотливая проверка списков пассажиров, улетевших за последнее время из финской столицы. Он нашел нужного ему человека, но вскоре снова потерял его след.
За эти последние две недели нервы его так сдали, что он готов был уже плюнуть на все, в том числе на ФБР. И все же он опять стоял на Бэттл-роуд в Принстоне. Сторм еще раз посмотрел на каменный дом. Он был хорош — с крутой шиферной крышей, старинной трубой, черной дверью и такими же ставнями. Два широко расставленных слуховых окна смотрели через тщательно ухоженную живую изгородь, как глаза удивленного ребенка. Ларри расправил плечи, стряхивая очарование мягкого солнечного дня, и двинулся к дому Феликса Киссича.
Теперь он знал о Феликсе Киссиче почти все. Он знал, что Киссич — физик, нобелевский лауреат, специалист по плазме, работающий в Принстонском университете, что он бежал из Венгрии во время второй мировой войны и натурализовался в Америке, что это добрый человек шестидесяти шести лет, выдающийся ученый, которым восхищаются его коллеги во всем мире. Единственное, и очень важное, чего Ларри Сторм не знал о Феликсе Киссиче, так это, где он сейчас находится.
Сторм позвонил. Почти сразу же узкая черная дверь открылась, и он увидел уже знакомую маленькую женщину с робкой улыбкой. За второй решетчатой дверью лицо ее виделось смутно, однако Ларри уловил настороженный взгляд. Дебора Киссич напомнила ему грациозную лань на склоне холма, которая замерла на миг, но готова сорваться с места при малейшем признаке опасности.
— О, мистер Сторм! — сказала она. — Не думала, что снова увижу вас. Неужели что-нибудь?..
Фраза словно повисла в воздухе. Миссис Киссич открыла решетчатую дверь неохотно, словно чего-то опасаясь. Он вспомнил, как это удивило его в первый раз. Лишь потом он понял: Дебора Киссич инстинктивно боится всяких расспросов.
— Разрешите? — Ларри поставил ногу на порог.
— О да. Входите. Извините меня. Я немного испугалась. Я подумала…
Снова робкая, незаконченная фраза. Ларри вошел в уютную гостиную, где все было по мерке хозяев дома. Ларри знал, что Феликс Киссич ростом всего пять футов шесть дюймов, а его жена и того меньше. Она нервно пригладила седой локон на виске.
— Пожалуйста, садитесь, мистер Сторм.
Голос у нее был такой же хрупкий, как она сама, и такой же добрый. Ларри ни за что на свете не хотел бы огорчить эту женщину.
Он сел на ореховый стул под блеклым чехлом с ручной вышивкой, сознательно отказавшись от глубокого старого кресла, которое явно принадлежало Феликсу Киссичу.
— Мне, право, неловко, миссис Киссич, — сказал он. — Вы, наверное, думаете, зачем это он снова явился.
— Да, я немного удивлена. — Она сидела очень прямо в качалке с высокой спинкой, руки ее были сложены на коленях.
— Миссис Киссич, — сказал он, — я хочу спросить вас, вернулся ли ваш муж из Хельсинки и дома ли он сейчас?
Ответ он знал заранее, потому что провел перед этим несколько часов в лаборатории физики плазмы, расспрашивая сотрудников Феликса Киссича. Там целая группа ученых старалась усмирить ужасающую энергию водородной бомбы и использовать ее в мирных целях.
— Феликса здесь нет, — ответила Дебора Киссич.
Ларри заметил, что она насторожилась.
— А мой первый вопрос? — напомнил он спокойно. — Он вернулся сюда из Хельсинки?
— Нет, — прошептала она, опустив глаза. Во время их первого свидания две недели назад она сказала, что Феликс собирался вылететь домой сразу после окончания конференции, двадцатого сентября.
— Миссис Киссич… — Ему так не хотелось огорчать эту хрупкую женщину!. Преследование далеко не всегда увлекательная игра. — Вы что-нибудь слышали о вашем муже? Прежде чем вы ответите, разрешите сказать вам, что мистер Киссич выехал из своего отеля в Хельсинки на второй день после открытия конференции.
Ларри видел все даты, часы и города, словно перед глазами его была полная картотека. Феликс Киссич вылетел из Нью-Йорка в Хельсинки в воскресенье пятого сентября и прибыл к открытию Международного конгресса по физике плазмы в понедельник. В числе многих прочих вещей Ларри узнал, что физика плазмы не угрожала роду человеческому, а изучала свойства высокотемпературных ионизированных газов, в которых заложена колоссальная энергия. Феликс Киссич выехал из своего отеля во вторник вечером, восьмого сентября, за целых двенадцать дней до окончания конференции. Сторм проследил его путь до Парижа, затем до Рима и наконец до Каира — физик проделал его на самолетах разных авиакомпаний. Но в Каире он как сквозь землю провалился. Феликс Киссич исчез в муравейнике столицы Египта.
— Муж один раз позвонил мне из Хельсинки, — сдержанно сказала миссис Киссич. Ларри видел, как она теребит носовой платочек тонкими пальцами.
— И больше он никак не сообщал о себе? — спросил он. — Ни по телефону, ни письмом, ни телеграммой?
— Я получила одно письмо, и это все, — ответила она. Голос ее был так тих, что Ларри пришлось наклониться вперед, чтобы его расслышать. — Оно пришло примерно через неделю после того, как вы были здесь.
— Понятно. — Упрекать ее не было смысла. Они оба знали, что она нарушила свое обещание помогать ФБР. — Значит, это было двадцать третьего сентября? Я был у вас шестнадцатого, вы, наверное, помните.
— Да, — сказала она поспешно. — Да, двадцать третьего.
— А какой там почтовый штемпель? Где было опущено письмо?
Она встревожилась, лицо ее порозовело.
— Письмо опущено в Нью-Йорке за день до этого. Феликс не написал мне, где он. Он только сказал, что его друг летит в Нью-Йорк и опустит там письмо… чтобы дошло побыстрее, понимаете?
Избегая смотреть на нее, Ларри сделал пометку в блокноте. Все это ему не нравилось. Дичь была слишком беззащитна, чтобы ее преследовать.
— Миссис Киссич, — сказал он, — вы можете не согласиться, но, если у вас нет возражений, я хотел бы взглянуть на это письмо.
Она затрясла головой, в глазах ее было смятение.
— Нет, если можно, я бы не… Оно очень личное… Но я могу рассказать вам, наверное, все, что вас интересует. Он пишет, что улетел из Хельсинки раньше срока и собирается путешествовать по Европе несколько недель до возвращения домой. Пишет, что очень устал и хочет побыть один. — Она говорила торопливо, но голос оставался еле слышным. — Феликсу бывает необходимо иногда побыть одному, понимаете? У него так много дел, так много конференций. С тех пор как он получил Нобелевскую премию, его не оставляют в покое.
— Я понимаю, — сказал Ларри. — И больше никаких телефонных звонков, никаких телеграмм не было?
— Нет, больше ничего, — ответила она. В комнате стало так тихо, что Ларри слышал сквозь решетчатую дверь даже отдаленные тоненькие голоса играющих детей.
— Мистер Сторм, вы не могли бы мне объяснить, что все это означает? Я ничего не понимаю. Феликс работает, можно сказать, только для правительства. Он отдал своей новой родине почти все лучшие годы жизни. И тем не менее — столько вопросов, столько анкет… а теперь вдруг это. Почему за Феликсом охотятся, словно он шпион, или предатель, или…
Голос ее угас.
— Мне бы хотелось вам объяснить, но я не имею права.
И не только в этом дело! — подумал Сторм. Я и сам ничего не знаю. Сначала Грир, затем Любин, теперь Киссич… и никакого разъяснения от Мурхэда. Охота вслепую, погоня за неведомыми призраками.
— Видите ли, миссис Киссич, я всего лишь агент. Мне только говорят, что надо делать, но не говорят зачем.
Она взглянула на него с сочувствием.
— Не хотите ли стакан чаю со льдом, мистер Сторм?
— Да, да, очень хочу.
Сторм сделал еще несколько записей, пока она была на кухне. Он улыбнулся ей, и несколько минут они сидели молча. Затем он вынул из внутреннего кармана фотографию и протянул ей.
— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил он. Перед первым посещением Мурхэд запретил ему упоминать других лиц, связанных с операцией «Аякс». Но теперь, когда Киссич тоже исчез, этот приказ был отменен.
Она внимательно рассмотрела снимок, затем покачала головой.
— Нет, никогда.
— Вам знакомо имя Филипа Любина? — спросил он, пряча фотографию.
— Любин, — она словно припоминала это имя. — Филип Любин, математик?
Сторм кивнул.
— Да, — сказала она. — Я никогда с ним не встречалась, но слышала о нем. В кругу математиков он хорошо известен. Наверное, Феликс его знает.
— Вспомните, ваш муж упоминал о нем?
— Возможно. Он знает столько знаменитых ученых! Их так много бывает в лаборатории.
Сторм передал ей другую фотографию.
— А этот человек вам знаком?
— Разумеется, — быстро ответила она. — Это друг президента Стивен Грир, которого никак не разыщут. За последнее время я видела его снимки не раз.
— Вы когда-нибудь с ним встречались?
Она не ответила, только опустила глаза на стакан чаю со льдом. Затем покачала стакан, и льдинки звякнули о стекло.
— Мне кажется, мы встречались, но Феликс сказал, что я ошиблась. — Она снова помолчала. — В тот вечер, после того как исчез мистер Грир, я показала Феликсу его фотографию в газете и спросила, не тот ли это человек, который был у нас прошлой осенью. Кажется, в ноябре… Но Феликс сказал, что нет, того человека из Вашингтона звали Мартин или Мортон. Он сказал, что они очень похожи, но это совсем разные люди. Помню, мы даже поспорили.
— Вы были уверены, что это Грир? — спросил Сторм. — Значит, в ноябре прошлого года?
— Да, — ответила она. — Была уверена, пока Феликс не сказал, что нашего гостя звали Мортон или что-то в этом роде. Он меня не совсем убедил, но, конечно, Феликс знал, с кем он так долго беседовал, не правда ли?
— Да, наверное… Вы потом говорили с ним об этом?
— Нет. К тому же Феликс через неделю улетел на конференцию в Хельсинки.
— Приходилось мистеру Киссичу раньше отправляться в подобные путешествия без вас?
— Да, — ответила она. — Нечасто, но случалось. Ему необходимо иногда побыть одному. — Она постучала пальцем по лбу. — Эти люди, которые столько думают… Вы понимаете?
Сторм просмотрел свои записи, подумал, о чем бы еще спросить, но ничего не придумал. Он допил чай. Миссис Киссич встала, комкая в руке платочек.
— Знаете, ваше посещение встревожило меня, мистер Сторм. Вы не можете мне сказать, что случилось с Феликсом?
— Не думаю, чтобы с ним что-нибудь случилось, — ответил Ларри. — Я уже говорил, мне самому ничего не объясняют, а только приказывают.
— Но ваши вопросы о мистере Грире и докторе Любине?.. Я читала в газетах о «докторе X». Это доктор Любин? Но при чем здесь мой муж?
— Я и сам хотел бы это знать, миссис Киссич. Извините меня.
Она дошла с ним до двери, но тут скрестила руки на груди. Добрый взгляд ее стал враждебным.
— Иногда я ненавижу правительства, — сказала она. — Они требуют, они выведывают, они выпытывают, и негде от них укрыться.
— Я вас понимаю.
Ларри снова почувствовал смертельную усталость и прилив ненависти к своему Бюро.
На прощание она все-таки протянула ему руку. Пальцы были тоненькие и холодные. Он осторожно пожал их.
— Я должен снова просить вас о помощи, — сказал он. — Если вы что-нибудь узнаете о мистере Киссиче, сообщите нам сразу, мы будем вам очень признательны. Можете звонить по этому телефону.
Он протянул ей карточку с номером специального телефона оперативного отдела в Вашингтоне.
Она посмотрела на карточку, затем на Ларри.
— На этот раз я ничего не обещаю, мистер Сторм.
— Как вам угодно, — сказал он и пошел по дорожке к шоссе, обрамленному двумя рядами величественных сикомор.
Было еще несколько интервью: с двумя факультетскими друзьями Киссича в Принстонском городке и с управляющим в Нассау-клубе, где Киссич иногда завтракал. Ничего существенного не прибавилось. Это была стадия поисков вслепую. С ума сойти от этих новых методов ФБР!
Был последний день сентября, и не исключено, что последний день темно-рыжего бабьего лета. Солнечное тепло разнеживало и расслабляло. Он стоял и смотрел, как пересмешник лениво взмахивает крылышками, снижаясь к телеграфному столбу, и слушал, как где-то рядом галдят играющие дети.
Он приехал сюда в третий раз, к этому дому на Бэттл-роуд в Принстоне, стоящему как раз между Олден-лейн и тупиком, за которым начинался травянистый подъем к Институту новых проблем. Глядя на Бэттл-роуд, он чувствовал одновременно и умиротворенность и досаду, потому что именно о такой улице он мечтал еще мальчишкой в своем Ньюарке… В нищей ньюаркской квартире с вечной вонью от неисправного клозета, с черной грязью, навечно въевшейся в трещины старого линолеума, с вечно орущим радио, которое тщетно пытался перекричать его папаша, когда ссорился с матерью.
Если мужья и ругают жен на этой мирной улочке, подумал он, то, наверное, только по ночам, когда соседи уже спят, вежливо и потихоньку, не повышая голоса. Ибо здесь царит мир и покой. Все здесь устойчиво — огромные дубы, густолистые сикоморы вдоль дороги, уже тронутые осенней желтизной, широкие прохладные газоны, окруженные живыми изгородями, дома, расположенные в глубине участков, словно они хотят уйти подальше от торгашеской суеты улицы. Это белый квартал, и Ларри, вступая в него, каждый раз ощущал обиду и зависть.
Работа была его убежищем от расовой нетерпимости и оскорблений. В Бюро цвет его кожи был только оселком, на котором они с Клайдом Мурхэдом оттачивали свои шуточки, добродушно насмехаясь друг над другом. В Бюро он был специальным агентом Ларри Стормом. Несколько других агентов считались не хуже Ларри, но лучше не было ни одного: ни белого, ни черного. Бюро, безжалостный хозяин, отнимало все его время, поглощало всю его энергию, и по ночам он засыпал измученный, но довольный собой. Бюро было требовательнее любой женщины, и слава богу!
Но сейчас после месяца работы на «Аякс» Ларри был обессилен и опустошен. Он трудился по восемнадцать часов в сутки и не имел еще ни одного дня отдыха. Метался взад и вперед по всему восточному побережью, выслеживал, расспрашивал, проверял все версии, даже самые дикие, и так до глубокой ночи. Единственной передышкой были два его путешествия за границу. В самолетах он хотя бы отсыпался.
Сначала было справочное бюро в Рио-де-Жанейро и неясный след, который неожиданно привел Ларри в порт. Здесь, после двухдневных поисков и отчаянных лингвистических схваток с переводчиком, он обнаружил, что Стивен Грир, или какой-то очень похожий на него американец, зафрахтовал судно и отплыл из Рио субботним вечером 28 августа. Ларри до сих пор вспоминал, как его поразило это открытие. Судно, стодесятифутовый траулер-краболов, под названием «Каза Алегре», ушло в неизвестном направлении, и с тех пор ни о траулере, ни о его бразильце-капитане не было ни слуху ни духу. Ларри вспоминал, как ему чудом удалось избежать нежелательной встречи. Однажды утром, приближаясь к порту, он вдруг заметил огромного, широкоплечего детину, явно американца, который через переводчика расспрашивал о чем-то портового грузчика. Ларри спрятался за пакгауз. Позднее он узнал, что это был вашингтонский издатель и журналист Дэвид Полик. Сообщение Сторма о Полике удивило Клайда Мурхэда не меньше, чем то, что Грир находится на борту «Каза Алегре».
Затем было второе путешествие, полет в Хельсинки и мучительно-кропотливая проверка списков пассажиров, улетевших за последнее время из финской столицы. Он нашел нужного ему человека, но вскоре снова потерял его след.
За эти последние две недели нервы его так сдали, что он готов был уже плюнуть на все, в том числе на ФБР. И все же он опять стоял на Бэттл-роуд в Принстоне. Сторм еще раз посмотрел на каменный дом. Он был хорош — с крутой шиферной крышей, старинной трубой, черной дверью и такими же ставнями. Два широко расставленных слуховых окна смотрели через тщательно ухоженную живую изгородь, как глаза удивленного ребенка. Ларри расправил плечи, стряхивая очарование мягкого солнечного дня, и двинулся к дому Феликса Киссича.
Теперь он знал о Феликсе Киссиче почти все. Он знал, что Киссич — физик, нобелевский лауреат, специалист по плазме, работающий в Принстонском университете, что он бежал из Венгрии во время второй мировой войны и натурализовался в Америке, что это добрый человек шестидесяти шести лет, выдающийся ученый, которым восхищаются его коллеги во всем мире. Единственное, и очень важное, чего Ларри Сторм не знал о Феликсе Киссиче, так это, где он сейчас находится.
Сторм позвонил. Почти сразу же узкая черная дверь открылась, и он увидел уже знакомую маленькую женщину с робкой улыбкой. За второй решетчатой дверью лицо ее виделось смутно, однако Ларри уловил настороженный взгляд. Дебора Киссич напомнила ему грациозную лань на склоне холма, которая замерла на миг, но готова сорваться с места при малейшем признаке опасности.
— О, мистер Сторм! — сказала она. — Не думала, что снова увижу вас. Неужели что-нибудь?..
Фраза словно повисла в воздухе. Миссис Киссич открыла решетчатую дверь неохотно, словно чего-то опасаясь. Он вспомнил, как это удивило его в первый раз. Лишь потом он понял: Дебора Киссич инстинктивно боится всяких расспросов.
— Разрешите? — Ларри поставил ногу на порог.
— О да. Входите. Извините меня. Я немного испугалась. Я подумала…
Снова робкая, незаконченная фраза. Ларри вошел в уютную гостиную, где все было по мерке хозяев дома. Ларри знал, что Феликс Киссич ростом всего пять футов шесть дюймов, а его жена и того меньше. Она нервно пригладила седой локон на виске.
— Пожалуйста, садитесь, мистер Сторм.
Голос у нее был такой же хрупкий, как она сама, и такой же добрый. Ларри ни за что на свете не хотел бы огорчить эту женщину.
Он сел на ореховый стул под блеклым чехлом с ручной вышивкой, сознательно отказавшись от глубокого старого кресла, которое явно принадлежало Феликсу Киссичу.
— Мне, право, неловко, миссис Киссич, — сказал он. — Вы, наверное, думаете, зачем это он снова явился.
— Да, я немного удивлена. — Она сидела очень прямо в качалке с высокой спинкой, руки ее были сложены на коленях.
— Миссис Киссич, — сказал он, — я хочу спросить вас, вернулся ли ваш муж из Хельсинки и дома ли он сейчас?
Ответ он знал заранее, потому что провел перед этим несколько часов в лаборатории физики плазмы, расспрашивая сотрудников Феликса Киссича. Там целая группа ученых старалась усмирить ужасающую энергию водородной бомбы и использовать ее в мирных целях.
— Феликса здесь нет, — ответила Дебора Киссич.
Ларри заметил, что она насторожилась.
— А мой первый вопрос? — напомнил он спокойно. — Он вернулся сюда из Хельсинки?
— Нет, — прошептала она, опустив глаза. Во время их первого свидания две недели назад она сказала, что Феликс собирался вылететь домой сразу после окончания конференции, двадцатого сентября.
— Миссис Киссич… — Ему так не хотелось огорчать эту хрупкую женщину!. Преследование далеко не всегда увлекательная игра. — Вы что-нибудь слышали о вашем муже? Прежде чем вы ответите, разрешите сказать вам, что мистер Киссич выехал из своего отеля в Хельсинки на второй день после открытия конференции.
Ларри видел все даты, часы и города, словно перед глазами его была полная картотека. Феликс Киссич вылетел из Нью-Йорка в Хельсинки в воскресенье пятого сентября и прибыл к открытию Международного конгресса по физике плазмы в понедельник. В числе многих прочих вещей Ларри узнал, что физика плазмы не угрожала роду человеческому, а изучала свойства высокотемпературных ионизированных газов, в которых заложена колоссальная энергия. Феликс Киссич выехал из своего отеля во вторник вечером, восьмого сентября, за целых двенадцать дней до окончания конференции. Сторм проследил его путь до Парижа, затем до Рима и наконец до Каира — физик проделал его на самолетах разных авиакомпаний. Но в Каире он как сквозь землю провалился. Феликс Киссич исчез в муравейнике столицы Египта.
— Муж один раз позвонил мне из Хельсинки, — сдержанно сказала миссис Киссич. Ларри видел, как она теребит носовой платочек тонкими пальцами.
— И больше он никак не сообщал о себе? — спросил он. — Ни по телефону, ни письмом, ни телеграммой?
— Я получила одно письмо, и это все, — ответила она. Голос ее был так тих, что Ларри пришлось наклониться вперед, чтобы его расслышать. — Оно пришло примерно через неделю после того, как вы были здесь.
— Понятно. — Упрекать ее не было смысла. Они оба знали, что она нарушила свое обещание помогать ФБР. — Значит, это было двадцать третьего сентября? Я был у вас шестнадцатого, вы, наверное, помните.
— Да, — сказала она поспешно. — Да, двадцать третьего.
— А какой там почтовый штемпель? Где было опущено письмо?
Она встревожилась, лицо ее порозовело.
— Письмо опущено в Нью-Йорке за день до этого. Феликс не написал мне, где он. Он только сказал, что его друг летит в Нью-Йорк и опустит там письмо… чтобы дошло побыстрее, понимаете?
Избегая смотреть на нее, Ларри сделал пометку в блокноте. Все это ему не нравилось. Дичь была слишком беззащитна, чтобы ее преследовать.
— Миссис Киссич, — сказал он, — вы можете не согласиться, но, если у вас нет возражений, я хотел бы взглянуть на это письмо.
Она затрясла головой, в глазах ее было смятение.
— Нет, если можно, я бы не… Оно очень личное… Но я могу рассказать вам, наверное, все, что вас интересует. Он пишет, что улетел из Хельсинки раньше срока и собирается путешествовать по Европе несколько недель до возвращения домой. Пишет, что очень устал и хочет побыть один. — Она говорила торопливо, но голос оставался еле слышным. — Феликсу бывает необходимо иногда побыть одному, понимаете? У него так много дел, так много конференций. С тех пор как он получил Нобелевскую премию, его не оставляют в покое.
— Я понимаю, — сказал Ларри. — И больше никаких телефонных звонков, никаких телеграмм не было?
— Нет, больше ничего, — ответила она. В комнате стало так тихо, что Ларри слышал сквозь решетчатую дверь даже отдаленные тоненькие голоса играющих детей.
— Мистер Сторм, вы не могли бы мне объяснить, что все это означает? Я ничего не понимаю. Феликс работает, можно сказать, только для правительства. Он отдал своей новой родине почти все лучшие годы жизни. И тем не менее — столько вопросов, столько анкет… а теперь вдруг это. Почему за Феликсом охотятся, словно он шпион, или предатель, или…
Голос ее угас.
— Мне бы хотелось вам объяснить, но я не имею права.
И не только в этом дело! — подумал Сторм. Я и сам ничего не знаю. Сначала Грир, затем Любин, теперь Киссич… и никакого разъяснения от Мурхэда. Охота вслепую, погоня за неведомыми призраками.
— Видите ли, миссис Киссич, я всего лишь агент. Мне только говорят, что надо делать, но не говорят зачем.
Она взглянула на него с сочувствием.
— Не хотите ли стакан чаю со льдом, мистер Сторм?
— Да, да, очень хочу.
Сторм сделал еще несколько записей, пока она была на кухне. Он улыбнулся ей, и несколько минут они сидели молча. Затем он вынул из внутреннего кармана фотографию и протянул ей.
— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил он. Перед первым посещением Мурхэд запретил ему упоминать других лиц, связанных с операцией «Аякс». Но теперь, когда Киссич тоже исчез, этот приказ был отменен.
Она внимательно рассмотрела снимок, затем покачала головой.
— Нет, никогда.
— Вам знакомо имя Филипа Любина? — спросил он, пряча фотографию.
— Любин, — она словно припоминала это имя. — Филип Любин, математик?
Сторм кивнул.
— Да, — сказала она. — Я никогда с ним не встречалась, но слышала о нем. В кругу математиков он хорошо известен. Наверное, Феликс его знает.
— Вспомните, ваш муж упоминал о нем?
— Возможно. Он знает столько знаменитых ученых! Их так много бывает в лаборатории.
Сторм передал ей другую фотографию.
— А этот человек вам знаком?
— Разумеется, — быстро ответила она. — Это друг президента Стивен Грир, которого никак не разыщут. За последнее время я видела его снимки не раз.
— Вы когда-нибудь с ним встречались?
Она не ответила, только опустила глаза на стакан чаю со льдом. Затем покачала стакан, и льдинки звякнули о стекло.
— Мне кажется, мы встречались, но Феликс сказал, что я ошиблась. — Она снова помолчала. — В тот вечер, после того как исчез мистер Грир, я показала Феликсу его фотографию в газете и спросила, не тот ли это человек, который был у нас прошлой осенью. Кажется, в ноябре… Но Феликс сказал, что нет, того человека из Вашингтона звали Мартин или Мортон. Он сказал, что они очень похожи, но это совсем разные люди. Помню, мы даже поспорили.
— Вы были уверены, что это Грир? — спросил Сторм. — Значит, в ноябре прошлого года?
— Да, — ответила она. — Была уверена, пока Феликс не сказал, что нашего гостя звали Мортон или что-то в этом роде. Он меня не совсем убедил, но, конечно, Феликс знал, с кем он так долго беседовал, не правда ли?
— Да, наверное… Вы потом говорили с ним об этом?
— Нет. К тому же Феликс через неделю улетел на конференцию в Хельсинки.
— Приходилось мистеру Киссичу раньше отправляться в подобные путешествия без вас?
— Да, — ответила она. — Нечасто, но случалось. Ему необходимо иногда побыть одному. — Она постучала пальцем по лбу. — Эти люди, которые столько думают… Вы понимаете?
Сторм просмотрел свои записи, подумал, о чем бы еще спросить, но ничего не придумал. Он допил чай. Миссис Киссич встала, комкая в руке платочек.
— Знаете, ваше посещение встревожило меня, мистер Сторм. Вы не можете мне сказать, что случилось с Феликсом?
— Не думаю, чтобы с ним что-нибудь случилось, — ответил Ларри. — Я уже говорил, мне самому ничего не объясняют, а только приказывают.
— Но ваши вопросы о мистере Грире и докторе Любине?.. Я читала в газетах о «докторе X». Это доктор Любин? Но при чем здесь мой муж?
— Я и сам хотел бы это знать, миссис Киссич. Извините меня.
Она дошла с ним до двери, но тут скрестила руки на груди. Добрый взгляд ее стал враждебным.
— Иногда я ненавижу правительства, — сказала она. — Они требуют, они выведывают, они выпытывают, и негде от них укрыться.
— Я вас понимаю.
Ларри снова почувствовал смертельную усталость и прилив ненависти к своему Бюро.
На прощание она все-таки протянула ему руку. Пальцы были тоненькие и холодные. Он осторожно пожал их.
— Я должен снова просить вас о помощи, — сказал он. — Если вы что-нибудь узнаете о мистере Киссиче, сообщите нам сразу, мы будем вам очень признательны. Можете звонить по этому телефону.
Он протянул ей карточку с номером специального телефона оперативного отдела в Вашингтоне.
Она посмотрела на карточку, затем на Ларри.
— На этот раз я ничего не обещаю, мистер Сторм.
— Как вам угодно, — сказал он и пошел по дорожке к шоссе, обрамленному двумя рядами величественных сикомор.
Было еще несколько интервью: с двумя факультетскими друзьями Киссича в Принстонском городке и с управляющим в Нассау-клубе, где Киссич иногда завтракал. Ничего существенного не прибавилось. Это была стадия поисков вслепую. С ума сойти от этих новых методов ФБР!