Ницше Фридрих. Так говорил Заратустра

холодного и одинокого пронеслось по чувствам его, так что даже
тело его похолодело. Но едва он поднялся дальше, по горам и
долинам, миновав зеленые пастбища и пустое, каменистое русло,
где прежде нетерпеливый ручей пролагал себе ложе, -- ему сразу
стало теплее, и сердце его укрепилось.
"Что со мной? -- спросил он себя. -- Что-то теплое и живое
подкрепляет меня, оно должно быть вблизи от меня.
Уже я не так одинок, неведомые спутники и братья бродят
вокруг меня, их теплое дыхание волнует мне душу".
Осматриваясь кругом и ища утешителей в одиночестве своем,
он увидел коров, столпившихся на возвышении; их близость и
запах согрели сердце его. По-видимому, эти коровы старательно
слушали кого-то, говорившего к ним, и не обращали внимания на
вновь прибывшего.
Когда же Заратустра подошел совсем близко к ним, услыхал
он отчетливо человеческий голос из стада коров; и видно было,
что все они повернули свои головы к говорившему.
Тогда Заратустра стремительно бросился на возвышение и
разогнал коров, ибо он боялся, чтобы здесь не случилось с
кем-нибудь несчастья, которому едва ли помогло бы сострадание
коров. Но в этом он ошибся; ибо перед ним сидел человек на
земле и, казалось, убеждал животных, чтобы они не боялись его,
-- миролюбивый человек и нагорный проповедник, из глаз которого
проповедовала сама доброта. "Чего ищешь ты здесь?" --
воскликнул Заратустра с удивлением.
"Чего я здесь ищу? -- отвечал он. -- Того же самого, чего
ищешь и ты, нарушитель мира! ищу счастья на земле.
Ему хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь ли,
половину утра говорю я к ним, и они только что собрались
отвечать мне. Зачем помешал ты им?
Если мы не вернемся назад и не будем как коровы, мы не
войдем в Царство Небесное. Ибо одному должны мы научиться у них
-- пережевыванию.
И поистине, если бы человек приобрел целый мир и не
научился одному -- пережевыванию: какая польза была бы ему! Он
не избавился бы от скорби своей,
-- от великой скорби своей; но она называется сегодня
отвращением. А у кого же сегодня сердце, уста и глаза не
полны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но взгляни на этих
коров!" --

Так говорил нагорный проповедник и поднял взор свой на
Заратустру: ибо до сей поры глядел он с любовью на коров -- и
вдруг преобразился он. "Кто это, с кем говорю я? -- воскликнул
он в испуге и вскочил с земли. --
Это человек, свободный от отвращения, это сам Заратустра,
победитель великого отвращения, это глаза, это уста, это сердце
самого Заратустры".
И, говоря так, он с глазами, полными слез, поцеловал руку
тому, кому он говорил, и вел себя совсем как тот, кому
неожиданно падает с неба драгоценный дар или сокровище. А
коровы смотрели на все это и удивлялись.
"Не говори обо мне, ты, странный, милый человек! -- сказал
Заратустра, защищаясь от его нежности. -- Говори сперва о себе!
Не тот ли ты добровольный нищий, который некогда отказался от
большого богатства, --
-- который устыдился богатства своего и богатых и бежал к
самым бедным, чтобы отдать им избыток свой и сердце свое? Но
они не приняли его".
"Но они не приняли меня, -- сказал добровольный нищий, --
ты хороню знаешь это. Так что пошел я наконец к зверям и
коровам этим".
"Там научился ты, -- прервал Заратустра говорившего, --
насколько труднее уметь дарить, чем уметь брать, и что хорошо
дарить есть искусство, и притом высшее, самое мудреное
искусство доброты".
"Особенно в наши дни, -- отвечал добровольный нищий, --
особенно теперь, когда все низкое возмутилось, стало
недоверчивым и по-своему чванливым: на манер черни.
Ибо, ты знаешь, настал час великого восстания черни и
рабов, восстания гибельного, долгого и медлительного: оно все
растет и растет!
Теперь возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и
те, кто слишком богат, пусть будут настороже!
Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, сочится сквозь
слишком узкое горлышко, -- у таких бутылей любят теперь
отбивать горлышко.
Похотливая алчность, желчная зависть, подавленная
мстительность, надмевание черни -- все это бросилось мне в
глаза. Уже не верно, что нищие блаженны. Но Царство Небесное у
коров".
"А почему же оно не у богатых?" -- спросил испытующе
Заратустра, отгоняя коров, которые дружески обдавали дыханием
миролюбивого проповедника.
"К чему испытуешь ты меня? -- отвечал он. -- Ты сам знаешь
это лучше меня. Что же гнало меня к самым бедным, о Заратустра?
разве не отвращение к нашим богачам?
-- к каторжникам богатства, извлекающим выгоды свои из
всякого мусора, с холодными глазами и похотливыми мыслями, к
этому отребью, от которого подымается к небу зловоние,
-- к этой раззолоченной, лживой черни, предки которой были
воришками, или стервятниками, или тряпичниками, падкими до
женщин, похотливыми и забывчивыми: ибо все они недалеко ушли от
блудницы --
Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня "бедный" и
"богатый"! Эту разницу забыл я, -- и бежал я все дальше и
дальше, пока я не пришел к этим коровам".
Так говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело пыхтел и
потел при своих словах -- так что коровы снова удивлялись. Но
Заратустра, пока он так сурово говорил, смотрел ему с улыбкою в
лицо и молча качал при этом головою.
"Ты совершаешь над собою насилие, ты, нагорный
проповедник, употребляя такие суровые слова. Для такой
суровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза.
И, как мне кажется, даже желудок твой: ему противны
всякий гнев и всякая ненависть с пеною. Твой желудок требует
более мягкой пищи: ты не любитель мяса.
Скорее кажешься ты мне любителем растительной пищи и
собирателем трав и корней. Быть может, жуешь ты зерна. Во
всяком случае ты не находишь удовольствия в мясе и любишь мед".
"Ты угадал, -- отвечал добровольный нищий с облегченным
сердцем. -- Я люблю мед и жую зерна, ибо я ищу того, что
приятно на вкус и делает дыхание чистым;
-- а также что требует много времени и над чем трудятся
целые дни рты кротких лентяев и тунеядцев.
Но дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобрели
пережевывание и лежание на солнце. И они воздерживаются от
всяких тяжелых мыслей, от которых пучит сердце".
"Ну что ж! -- сказал Заратустра. -- Тебе бы следовало
увидеть и моих зверей, орла моего и змею мою, -- равных
им не существует теперь на земле.
Смотри, там дорога ведет к пещере моей: будь гостем ее
этой ночью. И поговори со зверями моими о счастье зверей, --
-- пока я сам не вернусь. А теперь меня поспешно отзывает
от тебя крик о помощи. Также найдешь ты новый мед у меня, в
свежих янтарных сотах: ешь его!
А теперь простись поскорее со своими коровами, странный
милый человек! как бы тебе тяжело это ни было. Ибо это лучшие
учителя твои и друзья!" --
-- "За исключением одного, которого я люблю еще больше, --
отвечал добровольный нищий. -- Ты сам добрый и лучше еще, чем
всякая корова, о Заратустра!"
"Прочь уходи от меня! ты низкий льстец! -- закричал
Заратустра со злобою. -- Зачем портишь ты меня такой похвалой и
медом лести?"
"Прочь, прочь от меня!" -- закричал он еще раз и
замахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот поспешно
бежал от него.

Тень

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался
опять один с собою, как услыхал он позади себя новый голос,
взывавший: "Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь это я, о
Заратустра, я, тень твоя!" Но Заратустра не остановился, ибо
внезапная досада овладела им, что так тесно стало в горах у
него. "Куда же девалось уединение мое? -- говорил он. --
Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы
кишат людьми, царство мое уже не от мира сего, мне нужны
новые горы.
Моя тень зовет меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит
себе за мною! я -- убегу от нее".
Так говорил Заратустра в сердце своем и бежал дальше. Но
тот, кто был позади его, следовал за ним: так что образовалось
трое бегущих один за другим -- впереди бежал добровольный
нищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолго
бежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своего
неразумия и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое
отвращение.
"Как! -- говорил он. -- Разве самые смешные вещи с давних
пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми?
Поистине, безумие мое сильно выросло в горах! И вот теперь
слышу я, как шесть старых дурацких ног топочут одна за другой!
Но разве Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени?
И наконец, мне кажется, что ноги ее длиннее моих".
Так говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутром
своим; он остановился и быстро обернулся назад, так что чуть
было не опрокинул на землю тень, которая преследовала его: так
близко следовала она по пятам его и так слаба была она. Ибо,
когда он измерил ее глазами, испугался он, как перед внезапным
призраком: так худ, черен, изможден и призрачен был этот
преследователь.
"Кто ты? -- спросил Заратустра грубо. -- Что делаешь ты
здесь? И почему называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишься
мне".
"Прости меня, -- отвечала тень, -- что это я; и если я
тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой
хороший вкус.
Я -- странник, который уже много ходил по пятам твоим;
вечно в дороге, но без цели и даже без родины; так что мне,
поистине, немногого недостает до вечного жида, разве только что
не вечен я и не жид.
Как? Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой и
гонимой каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком
круглой!
На всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль,
спала я на зеркалах и оконных стеклах: все берет от меня, но
ничто не дает, я становлюсь тощей -- почти похожу я на тень.
Но за тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебя
дольше всего, и, если я и пряталась от тебя, все-таки я была
твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садилась и я.
С тобой обошла я самые далекие, самые холодные миры, как
призрак, который охоч бегать зимою по крышам и по снегу.
Вместе с тобою стремилась я ко всему запретному, самому
дурному и дальнему: и если что-нибудь во мне может быть названо
добродетелью, так это то, что не боялась я никакого запрета.
Вместе с тобою разбила я все, что когда-либо чтило сердце
мое, все пограничные столбы и всех идолов опрокинула я, за
самыми опасными желаниями гонялась я, -- поистине, по всем
преступлениям однажды прошлась я.
Вместе с тобою разучилась я вере в слова, ценности и
великие имена. Когда черт меняет кожу, не отпадает ли тогда
также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам черт, быть
может, -- только кожа.
"Нет истины, все позволено" -- так убеждала я себя. В
самые холодные воды погружалась я сердцем и головою. Ах, как
часто стояла я поэтому нагая и красная, как рак!
Ах, куда девалось все доброе, и весь стыд, и вся вера в
добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой
некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи!
Слишком часто, поистине, следовала я по пятам за истиной:
и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и только
тогда прикасалась я -- к истине.
Слишком многое прояснилось для меня: теперь оно уже не
касается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, -- как могла бы
я еще любить самое себя?
"Жить, как мне нравится, или вовсе не жить" -- так хочу я,
так хочет даже святой. Но, увы! есть ли еще для меня --
радость?
Есть ли еще у меня -- цель? Пристань, куда бежит
парус мой?
Попутный ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он
едет, знает также, какой ветер ему по пути.
Что еще осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойная
воля; крылья негодные, чтобы летать; разбитый хребет.
А это искание своего дома: о Заратустра, ты ведь
знаешь, это искание было взысканием моим, оно пожирает
меня.
"Где -- дом мой?" Я спрашиваю о нем, ищу и искала
его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное
-- напрасно!"

Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при
словах ее. "Да, ты -- моя тень, -- сказал он наконец с грустью.
--
И не малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец и
странник! Плохой день был у меня: смотри, как бы не наступил
еще худший вечер!
Таким беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьма
показаться блаженством. Видела ли ты когда-нибудь, как спят
заключенные преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются
впервые своей безопасностью.
Берегись, чтобы тебя наконец не уловила в сети
какая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое, суровое
заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя все узкое и
твердое.
Ты утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты эту
утрату? Вместе с ней ты -- потеряла и дорогу!
Бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылек! не хочешь
ли ты на этот вечер иметь пристанище и отдых? Так иди вверх в
пещеру мою!
Эта дорога ведет к пещере моей. А теперь я скорее убегу от
тебя. Уже ложится как бы тень на меня.
Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К
тому же я еще долго должен быть весел и на ногах. Вечером же
будут у меня -- танцы!" --
Так говорил Заратустра.

В полдень

-- И Заратустра все бежал, и не находил никого больше. Он
был один и продолжал встречать только себя, он наслаждался и
упивался своим одиночеством и думал о хороших вещах -- целыми
часами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой
Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и
суковатого, которое было увито обильной любовью виноградной
лозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышные
желтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить маленькую жажду и
сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как
овладело им другое желание, более сильное, -- лечь под деревом
в самый полдень и уснуть.
Так и сделал Заратустра; и лишь только он лег на землю,
среди таинственной тиши пестрой травы, как забыл он тотчас о
своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговорка
Заратустры: одно бывает необходимее другого. Только глаза его
оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и
насладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но,
засыпая, так говорил Заратустра в сердце своем:
"Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако,
происходит со мной?
Как легкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю,
легкий, как перышко, так -- сон танцует на мне.
Глаз не смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать.
Легок он, поистине! легок, как перышко.
Он убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутри
меня ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает мою
душу потягиваться --
-- какой она становится длинной и усталой, моя странная
душа! Неужели вечер седьмого дня пришелся для нее как раз в
полдень! Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, среди
добрых и зрелых вещей?
Долго потягивается она, -- все больше и больше! она лежит
тихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она;
эта золотая печаль гнетет ее, она сковывает уста.
-- Как корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, --
теперь опирается он на землю, усталый от долгих странствий и
неведомых морей. Разве земля не надежнее?
Когда такой корабль пристает к берегу, жмется к нему --
тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему паутину
свою. В более крепкой веревке нет надобности.
Как такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю и
я теперь близко к земле, преданный, доверчивый, ожидающий,
привязанный к ней тончайшими нитями.
О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя?
Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час,
когда ни один пастух не играет на свирели своей.
Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир
совершенен.
Не пой, ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже!
Смотри -- кругом тишина! старый полдень спит, он шевелит
губами: не пьет ли он сейчас каплю счастья --
-- старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого
вина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеется. Так --
смеется Бог. Тише! --
-- "Для счастья, как мало надо для счастья!" -- так
говорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это была хула,
этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят лучше.
Ибо все самое малое, самое тихое, самое легкое, шорох
ящерицы, дуновение, мгновение, миг -- малое, вот что
составляет качество лучшего счастья. Тише!
-- Что случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Не
падаю ли я? Не упал ли я -- слушай! -- в колодец вечности?
-- Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло -- о, горе!
-- в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце,
после такого счастья, после такого укола!
-- Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и
зрелым? О золотой круглый зрак -- куда летит он? Разве я бегу
за ним! Тише! Тише" ( -- тут Заратустра потянулся и
почувствовал, что спит). "Вставай, ты, сонливец! -- говорил он
самому себе. -- Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старые
ноги! Уже пора, давно пора, еще добрый конец пути остался вам.
--
Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности?
Ну, вставай теперь, мое старое сердце! Много ли нужно тебе
времени после такого сна -- чтобы проснуться?"
(Но тут он снова заснул, а душа его противилась,
защищалась и опять легла) -- "Оставь же меня! Тише! Не стал ли
мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!" --
"Вставай, -- говорил Заратустра, -- ты, маленькая воровка,
тунеядка! Как? Все еще потягиваться, зевать, вздыхать и падать
в глубокие колодцы?
Кто же ты, о душа моя!" (и тут испугался он, ибо солнечный
луч упал с неба на лицо ему).
"О небо надо мной, -- сказал он, вздыхая, и сел, -- ты
глядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою?
Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на все земное, --
когда выпьешь ты эту странную душу, --

-- когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающая
полуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?"
Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева,
как бы после странного опьянения; а солнце все еще стояло прямо
над головою его. Из этого вполне можно было заключить, что
Заратустра в тот раз спал недолго.

Приветствие

Лишь поздно вечером, после долгих напрасных исканий и
блужданий, Заратустра опять вернулся к пещере своей. Но когда
он остановился перед нею не более как в двадцати шагах,
случилось то, чего он теперь ожидал всего менее: снова услыхал
он великий крик о помощи. И, поразительно! на этот раз
крик исходил из его собственной пещеры. Но это был долгий,
сложный, странный крик, и Заратустра ясно различал, что он
состоит из многих голосов: только издали можно было принять его
за крик из одних только уст.
Тогда Заратустра бросился к пещере своей, и вот какое
зрелище ожидало его тотчас после этого слушалища! Там сидели в
сборе все, с кем провел он день: король справа и король слева,
старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливый
духом, мрачный прорицатель и осел; а самый безобразный человек
надел на себя корону и опоясался двумя красными поясами -- ибо
он любил, как все безобразные, красиво одеваться. Посреди же
этого печального общества стоял орел Заратустры, взъерошенный и
тревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на что у
гордости его не было ответа; а мудрая змея висела вокруг шеи
его.
На все это смотрел Заратустра с великим удивлением; затем
разглядел он отдельно каждого из гостей своих со
снисходительным любопытством, читал в душе их и удивлялся
снова. Тем временем собравшиеся поднялись с мест своих и
почтительно ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра же
говорил так:
"Вы, отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик о
помощи слышал я? И теперь знаю я, где надо искать того,
кого тщетно искал я сегодня: высшего человека --
-- в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но
чему удивляюсь я! Не сам ли я привлек его к себе медовыми
жертвами и хитрыми приманками счастья своего?
Однако мне кажется, что вы не годитесь для совместного
общества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце друг
другу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто,
-- некто, который опять заставит вас смеяться, добрый,
веселый шутник, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старый
дурень -- как кажется вам?
Но простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам с
такой ничтожной речью, недостойной, поистине, таких гостей! Но
вы не догадываетесь, что делает бодрым сердце мое, --
-- вы сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, кто
смотрит на отчаявшегося, становится бодрым. Чтобы утешить
отчаявшегося -- для этого считает себя каждый достаточно
сильным.
Мне самому придали вы эту силу -- драгоценный дар, мои
высокие гости! Настоящий подарок гостей! Ну что ж, не
сердитесь, что я предлагаю вам свой.
Здесь царство мое и владения мои: но все мое на этот вечер
и эту ночь должно быть и вашим. Пусть звери мои служат вам;
пусть будет пещера моя местом отдохновения вашего!
В моем доме, у очага моего никто не должен отчаиваться, в
моих владениях защищаю я каждого от диких зверей их. И первое,
что предлагаю я вам, -- безопасность!
Второе же -- мой мизинец. И если он у вас, возьмите
и всю руку, ну что ж! и сердце в придачу! Милости просим,
поклон вам, желанные гости мои!"
Так говорил Заратустра и смеялся, полный любви и злобы.
После этого приветствия гости его вторично поклонились ему в
почтительном молчании; король же справа отвечал ему от их
имени.
"По тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и привет
свой, узнаем мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами,
почти оскорбил наше уважение к тебе --
-- но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью?
Это -- ободряет нас самих, это услада для глаз и сердец
наших.
Чтобы видеть только это, мы охотно поднялись бы на более
высокие горы, чем эта гора. Ибо, как любители зрелищ, пришли
мы, мы хотели видеть, что делает ясным печальный взор.
И вот, уже прекратился всякий крик наш о помощи. Уже
открыты мысли и сердца наши и восхищены. Еще немного -- и наше
мужество станет бодрым.
Ничего, о Заратустра, не растет на земле более радостного,
как высокая, сильная воля: она прекраснейшее из произведений
ее. Целый ландшафт оживляется от одного такого дерева.
С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает
подобно тебе: высокий, молчаливый, твердый, одинокий, сделанный
из лучшего гибкого дерева, господственный, --
-- простирающий крепкие зеленые ветви за пределы
господства своего, мощно вопрошающий ветры и бурю и все,
что от века близко к высотам,
-- еще мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный; о,
кто бы ни поднялся на высокие горы, чтобы только посмотреть на
такие деревья?
Под деревом твоим, о Заратустра, оживляется и печальный и
неудачник, при виде тебя успокаивается беспокойный и исцеляется
сердце его.
И, поистине, на гору твою и к дереву твоему обращены
сегодня многие взоры; возникла великая тоска, и многие
научились спрашивать: кто такой Заратустра?
И все, кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою и
мед свой; все, кто прятался, кто жил одиноко или одиночествовал
вдвоем, заговорили сразу к сердцу своему:
"Жив ли еще Заратустра? Не стоит больше жить, все равно,
все тщетно, -- или мы должны жить с Заратустрой!"
"Почему не приходит тот, кто так давно возвестил о себе?
-- так вопрошают многие. -- Не поглотило ли его одиночество?
Или мы должны сами пойти к нему?"
Теперь случается, что само одиночество истлело и
распадается, подобно могиле, которая распадается и не может
больше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие.
Теперь волны поднимаются все выше и выше вокруг горы
твоей, о Заратустра. И как ни высока высота твоя, многие должны
подняться к тебе; твой челн уже недолго останется на суше.
И то, что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою и
уже свободны от отчаяния, -- служит лишь предзнаменованием, что
лучшие находятся на пути к тебе, --
-- ибо он сам находится на пути к тебе, последний остаток
Бога среди людей, а таковы именно: все люди великой тоски,
великого отвращения, великого пресыщения,
-- все, что не хотят жить, если только не научатся снова
надеяться -- если только не научатся у тебя, о
Заратустра, великой надежде!"
Так говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобы
поцеловать ее; но Заратустра уклонился от его почитания и
отступил с испугом, молча и как бы внезапно отлетая в широкую
даль. Но немного спустя был он уже опять у гостей своих,
смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил:
"Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами
по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, в этих горах".
("По-немецки и ясно? Боже упаси! -- сказал тут король
слева в сторону; заметно, он не знает милых немцев, этот мудрец
с востока!
Но он хочет сказать "по-немецки и грубо" -- ну что ж! По
нынешним временам это еще не худший вкус!")
Пусть, поистине, вы будете, вместе взятые, высшими людьми;
но для меня -- вы недостаточно высоки и недостаточно сильны.
Для меня это значит: для неумолимого, что молчит во мне,
но не всегда будет молчать. Если вы и принадлежите мне, то все
же не так, как правая рука моя.
Ибо кто сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам,
тот хочет прежде всего, знает ли он это или скрывает от себя:
чтобы щадили его.
Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих
воинов: как же могли бы вы годиться для моей войны?
С вами погубил бы я всякую победу. И многие из вас упали
бы, услыхав громкий бой барабанов моих.
Также вы для меня недостаточно прекрасны и недостаточно