Московская организация МОЦР пока ещё сохранялась, и это, как мы увидим впоследствии, оказалось полезным.
   Террористические действия белых продолжались: 5 февраля 1926 года наши дипломатические курьеры Теодор Нетте и Иоганн Махмасталь подверглись нападению в поезде, на латвийской территории. В перестрелке был убит Нетте и тяжело ранен Махмасталь. Почта осталась в неприкосновенности.
   Маяковский создал стихотворение — памятник Теодору Нетте, одно из лучших своих произведений:

 
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась,
Но в конце хочу —
других желаний нету —
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.

 
   Такова была политическая атмосфера в середине двадцатых годов. И понятно, что верные стражи нашей родины — работники ОГПУ — должны были принимать меры, чтобы защитить находившееся в капиталистическом окружении первое в мире социалистическое государство. В тот период был, по существу, единый фронт европейских держав против Советского Союза. Лидером этих держав была Англия. Но в то же время официальные представители английской дипломатии лицемерно обвиняли Советский Союз во враждебности по отношению к Англии. По этому поводу Г.В.Чичерин напомнил тогда англичанам старую французскую поговорку: «Это очень опасное существо; когда на него нападают, оно защищается».


49


   Несмотря на то что работа отнимала у Артузова очень много времени, он нередко выступал с докладами на предприятиях. К докладам готовился вдумчиво, рабочие слушали его с большим вниманием. Артузов постоянно следил за литературными новинками, в ящике стола у него всегда лежали только что вышедшие в свет книги. В свободные вечера бывал в театре, а из театра часто возвращался к себе в кабинет и оставался там допоздна, а иногда всю ночь. Так было и в тот вечер, когда, вернувшись из театра, он застал ещё на службе Пилляра и Старова. Срочных дел на этот раз как будто не было. Они втроём сидели в кабинете Артузова. Старов поинтересовался, что смотрел Артузов в театре.
   — «Три сестры»… В последний раз я видел эту пьесу лет тринадцать назад, в студенческие годы…
   — Вряд ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время… Полковник Вершинин, Тузенбах… Чехов все-таки идеализировал господ офицеров, — сказал Пилляр.
   — А ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник Вершинин, и думал, кого он мне напоминает…
   — Кого же?
   — Когда я в первый раз, в восемнадцатом году, встретил Николая Михайловича Потапова, он говорил как мечтатель, благородный мечтатель. Я подумал, вот с такими людьми советская власть будет работать, это чистые люди. У Вершинина, у чеховского Вершинина, есть много общего с Николаем Михайловичем.
   — Верно, — подтвердил Старов.
   — Оба они — патриоты в самом высоком смысле слова. А вот, скажем, Солёный — другое дело. Он сегодня оказался бы по ту сторону баррикады. Именно такие люди стали белогвардейцами. Солёный чем-то напомнил мне Глебова-Рогдаева.
   — Кстати, ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный враг.
   — Дорогой товарищ Пилляр! В нашем деле легко ожесточиться… Враг-то он враг, и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович говорил нам: лишение свободы виновных людей есть зло, к которому мы вынуждены иногда прибегать, чтобы в будущем восторжествовали добро и правда.
   — Дзержинский не только так говорил, он эти слова написал в приказе, — заметил Пилляр. — Все это верно, и наступит такое время, когда не потребуется лишать людей свободы, а тем более жизни… Но иной раз трудно сохранить хладнокровие. Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по делу бывшего ротмистра фон Рогге…
   — …которого сигуранца перебросила из Бессарабии?
   — Да. Это садист, изверг, колчаковец. При допросе он мне эдак с улыбочкой говорит: «Много я вашей братии перевешал». И тут же рассказал, как по его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской губернии. Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную собаку…
   Пилляр даже побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив, но на этот раз разговорился:
   — Конечно, я сдержался, и, оказалось, не напрасно. Под конец этот изверг «сломался»: плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника.
   Артузов слушал, по привычке ходил по комнате и остановился у карты на стене.
   — Какая огромная наша страна! Какая протяжённость границ! Тысячи и тысячи километров… Турецкая граница — горы, ущелья… Надо крепко запереть все щели, особенно в районе Батум — Артвин. Может быть, в эту минуту какой-нибудь новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут философствуем…
   — Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье.
   — «Трест» себя оправдывает, — продолжал Артузов, — хотя с его «гостями», которые идут через «окна», у нас много хлопот. А затем, каждый раз, когда Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа.
   — Но делают это искусно.
   — Да, но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева семья, дети. Потапову за пятьдесят» он болеет, ему трудно делать переходы через границу. Конечно, мы стараемся все предусмотреть, но всего не предусмотришь. Малейший просчёт — и человек может погибнуть… Думал ли я, когда получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто из нас думал об этом? Но пока существует капитализм — наше место здесь.
   Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку:
   — Расшифровали? Читайте… — Он повторял вслух то, что ему читали: — «В Армавире арестован курьер генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте оказал сопротивление».
   Ещё телефонный звонок по другому аппарату.
   — Иду, Феликс Эдмундович. — Обращаясь к Пилляру и Старову: — На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с «Трестом» монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придётся отдыхать.
   И Артузов вышел из кабинета.


50


   «Племянники» больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, «не было никакой общественности». Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, «племянникам» будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили «химию» — проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся её энергии и выносливости.
   — Старею, — говорила она, — чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю «Тресту».
   Как-то раз он прочёл ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым:
   «С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся… Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын…»
   Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.
   — Возмутительно! — сказал Якушев. — Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус?
   — Что же вы ответили?
   — Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.
   — А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека — Кутепова. Когда вы встретитесь с ним?
   — Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.
   — Играем в амбицию?
   Глаза её горели, лицо исказилось. «Вот ведьма», — подумал Якушев.
   — Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!
   — Благодаря полякам у нас есть два «окна» на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм — лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!
   Она немного успокоилась:
   — Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного — чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!
   — Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через «Трест»?
   — Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!
   — Что вы называете делом? «Возню с револьверчиками, булавочные уколы», как говорит Врангель?
   — Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.
   В это время послышался условный стук в дверь.
   — Радкевич?
   — Нет. Вероятно, Стауниц.
   Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:
   — Флиртуете?
   — Ещё бы!.. — вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешёл на светскую болтовню: — Был бы я лет на десять моложе… «Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?»
   — Это чьи стихи? — заинтересовалась Захарченко.
   — Угадайте: «Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд…» Алексея Константиновича Толстого. «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»
   — Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?
   — Помню, ещё как помню.
   — Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, — сказал Стауниц.
   — Савинков?
   — Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.
   — Какое же? — равнодушно спросила Захарченко.
   — А вот. — Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

 
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошёл ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой Дьявол!
Спаси, помилуй, я тону.

 

 
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей —
Я власти тёмного порока
Отдам остаток чёрных дней».

 
   Стауниц увлёкся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

 
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью,
Я там нашёл и пару весел,
И серый парус, и скамью.

 

 
И вынес я опять на сушу,
В большое злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное моё.

 
   — Декадентство какое-то… — сказала Захарченко.
   — Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!
   — А вы знаете, — продолжал Стауниц, — это ведь из биографии Савинкова… Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину… Года не прошло — Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него — спичка: понадобился — взял, потом сломал и бросил…
   — А с вами вот не мог он этого сделать, — сказал Якушев.
   — Не на дурака напал.
   — Я иногда о нем думала… Мы могли бы использовать Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?
   — Коньячок. «Мартель». Заграничный подарочек.
   — И вы молчали? — встрепенулся Якушев. — Такая прелесть! — Потом осёкся, вспомнив, что Старов предупреждал: «Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль». — Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало.
   — А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?
   — Ой, не зарекайтесь, — и Якушев погрозил им, усмехаясь. — Ну, пожелаю вам счастья… Но помните: «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несёшь с собой». Так поётся в цыганском романсе.
   — А вы не тревожьтесь, — сухо сказала Захарченко, — мне не до любви.
   Якушев ушёл. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.
   Для поездки в Париж предполагалось подготовить «окно» на границе Финляндии. Организация «окна» требовала серьёзных хлопот. Вообще эта поездка, целью которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной.
   Якушева немного беспокоила возникающая близость Стауница и Марии Захарченко. Это была не просто болтовня за коньячком. Не такая дама Захарченко, чтобы болтать о пустяках.
   Он сказал при встрече Стауницу:
   — Эдуард Оттович! Вы, надеюсь, понимаете, что с «племянниками» надо держать ухо востро. У нас, у «внутренних», свои интересы, мы не для них таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете?
   — Александр Александрович! Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня. А заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете знать и вы.
   — Союз до гроба? — Якушев протянул руку Стауницу.
   И все-таки на душе было тревожно.


51


   Беспокоил «охотнорядец» — Дядя Вася. Для этого человека убийство было сущим пустяком. О нем знали, что он уцелел после разгрома банд Антонова на Тамбовщине. В Москве связан с людьми, которых разыскивал уголовный розыск. Дядю Васю приметила Мария Захарченко и вела с ним таинственные беседы. Якушев говорил ей: «Осторожнее с этим субъектом».
   — Ещё чего… Не таких видела.
   — Он по уши в крови.
   — Таких и надо. У него рука не дрогнет.
   Нужно было избавиться от Дяди Васи. Он имел свои связи, и надо было их нащупать. Дядю Васю поддерживали кавалергард Струйский и барон Нольде.
   Зубов рассказал, что однажды, подвыпив, Дядя Вася предлагал:
   — Каво хошь из банковских уберу. И деньги возьму.
   — Это же налёт?
   — Ну налёт. Все денег ищете, а они под носом.
   — Без штаба решать нельзя.
   — Возьмём деньги — штаб спасибо скажет. Да и нам перепадёт.
   — А Фёдоров против…
   — Барин. Чистоплюй.
   Старов тоже подумывал, как избавиться от антоновца, не всполошив МОЦР. Этот субъект был опасен не менее, чем Захарченко и её супруг. Но они находились под наблюдением Стауница, а Дядя Вася мог действовать самостоятельно.
   Как-то Якушеву по делам службы пришлось несколько часов провести на совещании в НКПС. Дома, когда пришёл, сказали, что его разыскивал по телефону Козлов (то есть Старов). Этот человек не стал бы звонить по незначительному делу. Якушев позвонил Старову.
   — Прочти «Вечернюю Москву», сообщение на четвёртой полосе, — сказал Старов.
   В заметке «Дерзкое ограбление отделения Госбанка» рассказывалось о раненом милиционере, убийстве одного грабителя и бегстве другого.
   В ту же минуту позвонил Стауниц:
   — Читали?
   — Вы этого ожидали?
   — Нет. Предполагал, что готовится другое.
   — Ждите меня в складе. Еду.
   В складе на Болоте его ожидали Ртищев, Зубов и Стауниц.
   — Эту скотину готовили на другое дело… — бормотал растерянный Ртищев. — Мы согласились на теракт.
   — Кто это «мы»? Штаб МОЦР ничего не знал. Впрочем, я чувствовал, догадывался. Это все стерва Захарченко. Знаете ли вы, что поставлена под удар вся организация? Милиция, угрозыск, ГПУ — все на ногах. Где этот сукин сын?
   — Здесь, — уныло сказал Ртищев, — в подвале.
   — Не нашёл другого места спрятаться! Позвать.
   Дядя Вася вылез из подвала. Он был смущён, но держался нагло:
   — Это что, суд?
   — Да. Суд… Это ты в антоновских бандах мог своевольничать!.. Молчать! Мы строим новое царство чистыми руками, а ты что делаешь? Тебе категорически запретили «экс»! Мало того, что нарушил приказ, так ты ещё и прячешься здесь! Понимаешь, что ты делаешь?
   — Как же все это получилось? — хмуро спросил Стауниц.
   Дядя Вася развёл руками:
   — Как? Все было как надо. Я все высмотрел, две недели ходил, весь район у меня тут, — он постучал грязным пальцем по ладони. — Все разведал: когда деньги с Неглинной привозят, один мильтон сопровождает. Дружка я нашёл для подмоги. Родьку. Обучил его, как и что…
   Он постепенно увлёкся рассказом и, схватив карандаш, чертил на бумаге, покрывавшей стол, что-то вроде плана:
   — Кассирша, значит, деньги приняла, мне из окна все видно, милиционер, усатый такой, из солдат должно быть, ушёл. Родьку, значит, я поставил около дверей, вхожу в банк, людей — никого. Через загородку — к кассирше, наставляю шпалер, хватаю три пачки и к дверям. Слышу — выстрел, другой. Что такое? Я ведь приказал Родьке: «Не стреляй». А что получилось? Милиционер не ушёл, он за углом был, выбегает баба и как заорёт: «Караул! Банк грабят!» Милиционер — назад, к банку. Родька в него стрельнул, а он в Родьку. Вижу Родьку, он неживой лежит, я стрельнул в милиционера, и через улицу, в проходной двор, проходным — на другую улицу и за угол; на моё счастье — трамвай на полном ходу. Я — на подножку, проехал улицу и до остановки спрыгнул, потом стал петлять…
   — Но почему же сюда? — брезгливо спросил Ртищев.
   — А сюда вот почему: живу я у Родькиной бабы, он ей проболтался. Подайся я туда, пойдут расспросы: «Где Родька?» А что я ей скажу!
   — И надумал идти сюда, идиот!
   Дядя Вася искоса посмотрел на Якушева.
   — Тебе запретили «экс»? Запретили. Да и денег взято немного. Сколько?
   — Все мои… А Родька — дурак. Хвастал: «Что мне „экс“, я в Саратове, в Харькове…» Как мильтон его ловко срезал… Теперь небось потрошат в мертвецкой.
   — Дурак ты, — сказал Зубов, — не убит твой Родька, легко ранен.
   — Врёшь. В газете сказано: «убит».
   — Я справлялся, ошибка в газете. Легко ранен грабитель. Сидит в Гнездиковском. Сам Вуль ведёт следствие. Все разболтает твой Родька. И гулять тебе на свободе осталось два дня, а то и меньше.
   Дядя Вася пошатнулся:
   — Правда? Родные… Ведь это — стенка.
   Все молчали. Слышно было хриплое дыхание Дяди Васи.
   «Затравленный зверь», — думал Якушев.
   — Он, этот Родька, что-нибудь про МОЦР знает?
   — Ни-ни…
   — Врёшь небось? Надо тебя куда-нибудь спровадить… Но куда?
   — Пусть пока сидит здесь. Утром что-нибудь придумаем.
   На экстренном совещании в штабе МОЦР Якушев кричал на Ртищева:
   — С кем вы связываетесь? С бандитом. Это — зверь, притом опасный. Захарченко его готовила на теракт, вы об этом знали? Знали! А что из этого вышло? И все это делалось у меня за спиной!
   Ртищев и Струйский только вздыхали. Тут же было решено, что отныне ни одна акция МОЦР не будет проведена без ведома штаба и лично Потапова.
   Стауниц доложил, что ночью вывез Дядю Васю на вокзал и отправил на Кавказ, к одному контрабандисту, чтобы тот переправил его в Турцию.
   Больше о Дяде Васе не было слуха. Впрочем, как-то раз говорили, что он убит при попытке перейти границу.
   В действительности конец его был несколько иным. До Батума он добрался благополучно. Ещё в Москве сбрил бороду (усы оставил) и стал похож на переодетого городового. В вагоне полёживал на верхней полке, завязав щеку, вздыхал, жалуясь на зубную боль. На станциях не выходил и ел всухомятку, питаясь тем, что успел купить в Москве, на вокзале.
   В Батуме было тепло, сеял мелкий дождик. Ещё на Болоте Стауниц сунул Дяде Васе чьё-то краденое удостоверение, и теперь он стал Станиславом Адольфовичем Стебницким. Имя было мудрёное, притом владельцу удостоверения было двадцать шесть лет, а Дяде Васе — сорок. В батумскую гостиницу он не пошёл, а разыскал некоего Юсуфа — владельца фруктовой лавки, невдалеке от набережной. Дядя Вася так и не понял, кто такой Юсуф: не то перс, не то турок. По словам Стауница, Юсуф был главой контрабандистов, их шефом. Кроме шёлковых чулок ценой в одну турецкую лиру, бритвенных лезвий и фальшивых духов Коти Юсуф переправлял через границу и некоторых господ, не имевших паспорта и визы.
   Дядя Вася спросил Юсуфа, не найдётся ли у него светло-зелёный костюм, Юсуф, не поднимая глаз, щёлкая костяшками счётов, сказал: «Можно». Потом встал, подтянул брюки, оправил на себе розовую жилетку и мигнул Дяде Васе. Они ушли за перегородку. От сладкого запаха мандаринов, груш и винограда у Дяди Васи слегка кружилась голова.
   Начался торг. Речь шла о плате за переход границы и об обмене червонцев.
   — Почём будешь менять?
   — По курсу, — твёрдо сказал Дядя Вася.
   — На что будешь менять?
   — На золото.
   Юсуф достал из кармана жилетки золотой империал, подкинул и, оттопырив кармашек жилетки, ловко поймал.
   Дяде Васе хотелось спать. Кроме того, его мучил голод. Решено было перенести деловой разговор в шашлычную, на набережную. В шашлычной жужжали мухи, пахло винными парами и жареным бараньим салом.
   Хватив стаканчик чачи, Дядя Вася засипел от удовольствия.
   — С золотом везде пройдёшь, дорогой, не жалей червонцы, червонцы там не ходят, везде золотые десятки — тут Юсуф умильно усмехнулся. — Турки — народ бедный, покажи десятку — все отдаст, только много показывать нельзя, скажут — красный, отберут в караколе. Будешь рад, что живой остался. — Он отломил кусок чурека и вытер жирные губы.
   Дядя Вася жадно пил и ел, слушал внимательно. Юсуф говорил тихо, с оглядкой.
   В шашлычной был только один гость, в углу у дверей. Положив голову на папаху, он спал, навалившись на стол, похоже было, что захмелел. Дядя Вася тоже захмелел. Чача была крепче самогона-первача. В открытую настежь дверь видно было светло-голубое море, ветерок шевелил острые листья пальм на набережной.
   — Говоришь, от Батума до Артвина семьдесят вёрст — пустое дело, а пройди! Горы… — Юсуф поднял голову и зачмокал губами. — Дорога? Сам увидишь. Два года назад хорошо было — лёгкая граница была, кто хотел — ходил. Тут тебе и дашнаки, и меньшевики, и мусаватисты… Теперь стало трудно, очень трудно. Борчха, город есть такой турецкий: бывало, днём все спят, ночью — двести лавок открыто, контрабанду грузят, вьюки на лошадь, на осла — и в Батум…
   — Ты говоришь — турки. А я ведь по-турецки не могу.
   — Зачем турецкий? Квартсхана есть турецкий деревня, там Сименса завод, медь плавят. Живут одни русские и те, кто раньше жил до большевистского дела, до революции, и потом из Берлина, Парижа другие русские наехали…
   — Через горы, значит?
   — Через горы, гора высокая, Хуло называется…
   Дядя Вася задумался. Гор он не знал и боялся. То ли дело лес!
   — Поскорее бы… — сказал он вслух. Звериным чутьём угадывал опасность, но от чачи и шашлыка клонило ко сну. Решено было деньги обменять вечером, перед тем как двинуться в путь.
   — Не волнуйся, дорогой. У нас все честно, как в банке.
   Напоминание о банке обеспокоило Дядю Васю, он оглянулся — все было по-прежнему: шашлычник, дремлющий за стойкой, и все тот же пьяница. Теперь он храпел.
   — Номер сниму в гостинице, — совсем отяжелев, пробормотал Дядя Вася. — У меня, брат, документ, я не кто-нибудь, не шпана.
   — А что ж… Плати, дорогой, и пойдём, я тебя доведу, снимешь себе номер и спи, темно будет — я приду. Тут близко.
   Дядя Вася не любил показывать деньги, а тут на него что-то нашло — он достал пачку червонцев, с треском распечатал и бросил на стол билет в три червонца. Шашлычник отсчитал сдачу, поклонился и проводил гостей. Как только гости ушли, спавший за столиком поднял голову и твёрдо сказал шашлычнику:
   — Покажи червонцы!
   — А что?
   — Покажи, говорю.
   — А ты кто?
   — Не знаешь?
   Шашлычник молча положил перед ним билет в три червонца.
   Человек повертел в руках новенькую бумажку.
   — Фальшак?
   Человек отрицательно покачал головой. Достал карандаш и бумажку, списал номер, серию и кинулся к дверям, бросив на ходу:
   — Пока держи. Никому не сдавай! Слышишь!
   Между тем Дядя Вася кинул на стол в конторе гостиницы удостоверение, заплатил за номер и, небрежно сказав: «Сдачу потом», поднялся на второй этаж. Номер оказался большим, с двуспальной кроватью. Было душно, и пахло крепким гостиничным запахом.
   Скинув пиджак, Дядя Вася подумал и снял сапоги. Голова гудела от чачи. Распахнул окно. Внизу был двор, и какая-то девушка, развешивая мокрое бельё, пела протяжную, непонятную и грустную песню. Дядя Вася достал из заднего кармана браунинг, положил его под подушку и пошёл к дверям. Запер номер, хотя замок ему не понравился, одно название что замок. Очень хотелось спать. Бросился на кровать, пружины жалостно запели. Засыпая, подумал, что напрасно здесь тратил деньги, взятые в банке. Новые, прямо с Неглинной. Лучше бы все тут же, в Батуме, обменять на десятки… Голова закружилась, и он заснул, не обычным своим, привычно чутким сном, а точно чем-то оглушённый…
   Проснулся оттого, что трясли за плечи. С трудом открыл глаза. Два человека в военной форме стояли у кровати, один держал наготове его браунинг.
   — Выспался? — сказал он. — Вставай. Хватит тебе спать.
   Дядя Вася посмотрел на него и теперь все понял; понял, что ему пришёл конец.