Страница:
Следователь искусно вёл допрос. Рейли признался и в том, что участвовал в налётах савинковских банд на советскую территорию и что перешёл границу для продолжения своих преступных действий. Долгие часы велись беседы с Рейли. Обвиняемый понимал, что все о нем хорошо известно, и он мог только подтвердить то, в чем его обвиняли.
Но Рейли все ещё верил в своё освобождение. Ему хотелось вернуться в Англию героем, сохранившим все секреты британской разведки.
О поведении Рейли можно судить по протоколам его допроса.
Рейли получил философское образование в Гейдельберге. По его деятельности нетрудно судить, какую «философию» почерпнул он в университете. Это были реакционные взгляды, исполненные ненависти к трудовым людям и впоследствии послужившие «теоретической» основой гитлеровцам для создания многочисленных лагерей смерти. Знания химии, которые приобрёл Рейли, касались только свойств ядовитых газов и взрывчатых веществ.
Рейли пытается представить себя главным образом в роли консультанта по плану финансовой поддержки «русских торгово-промышленных кругов» и по освещению «русского вопроса» во влиятельных сферах Англии и Америки. Неужели для этой цели он участвовал в «экспедициях» Савинкова на территории Советской России? Что это были за «экспедиции» — известно: убийства, грабежи, диверсии, зверства Булак-Балаховича и других савинковских подручных. Оказывается, все это лишь «сбор информации для влиятельных сфер».
Стремление Рейли организовать «экспорт» музейных ценностей из России (он предлагал себя в качестве «первых рук») понятно: так он полагал вернуть затраченные им лично суммы на «экспедиции» Савинкова.
Интересны показания Рейли о знакомстве с А.И.Гучковым, лидером «октябристов» в Государственной думе и военным министром в кабинете князя Львова:
«Гучкова я знаю с 1910 года, когда нас связывал очень сильный общий интерес к авиации. Возобновил же знакомство с Гучковым только летом 1924 года при посредстве Савинкова, который ввиду своего отъезда просил меня поддержать связь с Гучковым…
Из намёков Савинкова я понял, что он на Гучкова рассчитывает в получении технических средств для террора. В технические планы Савинкова и Гучкова я не был посвящён, но догадывался, что дело шло о каких-то новых газах».
Рейли обмолвился Якушеву, что ему известны агенты английской разведки в советских учреждениях, но во время допросов об этом упорно молчал. Много распространялся на общие темы, забыв, что он обвиняемый, а не консультант «по русскому вопросу». Рейли все ещё не понимал, что «влиятельные сферы», которые он консультировал раньше, теперь не заинтересованы в судьбе своего консультанта. Когда же Рейли было объявлено постановление коллегии ОГПУ о применении к нему высшей меры наказания, что приговор 1918 года будет исполнен, то былая выдержка изменила ему.
30 октября он написал следующее заявление:
Можно вообразить, что переживал этот человек в бессонные ночи. Совсем недавно в ночном парижском кабаре провожали Савинкова: Рейли, его жена и Савинков пили за благополучное возвращение из России, смотрели на девиц, задирающих ноги в бешеном канкане, вокруг шумел ночной Монмартр… Нет Савинкова… Но Савинков все-таки не Рейли, такого не может случиться с «западным Лоуренсом»! И такое случилось. Может быть, он в тех же стенах, где был заключён его приятель и сподвижник…
Рейли жаловался на бессонницу. С ним хорошо обращались. К нему вызвали врача, он прописал веронал. Как-то, беседуя с Пилляром, Рейли сказал, что, если бы удался переворот в 1918 году или позднее, вряд ли с арестованными красными обращались бы так гуманно, как с ним, Рейли.
Приговор Революционного трибунала был приведён в исполнение 5 ноября 1925 года.
Но Рейли все ещё верил в своё освобождение. Ему хотелось вернуться в Англию героем, сохранившим все секреты британской разведки.
О поведении Рейли можно судить по протоколам его допроса.
Далее в протоколе изложен рассказ Рейли о его деятельности после того, как ему удалось скрыться в 1918 году:
Из протокола допроса С.Г.Рейли
(7 октября 1925 года)
«1925 года, октября 7-го дня я допрашивал обвиняемого гр-на Рейли Сиднея Георгиевича, 1874 года рождения, британского подданного. Рейли показал: родился в Клонмал (Ирландия), отец — капитан морской службы, постоянное местожительство — Лондон, в последнее время — Нью-Йорк, капитан британской армии, жена за границей, образование — университетское. Университет окончил в Гейдельберге (философский факультет) и королевский горный институт — в Лондоне; по специальности химик. Партийность — активный консерватор. Судился в 1918 году, в ноябре… по делу Локкарта (заочно)…»
«…С этого момента я назначаюсь политическим офицером на юг России и выезжаю в ставку Деникина; был в Крыму, на юго-востоке и в Одессе. В Одессе оставался до конца марта 1919 года и по приказанию верховного комиссара Британии в Константинополе был командирован в Лондон — сделать доклад о положении деникинского фронта и политическом положении на юге руководящим сферам, а также представителям Англии на мирной конференции в Париже.Таковы письменные показания Сиднея Джоржа Рейли, данные им 7 октября. К этим показаниям можно дать некоторые комментарии.
В 1919 и 1920 годах у меня были тесные отношения с представителями русской эмиграции разных партий… В это же время я выполнял очень обширный финансовый план английского правительства по поддержке русских торгово-промышленных кругов во главе с Ярошинским, Барком и т.д. Все это время состоял на секретной службе; моя главная задача состояла в освещении русского вопроса руководящим сферам Англии.
В конце 1920 года я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в Варшаву, где он тогда организовывал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в этой экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание вернуться, я выехал в Лондон.
В 1923 и 1924 годах мне пришлось посвятить очень много времени моим личным делам. В борьбе с советской властью я был менее деятелен, хотя писал много в газетах (английских) и поддерживал Савинкова; продолжал по русскому вопросу консультировать во влиятельных сферах и в Америке, так как в эти годы часто ездил в Америку.
1925 год я провёл в Нью-Йорке. В конце 1925 года я нелегально перешёл финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где и был арестован».
Рейли получил философское образование в Гейдельберге. По его деятельности нетрудно судить, какую «философию» почерпнул он в университете. Это были реакционные взгляды, исполненные ненависти к трудовым людям и впоследствии послужившие «теоретической» основой гитлеровцам для создания многочисленных лагерей смерти. Знания химии, которые приобрёл Рейли, касались только свойств ядовитых газов и взрывчатых веществ.
Рейли пытается представить себя главным образом в роли консультанта по плану финансовой поддержки «русских торгово-промышленных кругов» и по освещению «русского вопроса» во влиятельных сферах Англии и Америки. Неужели для этой цели он участвовал в «экспедициях» Савинкова на территории Советской России? Что это были за «экспедиции» — известно: убийства, грабежи, диверсии, зверства Булак-Балаховича и других савинковских подручных. Оказывается, все это лишь «сбор информации для влиятельных сфер».
В этом показании нельзя не отметить то, что Рейли прибыл в Россию «по собственной инициативе». Рано или поздно он осуществил бы свою поездку в Россию. Инициатива «Треста» явилась лишь некоторым стимулом к этому.
Из протокола допроса С.Г.Рейли
(9 октября 1925 года)
«…Я прибыл в Советскую Россию по собственной инициативе, узнав от Н.Н.Бунакова о существовании, по-видимому, действительно серьёзной антисоветской группы.
Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему большую часть времени, энергии и личных средств. Могу, например, указать, что савинковщина с 1920 по 1924 год обошлась мне, по самому скромному подсчёту, в 15-20 тысяч фунтов стерлингов.
Я был в курсе русских дед на основании присылаемых мне информации из разных источников России, но не непосредственно, а также из источников английской и американской разведок».
Стремление Рейли организовать «экспорт» музейных ценностей из России (он предлагал себя в качестве «первых рук») понятно: так он полагал вернуть затраченные им лично суммы на «экспедиции» Савинкова.
Интересны показания Рейли о знакомстве с А.И.Гучковым, лидером «октябристов» в Государственной думе и военным министром в кабинете князя Львова:
«Гучкова я знаю с 1910 года, когда нас связывал очень сильный общий интерес к авиации. Возобновил же знакомство с Гучковым только летом 1924 года при посредстве Савинкова, который ввиду своего отъезда просил меня поддержать связь с Гучковым…
Из намёков Савинкова я понял, что он на Гучкова рассчитывает в получении технических средств для террора. В технические планы Савинкова и Гучкова я не был посвящён, но догадывался, что дело шло о каких-то новых газах».
Рейли обмолвился Якушеву, что ему известны агенты английской разведки в советских учреждениях, но во время допросов об этом упорно молчал. Много распространялся на общие темы, забыв, что он обвиняемый, а не консультант «по русскому вопросу». Рейли все ещё не понимал, что «влиятельные сферы», которые он консультировал раньше, теперь не заинтересованы в судьбе своего консультанта. Когда же Рейли было объявлено постановление коллегии ОГПУ о применении к нему высшей меры наказания, что приговор 1918 года будет исполнен, то былая выдержка изменила ему.
30 октября он написал следующее заявление:
Это заявление говорило о том, что Рейли уже не возлагал надежд на заступничество английского правительства. Теперь он хотел только выжить. Любой ценой! Даже раскрытием всех тайн своих покровителей. «Высокие» идеи, «философские» обоснования провокаций, диверсий и терроризма — все было отброшено. Сохранить жизнь! Ради этого Рейли шёл на все.
Председателю ОГПУ Ф.Э.Дзержинскому
После происшедших у меня разговоров я выражаю согласие дать Вам вполне откровенные признания и сведения по вопросам, интересующим ОГПУ, относительно организации и состава великобританских разведок и, поскольку мне известно, также сведения относительно американской разведки, а также лиц в русской эмиграции, с которыми мне пришлось иметь дело.
Сидней Рейли. Москва, Внутренняя тюрьма, 30 октября 1925 года
Можно вообразить, что переживал этот человек в бессонные ночи. Совсем недавно в ночном парижском кабаре провожали Савинкова: Рейли, его жена и Савинков пили за благополучное возвращение из России, смотрели на девиц, задирающих ноги в бешеном канкане, вокруг шумел ночной Монмартр… Нет Савинкова… Но Савинков все-таки не Рейли, такого не может случиться с «западным Лоуренсом»! И такое случилось. Может быть, он в тех же стенах, где был заключён его приятель и сподвижник…
Рейли жаловался на бессонницу. С ним хорошо обращались. К нему вызвали врача, он прописал веронал. Как-то, беседуя с Пилляром, Рейли сказал, что, если бы удался переворот в 1918 году или позднее, вряд ли с арестованными красными обращались бы так гуманно, как с ним, Рейли.
Приговор Революционного трибунала был приведён в исполнение 5 ноября 1925 года.
62
После ареста Рейли «Трест» переживал трудное время.
Мария Захарченко рвалась в Москву, надеясь, что Рейли ранен, что он в больнице, надо любой ценой спасти его, иначе «Трест» будет скомпрометирован.
Она писала Якушеву:
«Мучительная, щемящая тоска и полная неизвестность… У меня в сознании образовался какой-то провал… У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я… Я была ответственна за „окно“… Для пользы дела прошу взять нас или хотя бы меня на внутреннюю работу».
Ей обещали вызов в Москву.
В Хельсинки приехала жена Рейли — Пепита Бобадилья. Она встретилась с Марией Захарченко, показала последнее письмо Рейли, полученное через Бунакова. Рейли сам признавал возможность ареста. Захарченко убедила его жену в непричастности «Треста» к гибели Рейли. Ведь подозрение падало и на Марию Захарченко.
Пепита поверила в гибель Рейли при переходе границы и поместила в «Дейли экспресс» траурное извещение о смерти Сиднея Джоржа Рейли, последовавшей на финской границе у деревни Ала-Кюль в ночь на 29 сентября 1925 года.
Для того чтобы отвести всякое подозрение от «Треста», тотчас вслед за арестом Рейли в квартире Стауница была инсценирована тревога. Собрались Якушев, Ланговой, Зубов, Стауниц и Мукалов. Спектакль был дан для Мукалова и Стауница, которые не знали, что на самом деле произошло с Рейли. Мукалов застал полное смятение, люди нервно курили, жгли какие-то бумаги, всюду валялись брошенные окурки. Якушев будто бы рвался ехать в Ленинград, его не пускали: он, мол, более других нужен «Тресту». Однако поехал Зубов с Мукаловым. Им было поручено расследовать то, что произошло в ночь на 29 сентября на границе. Мукалову показали письмо Марии Захарченко. Тут же составили ответ: «Болезнь кончилась смертью детей».
Свидетельство Мукалова, убеждённого монархиста, имело значение для эмигрантов.
Из Финляндии ждали Марию Захарченко, но приехал Радкевич.
Он тоном допроса потребовал объяснений у Стауница:
— Что произошло с Рейли?
Сверкая глазами, держал руку в кармане, похоже было, что готов применить оружие.
Стауниц был в смятении, просил Радкевича рассказать, какие сведения о гибели Рейли есть на финской стороне.
Радкевич остыл и рассказал, что в назначенный час он и капитан Рузенштрем подошли к границе, ждали и вдруг услышали крики и выстрелы. Кинулись к реке, думали, что проберётся кто-то раненый. Не допускали мысли, что это могло произойти с Рейли и его провожатыми. Решили, что перестрелка была с контрабандистами. До утра ждали Рейли на берегу реки Сестры. Напрасно. С русской стороны появились разъезды конных пограничников. Радкевич окончательно убедился в правильности версии катастрофы у деревни Ала-Кюль и был отправлен за границу через «окно» в районе Столбцов.
От варшавского представителя «Треста» Артамонова ещё 8 октября пришло письмо:
«Происшествие, по-видимому, все же случайность. „Тресту“ в целом опасность не угрожает. А это уже большое счастье, так же как и то, что Якушев не поехал провожать Рейли».
Доверие 2-го отдела польского генерального штаба к «Тресту» выразилось в том, что главным его деятелям — Якушеву, Потапову, Ланговому, Стауницу и Дорожинскому — опять были посланы маленькие браунинги с золотыми монограммами и часы каждому.
Тем временем ОГПУ готовило новую акцию «Треста» с целью укрепления его позиций в эмигрантских кругах за границей после поимки Рейли. Борьбу с монархистами, шпионами, террористами, направляемыми эмигрантскими организациями, ни в коем случае нельзя было ослаблять. Владимир Маяковский тогда писал:
Мария Захарченко рвалась в Москву, надеясь, что Рейли ранен, что он в больнице, надо любой ценой спасти его, иначе «Трест» будет скомпрометирован.
Она писала Якушеву:
«Мучительная, щемящая тоска и полная неизвестность… У меня в сознании образовался какой-то провал… У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я… Я была ответственна за „окно“… Для пользы дела прошу взять нас или хотя бы меня на внутреннюю работу».
Ей обещали вызов в Москву.
В Хельсинки приехала жена Рейли — Пепита Бобадилья. Она встретилась с Марией Захарченко, показала последнее письмо Рейли, полученное через Бунакова. Рейли сам признавал возможность ареста. Захарченко убедила его жену в непричастности «Треста» к гибели Рейли. Ведь подозрение падало и на Марию Захарченко.
Пепита поверила в гибель Рейли при переходе границы и поместила в «Дейли экспресс» траурное извещение о смерти Сиднея Джоржа Рейли, последовавшей на финской границе у деревни Ала-Кюль в ночь на 29 сентября 1925 года.
Для того чтобы отвести всякое подозрение от «Треста», тотчас вслед за арестом Рейли в квартире Стауница была инсценирована тревога. Собрались Якушев, Ланговой, Зубов, Стауниц и Мукалов. Спектакль был дан для Мукалова и Стауница, которые не знали, что на самом деле произошло с Рейли. Мукалов застал полное смятение, люди нервно курили, жгли какие-то бумаги, всюду валялись брошенные окурки. Якушев будто бы рвался ехать в Ленинград, его не пускали: он, мол, более других нужен «Тресту». Однако поехал Зубов с Мукаловым. Им было поручено расследовать то, что произошло в ночь на 29 сентября на границе. Мукалову показали письмо Марии Захарченко. Тут же составили ответ: «Болезнь кончилась смертью детей».
Свидетельство Мукалова, убеждённого монархиста, имело значение для эмигрантов.
Из Финляндии ждали Марию Захарченко, но приехал Радкевич.
Он тоном допроса потребовал объяснений у Стауница:
— Что произошло с Рейли?
Сверкая глазами, держал руку в кармане, похоже было, что готов применить оружие.
Стауниц был в смятении, просил Радкевича рассказать, какие сведения о гибели Рейли есть на финской стороне.
Радкевич остыл и рассказал, что в назначенный час он и капитан Рузенштрем подошли к границе, ждали и вдруг услышали крики и выстрелы. Кинулись к реке, думали, что проберётся кто-то раненый. Не допускали мысли, что это могло произойти с Рейли и его провожатыми. Решили, что перестрелка была с контрабандистами. До утра ждали Рейли на берегу реки Сестры. Напрасно. С русской стороны появились разъезды конных пограничников. Радкевич окончательно убедился в правильности версии катастрофы у деревни Ала-Кюль и был отправлен за границу через «окно» в районе Столбцов.
От варшавского представителя «Треста» Артамонова ещё 8 октября пришло письмо:
«Происшествие, по-видимому, все же случайность. „Тресту“ в целом опасность не угрожает. А это уже большое счастье, так же как и то, что Якушев не поехал провожать Рейли».
Доверие 2-го отдела польского генерального штаба к «Тресту» выразилось в том, что главным его деятелям — Якушеву, Потапову, Ланговому, Стауницу и Дорожинскому — опять были посланы маленькие браунинги с золотыми монограммами и часы каждому.
Тем временем ОГПУ готовило новую акцию «Треста» с целью укрепления его позиций в эмигрантских кругах за границей после поимки Рейли. Борьбу с монархистами, шпионами, террористами, направляемыми эмигрантскими организациями, ни в коем случае нельзя было ослаблять. Владимир Маяковский тогда писал:
Крепче
держись-ка!
Не съесть
врагу.
Солдаты
Дзержинского
Союз
берегут.
63
В конце 1925 года в сферу «Треста» был вовлечён известный деятель эмиграции Василий Витальевич Шульгин.
Первая встреча Шульгина с Якушевым произошла в 1923 году в Берлине, в присутствии Климовича. Встречу эту хорошо помнил Шульгин, помнил, как сенатор Чебышёв заподозрил в Якушеве замаскированного врага. Но предпочтительно было поверить такому специалисту политического сыска, как Климович — бывший директор департамента полиции: в то время он вполне доверял Якушеву.
Член Государственной думы Василий Витальевич Шульгин, помещик Волынской губернии, вместе с А.И.Гучковым присутствовал при отречении Николая Второго от престола. Шульгин был убеждённым монархистом, состоял при штабе Деникина в годы гражданской войны. Его присутствие при подписании царём отречения от престола ярые монархисты воспринимали как измену их идеалу, и отношение к Шульгину было почти враждебное. Конечно, не стремление укрепить своё положение в белой эмиграции двигало Шульгиным, когда он с помощью Якушева решился поехать в Советскую Россию, не поручение кого-либо узнать на месте, что за подпольная организация «Трест», о которой после провала Рейли вновь возникли тёмные слухи. Шульгиным руководило чисто человеческое чувство: он стремился в Россию, чтобы узнать, какая судьба постигла его сына, пропавшего без вести в Крыму в 1920 году. Ходили слухи, что сын Шульгина якобы взят в плен будённовцами.
Спустя сорок с лишним лет Шульгин говорил автору этой книги, что он поддался мистическим настроениям, которые владели им, и поверил одной «ясновидящей», убеждавшей, что его сын жив.
Ещё в 1921 году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда опасное путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и Шульгин, отправились из Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой экспедиции вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашёл, но в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с Якушевым, как руководителем «Треста». Эту мысль подал Климович.
«Можете ли вы помочь мне разыскать сына?» — запросил Шульгин через Климовича, который вёл переписку с Якушевым.
Якушев ответил утвердительно.
Тогда Шульгин спросил о возможности приезда в Москву его самого. На это последовал такой ответ: «Гарантировать полную безопасность не могу, но приглашаю вас в Москву».
Шульгин полагал, что спустя почти пять лет отыскать сына здоровым и невредимым едва ли возможно. Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы знать отцу о себе. Но та же «ясновидящая» убедила Шульгина в том, что сын находится в больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому что у сына была дурная наследственность со стороны матери. А в таком состоянии он не мог дать знать о себе.
Когда Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ к этому отнеслись с интересом. После дела Рейли поездка Шульгина и его благополучное возвращение могли бы доказать силу «Треста» и укрепить его позиции в белой эмиграции. И Дзержинский поручил «Тресту» пригласить Шульгина, помочь в поисках его сына и вместе с тем дать возможность убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу.
Так решалась поездка Шульгина.
Через много лет, в летний день, под Москвой, Василий Витальевич Шульгин спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц.
— Вы спрашиваете о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и у большинства петербургских чиновников. Это был солидный человек, с солидными манерами. Ему было, когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был бодр, рассказывал мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил границу. А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтёте в моей книге «Три столицы», как я переходил границу… Якушев носил золотое пенсне, что всегда придавало ему импозантность…
Василий Витальевич незаметно ушёл в прошлое… Он сам — в то время ещё крепкий и смелый человек — шёл пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь изменился его внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему вспыхивали молодым огнём. Мысли Шульгина стали другими, и, как бы то ни было, эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел, что Россия не мертва, как он думал за границей. В 1926 году в стане оголтелых монархистов кутеповых и климовичей Шульгин имел мужество написать: «Когда я шёл туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть». И он не отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно, при каких условиях совершилась его поездка, когда «Трест» перестал существовать.
Это не означает, что на страницах книги Шульгина «Три столицы» не было злых нападок на советский строй.
«…Книга полна таких выпадов против советской власти… которые сейчас мне даже неприятны» — эти слава не только были сказаны, но и написаны Шульгиным в одной из его статей.
Как же происходила поездка Шульгина?
Прежде всего он отправился в город Ровно, тогда ещё находившийся в буржуазной Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо: в газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь он не выглядел прежним Шульгиным.
Ровно, уездный город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми угодьями князьям Любомирским. Шульгин знал этот город в то время, когда в нем высшей властью был полицейский исправник и когда здесь стояли два пехотных танка — Курский и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был главной персоной в Ровно. Старый родовой замок князей стоял на островке среди прудов, а новый «палац» — в глубине английского парка. Ровно был польским городом Волынского воеводства, но, как и раньше, он оставался островом, окружённым крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском языке.
В этом городе знали Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил свою внешность и стал похожим, как он сам писал, «не то на факира, не то на раввина». И ещё писал в своей книге Шульгин: «В Ровно, естественно, надо думать, была сильная коммунистическая ячейка».
В этом он, конечно, не ошибался.
В Варшаве Шульгин встретился с представителем «Треста» Артамоновым (Липским). Тот его направил на пограничную станцию, а далее им уже занимались деятели «Треста».
В книге Шульгина интересно рассказывается о переходе границы, о револьверах «в обеих руках», утомительных перебежках по глубокому снегу, о метели — все было так, как написано. Но только переход был абсолютно безопасным — он осуществлялся через «окно» в районе Столбцов. Единственное, что было опасным, — это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его спутнику Ивану Ивановичу (на самом деле Михаилу Ивановичу Криницкому, сотруднику ОГПУ) пришлось возвратиться на польскую сторону. Люди, которые должны были их встретить с советской стороны, из-за метели к ним не добрались. Шульгину пришлось ночевать на хуторке в Польше. Сюда за ним пришли трое «контрабандистов». Старший «контрабандист» сказал Шульгину: «Я знаю, кто вы…» Далее автор «Трех столиц» приписывает «старшему» несколько положенных «контрабандисту» фраз, которых тот не думал произносить. Эти «детали» выдуманы были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на «Трест».
Небольшое отступление.
Осенью 1963 года я навестил Александра Алексеевича Лангового, полковника Советской Армии в отставке. Он сказал:
— Если увидите Василия Витальевича Шульгина, передайте ему привет от «старшего контрабандиста». Это был я.
Смелый и испытанный в конспирации враг советской власти, убеждённый монархист Шульгин так и не догадался, что эти переодевания, револьверы на изготовке, советы «старшего контрабандиста», как вести себя в случае встречи с пограничниками, — все это было инсценировкой.
Итак, в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через «окно» в Столбцах и отправился в Киев с вручённым ему паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца.
Спутником Шульгина был Антон Антонович (Сергей Владимирович Дорожинский). Шульгин описывает его так:
«В глаза мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло, как монокль… Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе».
У Шульгина не раз являлась мысль спросить: «Да кто же вы такой, Антон Антоныч?»
В Киеве Шульгин остановился в гостинице «Бельгия», а Антон Антонович — в «Континентале».
«Первые дни он (Шульгин) был очень сдержан, — писал в своём докладе Дорожинский, — затем постепенно разошёлся, сделался как будто искренним… охарактеризовал всю эмиграцию в целом, поделил её на группы, дав определение каждой… В первую очередь он выдвигает Врангеля, считая его большим человеком с железным характером. Отношения между Врангелем и Кутеповым основаны на личных счетах. Кутепов поручил „племянникам“ (Марии Захарченко и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин в России».
Шульгин рассказывал, что, оставаясь врагом советской власти, он был глубоко поражён тем, что ему пришлось увидеть в Советском Союзе. «Мы там представляем себе Россию вымирающую, обтрёпанную, грязную… Действительность говорит другое: как глупы все те, кто верит тому, что пишет пресса Запада».
В первых разговорах с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о «Тресте», но упоминал, что «защищал» «Трест» в Париже от Чебышёва и Врангеля, но теперь видит, что во главе этой организации стоят солидные люди, ведущие дело умно и хитро.
В Киеве за Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог неотрывно быть с ним; кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина каких-нибудь явок не по линии «Треста». Шульгин заметил эти наблюдения и довольно красочно описал свои драматические переживания: за ним гонялось «чёрное пальто»; кто-то подглядывал через стеклянную дверь; он «спасался» на трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под вагонами.
«Да, пожалуй, это и был бой… Поединок! — восклицает в своей книге Шульгин. — Вдруг вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой».
Дорожинский принимал меры «предосторожности», как мог успокаивал Шульгина. Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским особой сигнализацией, глядел сквозь занавеску, ожидая, когда наконец появится его ангел-хранитель — высокая дендистая фигура, у которой «пенсне блестело моноклем».
В Киеве Шульгин решил расстаться с седой бородой, в парикмахерской пробовал её выкрасить, но она из-за скверной краски оказалась красно-зеленой. Страх не проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного, Дорожинский увёз Шульгина в Москву.
4 января 1926 года в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ Шатковский (в книге Шульгина он назван Василием Степановичем) и поселил гостя на даче в Лосиноостровской. Дорожинский расстался с ним, и теперь Шульгин оказался на попечении возвратившихся и» Ленинграда «племянников». Это имело тот смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за которыми, естественно, велось наблюдение.
Шульгин описал пребывание на зимней даче под Москвой. В целях конспирации он в своей книге изменил обстановку и действующих лиц, а позднее писал уже так, как было в действительности:
«Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и её мужу под специальное покровительство. Муж её был офицер… По её карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я её узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в её чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица… Испытала очень много, и лицо её, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала „на химии“, то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома…
Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: «Я старею… Чувствую, что это мои последние силы. В этот „Трест“ я вложила все свои силы, если это оборвётся, я жить не буду».
В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. «Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации». Этот «другой» был Стауниц.
13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов — «сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник» — разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя «Треста». При нем Радкевич держался почтительно, по-военному.
Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник ещё перед переходом границы:
— У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров?
Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с «лесными концессиями», предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займётся «Трестхоз»[28].
Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, — возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича.
Первая встреча Шульгина с Якушевым произошла в 1923 году в Берлине, в присутствии Климовича. Встречу эту хорошо помнил Шульгин, помнил, как сенатор Чебышёв заподозрил в Якушеве замаскированного врага. Но предпочтительно было поверить такому специалисту политического сыска, как Климович — бывший директор департамента полиции: в то время он вполне доверял Якушеву.
Член Государственной думы Василий Витальевич Шульгин, помещик Волынской губернии, вместе с А.И.Гучковым присутствовал при отречении Николая Второго от престола. Шульгин был убеждённым монархистом, состоял при штабе Деникина в годы гражданской войны. Его присутствие при подписании царём отречения от престола ярые монархисты воспринимали как измену их идеалу, и отношение к Шульгину было почти враждебное. Конечно, не стремление укрепить своё положение в белой эмиграции двигало Шульгиным, когда он с помощью Якушева решился поехать в Советскую Россию, не поручение кого-либо узнать на месте, что за подпольная организация «Трест», о которой после провала Рейли вновь возникли тёмные слухи. Шульгиным руководило чисто человеческое чувство: он стремился в Россию, чтобы узнать, какая судьба постигла его сына, пропавшего без вести в Крыму в 1920 году. Ходили слухи, что сын Шульгина якобы взят в плен будённовцами.
Спустя сорок с лишним лет Шульгин говорил автору этой книги, что он поддался мистическим настроениям, которые владели им, и поверил одной «ясновидящей», убеждавшей, что его сын жив.
Ещё в 1921 году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда опасное путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и Шульгин, отправились из Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой экспедиции вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашёл, но в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с Якушевым, как руководителем «Треста». Эту мысль подал Климович.
«Можете ли вы помочь мне разыскать сына?» — запросил Шульгин через Климовича, который вёл переписку с Якушевым.
Якушев ответил утвердительно.
Тогда Шульгин спросил о возможности приезда в Москву его самого. На это последовал такой ответ: «Гарантировать полную безопасность не могу, но приглашаю вас в Москву».
Шульгин полагал, что спустя почти пять лет отыскать сына здоровым и невредимым едва ли возможно. Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы знать отцу о себе. Но та же «ясновидящая» убедила Шульгина в том, что сын находится в больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому что у сына была дурная наследственность со стороны матери. А в таком состоянии он не мог дать знать о себе.
Когда Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ к этому отнеслись с интересом. После дела Рейли поездка Шульгина и его благополучное возвращение могли бы доказать силу «Треста» и укрепить его позиции в белой эмиграции. И Дзержинский поручил «Тресту» пригласить Шульгина, помочь в поисках его сына и вместе с тем дать возможность убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу.
Так решалась поездка Шульгина.
Через много лет, в летний день, под Москвой, Василий Витальевич Шульгин спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц.
— Вы спрашиваете о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и у большинства петербургских чиновников. Это был солидный человек, с солидными манерами. Ему было, когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был бодр, рассказывал мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил границу. А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтёте в моей книге «Три столицы», как я переходил границу… Якушев носил золотое пенсне, что всегда придавало ему импозантность…
Василий Витальевич незаметно ушёл в прошлое… Он сам — в то время ещё крепкий и смелый человек — шёл пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь изменился его внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему вспыхивали молодым огнём. Мысли Шульгина стали другими, и, как бы то ни было, эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел, что Россия не мертва, как он думал за границей. В 1926 году в стане оголтелых монархистов кутеповых и климовичей Шульгин имел мужество написать: «Когда я шёл туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть». И он не отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно, при каких условиях совершилась его поездка, когда «Трест» перестал существовать.
Это не означает, что на страницах книги Шульгина «Три столицы» не было злых нападок на советский строй.
«…Книга полна таких выпадов против советской власти… которые сейчас мне даже неприятны» — эти слава не только были сказаны, но и написаны Шульгиным в одной из его статей.
Как же происходила поездка Шульгина?
Прежде всего он отправился в город Ровно, тогда ещё находившийся в буржуазной Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо: в газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь он не выглядел прежним Шульгиным.
Ровно, уездный город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми угодьями князьям Любомирским. Шульгин знал этот город в то время, когда в нем высшей властью был полицейский исправник и когда здесь стояли два пехотных танка — Курский и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был главной персоной в Ровно. Старый родовой замок князей стоял на островке среди прудов, а новый «палац» — в глубине английского парка. Ровно был польским городом Волынского воеводства, но, как и раньше, он оставался островом, окружённым крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском языке.
В этом городе знали Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил свою внешность и стал похожим, как он сам писал, «не то на факира, не то на раввина». И ещё писал в своей книге Шульгин: «В Ровно, естественно, надо думать, была сильная коммунистическая ячейка».
В этом он, конечно, не ошибался.
В Варшаве Шульгин встретился с представителем «Треста» Артамоновым (Липским). Тот его направил на пограничную станцию, а далее им уже занимались деятели «Треста».
В книге Шульгина интересно рассказывается о переходе границы, о револьверах «в обеих руках», утомительных перебежках по глубокому снегу, о метели — все было так, как написано. Но только переход был абсолютно безопасным — он осуществлялся через «окно» в районе Столбцов. Единственное, что было опасным, — это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его спутнику Ивану Ивановичу (на самом деле Михаилу Ивановичу Криницкому, сотруднику ОГПУ) пришлось возвратиться на польскую сторону. Люди, которые должны были их встретить с советской стороны, из-за метели к ним не добрались. Шульгину пришлось ночевать на хуторке в Польше. Сюда за ним пришли трое «контрабандистов». Старший «контрабандист» сказал Шульгину: «Я знаю, кто вы…» Далее автор «Трех столиц» приписывает «старшему» несколько положенных «контрабандисту» фраз, которых тот не думал произносить. Эти «детали» выдуманы были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на «Трест».
Небольшое отступление.
Осенью 1963 года я навестил Александра Алексеевича Лангового, полковника Советской Армии в отставке. Он сказал:
— Если увидите Василия Витальевича Шульгина, передайте ему привет от «старшего контрабандиста». Это был я.
Смелый и испытанный в конспирации враг советской власти, убеждённый монархист Шульгин так и не догадался, что эти переодевания, револьверы на изготовке, советы «старшего контрабандиста», как вести себя в случае встречи с пограничниками, — все это было инсценировкой.
Итак, в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через «окно» в Столбцах и отправился в Киев с вручённым ему паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца.
Спутником Шульгина был Антон Антонович (Сергей Владимирович Дорожинский). Шульгин описывает его так:
«В глаза мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло, как монокль… Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе».
У Шульгина не раз являлась мысль спросить: «Да кто же вы такой, Антон Антоныч?»
В Киеве Шульгин остановился в гостинице «Бельгия», а Антон Антонович — в «Континентале».
«Первые дни он (Шульгин) был очень сдержан, — писал в своём докладе Дорожинский, — затем постепенно разошёлся, сделался как будто искренним… охарактеризовал всю эмиграцию в целом, поделил её на группы, дав определение каждой… В первую очередь он выдвигает Врангеля, считая его большим человеком с железным характером. Отношения между Врангелем и Кутеповым основаны на личных счетах. Кутепов поручил „племянникам“ (Марии Захарченко и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин в России».
Шульгин рассказывал, что, оставаясь врагом советской власти, он был глубоко поражён тем, что ему пришлось увидеть в Советском Союзе. «Мы там представляем себе Россию вымирающую, обтрёпанную, грязную… Действительность говорит другое: как глупы все те, кто верит тому, что пишет пресса Запада».
В первых разговорах с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о «Тресте», но упоминал, что «защищал» «Трест» в Париже от Чебышёва и Врангеля, но теперь видит, что во главе этой организации стоят солидные люди, ведущие дело умно и хитро.
В Киеве за Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог неотрывно быть с ним; кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина каких-нибудь явок не по линии «Треста». Шульгин заметил эти наблюдения и довольно красочно описал свои драматические переживания: за ним гонялось «чёрное пальто»; кто-то подглядывал через стеклянную дверь; он «спасался» на трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под вагонами.
«Да, пожалуй, это и был бой… Поединок! — восклицает в своей книге Шульгин. — Вдруг вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой».
Дорожинский принимал меры «предосторожности», как мог успокаивал Шульгина. Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским особой сигнализацией, глядел сквозь занавеску, ожидая, когда наконец появится его ангел-хранитель — высокая дендистая фигура, у которой «пенсне блестело моноклем».
В Киеве Шульгин решил расстаться с седой бородой, в парикмахерской пробовал её выкрасить, но она из-за скверной краски оказалась красно-зеленой. Страх не проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного, Дорожинский увёз Шульгина в Москву.
4 января 1926 года в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ Шатковский (в книге Шульгина он назван Василием Степановичем) и поселил гостя на даче в Лосиноостровской. Дорожинский расстался с ним, и теперь Шульгин оказался на попечении возвратившихся и» Ленинграда «племянников». Это имело тот смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за которыми, естественно, велось наблюдение.
Шульгин описал пребывание на зимней даче под Москвой. В целях конспирации он в своей книге изменил обстановку и действующих лиц, а позднее писал уже так, как было в действительности:
«Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и её мужу под специальное покровительство. Муж её был офицер… По её карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я её узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в её чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица… Испытала очень много, и лицо её, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала „на химии“, то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома…
Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: «Я старею… Чувствую, что это мои последние силы. В этот „Трест“ я вложила все свои силы, если это оборвётся, я жить не буду».
В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. «Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации». Этот «другой» был Стауниц.
13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов — «сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник» — разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя «Треста». При нем Радкевич держался почтительно, по-военному.
Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник ещё перед переходом границы:
— У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров?
Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с «лесными концессиями», предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займётся «Трестхоз»[28].
Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, — возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича.