– Да ну его, он трепач! – сказал я.
   – Нет, он не трепач, – возразил Венька и добавил задумчиво: – Он, пожалуй, еще похуже, если в него вглядеться…
   Впереди нас вдоль забора, цепляясь за забор, за старые, трухлявые доски, продвигался человек. Мы сразу узнали Егорова. И он, конечно, узнал нас, но не заговорил. Он просто молча шел впереди по узенькой кромке обледеневшего снега.
   Венька окликнул его:
   – Ты куда сейчас?
   – Домой, на маслозавод.
   – О, это далеко, особенно по такой грязи! И главное, темно, – сказал Венька. И еще спросил: – А чего это ты говорил, что тебе теперь не будет жизни на маслозаводе?
   – Ну, это долго объяснять, – уклонился Егоров.
   Видимо, он все-таки обиделся, что Венька его не дослушал в клубе. И Венька это сейчас почувствовал.
   – А то, хочешь, идем к нам ночевать, – пригласил он. – Можем постелить тебе тюфяк. Попьешь чаю. – И пошутил: – Облепиховой настойки у нас нет, а чай найдется, даже не с сахарином, а с сахаром…
   – Нет, спасибо, – отказался Егоров, – я пойду домой. Утром рано вставать. – Голос у него был невеселый.
   На площади Фридриха Энгельса он попрощался с нами и уж совсем невесело сказал:
   – Вам хорошо, ребята!
   – Чем же нам хорошо? – спросил я.
   – Всем хорошо. У вас работа хорошая. Постоянная. Вас никто не тревожит…
   Венька засмеялся.
   – Вот это ты в точности угадал, что нас никто не тревожит! Может, тебя устроить на нашу работу?
   – А что, я бы пошел! – оживился Егоров. – У вас ни перед кем унижаться не надо…
   – А ты перед кем унижаешься?
   – Ну, это сразу не расскажешь, – опять уклонился Егоров. И показал рукой: – Мне теперь вот прямо под гору. Ох, и скользко там сейчас!
   – А то действительно пойдем к нам, – предложил я.
   – Нет, ничего, не надо, я доберусь, – пошел через площадь Егоров. И повторил: – Я доберусь…
   – Вот что, – крикнул ему Венька. – Если будешь в наших краях, заходи. Мы тут живем недалеко, на Пламя революции, шестнадцать. Обязательно заходи…
   – Ладно, то есть спасибо! – уже из темноты откликнулся Егоров.
   Ему надо было идти под гору, потом через мост, все время лесом.
   А мы пошли по улице Ленина, где горело несколько керосиновых фонарей и рядом с ними висели в проволочных сетках электрические лампочки, которые должны были загореться к Первому мая, когда будет пущена электростанция.
   Мы пошли мимо бывшего махоткинского магазина, мимо магазина Юли Мальцевой, как мы мысленно называли его, и с грустью посмотрели на огромный, чуть покрытый ржавчиной замок, висевший на обитых железом дверях.
   Эх, Юля, Юля! Наверно, и в пятьдесят лет и позже не разгадать мне, что же было в тебе такое притягательное, что увлекало, и радовало, и мучило нас. Но ведь было что-то, от чего и волновались и робели мы перед тобой. И даже замок твоего магазина вдруг наполнял нас сердечным трепетом.



14


   Венька был решительным и смелым, хитрым и даже грубым, беспощадно грубым, когда требовали обстоятельства.
   Таким его знали многие. Но мало кто знал, что он же бывает застенчивым и нерешительным.
   В окнах нашей амбулатории, или «предбанника», как мы ее называли, было уже темно, когда мы проходили мимо. Поляков, должно быть, лег спать. И Венька постеснялся разбудить Полякова, хотя плечо у Веньки разболелось так, что я думал, он в самом деле сойдет с ума.
   Он метался всю ночь на узенькой своей кровати, бредил, скрежетал зубами. То сердито, то жалобно и нежно звал Юльку, называл ее Юлией, Юленькой. То вдруг открывал глаза и разумно спрашивал:
   – Я кричу?
   – Нет, что ты!
   – Ну, тогда извини, пожалуйста. Спи. Нам рано вставать. Мне чего-то такое приснилось. Ерунда какая-то…
   И опять начинал бредить.
   – Отойди! – кричал он кому-то. – А то я покажу тебе сейчас христианскую мораль.
   И ругался с такой свирепостью, что сразу разрушил нашу репутацию в глазах богобоязненной нашей хозяйки.
   – Никак, напились, – объяснила она за дверью соседке. – А были на редкость смирные ребята. Несмотря что из уголовного розыска.
   Во втором часу ночи я все-таки пошел и разбудил фельдшера Полякова.
   Заспанный, сердитый, Поляков осмотрел Венькино плечо и развел руками.
   – Что же я теперь могу поделать? Ведь я же не врач-хирург, я только всего-навсего деревенский фельдшер. А это уже начинается, кажется, заражение крови. Вам понятно, что такое заражение крови?
   – Понятно, – сказал я. – Надо немедленно что-то делать…
   – Делайте что хотите, а я отмываю руки, – пожал плечами Поляков. – Я вам предлагал Гинзбурга?
   – Ну, предлагали.
   – А теперь Гинзбург уехал в Ощепково. И оттуда уедет прямо к себе. А я отмываю руки. Это уж не по моей специальности.
   Тогда я вынул из-под подушки кольт, положил его на стол и сказал Полякову:
   – Вот это вы видите, Роман Федорович? Если Венька умрет, я вас – даю честное комсомольское – в живых не оставлю. Я вас тогда на краю земли найду. И из земли выкопаю…
   – На это вы только и способны, – презрительно вздохнул Поляков, опасливо покосившись на кольт. – Ну хорошо, тогда я сейчас съезжу в Ощепково. Может, я еще Гинзбурга найду. Хотя я, конечно, не ручаюсь. Может, Гинзбург уже дальше проехал…
   Веньку поместили в уездную больницу, которой заведовал родной брат нашего Полякова – тоже фельдшер – Сергей Федорович. Такой же длинный и сухощавый и такой же малограмотный, он, однако, отличался от своего брата необыкновенной важностью.
   – Здесь медицинское учреждение. Посторонних попрошу удалиться, – сказал он сразу же, как Веньку уложили на койку против окна.
   Посторонним был тут только я. Но я не мог удалиться, не хотел удаляться. Я ждал, когда приедет Гинзбург.
   У Веньки опять начался бред. Он, должно быть, вспоминал в бреду поездку в Воеводский угол, на кого-то сердился, что-то искал под одеялом. Наверно, пистолет искал. И вдруг ясно, неожиданно ясным голосом, позвал:
   – Ну, Юля, подойди сюда! Ну, не бойся, подойди…
   Мне было неприятно, что при этом присутствует заведующий больницей. Чтобы отослать его, я спросил:
   – У вас есть термометр?
   – У нас все есть, уважаемый молодой человек, – сказал заведующий. – Но посторонние, еще раз повторяю, должны удалиться. Мы будем обрабатывать больного согласно нашим правилам…
   – Вы не будете обрабатывать больного, – твердо сказал я. – Пусть сперва приедет Гинзбург.
   А Гинзбург все не приезжал.
   Начался тоскливый, медленный рассвет.
   На рассвете я разглядел, что окно, подле которого лежит Венька, выходит прямо на погреб, украшенный большой, старинной, чуть поржавевшей по краям вывеской с твердым знаком: «Для усопшихъ».
   – Вы бы хоть вывеску убрали, – показал я заведующему. – Для чего эта вывеска? Вы же сами знаете, где у вас хранятся усопшие…
   – Мы-то знаем. А родственники? Тут же каждый день родственники забирают усопших…
   – Неужели каждый день?
   – Каждый день. А как же вы хотели? Тут же больница, приемный покой…
   Я не думал, что Венька вот сейчас умрет в больнице. Я знал, что Венька сильный и обязательно выживет. Но я не хотел, чтобы он открыл глаза и увидел своими глазами эту вывеску, которая хоть кому испортит настроение.
   Я вышел во двор, залез на земляную кровлю погреба и сорвал вывеску.
   Заведующий позвонил нашему начальнику. Он кричал с визгом и стоном в телефонную трубку, что тут сотрудники уголовного розыска ужасно озоруют, что, если сейчас начальник лично не прибудет сюда, они, эти сотрудники, чего доброго, разнесут все лечебное учреждение.
   Вскоре наш начальник прибыл в больницу. Он сердился, ругал меня, грозился посадить под арест. И не за то, что я оторвал вывеску, а за то, что вовремя не известил его о таком несчастье с Вениамином Малышевым.
   От шума, поднятого сперва заведующим больницей, а затем нашим начальником, не только проснулись все больные, но очнулся и Венька, которому заведующий уже успел положить на голову резиновый мешочек со льдом.
   И на Веньку тоже напустился начальник.
   – А ты что тут разлегся? – кричал он на него. – Где же ты раньше-то был? Почему скрывал такое дело? Разве ты не знаешь, что ты от такого дела можешь в любую минуту помереть?
   – Ну уж, помереть… – тихо сказал Венька, стараясь приподняться в присутствии начальника.
   – Свободно можешь помереть, – подтвердил начальник. – Я даже знал одного мужика, который вот так же от глупости своей помер.
   Я понял, что напрасно оторвал вывеску.
   Наш начальник кричал не только на меня и на Веньку, но и на заведующего больницей, как будто он тоже ему подчиняется. Он оглядел всю больницу, всех больных, нашел, что тут очень грязно и душно, велел проветрить помещение и сам раскупорил и распахнул в коридоре окно.
   В это время и прибыл доктор Гинзбург.
   Очень шустрый старичок с черными внимательными глазами и острой бородкой, он делал все так быстро, уверенно и ловко, что мне вдруг самому захотелось стать доктором, и именно хирургом. «А кто знает, может, еще и стану», – подумал я.
   Доктор Гинзбург не просил удалиться посторонних. Он при нас раздел Веньку, протер ему грудь и плечо спиртом, поудобнее усадил на кровати, для надежности, привязал полотенцем, дал чего-то попить. И Венька даже ойкнуть не успел, как доктор разрезал плечо и стал выдавливать ватой какую-то гниль, чуть не погубившую Веньку.
   Не только мне, но и нашему начальнику понравилось, как работает доктор Гинзбург. Начальник поблагодарил его и сравнил эту работу с цирковой, что, конечно, было наибольшей похвалой в устах нашего начальника. Но доктор сказал, что это не бог весть какая сложная операция, что бывают операции много сложнее, и похвалил Веньку за его спокойствие и железный организм.
   – Организм такой, – сказал доктор, – рассчитан на добрую сотню лет. Прекрасный молодой человек богатырского телосложения.
   И нам это было особенно приятно, как будто он хвалил нас самих и все наше учреждение, тем более что доктор произнес к тому же и уважительные слова о нашей, как он выразился, общественно полезной и, в сущности, чрезвычайно опасной деятельности.
   Наверное, я думал, из уважения к Вениамину Малышеву доктор Гинзбург задержался в Дударях еще на несколько дней. Он уехал, когда процесс заживления раны пошел, по его словам, весьма активно. Но Веньке он все-таки приказал лежать в больнице. И начальник строжайше подтвердил этот докторский приказ.
   Навещать Веньку приходили в больницу по очереди все сотрудники нашего учреждения. И даже из других организаций приходили ребята.
   Пришел и Саша Егоров с маслозавода. Он принес в подарок бутылку кедрового масла и сказал, что уже окончательно расплевался теперь со своим дядей и уезжает завтра к сестре.
   Веньке вдруг почему-то стало жаль расставаться с этим Сашей, которого он, правда, выручил из беды. Бутылку с кедровым маслом он не взял, сказал, что ему харчей хватает, а масло посоветовал увезти сестре – оно там больше пригодится, если у сестры, тем более, трое маленьких детей.
   – Ты нам лучше напиши письмо, – попросил Венька Егорова. – Нам же интересно будет, как ты там устроишься, как тебя встретит сестра, какую ты найдешь работу.
   – Работу я теперь, однако, не скоро найду, – погрустнел Егоров. – Вы сами знаете, какая безработица. Но я все равно решил отсюда уехать. Все-таки у меня там сестра.
   Венька уже свободно ходил по всей больнице и по двору. Он проводил Егорова до ворот, попрощался с ним и потом сказал мне:
   – Вот посмотри, какой у меня характер привязчивый! Ну, кто мне этот паренек? Я всего-то несколько раз его видел. А вдруг почему-то прикипел я к нему. И мне жалко, что он уезжает…
   Венька вернулся в палату и стал точить на ремне бритву, чтобы побриться.
   Один конец ремня он укрепил на гвоздике, вбитом в подоконник, другой держал в зубах.
   В это время пришел навестить его Васька Царицын, который ходил к нему в больницу почти так же часто, как я.
   Васька принес в подарок Веньке кедровых орехов, сам же щелкал их тут и бережно собирал скорлупки в кулак. При этом он рассказывал разные новости и между прочим сообщил:
   – А эта Юлька Мальцева все время, как я ее встречу, про вас спрашивает. И вчера на репетиции опять спрашивала. Больше, конечно, спрашивает про Веньку.
   Венька продолжал точить бритву и стоял лицом к окну, чтобы свет падал на ремень. Поэтому мне видно было только одну его щеку. И видно было, как к ней приливает густая, горячая краска.
   – Будет ерунду-то пороть, – сказал он Ваське, не поворачиваясь к нам, но выпустив из зубов конец ремня.
   – Нет, я правду говорю, – разгорячился Васька. – Я ее даже так понимаю, Юльку, что она хотела бы к тебе в больницу зайти. Хочешь, Венька, я ее приведу?
   – Для чего это? – спросил Венька и снова ухватил зубами конец ремня.
   – Просто так. Хочешь, приведу? Она же почти рядом со мной живет: Кузнечная, шесть.
   Венька промолчал. Он стал пробовать бритву на ногте, очень ли острая она.
   А я спросил Ваську:
   – Ну, а ты сам-то что же? Ты же сам как будто ухаживал за Юлькой? Даже, я помню, собирался жениться…
   – Да какой я жених? – чуть смутился Васька. – Тем более для Юльки Мальцевой. Она бы только посмеялась надо мной, если б узнала. Она надо всеми смеется. Чересчур образованная.
   – А Узелков? – спросил я, стараясь не выдать своей заинтересованности. – Он ведь, по-моему, главный ухажер?
   Васька вдруг сам засмеялся.
   – Узелков – это одна комедия. С кем ты его равняешь? Венька и Узелков. Ну какое же может быть сравнение! Узелков же всего только обыкновенный черный жук против него.
   И показал глазами на Веньку, уже легонько направлявшего бритву на оселке. Он делал вид, что совсем не слушает Ваську.
   Васька покрутился тут, в палате, еще минуты две и, попрощавшись, ушел.
   А Венька сел бриться. Он намыливал щеки, смотрелся в зеркало и молчал. И я тоже молчал. Однако молчание Веньки было почему-то неприятно мне. Мне хотелось, чтобы Венька хоть что-нибудь сказал по поводу Васькиных слов. Мы приятели, нам следовало бы обсудить Васькины слова о Юльке.
   Я терпеливо ждал, что скажет Венька. Но он молча выбрил одну щеку и начал брить другую.
   Бриться ему было трудно одной рукой. Я удивился, что он бреется, не натягивая кожу на щеке, как делал я, как делают все. И еще я удивлялся уж слишком спокойному выражению его лица, будто ничего здесь не произошло, будто Васька и не приходил вовсе и ничего не говорил. Правда, два раза Венька поморщился, но это оттого, что бритва шла против волоса.
   Мне вдруг захотелось, чтобы он порезался.
   Но он побрился благополучно, вытер тщательно бритву и, спрятав ее в футляр, стал, не взглянув на меня, собирать со стола бумагу, испачканную мылом. Потом он сказал:
   – Вот я и побрился.
   – Можешь, – ехидно сказал я, – идти в магазин. Наверно, еще не закрыли, Юлька там.
   Венька ничего мне на это не ответил. Взяв кисточку, выжал ее в стаканчик и понес стаканчик во двор, чтобы выплеснуть грязную воду.
   Вернувшись, он, улыбаясь, спросил:
   – Ты чего злишься? Влюблен?
   – В кого это я влюблен?
   – В Юльку, что ли?
   – Не угадал, – сказал я и тоже улыбнулся.
   – А в кого?
   И тут я соврал непонятно для чего, может быть, из гордости.
   – Нет, – сказал я, – нисколько я в нее не влюблен. Был влюблен, правда. Но теперь прошло. Мне сейчас другая девушка нравится.
   – Катя Петухова?
   Я зачем-то утвердительно мотнул головой, хотя библиотекарша мне никогда не нравилась.
   – Честное слово? – спросил Венька и пристально посмотрел на меня.
   Я подумал и сказал твердо:
   – Честное слово.
   И в эту минуту сам поверил, что мне действительно нравится не Юлька, а Катя Петухова. Я даже почувствовал какое-то облегчение. Венька шагал по комнате взад-вперед и опять молчал.
   Утром я поехал в деревню Покукуй, где минувшей ночью произошло убийство с целью грабежа.
   Убитым оказался заведующий кооперативом. А сторожа бандиты связали знаменитыми тогда сыромятными ремешками-ушивками, отличавшимися, как мы писали в протоколах, «большой прочностью и свойством крепости узла при завязывании».
   Пока я вел расследование в Покукуе, пришло известие, что точно такие преступления на рассвете совершены в Покаралье, в Уяне и в Ючике. В Уяне, помимо ремешков-ушивок, были найдены на месте преступления еще охотничье ружье марки «геха», имеющее свойство поражать большую площадь рассеиванием картечи при выстреле, и американская винтовка марки «винчестер», обладающая большой дальнобойностью.
   Эти вещественные доказательства, попавшие в наши руки, говорили о многом.
   Во-первых, они попали к нам в руки именно потому, что в одной из деревень, в Уяне, сами жители, главным образом промысловые охотники, оказали серьезное сопротивление бандитам – трех убили.
   Это уже отрадная новость. И многозначительная. Значит, жители все активнее вступают в борьбу против бандитов.
   Это я с удовольствием записал в сводку.
   Во-вторых, оружие, оставленное бандитами в Уяне, выглядело совершенно новым. Оно и выпущено совсем недавно – в прошлом году. Значит, бандиты все еще снабжаются новым оружием, может быть, прямо из-за границы.
   Это тоже очень важный факт. И его я тоже отметил в сводке.
   Однако больше всего меня занимали ремешки-ушивки.
   Не первые распустившиеся на деревьях листочки, не горячее солнце, а именно эти ремешки-ушивки свидетельствовали, что весна уже началась и на днях у нас вдвое, втрое, вчетверо прибавится работы.
   Ремешки-ушивки – это изобретение неуловимого Кости Воронцова, «императора всея тайги». Значит, он уже выходит на простор. Первые убийства и грабежи – дело рук его банды.
   Я доложил об этом начальнику. Потом пошел в больницу.
   Было обеденное время. Венька, как все больные, ел из алюминиевой тарелки манную кашу с постным маслом.
   – Пусть это все валится ко всем чертям! – сказал Венька, выслушав меня, и так отодвинул тарелку, что она скатилась со стола. – Пусть заведующий сам доедает эту кашу. А я сегодня же ухожу из больницы…
   – А начальник? Он же тебе твердо приказал…
   – Пусть он что хочет приказывает! – обозлился Венька. – Пусть он хоть сам ложится сюда, а я ухожу. Я всю осень готовил дело. И еще зимой налаживал. А теперь я буду тут лежать? Нет, дураков нету тут лежать…
   Венька снял больничный байковый халат, от которого пахло щами, лекарствами и еще чем-то удушливым, надел все свое, принесенное санитаром из кладовой и пахнущее теперь мышиным пометом и сыростью, подарил санитару за услуги зажигалку, сделанную из винтовочного патрона, попрощался с больными, пообещал как-нибудь зайти сыграть в шашки, и мы пошли к начальнику.
   Начальник сейчас же вызвал нашего Полякова, велел в своем присутствии осмотреть Венькино плечо и, не поверив фельдшеру, еще сам осмотрел.
   – Заживает? Как сам-то чувствуешь, заживает?
   – Зажило уже, – сказал Венька. – Я чувствую, что зажило.
   – Нет! – покачал головой начальник. – Дней этак десять надо еще полежать. А ты как считаешь, Поляков?
   Поляков поднял нос, понюхал воздух, как всегда делал в затруднительных случаях, и согласился с начальником.
   – А Воронцова кто будет ловить? – сердито посмотрел Венька на Полякова. – Вы, что ли?
   – Это уж не по моей части, – чуть отступил Поляков.
   – Вот в том-то и дело, – сказал Венька. – Мне надо ехать в Воеводский угол. Просто очень срочно. Может, даже сегодня. Я и так, наверно, пропустил время. А вы, Роман Федорович, я вас прошу, – обратился он к Полякову, – еще раз мне сегодня перевяжите получше. А потом уж я сам повязку сниму в Воеводском углу. Когда все заживет окончательно…
   – Нет, в Воеводский угол ты не поедешь. – Начальник стал отмыкать ящик письменного стола. – Ни сегодня, ни завтра не поедешь. Воронцова мы будем ловить уж своими силами. Без тебя. – И, отомкнув ящик, протянул Веньке вчетверо сложенную бумагу.
   Это был приказ откомандировать Вениамина Степановича Малышева в распоряжение губернского уголовного розыска.
   – Могу тебя только поздравить, – протянул Веньке руку начальник. Ничего поделать не могу. Могу только поздравить.
   – Все это ерунда! – положил на стол бумагу Венька. – И потом, я хотел спросить: почему это именно меня откомандировать? В честь чего?
   – Я так понимаю, – сказал начальник, – что в связи с ликвидацией банды Клочкова. Это надо понимать как выдвижение молодых кадров на руководящую работу в губернский центр…
   – А я при чем? – опять спросил Венька. – Если уж выдвигать, так не меня, а Соловьева Колю. Ведь Клочкова же он убил…
   – Ничего не знаю, ничего не знаю! – засмеялся начальник. – Руководящим товарищам виднее, кто кого убил. И кроме того, очень важно, какое освещение дает событиям пресса…
   Тут, наверно, мы все в одно время вспомнили эту фразу из очерка Якова Узелкова о юноше-комсомольце с пылающим взором, который совершал буквально чудеса храбрости.
   – Значит, даже в губрозыске верят брехунам, – сказал Венька. – Но я все равно должен сейчас поехать в Воеводский угол.
   – Когда плечо окончательно заживет, тогда посмотрим, – спрятал бумагу опять в ящик письменного стола начальник и сделал строгое лицо.
   Венька застегнул все пуговицы на рубашке, поправил поясной ремень и вытянулся, как на смотру.
   – Я уже и так вполне здоров. Чего еще надо? Глядите, как я нажимаю плечо. И ничего…
   – Медицина, видишь, другого мнения.
   – А ну ее, медицину! – вдруг вспыхнул Венька. И кроме Веньки, никто бы так не посмел вспылить в присутствии нашего начальника. – Мне работать надо, а тут какая-то ерунда с медициной…
   Начальник, однако, не одернул Веньку. Промолчал. И можно было так понять, что он согласен с Венькой.
   Поляков, уже не прекословя, повел Веньку на перевязку к себе в амбулаторию. И, как бы извиняясь перед Поляковым за свой внезапный выпад против медицины в кабинете начальника, Венька говорил по дороге на перевязку:
   – Это если б зимой – пожалуйста. Я бы с удовольствием, Роман Федорович, еще полечился… Худо ли отдохнуть, почитать, разные байки послушать. А сейчас – вы же сами понимаете – лечиться некогда. Такая горячка начинается. Одним словом – весна. И скоро – лето…
   Мы шли с Венькой домой, на нашу улицу Пламя революции, мимо городского сада, мимо пахучего кустарника, уже нависшего курчавыми вершинами над решетчатым деревянным забором.
   Я предложил:
   – Может, зайдем к Долгушину? Он вчера переехал в сад. И медведя своего перевез…
   – Ну и пес с ним!
   – Нет, правда, может, зайдем? По случаю твоего выздоровления. У Долгушина выступает какой-то новый куплетист. Из Красноярска.
   – Ну и пусть выступает! А я поеду в Воеводский угол. Некогда мне. В другое время куплетиста послушаем…



15


   Мне тоже хотелось поехать в Воеводский угол, но начальник меня не пустил.
   Венька уехал один. И на работе я как-то не замечал его отсутствия. А в свободные часы мне вдруг становилось скучно. В больницу теперь не надо было ходить. И к Долгушину идти одному казалось почему-то неудобным.
   Перед вечером однажды я зашел в библиотеку. Катя Петухова собиралась домой. Она уже сняла свой серенький халатик и мыла руки под дребезжащим умывальником.
   – Закрыто, – сказала она мне довольно нелюбезно. – Разве не видно, на дверях написано: до семи тридцати.
   – Ничего, – сказал я, – я только книжки посмотрю.
   – Завтра посмотришь…
   – Завтра я, может, уеду. Я хотел сегодня тут кое-что посмотреть.
   – Ну, посмотри, – согласилась она.
   Я смотрел книжки, пока она вытирала полотенцем руки, потом надевала синюю жакетку. Наконец она загремела ключами и стала у открытой двери, нетерпеливо ожидая, когда я уйду.
   Мы вышли вместе, молча прошли весь переулок, а у ворот городского сада я сам неожиданно для себя предложил ей:
   – Зайдем в сад?
   – Это зачем же?
   – Просто погуляем, пройдемся. А что особенного?
   – Ничего особенного, – сказала Катя. – Но я еще не обедала…
   – Здесь и пообедаем. У Долгушина.
   Катя вдруг обиделась, покраснела, и на белобровом ее личике как-то смешно вздернулся веснушчатый носик.
   – Ты меня за кого принимаешь?
   Я засмеялся.
   – Я тебя принимаю за девушку, за комсомолку, за хорошего товарища…
   – Нет, ты что-то задумал. Я в жизни никогда не бывала в ресторанах. Я считаю, что комсомольцы не должны…
   – Комсомольцы должны все испытать, – авторитетно сказал я. – Ты что, считаешь, что в рестораны ходят только одни нэпманы и всякая мразь?
   – О, ты, я смотрю, оригинальный человек! – улыбнулась Катя.
   Я не знал, хорошо ли это – быть оригинальным человеком. Я понимал только, что Катя относится ко мне снисходительно, смотрит на меня свысока, как бы с высоты тех книг, которые она прочла в этой обширной библиотеке.
   Однако она все-таки пошла со мной в сад, а потом и в ресторан Долгушина – в этот дощатый, застекленный павильон, наскоро выстроенный среди густого кустарника.