Страница:
поверх меня, с молчаливым бесстрастием слушал разговоры на кухне.
За окном мелькнуло красное, хлопнула сенешная дверь. В кухню кто-то
вошел, вытирая, зашаркал у порога ногами.
- Заходи, заходи, Вер,- заприглашала хозяйка.
- Вы еще не истопились, здравствуйте,- послышался голос с приятной
напевинкой.
- Что раздетая, дош вон какой.
- Уж перестал, туман только. А я нынче хлеб пекла. Надоел покупной,
кисел, меры нет. Своего захотелось. Нажарилась возле печки, дак и тепло.
- Или выходная, хлеб затеяла?
- Кой выходная. К двум часам бежать. Лектор какой-то приехал, дак клуб
прибрать надо. Вчера танцы были, затолкли, лопатой не отскребешь.
- Теперь заненастилось, не намоешься. Да ты проходи, проходи,- опять
заприглашала хозяйка.- А я дак еще не прибиралася, ералаш в хатя.
- Да нет, теть Усть, я на минуточку... Я чего... Радио что-то замолкать
стало. От дождя, что ли. Слово скажет - два молчит... Зашел бы Витя глянуть,
чего оно...
- Да он спит еще. Вчера натанцевался.
- Я глядела, не было его в клубе.
- Да ты пройди, побуди.
Витька придавил о пол папиросу, задернулся пологом.
- А я вижу, кто-то в окне, думала Витя, дай забегу спрошу. А если спит,
дак чего ж...
- Погоди, я его сама побужу,- готовно сказала хозяйка.- Хватит ему...
- Ой, не надо, теть Усть,- горячо запротивилась Вера.- Вы уже потом,
передайте. Да и не к спеху. Как будет время, так пусть и зайдет... Побегу я.
- Да сидела б...- не отпускала хозяйка.- Щас самовар поставлю. Вчерась
бегала в сельпо, дак мед с сотами был, полкило взяла...
- Спасибо, теть Усть, бежать надо. Гладить затеяла.
Вера ушла, опять промелькнула под окнами жарким платьем. Витька полежал
еще за пологом и снова высунулся.
- Соседка наша,- пояснила хозяйка.- Девушка еще... Не забыть Витьке
сказать, чтоб сходил починил... А и будете, бабы, чай пить, самовар
поставлю? - предложила она с лихой бесшабашностью.- Все одно сидеть...
- Да когда уж теперь,- сказала Наливайка-младшая.
Витька встал - крепкий, кряжистый, с сильными скошенными плечами, бедра
его плотно обтягивали синие трикотажные полуплавки с красной окантовкой -
натянул флотские брюки, обулся. Потом отвернул полог, сдернул с гвоздя
бушлат, громыхнувший латунными пуговицами, набросил его в напашку. Уже
одетый, закурив еще раз, он вышел.
- Вить, а тут Вера заходила...
- Слыхал,- буркнул Витька.
- Радиво у них чевой-то...
Витька не ответил, шагнул в сени. Дым от папиросы протянулся за ним из
самой горницы.
- Сын? - уважительно полушепотом спросила Наливайка-младшая.
- Сыно-ок,- вздохнула хозяйка, и были в ее голосе и гордость, и
растерянность перед непонятным Витькиным молчанием.- Вот демобилизовался...
Дома теперь...
Потом они еще о чем-то судачили, и было слышно, как весело зашумел
самовар.
В окно я увидел Витьку. Он стоял, прислонясь спиной к палисаднику,
засунув руки в карманы и растопырив локтями накинутый бушлат. Время от
времени над его кудлатой головой взвивался дымок папироски.
Дождик, наверно, и вправду поутих, потому что заметно посветлело, и был
теперь виден не только колодец под бугром, но и бурые чащобы камышей за ним
и даже тот берег с окраинными домами заречной улицы. Только пахота на бугре
за избами еще размыто синела.
По той стороне, полевой дорогой, мимо намокших, резко желтевших скирдов
новинкой соломы, плелась подвода, и было видно, как лошадь усердно мотала
головой, помогая себе тащить телегу. Витька долго следил за нею, потому,
должно быть, что ничего живого не попадалось на глаза и глядеть было не на
что.
Глядел на телегу и я... Вдруг Витька обернулся и закивал мне, замахал
рукой. Я было не понял, в чем дело, но тут и сам за разговорами на кухне, за
шумом самовара услыхал глухой и ровный гул самолета.
В доме сразу все всполошились. Хозяйка прибежала с моим пальто,
просохшим, с горячей подкладкой, потом побежала помогать Наливайкам, сама же
подхватила корзину и потащила в сени.
- Ой леший! Да что ж он так-то налетел,- приговаривала она.- Чаю не
попили.
- И на том спасибо,- выходя, ссутулилась в низких дверях
Наливайка-младшая.- Заходите когда...
- Да вы городами, городами бегите. Тут ближче...
Самолет, развернувшись над селом, серым кургузым саранчуком промелькнул
за деревьями и пал где-то в поле.
Уже за сараем я торопливо сунул руку хозяйке, она, простоволосая, с
откинутым на плечи платком, тревожно озабоченная тем, как бы мы не опоздали,
неловко подала мне свою маленькую, неприятно жесткую и сухую руку и,
приговаривая: "Вы уж извиняйтя... Заходитя",- растроганная не расставанием с
нами, а скорее самой процедурой прощания, стыдливо и смущенно завлажнела
глазами. Я взял у Наливайки-младшей корзину с гусем, и мы пошлепали
торопливым скользучим бежком по раскисшей огородной тропке - я, за мной
Наливайка-младшая и уж за ней, растопырив руки, толсто закутанная бабка.
- Час вам добрый! - кричала вослед нам от сарая хозяйка.- Ох, лихо мое!
К самолету никто не опоздал: в полутемном железном чреве кабины уже
сидели и лейтенант со своей попутчицей, оживленной предстоящим полетом, и
гражданин с ревизорским портфелем, и те две девчонки в высоких копноподобных
прическах. В овальную дверь было видно, как внизу, возле
стремянки, покуривая и часто сплевывая, нарочито налегая на матерок,
панибратничал с пилотами аэродромный диспетчер. Наливайки сели в конце на
разных скамейках, и, когда самолет взревел, задрожал всем телом и помчался,
они, грузно припечатанные к сиденью, уставились друг на друга, окаменело
переживая оторопь.
Сначала за окном струилась близкая трава, потом она незаметно отступила
вниз, стала полем, самолет накренился, поворачивая, земля резко провалилась,
и в этом провале, в буром разливе камышей оловянно заблестела кривулистая
речонка. Мы летели над долиной Варакуши, ближе к левому ее косогору, и
вскоре внизу поплыли четкие квадратики дворов. Я даже разглядел сруб колодца
под кручей с нитками тропинок, веером протянувшихся от него к избам, и,
мысленно пробежав по одной из них, отыскал по вялому, затухающему дымку над
соломенной крышей Витькину избу. Разглядел и неубранную грядку капусты, и
сарай, и ворошок хвороста нa дворе.
А еще успел разглядеть черное пятно перед палисадником, и я догадался,
что это все еще стоит на улице Витька. Мне показалось, что мелькнуло его
запрокинутое лицо - светлое пятнышко на темном фоне бушлата: должно быть, он
глядел на самолет. И то, как от соседнего дома отделилось красное и
двинулось навстречу Витьке...
Самолет забирал все выше, и стало видно далеко окрест: неоглядно
простирались ухоженные поля - зеленые и черные, с пятнами скирдов на
взметах, с жирными полосами дорог, разумно обходивших овражки и кочковатые
низины, пестрая россыпь коров мелкой галькой виднелась на яркой озими. Сама
же деревня, вытянувшаяся двумя долгими улицами по обе стороны Варакуши, под
конец смешалась и разбрелась домами, и это был уже сам райцентр. Я отыскал
базарный майдан с белой церквушкой, заезжий дом рядом с нею, где провел
четыре командировочные ночи, и розовый брусок школы по другую сторону
площади в окружении серых безлистых садов. За школой широко белела вода
местной Рицы в голых глинистых берегах. Своими очертаниями пруд походил на
балалайку, основанием которой служила ровная грядка плотины, а грифом -
втекавшая в него Варакуша. С высоты все это казалось ничтожно малым,
игрушечным, каким-то воплощением суеты сует. И только сама земля с высотой
становилась еще шире и беспредельней.
И опять в корзине забился и закричал гусь, и все повернули головы,
обрадовались происшествию, снявшему тягостное напряжение полета, засмеялись,
заговорили. Покраснев, деланно заулыбалась и Наливайка-младшая: ей было
неловко, что она везла такую беспокойную ношу. На крик гуся высунулся из
служебного отсека пилот, широколицый, густобровый, в лихой аэрофлотской
фуражке с эмблемами.
- Это у кого такая веселая закуска? - спросил он, оглядывая пассажиров.
Все уставились на бабку.
- А ну, давай, старая, шуранем его за борт,- сказал летчик.- Эх и
полетит!
- И ее заодно, чтоб знала место,- желчно буркнул гражданин с
портфелем.- Совсем обнаглели...
Наливайка-младшая побагровела от смущения, маленькие глаза ее замигали,
но бабка даже не повела бровью.
- Ничего, мать,- летчик блеснул белозубой улыбкой.- Давай действуй...
Гусь - это штука!
Все рассмеялись, он подмигнул и захлопнул за собой дверь.
Под крылом пластались дымные космы тумана, и вскоре самолет нырнул
точно в вату - во что-то белое и глухое...
---------------------------------------------------------------
Евгений Носов, Избранные произведения в 2-х томах, том второй, изд-во
"Советская Россия", Москва, 1983.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Рассказ
После первых осенних дождей серый пыльный большак почернел, умягчился
упруго и был до глянца накатан автомобильными колесами. Сахарозаводской
грузовик бежал по нему ходко, почти не гремя бортами, будто по асфальту. В
шоферскую кабину никто не стал подсаживаться, всем оркестром в двенадцать
человек ехали в кузове на клубных откидных стульях. Здесь, на вольном
ветерке, можно было курить, слушать, как Ромка, валторнист, травит свои
бесконечные анекдоты, и перешучиваться со студентами, присланными убирать
сахарную свеклу. Машина, сверкавшая никелем труб, привлекала девчат, что
работали по всей дороге, они отрывались от бурачных куч и с любопытством
глядели из-под ладоней, выпачканных землей, на разнаряженных музыкантов.
- Эй, завлекалки! - задевали их ребята.- Сыграть вам па-де-де? Чтоб
веселее работалось?
Ромка хватал с колен валторну и, пузырясь на ветру плащом-болоньей,
рвал студеный осенний воздух рублеными пронзительными звуками "Лебединого
озера": "Лата-та-та-та-а-тара-та-а-а..."
В ответ летели бураки, грохали по машине, парни, с хохотом пригибаясь,
прятали головы за высокие планчатые борта, а Пашка, схватив тарелки, ловко,
по-теннисному, со звоном отбивал ими свеклу.
- Полегче, полегче там! - кричал он с азартом, поправляя сбитую кепку.-
Чего урожай расходуете!
- Взяли б да помогли! - кричали девчата.- Ишь вырядились! Тунеядцы!
Машина проносилась мимо, а по сторонам, зажигаясь шутливой перебранкой,
уже бежали к дороге, к грузовику, новые стайки девчат и дружно бомбили кузов
бураками.
- Эх, соскочу! - хохотал Пашка.- Ой, поймаю курносую! - Под градом
бураков он уже не отбивался, а лишь закрывал лицо тарелками, тогда как
Ромка, высунув за борт один только раструб, продолжал неистово дудеть,
подзадоривать студенток: "Ти-та-та-та-та-а-а..."
Шофер неожиданно тормознул, в решетке заднего окна показалось его злое
лицо.
- Вы что, чокнутые? Стекла побьют!
Дядя Саша, старший в оркестре, от самого завода ехавший стоя,
облокотясь о кабину, и тоже во время налета девчат вынужденный пригибать
голову, обернулся и осадил парней:
- Хватит вам! Павел, ты как с инструментом обращаешься?
- А что ему сделается? - Пашка с недоумением повертел никелированными
дисками. Дядя Саша нахмурился.
- Положи тарелки. Нашел игрушки! И вы тоже - угомонитесь.
- Все, старшой, все!
Ребята нехотя рассаживались по стульям.
А дядя Саша ворчал:
- Разбаловались, понимаешь... Не на свадьбу едем, Понимать надо.
- Ну все, отбой. Мир-дружба!
Серенькая, в мелком крапе кепка старшого была надвинута до самых
бровей. От встречного ветра фиолетово синели впалые щеки, выбритые перед
самым отъездом. Из кармана жесткого шевиотового плаща воронкой кверху
торчала его сольная труба в черном сатиновом чехольчике. По давней привычке
он всегда держал ее при себе.
Ромка снова принялся за свои байки, ребята обступили его, висли на
плечах друг у друга, гоготали вовсю. А дядя Саша, расстегнув плащ, из-под
которого сверкнула на пиджаке красная орденская звездочка, достал из
бокового кармана сигарету и, раскурив ее в затишке, за кабиной, продолжал
отрешенно глядеть на бегущую встречь дорогу.
Мимо с глухим ревом и чадными выхлопами прошел КрАЗ. В кузове,
наращенном грубыми неоструганными досками, и в двух его прицепах дядя Саша
успел разглядеть серые вороха еще не просохшей свеклы. Следом промчались два
голубых близнеца-самосвала - тоже со свеклой, и у обоих на дверцах по белому
знаку автотранса. Колхозы спешили, пока позволяла погода, управиться с самой
докучливой культурой.
Великая русская равнина в этих местах постепенно начинала холмиться,
подпирать небо косогорами, отметки высот уже уходили, пожалуй, за двести
метров и выше. В глубокой древности эту гряду холмов так и не смог одолеть
ледник, надвинувшийся из Скандинавии. Он разделился на два языка и пополз
дальше, на юг, обтекая гряду слева и справа.
И может быть, не случайно на этих высотах, не одоленных ледником, без
малого тридцать лет назад разгорелась небывалая битва, от которой, как
думалось дяде Саше, спасенные народы могли бы начать новое летосчисление.
Враг, грозивший России новым оледенением, был остановлен сначала в
междуречье Днепра и Дона, а потом разбит и сброшен с водораздельных высот. В
августе сорок третьего, будучи молодым лейтенантом, тогда еще просто Сашей,
он заскочил на несколько дней домой и успел захватить следы этого побоища на
южном фасе. К маленькой станции Прохоровке, куда был нацелен один из
клещевых вражеских ударов, саперы свозили с окрестных полей изувеченные
танки - свои и чужие. Мертво набычась, смердя перегоревшей соляркой, зияя
рваными пробоинами, стояли рядом "фердинанды", "тигры", "пантеры", наши
самоходки и "тридцатьчетверки", союзные "Черчилли", "шерманы", громоздкие
многобашенные "виктории". Они образовали гигантское кладбище из многих сотен
машин. Среди них можно было и заблудиться.
Дядя Саша курил на ветру, оглядывая высоты, ныне дремлющие под мирными
нивами, а сзади него ребята шумно обсуждали какую-то поселковую новость.
- Зойка приехала? - слышался возбужденный Пашкин голос.- Заливаешь?
- Сам видел,- рассказывал Роман.- Юбка - во! До пят. С каким-то
флотским.
- Хахаль небось.
- Да похоже - муж. В универмаге ковер смотрели. Я подхожу: привет, Зоя.
А она черными очками зырк-зырк: "Это вы, Рома? Я вас и не узнала. Богатым
будете".
- Про меня не спросила? - с неловкостью хохотнул Пашка.
- Нужен ты ей больно!..
Тогда, в Прохоровке, дожидаясь попутной машины домой, на сахарный
завод, дядя Саша долго ходил среди танковых завалов. Знойный августовский
ветер подвывал в поникших пушечных стволах, органно и скорбно гудел в
стальных раскаленных солнцем утробах. Но и мертвые, с пустыми глазницами
триплексов, танки, казалось, по-прежнему ненавидели друг друга. Дядя Саша
разглядывал пробоины, старался распознать, кто и как обрел свой конец, пока
не натолкнулся в одном месте на тошнотворно-сладкую вонь, исходившую от
"тигра" с оторванной пушкой. Видно, наши саперы, перед тем как оттащить танк
с поля боя, по небрежности не обнаружили внутри, проглядели труп немецкого
танкиста. А может, в тот момент он еще и не был трупом...
- Спорим, уведу! - все кричал, горячился Пашка за спиной дяди Саши.-
Нет, спорим?!
- Кого, Зойку? От этого морячка? Сядь, не рыпайся.
- Давай на бутылку коньяку. Жорик, будь свидетелем!
- Брось, дело дохлое,- успокаивал Ромка.- Морячок - что надо. Бумажник
достал за ковер платить - одни красненькие.
- Плевал я на красненькие. Только пальцем поманю. Я ж с ней первый
гулял.
- Ты первый? Ну, трепач!..
Теперь этого танкового кладбища нет. Оно распахано и засеяно, а
железный лом войны давно поглотили мартены. Заровняли и сгладили оспяные
рытвины от мин и фугасов, и только по холмам остались братские могилы.
Дядя Саша, иногда наведываясь в поля с ружьецом, замечал, как
трактористы стороной обводят плуги, оставляют нетронутыми рыжие плешины
среди пашни. И как пастухи, выгоняя гурты на жнивье, не дают скотине топтать
куртинки могильной травы. Лишь иногда просеменит меж хлебов к такому месту
старушка из окрестной деревни, постоит склоненно в немом раздумье и, одолев
скорбь, примется выпалывать с едва приметного взгорка жесткое чернобылье,
оставляя травку поласковей, понежнее: белый вьюнок, ромашку, синие цветы
цикория, а уходя - перекрестит эту траву иссохшей щепотью. Случалось, дядя
Саша и сам нечаянно набредал на такой островок, где в жухлой осенней
траве среди пашни охотно ютились перепелки, и подолгу задерживался
перед ржавой каской, венчавшей могильное изголовье. Иногда сидел здесь,
усталый, до самой вечерней зари, наедине со своими мыслями, смотрел, как
печально сочатся закаты над этими холмами, и казалось ему, будто
зарытые в землю кости все прорастают то тут, то там беглыми обелисками
и будто сам он, лишь чудом не полегший тогда во рву, прорастает одним из
них...
- Дядь Саш! - не сразу услыхал старшой.- А дядь Саш!
Он обернулся и увидел граненый буфетный стакан, протянутый
Севой-барабанщиком. Круглое лицо Севы с выступающей из-под берета ровной
челочкой было деловито озабоченно. От хода грузовика водка всплескивалась,
подмачивая половинку соленого огурца, которую он придерживал большим пальцем
поверх стакана.
- С нами за компанию,- поддержал Иван, по прозвищу "Бейный", высокий
нескладный парень с белесым козьим пушком на скулах, игравший в оркестре на
бейном басе.
Дядя Саша чуть было не сорвался, чуть не крикнул на Севу: "Ах ты
паршивец! Ты ж еще в девятый класс ходишь, еще молоко на губах не обсохло!
Выгоню к чертовой матери из оркестра!" Но не выдержал его мальчишески
ясного, доброго, терпеливого взгляда, смягчился и только сказал:
- Я не буду. Спасибо.
- Дядь Саш! Ну, дядь Саш! - наперебой загомонили ребята: и Ромка, и
альтовик Сохин, и второй тенор Белибин.
Дядя Саша недовольно молчал.
- Ладно тебе, шеф! - с обидой сказал Пашка.- Холодно ведь. До костей
продуло.- Он зябко потер ладони.- А ты не будешь, так и мы не будем.
- Нет, ребята,- твердо сказал дядя Саша.- Вы как хотите, а я не могу
дышать водкой в мундштук. Мне Гимн сегодня играть,- и отвернулся.
- Так и нам играть! - почему-то обрадовались ребята.- Что ж теперь,
выливать за борт?
- Да заткнитесь вы! - оборвал Ромка.
- Севка! - обиженно крикнул барабанщику Пашка.- Дай сюда стакан! Дай,
говорю,- и, досадливо кривясь, целясь из стакана в горло бутылки, зажатой
меж колен, oбрызгивая брюки, стал переливать водку.- Ну и черт с вами! -
ворчал он громко неизвестно на кого.- Все такие идейные стали. Еще
попросите, а я не дам.
Въехали в знакомую Тихую Ворожбу. Наново отстроенное село больше не
угрюмилось соломенными кровлями. Перед домами за весело раскрашенными
штакетниками багряно кучерявилась вишенная молодь. На еще зеленой уличной
траве мальчишки, отметив кирпичами футбольные ворота, азартно гоняли
красно-синий мяч с западающими боками. Увидев грузовик с оркестром, они всей
ватагой помчались следом, свистя и горланя. И долго еще гналась вслед рыжая
собачонка, с хриплым лаем подкатываясь под заднее колесо. Сева,
перевесившись через борт, поддразнивал ее, замахиваясь барабанной
колотушкой.
- Ну, честное слово, как маленькие,- досадливо обернулся дядя Саша.
Ему почти не верилось, что на этой тихой улочке, по ее мураве, некогда
тянулись глинистые, гнойно-желтые рубцы окопных брустверов, звякали под
ногами стреляные гильзы и сухой ветер рассеивал золу с горячих еще пепелищ.
Громыхнул под колесами расшатанный мостик, внизу холодно блеснула
осенняя вода, усыпанная палым листом, и сразу же на той стороне, на взгорке,
завиднелись избы, но уже другого села, Заполья, тоже восставшего из праха.
Свернув с большака, проехали еще какие-то деревни и раза два пересекли
похожие друг на друга речушки. Они во множестве начинались здесь, среди этих
водораздельных высот, и разбегались на все стороны света: одни - на запад, к
Днестру, другие - к Дону, иные же, сливаясь с притоками, несли свою ключевую
свежесть далекой Волге.
За последней деревней, за сырым кочковатым лугом, выпер очередной увал.
Сквозь редкие ольхи чернел он осенней пахотой, был крут и наг, как все
здешние высоты, на которых из-за ветров и безводья не принято было
устраивать жилья, а лишь ставились в прежние времена ветряные мельницы,
сгинувшие бесследно в огне последней войны. Мельниц там больше не возводили,
а только под осень выметывали соломенные стога, у которых потом, уже по
снегу, мышковали голодные лисы. Отсюда, снизу, казалось, что нахолодавшие
облака сизым брюхом задевали неприютную хребтину, и там, на ветряном юру,
вдруг стала видна на черной перепаханной земле большая пестрая толпа. Люди
вдали безмолвно по-мурашиному копошились, перемешивались на одном и том же
пятачке, и оттого порой пронзительно вспыхивало под низким солнцем стекло
стоявшей там автомашины. Глядя на этих людей, на их молчаливое топтание в
пустынном поле, уже прибранном под зиму, на котором не могло быть никакой
работы, никакой причины собираться гуртом, парни в кузове невольно
присмирели, поняв, что это и есть то самое место, куда их вез старшой.
Молча въехали проселком на крутую гору, по свежим колеям свернули на
тряскую пахоту. Чуть поодаль от толпы, за соломенной скирдой, стояли
мотоциклы, грузовые машины, прямо на земле лежали велосипеды. У брошенной
сеялки белела "Волга". Люди толклись на лоскуте нетронутой желтой стерни,
вокруг покрытого брезентом невысокого конуса. Тут же, у подножия, валялись
оставшиеся от кладки битые кирпичи, доски опалубки, заляпанные цементом.
Школьники в ярких галстуках и белых одинаковых пилоточках старательно
собирали весь этот мусор. К машине с оркестром тотчас подошло несколько
человек, и дядя Саша сразу узнал бывших фронтовиков из здешних деревень, с
которыми не раз встречался в райбольнице, на втэковских комиссиях. Прямо
через борт он обрадованно пожал руку Степану Холодову из Долгушей, Тихону
Аляпину с железнодорожного разъезда, однополчанину Федору Бабкину, еще
двум-трем незнакомым мужикам и деду Василию, который, не глядя на хромоту,
шустро суетился вокруг грузовика.
- Давай, ребята, струмент сюда,- хлопотливо распоряжался дед Василий,
ладонью отбивая крючья заднего борта. На нем была артиллерийская фуражка тех
лет, еще свежая, незаношенная, должно быть, он берег и надевал ее только по
торжественным случаям, а на груди совсем не по уставу, прямо на новенькой
синей телогрейке, покачивались белые и желтые медали.- На травку струмент
несите, на травку.
Он принял через борт самую большую слепящую никелем трубу и бережно
понес ее перед собой, как горячий самовар. Тихон и однорукий Степан потащили
за растяжки барабан. Вслед понесли, ближе к обелиску, все остальные дудки и
трубы. Тут же, на стерне, уже были разложены рядком еловые венки с яркими
бумажными цветами.
- На траве оно мягче,- уважительно приговаривал дед Василий.- Струмент
все-таки. Вещь ценная.
По всему было видно, что, кроме оркестра, ждали еще кого-то. Под
скирдой в затишке сидели женщины. Возле них гомонили дети, затеяли беготню в
салочки вокруг соломы. Тут и там прохаживались принаряженные парни с
девчатами. Пашка, а за ним и остальные заводские, словно бы невзначай,
подошли к местным. После церемонных рукопожатий парни сразу закурили, и вот
уже Роман под одобрительные смешки принялся травить свои байки.
Несколько мужчин, должно быть председатели колхозов, все в коротких
плащах и шляпах, обособленно держались возле светлой "Волги". На загорелых
шеях белели негнущиеся воротнички нейлоновых сорочек. Они тоже покуривали
без нужды и были несколько скованы непривычной торжественностью своей одежды
и ожиданием предстоящего.
Фронтовики постояли возле сложенных труб, разглядывая хитросплетения
блестящих колен и клапанов, потом, как всегда при встречах, принялись
вспоминать, кто и где воевал, докуда дошел, где застала победа.
- У тебя, Федор, помнится, вроде бы "Слава" была? - спросил дядя Саша.
Федор махнул рукой сокрушенно:
- Да не нашел. Кинулся в сундук - вот эти лежат, а "Славы" нету. Небось
внук, демоненок, баловался и задевал куда-то. Приставал, помню: дай
поносить, дай поносить. Ну, на, говорю, померяй, побудь в героях. А он,
вишь, и забельшил невесть куда.
- А то, глядишь, променял дружкам на какую свистульку,- дед Василий
смеялся беззубым ртом.- Понятия никакого нету, чем за это плачено.
- Дак, они, медали-то, вроде как уж и без надобности были,- сказал
незнакомый дяде Саше мужик в литых резиновых сапогах.- Победу и ту однова
забыли спраздновать. Самый для орденов подходящий день. Многие поотвыкли,
вроде и совестно выряжаться. Это вот теперь опять надевать начали.
Старые солдаты, смущаясь, исподволь разглядывали друг на друге боевые
награды - у кого сколько и какие.
- Медали пришпилить - куда ни шло,- сказал Степан Холодов, взглянув на
новую телогрейку деда Василия.- От них на одежке никаких следов не остается.
А ежели, к примеру, Красную Звезду, дак эвон какая дырка! К маю купил новый
костюм, и сразу задача: надевать орден ай нет? И надеть охота, и костюм
дырявить жалко.
- Оно ежели б как раньше: навинтил, да и носи без съему,- поддакнул
фронтовик в резиновых сапогах.
- Ну да, ну да,- кивнул Холодов.- Не станешь же потом всякому пояснять,
что дырка-то не простая, а почетная.
Солдаты посмеялись незатейливой шутке, и Холодов спросил:
За окном мелькнуло красное, хлопнула сенешная дверь. В кухню кто-то
вошел, вытирая, зашаркал у порога ногами.
- Заходи, заходи, Вер,- заприглашала хозяйка.
- Вы еще не истопились, здравствуйте,- послышался голос с приятной
напевинкой.
- Что раздетая, дош вон какой.
- Уж перестал, туман только. А я нынче хлеб пекла. Надоел покупной,
кисел, меры нет. Своего захотелось. Нажарилась возле печки, дак и тепло.
- Или выходная, хлеб затеяла?
- Кой выходная. К двум часам бежать. Лектор какой-то приехал, дак клуб
прибрать надо. Вчера танцы были, затолкли, лопатой не отскребешь.
- Теперь заненастилось, не намоешься. Да ты проходи, проходи,- опять
заприглашала хозяйка.- А я дак еще не прибиралася, ералаш в хатя.
- Да нет, теть Усть, я на минуточку... Я чего... Радио что-то замолкать
стало. От дождя, что ли. Слово скажет - два молчит... Зашел бы Витя глянуть,
чего оно...
- Да он спит еще. Вчера натанцевался.
- Я глядела, не было его в клубе.
- Да ты пройди, побуди.
Витька придавил о пол папиросу, задернулся пологом.
- А я вижу, кто-то в окне, думала Витя, дай забегу спрошу. А если спит,
дак чего ж...
- Погоди, я его сама побужу,- готовно сказала хозяйка.- Хватит ему...
- Ой, не надо, теть Усть,- горячо запротивилась Вера.- Вы уже потом,
передайте. Да и не к спеху. Как будет время, так пусть и зайдет... Побегу я.
- Да сидела б...- не отпускала хозяйка.- Щас самовар поставлю. Вчерась
бегала в сельпо, дак мед с сотами был, полкило взяла...
- Спасибо, теть Усть, бежать надо. Гладить затеяла.
Вера ушла, опять промелькнула под окнами жарким платьем. Витька полежал
еще за пологом и снова высунулся.
- Соседка наша,- пояснила хозяйка.- Девушка еще... Не забыть Витьке
сказать, чтоб сходил починил... А и будете, бабы, чай пить, самовар
поставлю? - предложила она с лихой бесшабашностью.- Все одно сидеть...
- Да когда уж теперь,- сказала Наливайка-младшая.
Витька встал - крепкий, кряжистый, с сильными скошенными плечами, бедра
его плотно обтягивали синие трикотажные полуплавки с красной окантовкой -
натянул флотские брюки, обулся. Потом отвернул полог, сдернул с гвоздя
бушлат, громыхнувший латунными пуговицами, набросил его в напашку. Уже
одетый, закурив еще раз, он вышел.
- Вить, а тут Вера заходила...
- Слыхал,- буркнул Витька.
- Радиво у них чевой-то...
Витька не ответил, шагнул в сени. Дым от папиросы протянулся за ним из
самой горницы.
- Сын? - уважительно полушепотом спросила Наливайка-младшая.
- Сыно-ок,- вздохнула хозяйка, и были в ее голосе и гордость, и
растерянность перед непонятным Витькиным молчанием.- Вот демобилизовался...
Дома теперь...
Потом они еще о чем-то судачили, и было слышно, как весело зашумел
самовар.
В окно я увидел Витьку. Он стоял, прислонясь спиной к палисаднику,
засунув руки в карманы и растопырив локтями накинутый бушлат. Время от
времени над его кудлатой головой взвивался дымок папироски.
Дождик, наверно, и вправду поутих, потому что заметно посветлело, и был
теперь виден не только колодец под бугром, но и бурые чащобы камышей за ним
и даже тот берег с окраинными домами заречной улицы. Только пахота на бугре
за избами еще размыто синела.
По той стороне, полевой дорогой, мимо намокших, резко желтевших скирдов
новинкой соломы, плелась подвода, и было видно, как лошадь усердно мотала
головой, помогая себе тащить телегу. Витька долго следил за нею, потому,
должно быть, что ничего живого не попадалось на глаза и глядеть было не на
что.
Глядел на телегу и я... Вдруг Витька обернулся и закивал мне, замахал
рукой. Я было не понял, в чем дело, но тут и сам за разговорами на кухне, за
шумом самовара услыхал глухой и ровный гул самолета.
В доме сразу все всполошились. Хозяйка прибежала с моим пальто,
просохшим, с горячей подкладкой, потом побежала помогать Наливайкам, сама же
подхватила корзину и потащила в сени.
- Ой леший! Да что ж он так-то налетел,- приговаривала она.- Чаю не
попили.
- И на том спасибо,- выходя, ссутулилась в низких дверях
Наливайка-младшая.- Заходите когда...
- Да вы городами, городами бегите. Тут ближче...
Самолет, развернувшись над селом, серым кургузым саранчуком промелькнул
за деревьями и пал где-то в поле.
Уже за сараем я торопливо сунул руку хозяйке, она, простоволосая, с
откинутым на плечи платком, тревожно озабоченная тем, как бы мы не опоздали,
неловко подала мне свою маленькую, неприятно жесткую и сухую руку и,
приговаривая: "Вы уж извиняйтя... Заходитя",- растроганная не расставанием с
нами, а скорее самой процедурой прощания, стыдливо и смущенно завлажнела
глазами. Я взял у Наливайки-младшей корзину с гусем, и мы пошлепали
торопливым скользучим бежком по раскисшей огородной тропке - я, за мной
Наливайка-младшая и уж за ней, растопырив руки, толсто закутанная бабка.
- Час вам добрый! - кричала вослед нам от сарая хозяйка.- Ох, лихо мое!
К самолету никто не опоздал: в полутемном железном чреве кабины уже
сидели и лейтенант со своей попутчицей, оживленной предстоящим полетом, и
гражданин с ревизорским портфелем, и те две девчонки в высоких копноподобных
прическах. В овальную дверь было видно, как внизу, возле
стремянки, покуривая и часто сплевывая, нарочито налегая на матерок,
панибратничал с пилотами аэродромный диспетчер. Наливайки сели в конце на
разных скамейках, и, когда самолет взревел, задрожал всем телом и помчался,
они, грузно припечатанные к сиденью, уставились друг на друга, окаменело
переживая оторопь.
Сначала за окном струилась близкая трава, потом она незаметно отступила
вниз, стала полем, самолет накренился, поворачивая, земля резко провалилась,
и в этом провале, в буром разливе камышей оловянно заблестела кривулистая
речонка. Мы летели над долиной Варакуши, ближе к левому ее косогору, и
вскоре внизу поплыли четкие квадратики дворов. Я даже разглядел сруб колодца
под кручей с нитками тропинок, веером протянувшихся от него к избам, и,
мысленно пробежав по одной из них, отыскал по вялому, затухающему дымку над
соломенной крышей Витькину избу. Разглядел и неубранную грядку капусты, и
сарай, и ворошок хвороста нa дворе.
А еще успел разглядеть черное пятно перед палисадником, и я догадался,
что это все еще стоит на улице Витька. Мне показалось, что мелькнуло его
запрокинутое лицо - светлое пятнышко на темном фоне бушлата: должно быть, он
глядел на самолет. И то, как от соседнего дома отделилось красное и
двинулось навстречу Витьке...
Самолет забирал все выше, и стало видно далеко окрест: неоглядно
простирались ухоженные поля - зеленые и черные, с пятнами скирдов на
взметах, с жирными полосами дорог, разумно обходивших овражки и кочковатые
низины, пестрая россыпь коров мелкой галькой виднелась на яркой озими. Сама
же деревня, вытянувшаяся двумя долгими улицами по обе стороны Варакуши, под
конец смешалась и разбрелась домами, и это был уже сам райцентр. Я отыскал
базарный майдан с белой церквушкой, заезжий дом рядом с нею, где провел
четыре командировочные ночи, и розовый брусок школы по другую сторону
площади в окружении серых безлистых садов. За школой широко белела вода
местной Рицы в голых глинистых берегах. Своими очертаниями пруд походил на
балалайку, основанием которой служила ровная грядка плотины, а грифом -
втекавшая в него Варакуша. С высоты все это казалось ничтожно малым,
игрушечным, каким-то воплощением суеты сует. И только сама земля с высотой
становилась еще шире и беспредельней.
И опять в корзине забился и закричал гусь, и все повернули головы,
обрадовались происшествию, снявшему тягостное напряжение полета, засмеялись,
заговорили. Покраснев, деланно заулыбалась и Наливайка-младшая: ей было
неловко, что она везла такую беспокойную ношу. На крик гуся высунулся из
служебного отсека пилот, широколицый, густобровый, в лихой аэрофлотской
фуражке с эмблемами.
- Это у кого такая веселая закуска? - спросил он, оглядывая пассажиров.
Все уставились на бабку.
- А ну, давай, старая, шуранем его за борт,- сказал летчик.- Эх и
полетит!
- И ее заодно, чтоб знала место,- желчно буркнул гражданин с
портфелем.- Совсем обнаглели...
Наливайка-младшая побагровела от смущения, маленькие глаза ее замигали,
но бабка даже не повела бровью.
- Ничего, мать,- летчик блеснул белозубой улыбкой.- Давай действуй...
Гусь - это штука!
Все рассмеялись, он подмигнул и захлопнул за собой дверь.
Под крылом пластались дымные космы тумана, и вскоре самолет нырнул
точно в вату - во что-то белое и глухое...
---------------------------------------------------------------
Евгений Носов, Избранные произведения в 2-х томах, том второй, изд-во
"Советская Россия", Москва, 1983.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Рассказ
После первых осенних дождей серый пыльный большак почернел, умягчился
упруго и был до глянца накатан автомобильными колесами. Сахарозаводской
грузовик бежал по нему ходко, почти не гремя бортами, будто по асфальту. В
шоферскую кабину никто не стал подсаживаться, всем оркестром в двенадцать
человек ехали в кузове на клубных откидных стульях. Здесь, на вольном
ветерке, можно было курить, слушать, как Ромка, валторнист, травит свои
бесконечные анекдоты, и перешучиваться со студентами, присланными убирать
сахарную свеклу. Машина, сверкавшая никелем труб, привлекала девчат, что
работали по всей дороге, они отрывались от бурачных куч и с любопытством
глядели из-под ладоней, выпачканных землей, на разнаряженных музыкантов.
- Эй, завлекалки! - задевали их ребята.- Сыграть вам па-де-де? Чтоб
веселее работалось?
Ромка хватал с колен валторну и, пузырясь на ветру плащом-болоньей,
рвал студеный осенний воздух рублеными пронзительными звуками "Лебединого
озера": "Лата-та-та-та-а-тара-та-а-а..."
В ответ летели бураки, грохали по машине, парни, с хохотом пригибаясь,
прятали головы за высокие планчатые борта, а Пашка, схватив тарелки, ловко,
по-теннисному, со звоном отбивал ими свеклу.
- Полегче, полегче там! - кричал он с азартом, поправляя сбитую кепку.-
Чего урожай расходуете!
- Взяли б да помогли! - кричали девчата.- Ишь вырядились! Тунеядцы!
Машина проносилась мимо, а по сторонам, зажигаясь шутливой перебранкой,
уже бежали к дороге, к грузовику, новые стайки девчат и дружно бомбили кузов
бураками.
- Эх, соскочу! - хохотал Пашка.- Ой, поймаю курносую! - Под градом
бураков он уже не отбивался, а лишь закрывал лицо тарелками, тогда как
Ромка, высунув за борт один только раструб, продолжал неистово дудеть,
подзадоривать студенток: "Ти-та-та-та-та-а-а..."
Шофер неожиданно тормознул, в решетке заднего окна показалось его злое
лицо.
- Вы что, чокнутые? Стекла побьют!
Дядя Саша, старший в оркестре, от самого завода ехавший стоя,
облокотясь о кабину, и тоже во время налета девчат вынужденный пригибать
голову, обернулся и осадил парней:
- Хватит вам! Павел, ты как с инструментом обращаешься?
- А что ему сделается? - Пашка с недоумением повертел никелированными
дисками. Дядя Саша нахмурился.
- Положи тарелки. Нашел игрушки! И вы тоже - угомонитесь.
- Все, старшой, все!
Ребята нехотя рассаживались по стульям.
А дядя Саша ворчал:
- Разбаловались, понимаешь... Не на свадьбу едем, Понимать надо.
- Ну все, отбой. Мир-дружба!
Серенькая, в мелком крапе кепка старшого была надвинута до самых
бровей. От встречного ветра фиолетово синели впалые щеки, выбритые перед
самым отъездом. Из кармана жесткого шевиотового плаща воронкой кверху
торчала его сольная труба в черном сатиновом чехольчике. По давней привычке
он всегда держал ее при себе.
Ромка снова принялся за свои байки, ребята обступили его, висли на
плечах друг у друга, гоготали вовсю. А дядя Саша, расстегнув плащ, из-под
которого сверкнула на пиджаке красная орденская звездочка, достал из
бокового кармана сигарету и, раскурив ее в затишке, за кабиной, продолжал
отрешенно глядеть на бегущую встречь дорогу.
Мимо с глухим ревом и чадными выхлопами прошел КрАЗ. В кузове,
наращенном грубыми неоструганными досками, и в двух его прицепах дядя Саша
успел разглядеть серые вороха еще не просохшей свеклы. Следом промчались два
голубых близнеца-самосвала - тоже со свеклой, и у обоих на дверцах по белому
знаку автотранса. Колхозы спешили, пока позволяла погода, управиться с самой
докучливой культурой.
Великая русская равнина в этих местах постепенно начинала холмиться,
подпирать небо косогорами, отметки высот уже уходили, пожалуй, за двести
метров и выше. В глубокой древности эту гряду холмов так и не смог одолеть
ледник, надвинувшийся из Скандинавии. Он разделился на два языка и пополз
дальше, на юг, обтекая гряду слева и справа.
И может быть, не случайно на этих высотах, не одоленных ледником, без
малого тридцать лет назад разгорелась небывалая битва, от которой, как
думалось дяде Саше, спасенные народы могли бы начать новое летосчисление.
Враг, грозивший России новым оледенением, был остановлен сначала в
междуречье Днепра и Дона, а потом разбит и сброшен с водораздельных высот. В
августе сорок третьего, будучи молодым лейтенантом, тогда еще просто Сашей,
он заскочил на несколько дней домой и успел захватить следы этого побоища на
южном фасе. К маленькой станции Прохоровке, куда был нацелен один из
клещевых вражеских ударов, саперы свозили с окрестных полей изувеченные
танки - свои и чужие. Мертво набычась, смердя перегоревшей соляркой, зияя
рваными пробоинами, стояли рядом "фердинанды", "тигры", "пантеры", наши
самоходки и "тридцатьчетверки", союзные "Черчилли", "шерманы", громоздкие
многобашенные "виктории". Они образовали гигантское кладбище из многих сотен
машин. Среди них можно было и заблудиться.
Дядя Саша курил на ветру, оглядывая высоты, ныне дремлющие под мирными
нивами, а сзади него ребята шумно обсуждали какую-то поселковую новость.
- Зойка приехала? - слышался возбужденный Пашкин голос.- Заливаешь?
- Сам видел,- рассказывал Роман.- Юбка - во! До пят. С каким-то
флотским.
- Хахаль небось.
- Да похоже - муж. В универмаге ковер смотрели. Я подхожу: привет, Зоя.
А она черными очками зырк-зырк: "Это вы, Рома? Я вас и не узнала. Богатым
будете".
- Про меня не спросила? - с неловкостью хохотнул Пашка.
- Нужен ты ей больно!..
Тогда, в Прохоровке, дожидаясь попутной машины домой, на сахарный
завод, дядя Саша долго ходил среди танковых завалов. Знойный августовский
ветер подвывал в поникших пушечных стволах, органно и скорбно гудел в
стальных раскаленных солнцем утробах. Но и мертвые, с пустыми глазницами
триплексов, танки, казалось, по-прежнему ненавидели друг друга. Дядя Саша
разглядывал пробоины, старался распознать, кто и как обрел свой конец, пока
не натолкнулся в одном месте на тошнотворно-сладкую вонь, исходившую от
"тигра" с оторванной пушкой. Видно, наши саперы, перед тем как оттащить танк
с поля боя, по небрежности не обнаружили внутри, проглядели труп немецкого
танкиста. А может, в тот момент он еще и не был трупом...
- Спорим, уведу! - все кричал, горячился Пашка за спиной дяди Саши.-
Нет, спорим?!
- Кого, Зойку? От этого морячка? Сядь, не рыпайся.
- Давай на бутылку коньяку. Жорик, будь свидетелем!
- Брось, дело дохлое,- успокаивал Ромка.- Морячок - что надо. Бумажник
достал за ковер платить - одни красненькие.
- Плевал я на красненькие. Только пальцем поманю. Я ж с ней первый
гулял.
- Ты первый? Ну, трепач!..
Теперь этого танкового кладбища нет. Оно распахано и засеяно, а
железный лом войны давно поглотили мартены. Заровняли и сгладили оспяные
рытвины от мин и фугасов, и только по холмам остались братские могилы.
Дядя Саша, иногда наведываясь в поля с ружьецом, замечал, как
трактористы стороной обводят плуги, оставляют нетронутыми рыжие плешины
среди пашни. И как пастухи, выгоняя гурты на жнивье, не дают скотине топтать
куртинки могильной травы. Лишь иногда просеменит меж хлебов к такому месту
старушка из окрестной деревни, постоит склоненно в немом раздумье и, одолев
скорбь, примется выпалывать с едва приметного взгорка жесткое чернобылье,
оставляя травку поласковей, понежнее: белый вьюнок, ромашку, синие цветы
цикория, а уходя - перекрестит эту траву иссохшей щепотью. Случалось, дядя
Саша и сам нечаянно набредал на такой островок, где в жухлой осенней
траве среди пашни охотно ютились перепелки, и подолгу задерживался
перед ржавой каской, венчавшей могильное изголовье. Иногда сидел здесь,
усталый, до самой вечерней зари, наедине со своими мыслями, смотрел, как
печально сочатся закаты над этими холмами, и казалось ему, будто
зарытые в землю кости все прорастают то тут, то там беглыми обелисками
и будто сам он, лишь чудом не полегший тогда во рву, прорастает одним из
них...
- Дядь Саш! - не сразу услыхал старшой.- А дядь Саш!
Он обернулся и увидел граненый буфетный стакан, протянутый
Севой-барабанщиком. Круглое лицо Севы с выступающей из-под берета ровной
челочкой было деловито озабоченно. От хода грузовика водка всплескивалась,
подмачивая половинку соленого огурца, которую он придерживал большим пальцем
поверх стакана.
- С нами за компанию,- поддержал Иван, по прозвищу "Бейный", высокий
нескладный парень с белесым козьим пушком на скулах, игравший в оркестре на
бейном басе.
Дядя Саша чуть было не сорвался, чуть не крикнул на Севу: "Ах ты
паршивец! Ты ж еще в девятый класс ходишь, еще молоко на губах не обсохло!
Выгоню к чертовой матери из оркестра!" Но не выдержал его мальчишески
ясного, доброго, терпеливого взгляда, смягчился и только сказал:
- Я не буду. Спасибо.
- Дядь Саш! Ну, дядь Саш! - наперебой загомонили ребята: и Ромка, и
альтовик Сохин, и второй тенор Белибин.
Дядя Саша недовольно молчал.
- Ладно тебе, шеф! - с обидой сказал Пашка.- Холодно ведь. До костей
продуло.- Он зябко потер ладони.- А ты не будешь, так и мы не будем.
- Нет, ребята,- твердо сказал дядя Саша.- Вы как хотите, а я не могу
дышать водкой в мундштук. Мне Гимн сегодня играть,- и отвернулся.
- Так и нам играть! - почему-то обрадовались ребята.- Что ж теперь,
выливать за борт?
- Да заткнитесь вы! - оборвал Ромка.
- Севка! - обиженно крикнул барабанщику Пашка.- Дай сюда стакан! Дай,
говорю,- и, досадливо кривясь, целясь из стакана в горло бутылки, зажатой
меж колен, oбрызгивая брюки, стал переливать водку.- Ну и черт с вами! -
ворчал он громко неизвестно на кого.- Все такие идейные стали. Еще
попросите, а я не дам.
Въехали в знакомую Тихую Ворожбу. Наново отстроенное село больше не
угрюмилось соломенными кровлями. Перед домами за весело раскрашенными
штакетниками багряно кучерявилась вишенная молодь. На еще зеленой уличной
траве мальчишки, отметив кирпичами футбольные ворота, азартно гоняли
красно-синий мяч с западающими боками. Увидев грузовик с оркестром, они всей
ватагой помчались следом, свистя и горланя. И долго еще гналась вслед рыжая
собачонка, с хриплым лаем подкатываясь под заднее колесо. Сева,
перевесившись через борт, поддразнивал ее, замахиваясь барабанной
колотушкой.
- Ну, честное слово, как маленькие,- досадливо обернулся дядя Саша.
Ему почти не верилось, что на этой тихой улочке, по ее мураве, некогда
тянулись глинистые, гнойно-желтые рубцы окопных брустверов, звякали под
ногами стреляные гильзы и сухой ветер рассеивал золу с горячих еще пепелищ.
Громыхнул под колесами расшатанный мостик, внизу холодно блеснула
осенняя вода, усыпанная палым листом, и сразу же на той стороне, на взгорке,
завиднелись избы, но уже другого села, Заполья, тоже восставшего из праха.
Свернув с большака, проехали еще какие-то деревни и раза два пересекли
похожие друг на друга речушки. Они во множестве начинались здесь, среди этих
водораздельных высот, и разбегались на все стороны света: одни - на запад, к
Днестру, другие - к Дону, иные же, сливаясь с притоками, несли свою ключевую
свежесть далекой Волге.
За последней деревней, за сырым кочковатым лугом, выпер очередной увал.
Сквозь редкие ольхи чернел он осенней пахотой, был крут и наг, как все
здешние высоты, на которых из-за ветров и безводья не принято было
устраивать жилья, а лишь ставились в прежние времена ветряные мельницы,
сгинувшие бесследно в огне последней войны. Мельниц там больше не возводили,
а только под осень выметывали соломенные стога, у которых потом, уже по
снегу, мышковали голодные лисы. Отсюда, снизу, казалось, что нахолодавшие
облака сизым брюхом задевали неприютную хребтину, и там, на ветряном юру,
вдруг стала видна на черной перепаханной земле большая пестрая толпа. Люди
вдали безмолвно по-мурашиному копошились, перемешивались на одном и том же
пятачке, и оттого порой пронзительно вспыхивало под низким солнцем стекло
стоявшей там автомашины. Глядя на этих людей, на их молчаливое топтание в
пустынном поле, уже прибранном под зиму, на котором не могло быть никакой
работы, никакой причины собираться гуртом, парни в кузове невольно
присмирели, поняв, что это и есть то самое место, куда их вез старшой.
Молча въехали проселком на крутую гору, по свежим колеям свернули на
тряскую пахоту. Чуть поодаль от толпы, за соломенной скирдой, стояли
мотоциклы, грузовые машины, прямо на земле лежали велосипеды. У брошенной
сеялки белела "Волга". Люди толклись на лоскуте нетронутой желтой стерни,
вокруг покрытого брезентом невысокого конуса. Тут же, у подножия, валялись
оставшиеся от кладки битые кирпичи, доски опалубки, заляпанные цементом.
Школьники в ярких галстуках и белых одинаковых пилоточках старательно
собирали весь этот мусор. К машине с оркестром тотчас подошло несколько
человек, и дядя Саша сразу узнал бывших фронтовиков из здешних деревень, с
которыми не раз встречался в райбольнице, на втэковских комиссиях. Прямо
через борт он обрадованно пожал руку Степану Холодову из Долгушей, Тихону
Аляпину с железнодорожного разъезда, однополчанину Федору Бабкину, еще
двум-трем незнакомым мужикам и деду Василию, который, не глядя на хромоту,
шустро суетился вокруг грузовика.
- Давай, ребята, струмент сюда,- хлопотливо распоряжался дед Василий,
ладонью отбивая крючья заднего борта. На нем была артиллерийская фуражка тех
лет, еще свежая, незаношенная, должно быть, он берег и надевал ее только по
торжественным случаям, а на груди совсем не по уставу, прямо на новенькой
синей телогрейке, покачивались белые и желтые медали.- На травку струмент
несите, на травку.
Он принял через борт самую большую слепящую никелем трубу и бережно
понес ее перед собой, как горячий самовар. Тихон и однорукий Степан потащили
за растяжки барабан. Вслед понесли, ближе к обелиску, все остальные дудки и
трубы. Тут же, на стерне, уже были разложены рядком еловые венки с яркими
бумажными цветами.
- На траве оно мягче,- уважительно приговаривал дед Василий.- Струмент
все-таки. Вещь ценная.
По всему было видно, что, кроме оркестра, ждали еще кого-то. Под
скирдой в затишке сидели женщины. Возле них гомонили дети, затеяли беготню в
салочки вокруг соломы. Тут и там прохаживались принаряженные парни с
девчатами. Пашка, а за ним и остальные заводские, словно бы невзначай,
подошли к местным. После церемонных рукопожатий парни сразу закурили, и вот
уже Роман под одобрительные смешки принялся травить свои байки.
Несколько мужчин, должно быть председатели колхозов, все в коротких
плащах и шляпах, обособленно держались возле светлой "Волги". На загорелых
шеях белели негнущиеся воротнички нейлоновых сорочек. Они тоже покуривали
без нужды и были несколько скованы непривычной торжественностью своей одежды
и ожиданием предстоящего.
Фронтовики постояли возле сложенных труб, разглядывая хитросплетения
блестящих колен и клапанов, потом, как всегда при встречах, принялись
вспоминать, кто и где воевал, докуда дошел, где застала победа.
- У тебя, Федор, помнится, вроде бы "Слава" была? - спросил дядя Саша.
Федор махнул рукой сокрушенно:
- Да не нашел. Кинулся в сундук - вот эти лежат, а "Славы" нету. Небось
внук, демоненок, баловался и задевал куда-то. Приставал, помню: дай
поносить, дай поносить. Ну, на, говорю, померяй, побудь в героях. А он,
вишь, и забельшил невесть куда.
- А то, глядишь, променял дружкам на какую свистульку,- дед Василий
смеялся беззубым ртом.- Понятия никакого нету, чем за это плачено.
- Дак, они, медали-то, вроде как уж и без надобности были,- сказал
незнакомый дяде Саше мужик в литых резиновых сапогах.- Победу и ту однова
забыли спраздновать. Самый для орденов подходящий день. Многие поотвыкли,
вроде и совестно выряжаться. Это вот теперь опять надевать начали.
Старые солдаты, смущаясь, исподволь разглядывали друг на друге боевые
награды - у кого сколько и какие.
- Медали пришпилить - куда ни шло,- сказал Степан Холодов, взглянув на
новую телогрейку деда Василия.- От них на одежке никаких следов не остается.
А ежели, к примеру, Красную Звезду, дак эвон какая дырка! К маю купил новый
костюм, и сразу задача: надевать орден ай нет? И надеть охота, и костюм
дырявить жалко.
- Оно ежели б как раньше: навинтил, да и носи без съему,- поддакнул
фронтовик в резиновых сапогах.
- Ну да, ну да,- кивнул Холодов.- Не станешь же потом всякому пояснять,
что дырка-то не простая, а почетная.
Солдаты посмеялись незатейливой шутке, и Холодов спросил: