Носов Евгений. Рассказы

- Ты, Федор, за свою "Славу" сколько получал?
- Уж и не помню... Рублей тридцать, кажись. Еще старыми.
- Выходит, трешку по-нонешнему?
- Дак нынче и вовсе ничего,- заметил Тихон Аляпин.
- Знаю, что ничего. Это я так, прикинуть. А вообще-то надо бы опять
платить наградные. Раз уж ордена начали носить.
- Всем платить - ого, сколь надо!
- Да уж сколь? Всего-то рублишко за "Отвагу".
- Тебе рубль да другому рубль - мильон и набежит. Одной "Отваги" и то
знаешь сколько?
- Ну, не скажи. Теперь не больно-то густо осталось,- возразил Холодов.-
Много ее, "Отваги"-то, на красных подушечках отнесли. Одних маршалов сколь
проводили. По газетам гляжу: то один, то другой в черной рамке. А уж нашего
брата и подавно большой укос. Да вот считай: тогдашним новобранцам и то уже
под пятьдесят...
- Так-то оно так. Костлявая чинов не разбирает...
- Выходит, казне полегче теперь стало. Можно бы какую мзду и начислить
солдату, который еще уцелел.
- Ну и крохобор ты, Степк! - сплюнул Федор.- Дай награду тебе, да еще
мзду в карман. Да нешто мы наемники, что ли? Не чужое обороняли, свое,
кровное. К тебе, допустим, в хату воры полезли, а ты их взял да и поколотил.
А потом матери своей говоришь: "Я воров прогнал, проявил геройство, давай,
мать, за это трояк!" Ведь не станешь у своей же матери требовать? Не
станешь! Так и это надо понимать.
- Ну, уел, уел он тебя, Степка! - засмеялись фронтовики.- Ничего не
скажешь!
- Да я про что? - тоже рассмеялся Холодов.- Мне разве деньги нужны,
чудак-человек. Трешка - какая пожива? А когда прежде их платили, вроде бы
пустяк, табашные деньги, а - приятно! Вот я про что. Идешь, книжечку
предъявляешь - тебе очередь уступают, глядят с уважением.
- Тебе и сейчас уступают, вон рукав пустой.
- Да не дюже-то раздвигаются.
- Э-э, мужички! - воскликнул дед Василий.- Какой разговор завели! Скажи
спасибо, живы остались. Сам бы от себя платил!
К фронтовикам подошел председатель здешнего колхоза Иван Кузьмич
Селиванов. Грузный, страдающий одышкой, он был тоже увешан орденами, тесно
лепившимися вдоль обоих пиджачных бортов. И даже покачивался на голубой
ленте какой-то инодержавный "лев", который за неимением места расположился
почти на самом животе. Казалось, Селиванов потому так тяжко дышал и
отдувался, что непривычно нагрузил себя сразу такой уймой регалий.
- Привет, гвардия! - сипло пробасил он, расплываясь в улыбке своим
добрым простоватым лицом, и сам тоже, как и все прежде, вскользь, ревниво
пробежал живыми серенькими глазами по наградам собравшихся.
Дед Василий плутовато сощурился:
- Упрел, однако, Кузьмич! Шутка ли, такой иконостас притащил. Никаких
грудей не хватит - наедай не наедай.
В другом месте так лихо и не посмел бы созоровать дедко, но тут, в
кругу бывалых окопников, действовал свой закон братства, отстранявший всякие
чины, и прежний ездовой безо всякого подкузьмил прежнего командира полка, а
ныне - своего председателя. Да и все знали: Кузьмич - мужик свой, не
чиновный, с ним можно. Если к месту, конечно.
Иван Кузьмич тоже не остался в долгу перед дедом Василием:
- Свои-то ты, поди, гущей начистил? Сверкают - с того конца поля
видать.
- Не-е, Кузьмич, не угадал! - зареготал дед Василий.- Это не я. Это мне
баба надраила. Фронтовики засмеялись.
- Ей-бо, не брешу. Я хотел было так иттить, а она: не хорошо, говорит,
с такими нечищенными на народ.
- Ай да молодец баба! - весело похвалил Иван Кузьмич.- Вот кому ордена
носить - женщинам нашим!
- Это точно! Ежели по совести, то в самый раз пополам поделить. Одну
половину нам, а другую им. Нам за то, что воевали, а им за то, что тыловали.
А это ничуть не слаще войны.
- Значит, это старуха тебе так наблистила?
- Она, она! Да и как не наблистить?- развел руками дед Василий.- Ну,
которые там медные, ладно. А то ить из серебра, а вот, скажи ж ты, тоже
портятся, тускнеют. Я их и в сухое место прятал, на комель,- все едино
гаснут. Нету того блеску, как было.
- Время, отец, время работает,- сказал Иван Кузьмич.
- Что там медали! Мы и сами, гляди, как потускнели, поистратились,-
заметил Федор.- У всех вон седина из-под шапок.
- А у меня дак и вовсе волос упал,- дед Василий сдернул фуражку и
засмеялся:- Во, как коленка! А в Будапешт этаким молодцом вступал.
- Ну ты, Василий Михайлович, и теперь еще герой.- Иван Кузьмич потрепал
старика по плечу.
- А я и не ропщу! - готовно кивнул дед Василий.- Кукарекаю помаленьку.
А то вон которых и совсем нет.
- Ох, и верно, мужики, бежит время! - Тихон Аляпин досадливо пересунул
на седой голове путейскую фуражку с молотками.- Соберемся когда вот так,
солдаты, глядь - того нет, этот не пришел.. Совсем мало нас остается...
- А что ж ты хотел,- сказал Федор.- Ты думал, уцелел, дак война тебя
минула. Не-е! Сидит она у всех у нас. Грызет, подтачивает. Кого раны
доканывают, кого простудные болезни, а кто животом мается. Даром не прошли
эти четыре года...
Дядя Саша достал дюралевый портсигар и протянул его в круг на ладони.
Все молча потянулись за сигаретами.
Наконец подкатил райисполкомовский "газик", остановился возле белой
"Волги". Придерживая шляпу, из машины вышел сам Засекин. Он тоже был в
свежей сорочке с галстуком, но в яловых сапогах, изрядно забрызганных
грязью. Видно, по пути заезжал куда-то еще, а потому немного припозднился.
Вслед за ним выбрался райвоенком, пожилой сухощавый капитан с плащ-палаткой,
притороченной на ремешках. Третьим был инструктор ДОСААФа Бадейко. Засекин
торопливо пожал руки стоявшим у белой "Волги" и, озабоченно взглянув на
часы, сразу же направился к обелиску, собирая за собой, будто невидимым
бреднем, быстро густеющую толпу. Молодцеватый инструктор в ухоженных
троекуровских баках, с фотоаппаратом через плечо, забегая вперед, громко
оповещал:
- Товарищи, товарищи! Давайте подходите ближе! Давайте, давайте!
Женщины у скирды, вас тоже касается!
Пока вокруг обелиска собирались люди, теснясь плотным кольцом, дядя
Саша подошел к ребятам, уже разобравшим инструменты. Он и сам вынул из
кармана свою маленькую трубочку, похожую на пионерский рожок, снял с нее
чехол и по привычке несильно, беззвучно подул в мундштук и попробовал
клапаны. Музыканты, поглядывая на небо, переминались, пританцовывали в своих
легких модных плащах. И действительно, было холодновато. Откуда-то набежали
низкие серые тучи. Они накрыли солнце, и стало ветрено, неуютно на открытом
и голом угоре.
- Значит, так...- дядя Саша оглядел строй оркестрантов.- Как только
снимут брезент - сразу Гимн. Прошу никуда не отлучаться.
- Да не волнуйся, шеф.- Пашка разглядывал себя в сверкающую тарелку,
как в зеркало.- Слабаем, что надо.
- Вы мне бросьте это - "слабаем"! - дядя Саша нахмурился.- Ты, Павел,
тарелками не очень-то звякай. Только тебя и слышишь.
- А что? Я все по уму. И в нотах указано: форто.
- Форто, форто... Слушать надо. Чувствовать надо мелодию. И весь
оркестр. А ты лупишь, как сторож в рельсу.
Пашка обиделся:
- Зря придираешься, старшой.
Тем временем народ вокруг ожидающе притих, и военком, выйдя к подножию
памятника, открыл митинг. В районном военкомате он служил уже давно, и знали
его многие, особенно фронтовики. С разрубленной осколком нижней челюстью,
которая срослась не совсем ладно, искривив ему рот, он выглядел угрюмовато,
но был тихим, непритязательным человеком. Еще в самом начале войны, во время
эвакуации Шепетовского укрепрайона, он потерял семью - жену и двух девочек -
и с тех пор жил бобылем со старенькой матерью, и на его окнах всегда можно
было видеть клетки с чижами и серенькими чечетками.
- Друзья мои! - заговорил он, наклонив голову и по привычке поглаживая,
застя уродливый шрам ладонью.- Матери и отцы... братья и сестры... дети и
внуки! Мы все собрались тут, чтобы почтить память... кто отдал свои жизни...
Быть может, под гулкими сводами зала голос оратора, усиленный
микрофонами, и звучал бы как подобает. Но здесь, среди пустынного поля, под
необозримым осенним небом, слова показались далекими и бессильными. Толпа
задвигалась, еще больше уплотняясь, и детишки, прошмыгивая меж ногами у
взрослых, начали пробираться в передние ряды, где послышнее. А Пашка все
гудел обиженно:
- Вечно на меня бочку катит. Вон Курочкин ноты прочитать до дела не
может, так ему ничего...
- Помолчи, пожалуйста! - досадливо обернулся дядя Саша, пытаясь
сосредоточиться, уловить речь военкома.
Налетавший ветер принимался трепать угол брезента на обелиске, порой
заглушая речь хлопками, и тогда лишь обрывки фраз долетали до дяди Саши:
- ...дожди смыли кровь павших с этих высот, вы собственными руками
заровняли воронки и окопы, засеяли поля хлебом, и мирное солнце светит
теперь над вами... Но ничем нельзя смыть нашу скорбь, заровнять наши
душевные раны, притупить нашу память...
Военком, забывшись, убрал руку от подбородка, взмахнул ею, рассекая
воздух, и стало видно, как нервно напряглась какая-то жила под его щекой,
как потянула она всю правую сторону лица книзу.
- Вот возьму и уйду! - Пашка в самом деле отошел в сторону.
- Павел,- прошептал дядя Саша гневно,- встань в строй.
Пашка молчал, упрямо глядя на свои новые штиблеты. Кто-то обернулся в
их сторону.
- Встань, говорю! - так же шепотом повторил старшой.
Парень, кисло глядя в поле, нехотя подчинился. И тут, перебивая
военкома, раздался возмущенный голос инструктора Бадейко:
- В задних рядах! Прекратите базар, честное слово. Людей надо уважать,
в конце-то концов.
Военком вскоре закончил свое выступление и отошел в сторону. Бадейко,
пошептавшись с Засекиным, принялся разматывать веревку, витками охватывающую
покрывало. Освободившийся брезент еще громче заколотился, потом взметнул
пузырем. Бадейко держал его неловко, беспомощно. Несколько человек подбежало
помочь. И когда брезент был усмирен и стащен, перед всеми предстал серый
цементный конус, местами еще не просохший, со столбцом фамилий на
металлической желтой табличке:

Агапов Д. М., рядовой
Аникин С. К., рядовой
Борвенков В. В., мл. сержант
Вяткин К. Д., рядовой
Гаркуша И. С., рядовой
Захарьян А. Ш., сержант
Иванов И. П., сержант
Махов А. Я., старшина

Это были имена людей, никому здесь не известных и уже давно не
существующих, заглянувших в сегодняшний мир спустя много лет в виде знаков
алфавита.

Мокряков Т. С., рядовой
Мурзабеков Б., рядовой
Нечитайло X. И., рядовой
Ноготков С. С., мл. лейтенант
Нуриев А., рядовой
Обрезков П. С., рядовой
Парфенов А. М., мл. cержант

Дядя Саша подумал, что в этом списке его место было бы сразу за
Парфеновым, потому что фамилия его тоже на "п" - Полосухин. Лежал бы он,
конечно, не рядом с этим самым Парфеновым А. М., а может, сверху него, может
- под ним. Это уж как положат. Там ведь клали не по алфавиту...
Ему уже махали рукой, делали знаки, чтоб оркестр начинал, и дядя Саша,
спохватившись, поспешно положил пальцы на клапаны трубы.
- Три-четыре! И-и...- вобрав в себя воздух, он кивнул ребятам уже с
трубой, прислоненной к губам.
Медь дружно рванула: "Союз нерушимый республик свободных..." Он не
услышал своего корнета, а только почувствовал пальцами напряженную дрожь
инструмента. Сотни раз на своем веку играл он Гимн с тех самых пор, как
впервые разучил его на фронте. Но когда снова и снова брался он за трубу,
какой-то озноб охватывал его. Он поднял взгляд на парней, уже
отрешенно-сдержанных, враз посерьезневших, и одобрительно прикрыл глаза.
Засекин первым снял шляпу и склонил голову. Вслед за ним то здесь, то
там замелькали руки, стаскивающие шапки. Женщины с прилипшими к ногам
ребятишками тоже сняли с них кепчонки и, скорбно понурившись, теребили
непокрытые мальчишечьи головы. И только военком не снял своей фуражки, а,
приложив руку к малиновому околышу, стоял навытяжку, напряженно мигая, и
пальцы подрагивали у его седого виска.
"...Мы в битвах решали судьбу поколений..." - мысленно выговаривал
слова текста дядя Саша, следя, как ладно и вовремя отсекают ритм звонкие
всплески Пашкиных тарелок. "Молодец! Вот может же, когда захочет".
Перебирая клапаны, дядя Саша слушал оркестр и вспоминал, как летом
сорок четвертого под Быховом он в первый раз разучивал Гимн. Молодых
офицеров вызвали специально в штаб дивизии, где под баян знакомили с
напевом, чтобы потом они научили своих солдат. Музыка показалась тогда очень
трудной, и, возвращаясь со спевки, командиры, чтобы не забыть, донести
мелодию до окопов, всю дорогу напевали ее вполголоса. Наверно, странно было
в прифронтовой полосе видеть разноголосо, нестройно бормочущих офицеров.
Многие, пока шли, незаметно для себя все-таки перепутали нить напева,
переиначили на свой лад, и потому в окопах солдаты сперва исполняли Гимн
вразнобой - один взвод так, другой - этак. Но зато слова знали все назубок.
Дядя Саша дал отмашку, и музыка смолкла. В общем, мелодию проиграли
сносно, и даже новичок Курочкин пробасил уверенно, без сбоев.
- Спасибо, ребята,- поблагодарил старшой, вытирая мундштук сатиновым
чехлом.- Молодцы!
- Ну вот, а ты все ворчал,- бросил Пашка.
К памятнику сквозь толпу, пара за парой, уже шагали пионеры в белых
пилоточках, несли венки в черно-красных лентах. Шествие возглавляла
молоденькая вожатая с высоким начесом каштановых, должно быть подкрашенных,
волос, и тоже в красном галстуке.
Девушка ступала торжественно, ни на кого не глядя, молодое лицо ее
пылало и было тоже торжественно, даже строго.
Подножие со всех сторон обложили венками. Двое школьников - мальчик и
девочка - замерли справа и слева, подняв руку в салюте. Остальные, отойдя,
выстроились рядами, четко обозначенными белыми шапочками.
Митинг начался.
Сначала речь держал председатель здешнего колхоза Осинкин, на чьей
земле был сооружен этот памятник. Невысокий энергичный крепыш, на котором,
как на молодом кочане с мороза, все поскрипывало и похрустывало - и
новенький синтетический плащик с опояской, и крепкие каблукастые
полуботинки,- он быстрыми шажками сменил военкома у подножия, снял узкую
тирольскую шляпу и обвел всех живыми цыганскими глазами. Колхоз его славился
вокально-танцевальным ансамблем, гвоздем которого считался знаменитый
"Тимоня", инструментованный старинными рожками, сопелками и кугиклами, и
каждый год бравший первые премии на областных смотрах. Этот ансамбль был,
так сказать, увлечением Осинкина, да он и сам не прочь и спеть, и станцевать
при случае. Осинкин же почитался душой различных слетов и районных
мероприятий на воздухе, вроде Дня тракториста или праздника Урожая, и
непременно избирался во всевозможные жюри. Но при всем при том вел хозяйство
расчетливо, даже прижимисто, не любил рисковать, тратить копейку "на ветер",
и прежде чем завести какую-нибудь новую машину, скажем дождевальную
установку или суперзерносушилку, сначала посмотрит у соседа, стоит она того
или не стоит. Говорил он всегда безо всяких бумажек, на память называл
многозначные цифры распаханных под зябь гектаров, надоенных центнеров
молока, сданных яиц, заготовленного силоса, внесенных удобрений, называл
суммы доходов и расходов, капиталовложений, неделимых фондов. Словом, любил
цифру и умел ее подать, а потому слушали его всегда с оживленным вниманием.
Здесь, на открытии памятника, Осинкина тоже слушали с интересом. Он
рассказывал, как было развернуто соревнование на уборке урожая за личное
право положить первый кирпич в основание обелиска и что в результате их
колхоз сдал уже больше половины сахарной свеклы и, несмотря на отдаленность
от приемного пункта, занял на вывозке третье почетное место в районной
сводке.
А дядя Саша все смотрел на цементный конус, отыскивая на табличке
место, на котором его прервали.

Праведников Г. A., рядовой
Проскурин С. М., рядовой
Пыжов А. С., лейтенант
Рогачев М. В., мл. сержант
Родионов Н. И., рядовой

Как и все остальные здесь, дядя Саша тоже не знал никого из этого
списка, но имена неотвратимо притягивали к себе.
-- ...Итоги подводить нам еще рано,- продолжал Осинкин,- но то, что мы
сделали, это уже весомо. Это, товарищи, ни много ни мало, а тридцать шесть
тысяч центнеров сырья для нашей сахарной промышленности, или, если учесть,
что из одного центнера бурака можно получить пуд сахара, то - миллион двести
тысяч пачек рафинада, можно сказать, уже положили на прилавки наших
магазинов. А чтобы вам это представить более зримо, то получится по пачке
сахару на каждого жителя таких городов-гигантов, как Харьков или
Новосибирск.

Романов Ф. С., мл. сержант,-

про себя читал дядя Саша.

Салямов М., рядовой
Санько А. Д., рядовой

- ...Вот сейчас закончим свои дела в поле,- воодушевленно говорил
Осинкин,- подчистим там кое-что и вернемся доделывать новый клуб. Денег мы
на это не пожалеем: надо миллион - отпустим миллион, надо полтора - дадим
полтора. А как же? Хорошо поработали - будем культурно отдыхать, верно,
девчата? А отдыхать у нас тоже умеют. Вот был наш ансамбль на ВДНХ,-
пожалуйста, еще один диплом привезли.
Говоря, Осинкин время от времени косил карие глаза в сторону Засекина,
как привык на активах и совещаниях бросать взгляды в президиум.

Сыромятников В. С., рядовой
Тихомиров П. К., рядовой
Тугаринов М. 3., рядовой

Вчитываясь в эти фамилии, дядя Саша как-то и не заметил, когда Осинкина
сменила пионервожатая. Придерживая концы отутюженного галстука, которые
ветер то и дело забрасывал ей на плечо, она начала звонко и четко
рапортовать об успехах школьных следопытов. Старшой слушал эту чистенькую
расторопную девочку, а перед ним встала вдруг в памяти картина, виденная все
там же, под Быховом.
...Зимой они сменили пехотную часть на плацдарме по ту сторону Днепра.
Поредевшую, измотанную шквальным огнем, ее незаметно отвели обратно за реку.
И дядя Саша, командовавший тогда ротой, увидел в бинокль перед занятыми
позициями убитого бойца. Он ничком висел на немецкой колючей проволоке,
сникнув посиневшей стриженой головой. Из рукавов шинели торчали почти до
локтей голые, иссохшие руки. Казалось, этими вытянутыми руками он просил
землю принять его, неприютного, скрыть от пуль и осколков, которые все
продолжали вонзаться и кромсать его тело. Но проволока, видно, крепко
вцепилась в солдата и не пускала к земле. За зиму на нем нарос горб снега,
нелепый, уродливый. Это был, по всему, наш сапер или, может, разведчик. Он,
лейтенант Саша Полосухин, дважды посылал по ночам своих людей снять убитого.
Но труп был пристрелян немцами, и только зря потеряли еще двух человек.
Больше за убитым он уже не посылал. Так солдат провисел до самой весны, и
всем было больно и совестно смотреть в ту сторону. А в апреле труп оттаял,
позвоночник не выдержал, переломился, и убитый обвис на проволоке,
сложившись вдвое... Только в июне была прорвана оборона врага. Он,
Полосухин, повел роту через проделанные проходы в проволочном заграждении и
вдруг с содроганием увидел, что у висевшей шинели ворот был пуст и ветер
раскачивал пустые рукава...

Узляков С.Н., рядовой
Умеренков К.Г., рядовой
Федунец М.С., старшина

Кто же был тот, на проволоке? У него ведь тоже были фамилия, имя,
отчество...
И дядя Саша подумал: как по-разному может сложиться судьба солдата.
Даже если он пал смертью храбрых. Это благо, если его вовремя подобрали с
поля боя, если опознали при этом и если ротный, составляя списки потерь,
второпях не перепутал, не пропустил его фамилии. Это благо, если донесение
попало в вышестоящий штаб и если тот штаб не окружили потом, не сожгли, не
разбомбили с воздуха вместе с писарскими сундуками и сейфами. Если... Да
мало ли этих "если" на пути солдатского имени к такой вот табличке на
братском обелиске! А еще на этом пути и болота, и черные топи, реки и речки,
заливы и проливы, обрушенные блиндажи, обвалы домов, сгоревшие танки и
эшелоны и многое что другое... А еще - прямое попадание, когда на том месте,
где солдат только что бежал с автоматом, через мгновение уже черно и смрадно
дымится воронка и комья выброшенной земли, падая, мешаются с кусками одежды,
даже не успевшей окровениться...

Фомичев В. А., мл. сержант
Ходов С. М., сержант
Цуканов А. Ф., мл. Сержант

В это время пионервожатая выкрикнула:
- Никто не забыт, ничто не забыто!
Она произнесла последнюю фразу особенно звонко и, довольная, что нигде
ни разу не запнулась, пылая счастливым лицом, на носочках перебежала от
обелиска к стоявшим в строю ребятишкам.
Выступило и еще несколько человек: заведующая здешним клубом - женщина
уже в годах, но еще проворная, в искусственной дошке под леопарда и крепко
отдающая духами; недавно демобилизованный паренек, надевший по этому случаю
свой совсем еще новенький мундир с яркой нашивкой на рукаве и, по недавней
армейской привычке вытянув руки по швам, отчеканивший о преемственности
боевых традиций; после него в круг вышел, опираясь на самодельный костылик,
согбенный учитель истории из ближней деревни. Начал он с Александра
Невского, с Ледового побоища, перешел к Куликову полю и тут хотел к случаю
продекламировать стихи и уже прочел было первые три строчки:

Воткнув копье, он бросил шлем и лег.
Курган был жесткий, выбитый. Кольчуга
Колола грудь, а спину полдень жег...-

но неожиданно запнулся и умолк. Старичок мучительно потирал пальцами
восковой висок, напрягал память, твердя последние слова: "а спину полдень
жег...", "а спину полдень жег...", однако, так и не вспомнив продолжения,
сокрушенно махнул рукой и, растерянно улыбаясь, бормоча: "извините,
извините",- отступил в толпу.
Вышла и еще женщина, видно, из колхозниц - в зимней суконной шали, с
заветренным лицом. За ней побежал было мальчик лет шести, но на него
зацыкали, потянулось сразу несколько рук: "Нельзя, нельзя туда! Ты что ж
это?" Однако мальчонка увернулся, прошмыгнул-таки к памятнику и стал рядом с
женщиной, упрямо набычась.
- Ничего, пусть постоит,- сдержанно улыбнулся Засекин.- Ишь ты какой
герой!
А женщина, не замечая парнишку и еще не произнеся ни слова, сразу
побледнела лицом, как только оказалась у памятника, и лишь потом выкрикнула
высоким запальчивым голосом:
- Я вам так скажу, товарищи: моих полегло двое. А я хоть и живая, а
тоже поранетая на всю жисть...
И вдруг закрылась руками, грубыми, негнущимися пальцами, какие бывают
от бурака и стылой осенней земли.
Постояв так в сдавленной немоте перед притихшим народом, она наконец
отняла руки, ожесточенно оглядела толпу, ища внутри себя те слова, которыми
хотела выразить свою старую боль, и, не сумев найти таких слов, вдруг
подхватила мальчика, подняла под мышки и, повернув его к обелиску,
выкрикнула в полуплаче:
- Смотри, Витька! И запомни! Вот она какая война.
Мальчонка, ничего не понимая, замерев, испуганно глядел на граненое
острие обелиска.
От имени фронтовиков взялся сказать несколько слов Иван Кузьмич
Селиванов.
- Ну что тут можно добавить? - трудно, задышливо начал он, вздымая
грудью всю тяжесть своих орденов.- Но вот поставлен еще один памятник
товарищам по оружию. Это хорошо, это нужно. Теперь будем все сообща беречь
его, следить, чтобы время не стерло их имена. Ну, конечно, памятник не ахти
какой видный. Делали его наши местные мастера. Слов нет, Осинкин мог бы
пригласить и поименитей специалистов, поставить и повыше, и поосновательней,
скажем, из мрамора или из гранита: денег у него на это хватило бы - в
миллионерах ходит...
Стоявший неподалеку Осинкин нетерпеливо переступил, похрумкал
скрипучими штиблетами.
- ...Он ведь как рассудил? Могила, мол, не в людном месте, в стороне от
туристских дорог, паломничества не будет, можно и поскромнее.
- Брось, брось, Кузьмич! - не сдержался Осинкин.- Памятник типовой, не
хуже, чем у других. Мы в Тарасовке смотрели - там тоже такой, наш даже
повыше.
- Дело, в конце концов, не в мраморе и высоте памятника,- продолжал
Селиванов,- а в нашей памяти. В нашем понимании того, какой ценой заплачено
за победу над самым лютым из врагов, когда-либо нападавших на русскую
землю.- Селиванов перевел дыхание.- Мой полк прошел от Воронежа до Белграда.
Были моменты, когда в полку оставалось только триста с небольшим человек, и
то вместе с ранеными. А когда мы в конце войны вместе с начальником штаба
подсчитали, сколько прошло через наш полк людей, то сами себе не поверили.
Двадцать две тысячи! Двадцать две! Вы спросите, куда они девались? А вот
они,- Иван Кузьмич указал на обелиск.- Тут! Правда, многие остались позади
полка по госпиталям и лазаретам. Но многие вот так - в чистом поле. Полк шел
на запад, а за нами - от села к селу, от города к городу цепочкой тянулись
могилы - путь к нашей победе. За это время я сам вот этими руками подписал и
отправил многие тысячи похоронных извещений. И где-то, во всех уголках нашей
земли, получали их и не слышно для нас захлебывались горем тысячи овдовевших
женщин и осиротевших детей... Полк мой не проходил по этим местам, но здесь
шел чей-то другой полк, другая дивизия. И путь ее был такой же!
В толпе кто-то всхлипнул, а Иван Кузьмич, постояв в раздумье, снова
поднял голову:
- Заканчиваю, товарищи... Я не стану вас призывать достойно трудиться
на этой земле. Вы об этом и сами знаете. Я только хочу, чтобы вы, мужчины и
женщины, бывшие солдаты и солдатские жены, участники и очевидцы, пока еще
живы, пока это не стало достоянием исторических книг и архивариусов,
передали бы своим детям и внукам священную память о павших из рук в руки, от