О`Хара Джон. Дело Локвудов

   — Не всегда. Иногда и в «Уолдорфе». Мне даже как-то странно бывать в Нью-Йорке и останавливаться не в «Уолдорфе», а где-то еще. К «Мэррей-хиллу» я так и не привязалась. Этот отель больше нравился Говарду и его родным.
   — Неплохой отель, только в последнее время стал приходить в упадок. Говорят, что дела его плохи. Как, впрочем, и дела Говарда Бакмастера.
   — Не будем говорить о Говарде. Меня сейчас больше интересует, что тебя вдруг привело в Нью-Йорк. Если, конечно, ты готов объяснить.
   — Я уже объяснил. Привело меня сюда желание сообщить тебе, что дом готов, — и сообщить не по телефону.
   — Очень мило, только я не верю. Иногда ты совершаешь неожиданные поступки, но ты не сентиментален.
   — Разве?
   — Так мне кажется, Джордж. Ты можешь быть романтичным, но не сентиментальным.
   — В чем, по-твоему, разница?
   — Этого я не могу объяснить сразу.
   — Ну, приведи примеры того и другого.
   — Сейчас. Романтик может быть романтичным и при этом никогда не терять хладнокровия. Он все время думает. Сентиментальный человек же полностью во власти чувств. Человек может быть сознательно романтичным, но я не думаю, что он может быть сознательно сентиментальным. Ты совершил много романтичных поступков. Наверное, мы оба.
   — По-твоему, ты сентиментальна?
   — Вероятно, нет. Но все же более сентиментальна, чем ты. Говард был сентиментален и ни капельки не романтичен. Я думаю, романтики умнее.
   — По-моему, умные люди не могут быть сентиментальны, — сказал он.
   — Ты выразил эту мысль лучше. Ты так умен, что никак не можешь быть сентиментальным, но романтичным — да.
   — Ну, так вот: я приехал в Нью-Йорк, побуждаемый романтическим, а не сентиментальным чувством.
   — Хорошо. Согласна.
   — Скучала по мне?
   — В последние дни — очень. А всю прошлую и всю позапрошлую неделю так уставала, что еле добиралась до постели. Я же говорила тебе.
   — Да.
   — Это правда. Я обожаю ходить по магазинам. Покупать одежду и прочее. Но обставлять дом… Купила все для спален, туалетных комнат и холлов второго этажа. И для столовой, маленькой гостиной и холла первого этажа. А вот с большим нижним залом ты должен помочь.
   — Нет, я хочу, чтобы ты меблировала весь дом, кроме моего кабинета, — сказал он.
   — Мне как-то неловко… Зал предназначен для приема гостей, и там твое участие должно больше чувствоваться.
   — Ты же будешь там хозяйкой.
   — А ты хозяином. К примеру, я видела большую китайскую вазу. Пять футов вышиной, на тиковой подставке. Невероятно красивая и ужасно дорогая.
   — Насколько ужасно?
   — Пять тысяч.
   — Не слишком дорого, если сравнить с некоторыми другими китайскими вещами.
   — Но не для сельской местности. И каждый день у тебя перед глазами. Она синего, темно-синего цвета, но не мрачная. Яркая. Узор же — светло-золотистый с черным. Прелестная вещь.
   — Бери. Я вижу, тебе очень нравится. Что-то в этом роде как раз и надо поставить в юго-восточном углу зала.
   — Мне бы не хотелось ставить ее там. Лучше бы с правой стороны. Сразу же, как войдешь из холла.
   — Но тогда ты захочешь поставить что-нибудь и слева.
   — Ах, милый, в этом-то все дело.
   — Какое же дело?
   — Я должна кое в чем признаться.
   — Признайся.
   — Эта ваза — парная.
   — Десять тысяч?
   — Восемь тысяч за обе. Я уговорила их сбавить цену.
   — Значит, еще одно признание?
   — Да. Я их уже купила. Ну вот. Думала, думала, как тебе сказать, а ты сразу и узнал. Ты просто вынуждаешь меня все тебе говорить, Джордж. Так уж получается. Как посмотришь на меня своими ясными голубыми глазами, так я невольно начинаю говорить то, чего и не собиралась. Но ты позволишь мне оставить их, правда? Я уже Придумала, на чем сэкономить четыре тысячи. На коврах в комнатах для гостей.
   — Пусть эти вазы будут тебе подарком.
   — Чудесно! К рождеству.
   — Нет, это было бы несправедливо. Подарок к рождеству — особо. Будем считать вазы наградой за многие Часы ходьбы по магазинам.
   — Честное слово, я с радостью приняла бы их и как рождественский подарок.
   — Между прочим, подарок к рождеству я для тебя уже заказал.
   — Заказал? Это такая вещь, что ее надо было заказывать за два месяца?
   — Да. Только не пробуй отгадывать. — Он встал. — Пойду приму ванну.
   — Ты хочешь, чтобы я была с тобой, когда ты вернешься?
   — Да, — ответил он и больше не взглянул на нее.
   Как только он закрыл за собой дверь ванной, она погасила стоявшую у кровати лампу.
   Вернувшись в комнату, он, не зажигая света, снял трубку и сказал:
   — Говорит мистер Локвуд из номера тысяча сто двадцать. Прошу не соединять со мной никого до десяти утра. До десяти. Спокойной ночи.
 
 
   Проснувшись, он посмотрел на спавшую на другой кровати жену; было начало девятого. Он встал, побрился и принял душ. Как только он появился в комнате опять, она открыла глаза.
   — Доброе утро, милый.
   — Доброе утро. Ты сейчас будешь завтракать? Я хочу завтракать сейчас.
   — Который час?
   — Без трех минут девять.
   — Я крепко спала.
   — Да. Так как насчет завтрака? Заказать тебе или еще спать будешь?
   — Ну что ты. Закажи. А я пока умоюсь.
   — Хорошо. — Он дождался, пока она закроет за собой дверь ванной, и снял трубку. — Доброе утро. Говорит мистер Локвуд из номера тысяча сто двадцать. Я хочу заказать завтрак, но по-прежнему прошу никого со мной не соединять. И не до десяти, как я говорил, а до одиннадцати. Никаких звонков. А теперь, будьте добры, дайте мне буфет.
   Он заказал завтрак: апельсиновый сок, гренки и кофе для жены; апельсиновый сок, овсяную кашу, яичницу с беконом, гренки, джем и кофе для себя. Когда еду принесли, Джеральдина все еще была в ванной. Официант ушел, и Джордж Локвуд постучал ей в дверь.
   — Завтрак прибыл.
   Она тотчас вышла.
   — Я не имею ничего против, когда официант обслуживает меня одну, но ужасно не люблю, когда он приходит и видит здесь тебя.
   — Почему?
   — Я невольно начинаю угадывать его мысли. Как бы почтительно они себя ни вели, в большинстве своем это — иностранцы, а ты знаешь, о чем они думают. Каждый мысленно спрашивает себя: спали мы с тобой в одной постели или нет.
   — Я уверен, каждый иностранец полагает, что кое-что было. Если не прошлой ночью, так позапрошлой. Или будет в следующую ночь. Или, глядя на нас, думает, что я, пожалуй, староват, а у тебя есть любовник.
   — Есть. Ты.
   — Благодарю тебя, Джеральдина. Налить кофе?
   — Да, милый, пожалуйста. — Она встала рядом с ним, выпила апельсиновый сок, взяла из его рук чашку кофе и села напротив него. — Давно уже мы не завтракали вместе.
   — Ты сама предпочитала, чтоб было так.
   — Что делать? Ни одна сорокавосьмилетняя женщина не выглядит сказочной принцессой, когда встает утром с постели. И все же мы теряем оттого, что не завтракаем вместе.
   — Возможно, в новом доме будет иначе. Встав с постели, я приму ванну и избавлюсь от бороды, ты себя приведешь в порядок, и мы встретимся, так сказать, за стаканчиком апельсинового сока.
   — Мне нравится твой галстук, — сказала она.
   — Да, вот что: я здесь пробуду с неделю.
   — С неделю? Но ты почти ничего не взял с собой. Или багаж идет следом?
   — Окажи мне услугу, а? Съезди в магазин братьев Брукс и спроси мистера Хантингтона. Я напишу на бумажке. Скажи Хантингтону, что мне нужно полдюжины сорочек. Когда ты назовешь себя, он будет знать каких. И потом привезешь их сюда. Сделаешь?
   — Конечно. Мистер Хантингтон знает, какой материал, размер и прочее? Ты хочешь, чтоб я отправилась сейчас же?
   — Сперва выпей кофе. Не мешало бы также надеть что-нибудь на себя.
   — Ты и другого костюма с собой не привез?
   — Некуда было класть, да и времени не было. Потом, может, сам съезжу к Бруксам и куплю что-нибудь. Если поедем ужинать, так в клубе у меня всегда хранится вечерний костюм и все остальное.
   — У Говарда тоже так было. — Она улыбнулась. — Помню, однажды он решил не брать с собой вечернего костюма, потому что у него в клубе уже был костюм. Но когда он попробовал его надеть, то оказалось, что не сходятся брюки — настолько он пополнел.
   — Но я же не пополнел.
   — Ты торопишь меня, да?
   — Немножко, — подтвердил он.
   — А что плохого в сорочке, которая на тебе сейчас?
   — Ничего. Но ведь новые сорочки мне придется сначала в стирку отдать, понимаешь? Слушай, Джеральдина, уже десятый час, а мне еще надо позвонить мистеру Деборио и договориться, чтобы сорочки были готовы сегодня же. Мистер Деборио — это управляющий.
   — Знаю. Смешной такой человечек. Но совершенно очаровательный.
   Джордж Локвуд взглянул на жену.
   — Ну, хорошо, милый, хорошо.
   Когда она ушла, он выждал десять минут, потом позвонил гиббсвиллскому адвокату Артуру Мак-Генри.
   — Обычный случай нарушения владения, Джордж. Диген говорит, что вокруг имения расклеены предупреждающие надписи и что он, Диген, был у вас за сторожа. Никакой вины с вашей стороны не усматривают. Вы не ответчик. Если хотите дать семье мальчика немного денег, я могу оформить нечто вроде отступной и заготовить расписку. На этом, я думаю, все и кончится.
   — Сколько надо, Артур?
   — Ну, долларов двести — триста. Семья у них большая. Я объясню им, что вы хотите дать денег на похороны. Как вы знаете, у этих людей всегда туговато с деньгами, и сто долларов уйдет у них на оплату счета похоронного бюро.
   — Дайте им пятьсот.
   Артур Мак-Генри засмеялся.
   — Если вы дадите пятьсот, то родители и слез не так уж много прольют. Шутка ли, привалит такое счастье.
   — Я не хочу, чтобы обо мне плохо думали. Кстати, от Джеральдины я это происшествие скрываю. В утренней газете есть что-нибудь?
   — Да. Маленькая заметка на первой странице. Ничего сенсационного.
   — Можно сделать так, чтобы помощник следователя закончил дело до нашего возвращения?
   — По-моему, это несложно. Я поговорю с ним. Думаю, дня за два, за три мы управимся. Сегодня делают вскрытие. Причина смерти очевидна, и ни о каком преступлении не может быть и речи, если не считать нарушения владения. Помощник следователя — молодой врач по имени Миллер. Возможно, вы его знаете. Он приехал в Шведскую Гавань около трех лет назад.
   — Я его знаю. Это один и тех, что приходили ко мне и просили отдать старый дом под больницу.
   Артур Мак-Генри опять засмеялся.
   — Тем более! Представьте себя на месте Миллера. Что бы вы сделали?
   — Да, вы правы.
   — Считайте, что дело уже прекращено. В эту самую минуту. Или, во всяком случае, после того, как я поговорю с доктором Миллером.
   — Благодарю вас, Артур. Привет от меня Джо Чэпину.
   — Ладно, Джордж. Кланяйтесь Джеральдине. Впрочем, пока не надо.
   — Ваш поклон я приберегу на другое время, Артур. Еще раз благодарю.
   Джордж Локвуд бегло, но внимательно просмотрел утренние газеты, проверяя на всякий случай, не привлекло ли это происшествие своей необычностью внимания нью-йоркских редакторов. Однако ни «Геральд трибюн», ни «Таймс» не сочли нужным напечатать ни строчки.
   Не прошло и часа, как вернулась Джеральдина, сопровождаемая посыльным.
   — Благодарю, Боб, — сказал Джордж Локвуд посыльному.
   — К вашим услугам, сэр, — ответил тот и, положив сверток на чемоданную подставку, вышел.
   — Мистер Хантингтон просил передать, что я могла и не ездить. Ты мог просто ему позвонить, — сказала Джеральдина.
   — Как быстро ты управилась. Молодец, милая. Ты не знаешь этого Хантингтона. Когда я звоню ему или захожу лично, он принимается расспрашивать меня о своих клиентах, что живут в округе Лантененго, о моем брате, о племянниках и вообще обо всех, кого только может вспомнить.
   — Вот почему ты заставил меня к нему ехать. А я-то удивлялась. Впрочем, у тебя на все есть свои причины, я уже изучила тебя.
   Он позвонил слуге.
   — А у тебя их нет? По-моему, они есть у каждого.
   — Но не столько, сколько у тебя. Причем ты не всегда их раскрываешь, эти причины. Поэтому так часто и озадачиваешь людей.
   — Но тебя-то я не озадачиваю? Во всяком случае, если ты просишь объяснить, я всегда объясняю.
   — Это правда, милый, но иногда я забываю попросить.
   — Но, значит, я и не виноват. Если то, что я делаю, озадачивает тебя, попроси объяснить, вот и все. Что касается остальных, то мне на них наплевать. Я не обязан никому ничего объяснять. Ни мысли, ни слова, ни поступки. И им это нравится. Нравится болтать о стене. Гадать, зачем она мне понадобилась и во что обойдется. Зачем я ликвидировал ферму Дитрихов. Вот люди! Это для них как бесплатные концерты духовой музыки.
   — А все-таки зачем ты ликвидировал ферму Дитрихов?
   — Я уже объяснял тебе.
   — Ты очень смешно объяснил. То есть шутя. Ты сказал, что ветер там чаще дует с запада и нам надоест нюхать коровий навоз.
   — Однако тогда это объяснение, кажется, устраивало тебя. К тому же, я говорил правду.
   — Но есть, наверно, и другая причина.
   — Да. Даже две. Во-первых, через несколько лет в низине наплодится множество перепелов, и мы будем располагать отличным местом для охоты. Пройдет одно лето, потом другое, вся территория зарастет лесом, и будет полно дичи. Вторая же причина вот в чем: Дитрихи обрабатывали эту землю так долго, что привыкли считать ее своей, независимо от того, кто ее законный владелец. Поэтому мне ничего не оставалось, как избавиться от них раз и навсегда. Как говорится, сосед хорош, когда забор хороший. Но я сделал нечто большее, чем хороший забор. Я переселил своих соседей в округ Лебанон. Теперь, когда Дитрихи в сорока милях от нас, я полюбил их. Хорошего арендатора из Оскара все равно не вышло бы, если б он оставался на земле, которая раньше принадлежала ему.
   — Как тщательно ты все продумал! Я бы никогда так не сумела, — сказала она.
   — Тебе и не нужно было. Я начал об этом думать, когда мы еще только поженились. Я видел, что тебе не нравится старый дом в Шведской Гавани.
   — Неправда. Во всяком случае, нельзя сказать, чтобы он мне не нравился.
   — Ни одна женщина не захочет жить в доме, где прожила двадцать лет первая жена ее мужа.
   — Но он был не столько ее домом, сколько твоим. Там родился ты и родился твой брат. Если он и принадлежал какой-нибудь женщине, то твоей матери.
   — Бабушке. Мать никогда этот дом не любила. Прошло бы еще несколько лет, и ты невзлюбила бы его тоже, Даже больше, чем мать.
   — Почему же мать не любила его?
   — Могу лишь догадываться. Нам она никогда не говорила, что не любит дом.
   — А ты и твой брат его любили?
   — Дети есть дети и остаются детьми, пока не вступают в брак. Мать внушала нам, что мой отец всегда прав, что бы он ни делал и ни говорил. Поступки родителей не подлежали ни обсуждению, ни критике. Критика исключалась вообще, даже в мыслях. Если мать замечала, что нам что-нибудь не нравится из того, что нравится им, и мы строим кислую физиономию, то хлестала нас по щекам. — Он потер свой гладко выбритый подбородок. — Да, ее пухлые ручки умели бить.
   — По правде говоря, я рада, что нам уже поздно иметь детей. Мне, во всяком случае.
   — Мне тоже. На рождество и когда бы мы ни захотели, вокруг нас дети, и так будет многие годы, но только если мы захотим.
   — Конечно. Хотя я не совсем то имела в виду, а впрочем…
   — Я знаю, что ты имела в виду, Джеральдина. Ты не хотела бы обременять себя воспитанием младенца.
   — Именно. И ответственностью.
   — Я это знал. — В дверь постучали и сразу же открыли. — А, Питер!
   — Доброе утро, сэр. Мэм. Я узнал, что вы у нас остановились, сэр, мистер Локвуд. Чем могу вам служить, сэр?
   — Доброе утро, Питер. Видишь вот эту синюю коробку с желтой каймой? В ней полдюжины совершенно новых сорочек, — сказал Джордж Локвуд.
   — Они должны побывать в прачечной, перед тем как мистер Локвуд наденет их. Хорошо, сэр.
   — Я знаю, что сегодня уже поздно.
   — Ничего, сэр, можно специально попросить. Постирать, погладить, но не крахмалить и принести в номер не позднее восьми вечера, сэр? Надеюсь, мистер Локвуд не сдает еще и сорочки к вечернему костюму, сэр? В противном случае я не был бы так оптимистичен, сэр. Извините.
   — Вечерних сорочек там нет, Питер.
   — Тогда я забираю коробку с собой и, как говорится, окажу некоторое давление, сэр. Очень хорошо, сэр, спасибо, сэр. Мэм.
   — Спасибо тебе, Питер.
   — Спасибо вам, сэр. — Слуга вышел.
   — Спасибо, зар, — передразнила Джеральдина. — «Зар». У него эти слово похоже на «царь».
   — Я думаю, это они в английской армии привыкают так говорить. Ну, так куда, моя дорогая, мы поедем сегодня вечером? Хочешь в театр?
   — А обедать ты меня никуда не повезешь?
   — Я полагал, что у тебя есть какие-то свои планы, поэтому собрался провести весь день в деловой части города.
   — Я обедаю у Генри. С Мэри Чадберн. Если хочешь, присоединяйся.
   — Да благословит тебя бог за то, что ты так добра к Мэри Чадберн. Но я не хочу мешать тебе делать это доброе дело. Обедай с Мэри, и господь воздаст тебе по заслугам.
   — Мэри мне нравятся.
   — Она всем правится. Кто может что-либо иметь против нее? Итак, большую часть дня я пробуду в конторе «Локвуд и Кь». — Он поцеловал ее в щеку. — Я рад, что ты купила вазы. Наверное, это то, что нам надо.
   Он взял на руку пальто, помахал ей шляпой и ушел.
   Личный кабинет Джорджа Локвуда был меньше остальных комнат в конторе «Локвуд и Кь», но его никто не занимал даже временно. Его держали наготове на случай таких вот неожиданных приездов Джорджа. Он прошел прямо к себе, на ходу переговариваясь со служащими. По установившемуся порядку мисс Стрейдмайер постучалась и спросила, будет ли он диктовать что-нибудь.
   — Не сейчас, мисс Стрейдмайер. Может быть, позже. Мой брат у себя?
   — Да, сэр.
   — Просмотрю сначала почту и поговорю с братом и потом, может быть, продиктую вам несколько писем. Вероятнее всего, после обеда. Вы очень хорошо выглядите для девушки, у которой только что удалили аппендикс.
   — Еще в августе удалили. Я почти уже забыла.
   — Надо было ложиться на операцию весной, а не вовремя отпуска.
   — Я вообще не хотела ложиться и откладывала до последней минуты. И даже в последнюю минуту считала, что у меня не аппендицит, а просто спазм.
   — Я же говорил вам прошлой весной.
   — Вы были безусловно правы.
   — Ну, а как вообще жизнь?
   — Вообще?
   — Ну, помимо работы.
   — У меня есть друг.
   — Это хорошо. Кто? Замуж за него выходите?
   — Не знаю. Еще не решила. Если выйду, то уже не смогу здесь работать.
   — Почему?
   — Ясно почему.
   — Не очень ясно, Мэриан. Вы не обязаны говорить ему все.
   — Это верно. Но ему достаточно узнать хоть что-нибудь. Все мужчины одинаковы. Он не поверит, если я скажу, что все давно уже в прошлом.
   — Видимо, да. А раз так, то зачем ему вообще говорить? Не надо. Можете верить, что я-то уж, во всяком случае, никому ничего не говорил. Ни единому человеку. Насколько мне известно, ни у кого в этой конторе нет ни малейших подозрений. А если они здесь не могли ничего узнать, то где еще? Мне кажется, вы боитесь меня, боитесь, как бы я не выболтал чего-нибудь.
   — Нет. Я больше боюсь себя.
   — Тогда я советую вам серьезно обдумать все наедине с собой. Признайтесь себе, что вы преувеличиваете значение того, что произошло два года назад. Тогда это не было важно, вы сами так говорили. Почему же теперь вдруг стало важно? В самом деле, Мэриан. Это могло бы стать важным, только если бы вы влюбились в меня. Но вы же не влюбились. Когда я пригласил вас в четвертый раз на свидание, вы весьма решительно отказались. Разве я после этого приставал к вам?
   — Нет. Вы вели себя очень хорошо.
   — Ну так вот. Раз хорошо, значит, хорошо. Беда, по-моему, сейчас в том, что вы влюблены в этого человека и до него никого не любили.
   — Вы правы.
   — Странная жажда самоуничижения появляется в человеке, когда он влюбляется. Не знаю, в чем тут причина, но и мужчины и женщины в таких случаях склонны к чрезмерной откровенности. Может быть, таким способом они испытывают прочность любви партнера? Но это жестоко по отношению к другому человеку и губительно для самого себя. Вы еще не съехали с той квартиры?
   — Нет.
   — Хотели бы, чтобы я навестил вас сегодня в четыре часа?
   — Нет, не хотела бы.
   — Ну, тогда вы избавились от меня. Видите, как все просто, Мэриан.
   — А если бы я сказала «да»?
   — Вы хотите попробовать сказать «да»? Меня влечет к вам так же, как и прежде.
   — Но ни одному из нас это ничего не дает, правда?
   — Удовольствие. Ничего другого и не было.
   — Да, вы правы. В сущности, это все, что было.
   — Ведь и после меня у вас были мужчины, которые не давали вам ничего, кроме удовольствия. Были? До того, как вы сошлись с этим человеком?
   — Да, было еще двое. Про них он знает.
   — Значит, вы потому не сказали ему про нашу связь, что не хотите бросить работу, боитесь, как бы он не подумал, что вы все еще моя любовница.
   — Любовницей я ничьей никогда не была. И вашей, конечно, тоже. Правда?
   — Пожалуй, да, если учесть перерывы между теми тремя ночами, что мы провели вместе. Как ваш друг, к тому же гораздо старший годами, я советую вам выйти замуж за этого человека и продолжать здесь работать. Мне вы можете довериться как джентльмену. Я искренне говорю. Даю вам слово, что больше никогда не буду просить встречи с вами за пределами конторы.
   — Видимо, я придаю этому слишком большое значение.
   — Да, раз это вас тревожит. Но, я думаю, вы так близки к счастью, что вам надо действовать решительно. Выходите замуж, продолжайте здесь работать, а об остальном пусть позаботится будущее.
   — По-моему, это хороший совет.
   — Вы очень привлекательная женщина, Мэриан.
   — А вы очень привлекательный мужчина.
   — Подойдите ко мне.
   — Лучше не надо. Мне кажется, вам лучше вызывать для стенографирования другую девушку. По крайней мере, сегодня.
   — Хорошо. Пусть это будет мисс Торп. Она не отвлечет меня от дела.
   Она вернулась в приемную, а Дэйзи Торп спросила:
   — Что он на этот раз говорил?
   — Ничего особенного. Он всегда дразнит или шутит.
   — Он говорит гадости?
   — Джордж Локвуд? Он выше этого.
   Через несколько минут они увидели, как он прошел из своей комнаты в более просторный и элегантный кабинет, который занимал его брат.
   — Привет, Джордж, — сказал Пенроуз Локвуд.
   — Доброе утро, Пен. Ты свободен в обеденное время?
   — Нет, занят, но ты можешь пойти со мной. Я обедаю с Раем Тэрнером и Чарли Боумом.
   — Этим еще что нужно?
   — Ну, ты брось этот тон. Я не очень ясно себе представляю, с чем они придут, но знаю, какими делами они ворочают, и не прочь подключиться. Но ты можешь не ходить, если не хочешь.
   — Ты будешь разговаривать с ними от имени компании или от себя?
   — И так и этак.
   — Надеюсь, ты не станешь торопиться вовлекать компанию?
   — Почему?
   — Потому что, вовлекая компанию, ты должен, мне кажется, сначала спросить мое мнение.
   — А я всегда спрашиваю. Но из-за тебя и мне и компании уже пришлось отказаться от ряда довольно выгодных предложений. Очень уж ты увлекся, черт побери, этим своим загородным имением. Кстати, как идет строительство?
   — Закончилось. Можно уже обставлять.
   — Октябрь. Что ж, надо отдать тебе должное. Ты говорил — к первому ноября. Так вот, я и говорю: почему ты считаешь, что судишь вернее, хотя ты сидишь в Шведской Гавани, а я здесь, где делаются дела?
   — Я сужу не вернее, Пен, и я никогда этого не утверждал. И ни в чем не мешал тебе.
   — Черта с два не мешал.
   — Зря ты так говоришь. Действительно не мешал. Все, что я делал — и буду делать впредь, — это заставлял тебя, так сказать, считать до десяти и, считая, учитывать все факторы. Собственно говоря, нынче на рынке такая конъюнктура, что, если сегодня ты упустил возможность, завтра тебе подвернется другая, не менее благоприятная.
   — Да, если узнаешь о ней вовремя, — сказал Пенроуз Локвуд. — Но если про нее успевают узнать многие другие, то она становится уже не столь благоприятной.
   — В данный момент почти все возможности выгодны, если ты не слишком жаден.
   — Ну и считай меня жадным, если угодно. Но деньги-то я тебе зарабатываю?
   — Да. И я тебе зарабатываю. Но, Пен, суть ведь не только в том, чтобы делать деньги. В наши дни кто их не делает? — и в большом количестве. Не такая уж это премудрость.
   — В чем же тогда премудрость?
   — В том, чтоб удержать то, что имеешь.
   Пенроуз Локвуд засмеялся.
   — Удержать то, что имеешь? А можно узнать, во что тебе обошелся новый дом?
   — Нет, нельзя. Я же не спрашиваю тебя, на что ты тратишь свои деньги. И ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Удержать то, что имеешь, значит, сохранить это на ближайшие двадцать пять, а то и на пятьдесят лет. К примеру, мы видим спад в автомобильной промышленности. Форд приказывает перевести рабочих на восьмичасовой рабочий день с двумя выходными. Принимая такое решение, он думает только о себе. А если так же поступят все крупные промышленники?
   — Но такая мера может и оправдать себя. Она сократит перепроизводство и даст работу большему числу людей.
   — Вот это-то он и хочет тебе внушить. Но разве ты не понимаешь, каков будет неизбежный результат? Верно, прямым результатом будет, конечно, сокращение перепроизводства. Но если этому примеру последовали бы все крупные промышленники, то произошло бы всеобщее сокращение производства. Всеобщее сокращение в стране с высоким уровнем производства. Нет, ты не можешь перевести страну на пятидневную рабочую неделю, ибо это означало бы замаскированный социализм. Профсоюзы знают это и этого хотят.