О`Хара Джон. Дело Локвудов

   — Ты научишь меня, да?
   — Да, — ответил он, хотя знал, что вряд ли сможет научить ее быть такой, как Лали Фенстермахер.
 
 
   Когда умер Том Уинн — это случилось через год после замужества Агнессы Локвуд и через пять месяцев после ее первого выкидыша, — она унаследовала сто тысяч долларов, которыми могла распорядиться в любое время, и пятьдесят тысяч — на воспитание детей, если они у нее будут; если же в течение десяти лет у нее не сохранится ни одного ребенка, то и эти пятьдесят тысяч станут ее собственностью. Деньги небольшие по сравнению с личным состоянием Джорджа и с тем, что сулило ему наследство от отца, но все же это был ее собственный капитал. Деньги на детей лежали в одном из банков Уилкс-Барре, в семидесяти милях от Шведской Гавани, а сто тысяч долларов были вложены в акции и другие ценные бумаги угольной компании Уиннов. Обратить их в деньги она могла, лишь предложив их сначала той же угольной компании.
   — А хорошо чувствовать себя независимой, правда? — спросил Джордж.
   — О да, — согласилась Агнесса. — Теперь мне не надо постоянно просить у тебя денег.
   — Не замечал, чтобы ты просила их у меня «постоянно.
   — Всякий раз, когда нужны деньги.
   — Разве я отказывал тебе когда-нибудь? Или не доверял?
   — Нет, ты очень щедр. Но я всегда должна была просить. Ну а теперь у меня есть немного своих, так что если я куплю тебе что-нибудь, то уже не за твой счет. Все-таки приятно сознавать, Джордж, что и сама можешь кому-то что-то дать.
   — Да. Но со временем это становится несколько утомительным — все давать и давать. Сама убедишься.
   — Ну что ж, отныне ты будешь не только давать, но и получать.
   — Можешь поверить, что мне это будет в новинку.
   — Что касается меня, то я никогда не могла давать столько, сколько хотела.
   — Ты же никогда не жила в бедности, Агнесса.
   — В бедности — нет, но денег нам всегда не хватало. За квартиру мы не платили и товары брали оптом в магазине компании. По железной дороге ездили бесплатно. Но у отца всегда было мало наличных денег, а маминым родным приходилось беречь каждое пенни.
   — Зато теперь твой отец обеспечен. Как он намерен распорядиться своими ста тысячами долларов?
   — Сначала свозит маму в Египет. Потом сядет писать книгу.
   — О Египте?
   — О нет. Нечто вроде истории семейства Уиннов в Соединенных Штатах, но главным образом о Томе Уинне. Он там расскажет о реках и лесах, по которым любит бродить. Он никогда не собирался сидеть взаперти в конторе.
   — Не знаю, найдутся ли желающие купить книгу о Томе Уинне и о лесах. О своем деде я бы почитал книгу, а о Томе Уинне — нет. Если, конечно, твой отец не предполагает раскрыть какие-нибудь семейные тайны. Но, зная его, я этого не допускаю.
   — Ты всегда почему-то считал, что дядя Том скрывает какие-то преступные тайны.
   — Я убежден, что любой человек, у которого больше пяти тысяч долларов, скрывает преступные тайны.
   — А на семью Локвудов это распространяется?
   — Еще бы. В первую очередь.
   — Но ты же честный человек. И твой отец — тоже.
   — Пока не доказано обратное.
   — Джордж, почему ты всегда становишься в позу этакого полумошенника?
   — Это не поза, Агнесса.
   — Мне кажется, ты хочешь быть таким, как твой, отец.
   — Уж не считаешь ли ты моего отца мошенником или полумошенником?
   — Он гораздо больше похож на мошенника, чем ты. Несмотря на свой возраст и на то, что он мой свекор, он иногда смотрит на меня так, что мне кажется, будто он меня раздевает.
   — А когда я на тебя смотрю, тебе этого не кажется?
   — Ты — другое дело. Стоит тебе лишь попросить… Да и просить не надо. Мы с тобой муж и жена, и, значит, между нами существуют эти отношения. Определенные отношения. А твой отец мне свекор, и подобные мысли ему не к лицу.
   — Не повесишь же ты человека за его мысли.
   — За мысли — нет.
   — Ты сказала это таким тоном… Разве было что-нибудь, кроме мыслей?
   — Со мной не было.
   — А тогда с кем еще? С кем-нибудь конкретным?
   — Возможно, это было только раз.
   — Да неужели? Что же именно?
   — То, что я видела. В прошлую пятницу. Он сидел в летнем доме, в своей качалке, а рядом с ним — дама, в она гладила его.
   — Что за дама?
   — Я ее не знаю. Прежде ни разу не встречала.
   — Ну и ну! Прямо так — сидела и гладила? А ты где была?
   — Стояла в оконной нише. На втором этаже. Я не знала, что он ждал гостей, и удивилась, заметив, что у него кто-то есть.
   — И больше ничего не было?
   — Это все, что я видела. Я наблюдала эту сцену минут пять, не меньше. Она его гладила, не прерывая беседы.
   — А он что делал?
   — Ничего, сидел — и все. Женщина была немолодая, но элегантно одетая. Возможно, они давние знакомые, только я никогда не видела, чтобы немолодые люди так себя вели.
   — Да и я тоже.
   — Я просто была потрясена. Немолодые люди, разговаривают, смеются, и при этом она его гладит.
   — Интересно, кто это мог быть. Но вряд ли я узнаю. Если, конечно, она не придет к нам опять. Ты ее признаешь, если встретишь во второй раз?
   — Думаю, да.
   — Мой отец — старый плут, причем без всяких «полу».
   — И ты этому ужасно рад. Гордишься им… Несолидно это — сидеть в качалке и чтоб какая-то женщина тебя гладила.
   — Может быть, и несолидно, а все же молодец старик, что у него еще есть искра. Хотел бы я быть таким в его возрасте.
   — А сколько ему лет?
   — Около шестидесяти, по-моему. Родители ведь никогда не говорят, сколько им лет.
   — Когда мне будет шестьдесят, я уж как-нибудь постараюсь быть посдержаннее. И как отнесутся к этому мужчины, мне безразлично.
   — Тебе — да, но не им. Твой отец…
   — Не будем говорить о моем отце.
   — О моем-то мы говорим.
   — Потому что ты гордишься своим отцом. Восхищаешься им. И хочешь быть таким же, когда состаришься. Что ж, ты, наверно, таким и будешь, раз тебе этого хочется. И найдешь женщину, которая будет тебя гладить.
   — А ты — не будешь?
   — В летнем домике с твоим отцом была ведь не твоя мать. Это женщина из его прошлого.
   — Ну, у меня в прошлом не было женщин.
   — Не лги мне, Джордж. Это же глупо.
   — Во всяком случае, все они забыты, Агнесса.
   — От души надеюсь, что это так.
   Агнесса Локвуд не стала возражать, когда выяснилось, «что Авраам Локвуд намерен жить в одном с ними доме. Дом был большой, со слугами и с просторным двором. На втором этаже было пять спален, гостиная и ванная в конце коридора. Спальню, смежную с его собственной, Авраам перестроил во вторую ванную, предоставив, таким образом, максимальные удобства и себе и другим. Старик (так он называл себя и так звали его за глаза остальные) пил утренний чай в спальне в семь часов, но потом очень долго брился и одевался, так что Джордж стал ходить на работу один. Бывали дни, когда Авраам появлялся в конторе лишь около полудня, а то и вовсе не приходил. Чем он болеет, никто не знал, потому что врачей он не посещал и ни на какие боли не жаловался. Но он постоянно чувствовал усталость, физическую усталость, поэтому то и дело напоминал Джорджу, что когда Пенроуз закончит Принстон, то ему придется самому посвящать младшего брата в сложности бизнеса. „Мне надо отдохнуть“, — говорил он обычно после обеда, хотя отдыхал уже всю первую половину дня. Джорджу переданы были все бразды правления, и через несколько месяцев после женитьбы его стали признавать в местных деловых кругах фактическим главой фирмы „Локвуд и Кь“. Более пожилым дельцам он представлялся загадочным, непредсказуемым человеком, в котором странно сочетались замкнутость Мозеса Локвуда с мнимой доступностью Авраама Локвуда. Мнение о доступности последнего было следствием контраста между стилем поведения Мозеса и его сына, однако этот обман, или самообман, превратился в убеждение и приобрел характер реальности. Люди не знали, что Мозес Локвуд был олицетворением простоты по сравнению с изощренной скрытностью своего сына; не знали, что Мозес Локвуд был обречен на изоляцию из-за дурной славы, которую снискал своими необузданными поступками; не знали, что Авраам, отдавший себя служению Делу Локвудов, рассматривал человеческие отношения исключительно пол углом зрения их полезности Делу.
   Агнесса уже привыкла к тому, что свекор в утренние часы находился дома. В это время она бывала занята домашними делами, но не настолько, чтобы не перемолвиться с ним словцом. Страх, который она испытывала перед ним из-за того, что его стеснялась, исчезал по мере того, как росла ее уверенность в себе, и уступал место любопытству. То, что Авраам быстро уставал, не вызывало сомнений — физически он действительно ослаб. Но ум его не утратил живости, и слушала она его с интересом, даже; если их беседы бывали непродолжительны, — у нее создавалось впечатление, что он намеренно старался составить ей компанию.
   Отношения Агнессы Локвуд со свекром продвинулись настолько, что, вступив во второй год замужества и снова забеременев, она не только еще больше сблизилась с, ним, но и приобщилась к тайне Дела Локвудов. Однажды утром Авраам позволил себе спросить:
   — Агнесса, вы опять в положении?
   — Я? Да. Разве заметно?
   — По животу — нет. По глазам.
   — По глазам?
   — Да. Такие глаза, как у вас, меняются больше, чем карие. Карие остаются карими, голубые же делаются либо серыми, либо синими. Зависит от того, как человек себя чувствует. Цвет ваших глаз выдает и гнев и радость. Иногда он меняется поминутно. Вы не умеете хранить тайны, Агнесса. Что касается этой конкретной тайны, то я и не хотел, чтобы вы ее хранили от меня. Конечно, Джордж уже знает.
   — Конечно. Джордж и доктор Шваб. Больше пока никто. Родителям я еще не писала. Они могут прервать свое путешествие, а я этого не хочу. Времени у них вполне достаточно, чтобы успеть вернуться домой.
   — Он много для меня значит, этот ребенок. Разумеется, и для вас с Джорджем, и для ваших родителей, но для меня, пожалуй, больше всех.
   — Вы это уже говорили. До того как я потеряла первого ребенка.
   — Ну а сейчас — тем более. Я старею и хотел бы увидеть внука. Но дело не только в этом, Агнесса. Я думаю о более далеком будущем, о том времени, когда меня уже не станет, а у моего внука появятся собственные внучата.
   — Этого все хотят, не так ли?
   — Сомневаюсь, что другие придают этому столько значения, сколько я. Всю жизнь я загадывал на четыре поколения вперед.
   — На четыре поколения? Почему на четыре?
   — Внуки моих внуков появятся в пятом поколении.
   — Но вы их никогда не увидите. Какое вам до них дело? Это же не королевская семья, так что вам нечего беспокоиться.
   — Нечего беспокоиться? Наверно, так.
   — И почему вы ограничиваетесь четырьмя поколениями? Почему не шестью?
   — Потому что четыре поколения после меня плюс мое поколение и поколение моего отца дают шесть поколений, охватывают два столетия существования нашего рода в этом городе.
   — А я не стала бы рассчитывать, что наши потомки через пятьдесят лет захотят жить именно в этом городе. У Пенроуза, например, уже сейчас нет такого желания, а что будет с моими детьми, один бог ведает.
   — Заставьте их жить здесь. Если вы мне это обещаете, Агнесса, то я оставлю вам миллион долларов.
   — Этого я вам обещать не могу, мистер Локвуд.
   — Вы же будете авторитетом для своих детей, Агнесса. Убедите хотя бы одного сына остаться здесь, с меня и этого довольно.
   — Не могу обещать. И влиять на них не обещаю. Вот мой отец хотел стать миссионером, а вместо этого всю жизнь проработал в угольной промышленности.
   — И был счастлив.
   — Нет. Человек не может чувствовать себя счастливым, если всю жизнь занимается не тем, чем хотел. Вот почему мой отец не сумел добиться в компании Уиннов более высокого положения. Мало к этому стремился. Отрабатывал свои часы, получал то, что ему причиталось, — и все. Лишь бы семью прокормить.
   — Но миссионерская служба тоже могла бы ему не понравиться.
   — Неизвестно. Он так и не испробовал. Вам вот здесь нравится, Джорджу — тоже. Ну а как я могу ручаться за сына, который, может быть, у меня родится? Шведская Гавань — приятный уголок, особенно по сравнению с теми городами, где мне приходилось жить, но ведь Локвуды не относятся даже к числу ее основателей.
   — Совершенно верно. Однако именно здесь мой отец положил начало роду, завоевавшему известность. Теперь это — уже наш город, Агнесса. Он весь в наших руках.
   — Стало быть, вы все-таки считаете свой род чем-то вроде королевской семьи?
   — У нас в стране королевские семьи не в моде.
   — Ну, тогда — аристократии. Вы этого хотите, мистер Локвуд?
   — Как бы вы его ни называли, в ваших устах мой план превращается в недостойную мечту мелкого честолюбца. А это не так, уверяю вас. Семейство Уиннов стремилось к этой же цели, дело лишь в том, что вашему дяде не хватало воображения. Прошу не принимать этого на свой счет, Агнесса, но вы знаете не хуже меня, что Том Уинн нажил себе богатство тем, что выкапывал из земли уголь и уродовал местность. Лесов не стало. Мы же хотим другого. Конечно, и мы наживаем деньги. Но когда-нибудь — возможно, еще при жизни вашего мужа — мы станем хозяевами всей территории между нашим городом и Рихтервиллом. Аккуратные, чистенькие городки, богатые фермеры, получающие вполне приличный доход, и во главе всего этого — мы. Вы с Джорджем или ваши дети. Здесь, в этом городе, жить будут Локвуды, подобно тому как в Нью-Йорке — Морганы, а в Филадельфии — Дрексели.
   — А после Рихтервилла? Очевидно, Гиббсвилл? Ваш план можно расширить.
   — За Гиббсвилл браться уже поздно, там хозяйничают Морганы и Дрексели. А в Рихтервилле родилась моя жена, так что ваш муж пользуется там некоторыми правами. Это выглядит грандиозно — завладеть одиннадцатью милями сельскохозяйственных угодий с двумя селениями. Мы с легкостью могли бы приобрести их и сейчас, если бы наш капитал не был вложен в более прибыльные предприятия. Когда-нибудь Джордж приберет к рукам рихтервиллский банк, а с ним — и большую часть ферм на пять миль к востоку от Рихтервилла. Поскольку местным банком мы уже овладели, сейчас мы распространяем наше влияние на запад.
   — Ну и ну! Настоящее княжество.
   — В этом нет ничего необычного, Агнесса. На Западе встречаются поместья с радиусом в сорок — пятьдесят миль. Некоторые старинные испанские семьи владели целыми штатами. На Востоке это исключено. Слишком здесь все застроено и много железных дорог. Лично я не хотел бы здесь расширяться. Все, на что я рассчитываю, это — взять под свой контроль Шведскую Гавань, город моей жены и земли, пролегающие между ними.
   — А каковы ваши планы насчет территории к югу и к востоку от нас?
   — На юге у нас есть небольшие владения, но в остальной части округа я не заинтересован. Лесами и крупными плотинами там владеет моргановская Железорудная компания. Земельные угодья к югу отсюда слишком холмисты, их трудно обрабатывать. Надо углубиться на двадцать миль южнее, чтобы найти хорошие земли, а это уже территория немцев Рединга и Лебанона.
   Воля Авраама Локвуда к жизни, его желание видеть первого внука оказались менее сильными, чем желание Агнессы Локвуд родить ребенка. Когда она была на седьмом месяце беременности, Авраам Локвуд умер от двухстороннего воспаления легких.
   Гроб с телом Авраама Локвуда провожал весь город и вся южная часть округа, похороны были торжественными, многолюдными, в Шведской Гавани и в Гиббсвилле были мобилизованы все кэбы для траурного кортежа. Городские улицы, железнодорожные станции, некоторые частные резиденции и «Биржевая гостиница» были заполнены респектабельной приезжей публикой, Агнесса Локвуд, сильно располневшая в связи с беременностью, несколько удивилась такому скоплению людей, однако в ее памяти это событие запечатлелось благодаря двум другим обстоятельствам: в ту ночь, когда скончался Авраам Локвуд, она увидела — в первый и единственный раз — своего мужа плачущим; а в день похорон, вернувшись домой с кладбища, они встретили в холле нижнего этажа даму, которая подошла к Джорджу и протянула ему руку.
   — Вы меня не помните, Джордж, но я вас знала, когда вы были еще мальчиком. Я — мать Стерлинга Даунса.
   — Конечно, я помню вас, миссис Даунс. Очень любезно было с вашей стороны приехать.
   — Теперь я уже не миссис Даунс, а миссис Викершем.
   — Прошу прощения. Позвольте представить вам мою жену. Агнесса, это миссис Викершем. Я учился вместе с ее сыном в школе. Вы помните то лето, что провели на Ране, миссис Викершем?
   — Помню и никогда не забуду. Ведь именно тогда я по-настоящему познакомилась с вашим отцом и матерью. Я лишь повидаться с вами зашла, Джордж, я спешу на поезд.
   Она выпустила руку Джорджа, улыбнулась ему и Агнессе и торопливо вышла.
   — Из самой Филадельфии приехала, — сказал Джордж.
   — И была влюблена в твоего отца.
   — Не знаю.
   — Зато я знаю. Это — та самая дама, что была тогда в летнем доме. Вблизи она даже красивей.
   — Боже милостивый! Сколько же лет у них это продолжалось? Ну, тебе надо отдохнуть, Агнесса. Не принимай пока больше никого. Все от тебя зависящее ты уже сделала.
   Она улыбнулась.
   — Все от меня зависящее я сделаю месяца через полтора.
 
 
   Признательность, которую почувствовал Джордж Локвуд к Марте Даунс-Викершем, была особого свойства. Это не имело ничего общего с ее приездом отдать последний долг его отцу и, в сущности, почти ничего общего — с ней самой. Все дело в том, что Марта нечаянно, сама об этом не догадываясь, открыла ему, что у его отца еще при жизни Аделаиды была, по крайней мере, одна любовница, а Джорджу Локвуду как раз этот предлог и требовался для оправдания своего собственного романа с Лали Фенстермахер-Брауер.
   Брак Лали с Карлом Брауером, адвокатом из Рединга, был вызывающе скоропалителен, так как ее родители хотели, чтобы все как можно скорее забыли о Джордже Локвуде. Фенстермахеры не послали Джорджу даже послесвадебного извещения, но он узнал о венчании Лали из газеты «Игл», выходившей в Рединге, и еще из двух филадельфийских газет. В «Игл» был указан домашний адрес Карла Брауера, которым Джордж Локвуд и воспользовался однажды утром, когда вернулся из своего свадебного путешествия.
   — Мне нужно видеть миссис Брауер, — сказал он прислуге.
   — Миссис Брауер или мистера Брауера? Если вы его хотите видеть, то он в конторе на Пенн-стрит.
   — Нет, дело, по которому я пришел, касается миссис Брауер.
   — Сейчас я ей скажу. Входите.
   Через несколько минут к нему вышла Лали.
   — Доброе утро, миссис Брауер. Я от фирмы Вонемейкера. — Эти слова предназначались для служанки.
   Лали растерялась, но служанка, замешкавшаяся в холле, не видела ее лица.
   — Ах, от Вонемейкера. Пройдите сюда, здесь мы можем поговорить.
   Он вошел следом за ней в гостиную — длинную узкую комнату с единственной дверью.
   — Принесли образцы? — громко спросила она.
   — Они у меня в кармане.
   Она понизила голос.
   — Ты в своем уме? Говори скорее, если тебе нужно что-то сказать, и больше сюда не являйся.
   — Долго я не пробуду.
   — Ты ведь женат.
   — А ты замужем. Женат. И жалею об этом. Мне жаль не только себя, но и тебя.
   — Какое мне дело до твоих семейных неурядиц?
   — Ты отчасти повинна в этих неурядицах. Я не могу без тебя.
   — Слишком поздно, Джордж. Я теперь замужем, и у меня хороший муж.
   — А у меня хорошая жена, но без тебя я все равно не могу. И теперь я знаю то, что хотел узнать. Что и ты без меня — тоже.
   — Нет.
   — Да.
   — Уходи.
   — Еще не время уходить. Я еще должен показать тебе образцы.
   — Ты с ума сошел!
   — В некотором смысле — да. Голубой будет несколько дороже зеленого, миссис Брауер.
   — Голубой дороже? Я этого не знала. Она пошла в подвал. Но ты уходи, слышишь?
   — Уйду, но приду опять.
   — Я не пущу. Велю тебя не пускать.
   — Перестань, Лали. Мы же не дети. Это серьезно. Я ухожу, но не отступаюсь от тебя. Когда ты будешь готова встретиться со мной, пришли записку в Гиббсвиллский клуб.
   — Встретиться с тобой? Где?
   — Где угодно. Можно здесь, когда уедет Брауер. Приходится же ему иногда уезжать.
   — Здесь? В этом доме? Прислуга живет у нас постоянно, она никуда не ходит.
   — Уволь ее и найди другую, которая ночует у себя дома.
   — Уходи, Джордж. Ты совсем рехнулся. Карл убьет нас обоих. Он любит меня.
   — А я, думаешь, не люблю?
   — Нет! Нет! Если бы любил, то оставил бы меня в покое.
   — Если через две недели ты не дашь мне ответа, я опять приду.
   — Не надо, Джордж, Пожалуйста. Не приходи больше.
   Джордж вышел из дома и, ликуя, зашагал по направлению к площади. Ее слабость возвратила ему чувство уверенности в себе. Через восемь дней Лали прислала ему записку: «В четверг в девять часов вечера. Калитка в переулке, с другой стороны дома. Со стороны улицы не входи. — Л.».
   В девять часов было еще светло, и он, подходя к ее дому, подумал, что было бы разумней войти с улицы, затененной деревьями, чем с переулка, где нет деревьев; но он решил не нарушать ее инструкций и, смело открыв калитку, пошел по уложенной кирпичной дорожке к заднему крыльцу. Его не удивило, что дверь перед ним распахнулась, как только он ступил на крыльцо. Но здесь его ожидал сюрприз: перед ним оказалась совсем не робкая растерянная девушка, которую он представлял в воображении. Лали закрыла за ним дверь и обняла его, подставив губы для поцелуя. По тому, как она прильнула к нему, он понял, что теперь уже ничто не будет сдерживать ее страсти. Если она решилась на свидание с ним при таких обстоятельствах, значит, готова на все.
   — Пойдем наверх, — были ее первые слова, и она взяла его за руку.
   Постель там была уже готова, комнату освещал прикрепленный к стене газовый рожок. Она развязала ему галстук и расстегнула верхние пуговицы белого полотняного жилета.
   — Не надо, я справлюсь быстрее, — сказал он.
   — Как хочешь. — Она села на стул и стала смотреть, как он раздевается. — Одежды на тебе — как на женщине. У меня и то меньше.
   — Наверно, так оно и есть.
   — А теперь я. — Она встала и расстегнула на себе платье из льняной ткани. Они снова обнялись, ее беззастенчивые порывистые движения возбуждали его.
   — Пожалуй, нам лучше лечь, — сказала она и, расположившись на кровати, подперла ладонями груди, как бы целясь ими в Джорджа.
   — Вообрази, что ты — грудной младенец.
   — Уже вообразил, — сказал он.
   Некоторое время она лежала, положив ему на голову руки, потом вдруг встрепенулась, не в силах больше сдерживать себя:
   — Теперь сюда. Скорее. Ну, скорее же!
   Джордж заспешил. Когда он овладел ею, она вскрикнула и произнесла что-то нечленораздельное, похожее на немецкие слова. В этот миг он с радостью подумал: как хорошо, что, когда Лали была еще девушкой и проводила с ним время в гостиной своего дома в Лебаноне, они ни разу не пошли дальше поцелуя! Хотя любовный экстаз прошел, она не переставала ласкаться, нежно целовала его губы, глаза, руки, грудь.
   — О, я люблю тебя, я так тебя люблю!
   — И я тебя, Лали, — сказал он, и это была правда.
   Некоторое время они лежали не двигаясь.
   — Я еще не видел тебя с распущенными волосами, — сказал он. — Ты чудесно выглядишь.
   — Они закрывают груди. У тебя грудь голая, а у Карла — вся в волосах, словно в шубе, вывернутой мехом наружу. — Она улыбнулась.
   — Чему ты улыбаешься?
   — Ты подготовил меня для Карла, а Карл подготовил меня для тебя и ненавидит.
   — Видимо, так.
   — Ты избегаешь говорить о Карле, потому что не хочешь, чтоб я говорила о ней.
   — А зачем нам о них говорить?
   — Ты ее не любишь?
   — Не надо, Лали.
   — Ты ревнуешь меня к Карлу.
   — Да.
   — А я тебя — к ней… Он весь черный от волос, даже спина заросла. Я не люблю его, Джордж. А он и любит меня, и ненавидит.
   — За что ему тебя ненавидеть? У тебя есть кто-нибудь, кроме меня?
   — Нет, нет, нет! Никогда. Только ты. Я ему говорю: имей терпение. Имей терпение. А он — нет: едва переступит порог дома, как сразу — давай. Пойдем наверх, говорю я ему, а он уже не может.
   — Неужели он…
   — Да нет, у нас получается. Но я должна уже быть в постели. Если я в постели, то он прямо с работы — ко мне. Не раздеваясь. Имей терпение, говорю я ему, ведь не все же такие, как ты. А он похож на быка, да и хочет быть быком. Другие мужчины спрашивают его, когда у него будет ребенок, и он приходит домой злой. Хочет взвалить вину на меня, но знает, что я тут ни при чем, за это и ненавидит меня. И зачем это мужики его дразнят?
   — Нехорошо.
   — Почему ты пришел ко мне, Джордж?
   — Соскучился.
   — И я соскучилась. Но тебе, Джордж, тоже, может быть, надо набраться терпения.
   — С ней?
   — Да.
   — Но разлюбить-то тебя я все равно не смогу, Лали.
   — Она холодная?
   — Я бы не сказал. Просто — не подходит мне.
   — Она тебя боится? Как мужчину?
   — Нет. Не в том дело.
   — Скажи тогда, в чем. О себе-то я рассказала.
   — Не хочу, Лали. Не принуждай меня говорить на эту тему.
   — Разве можно принудить тебя к чему-нибудь против твоей воли? Сомневаюсь.
   — Ты думаешь, я эгоист? Возможно, ты права.
   — Я не считаю себя вправе называть других эгоистами. Это я — эгоистка. Назначила вот тебе свидание.