Оболенский Геннадий. Император Павел I

   "Конечно, друг мой, - писал отставной капитан приятелю, - опечалились вы прежним моим письмом о государе великом князе Павле Петровиче. И подлинно было чему нам тогда печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас, друга моего, обрадую. Его высочество стал с некоторого времени изменять свой нрав: учится хотя недолго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают. А если у него, бывает, нет охоты учиться, его высочество ныне очень учтиво изволит говорить: "Пожалуйста, погодите" или: "Пожалуйста, до завтра". А не так, как прежде, вспыхнет, головушку закинет с досады и в сердцах ответить изволит: "Вот уж нелегкая!" Какие неприличные слова в устах великого князя российского!"
   - Мальчик очень умный, - сказал Порошин, когда Панин закончил чтение, - он знает, кем будет, и, поверьте, к тому готовится.
   С той же воспитательной целью Порошин начал вести и свой дневник, значение которого впоследствии намного возросло. Перед сном Павел часто просил любимого учителя почитать дневник, о существовании которого знали только они одни.
   - Почитай дневник, - просил Павел, - мне нужно знать, когда я поступал плохо, чтобы исправлять характер, как ты говоришь.
   - Характер ваш я не хулил, - отвечал Порошин, - только заметил, что Ваше Высочество имеет один недостаточек, свойственный таким людям, которые привыкли видеть хотения свои исполненными и не обучены терпению.
   - Что ж тут плохого? Ведь я - государь. Мои желания должны исполняться.
   - Отнюдь не все, Ваше Высочество, - возражал Порошин, - но лишь те, с которыми благоразумие и попечение о пользе общей согласны.
   - А я прошу тебя почитать, разве желание мое не благоразумно? нашелся Павел.
   - Разумеется, оно вполне уместно, и я его сейчас исполню. Слушайте ж, Ваше Высочество, и поправьте меня, ежели что не так записано: "Воскресение. Государь изволил встать в семь часов. Одевшись, по прочтении с отцом Платоном нескольких стихов в Священном писании изволил пойти к обедне. От обедни, проводя Ее Величество во внутренние покои, изволил пойти к себе. Представляли Его Высочеству новопожалованного генерал-майора Александра Матвеевича Хераскова и новоприезжего генерал-майора же господина Шилинга. Потом со мною его высочество изволил прыгать и забавляться"...
   - Зачем ко мне их водят? - заметил Павел. - Ну, флотские - дело другое, я генерал-адмирал, а сухопутные? Скука.
   - Каждый почитает долгом выразить почтение и преданность великому князю, надежде отечества, - возразил Порошин. - Такова судьба великих мира сего, что принуждены бывают они терпеть и скуку, исполняя свои обязанности. Но слушайте дальше: "Сели за стол. Обедали у нас Иван Лукьянович Талызин, князь Михайло Никитыч Волконский, господин Сальдерн, Иван Логинович Кутузов. Казалось, что его превосходительство Никита Иванович был очень невесел. Брат его Петр Иванович рассуждал, как часто человеческие намерения совсем в другую сторону обращаются, нежели сперва положены были. Сказывал при том о расположении житья своего, которое ныне совсем принужден переменить по причине смерти супруги его Анны Алексеевны и князя Бориса Александровича Куракина, его племянника. Его превосходительство Петр Иванович собирался в Москву для учреждения там домашних обстоятельств по смерти племянника. Шутил при том Петр Иванович, что он после себя любовных своих здесь дел, конечно, мне не поручит. В окончании стола пришли с той половины его сиятельство вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышев и князь Василий Михайлович Долгорукий; выпили по рюмке венгерского"...
   - Все верно, - сказал Павел, - но ты запиши, как граф Захар Григорьевич обо мне сказал, что я стал намного крепче и плотнее, чем был, и руки стали сильнее, я ему руку сжал, так он аж лицом изменился от боли...
   - Слушаюсь, Ваше Величество, - с улыбкой ответил Порошин. - А теперь понедельник: "Государь изволил проснуться в седьмом часу в начале. Жаловался, что голова болит и тошно; вырвало его. Послали за эскулапом"...
   - Не надо этот день читать, - прервал Павел, - давай следующий.
   - Как угодно Вашему Величеству. Вторник: "Кавалерский праздник апостола Андрея Первозванного: Ее Величество у обедни быть изволила, потом с кавалерами оного ордена изволила кушать в галерее. Его Высочество одет был во фрак и никуда выходить не изволил, кушал в опочивальне один. После обеда зачал Его Высочество выискивать способы, как бы ему завтрашний день под видом болезни прогулять и ничего не делать. Третий уж день, как я поступками его не весьма доволен: идет как-то все не так, как бы мне хотелось и, конечно, всякому благоразумному и верному сыну отечества"...
   - И про этот день не хочу, - капризным тоном сказал Павел, - я бы хотел, чтобы некоторые места выскребены были в твоей тетради. Люди подумают обо мне худо.
   - Что делать, Ваше Высочество, - возразил Порошин, - историк должен быть справедлив и беспристрастен. Как можно хорошее хулить и как похвалить худое?
   Павел отвернулся к стене и захрапел, делая вид, что заснул.
   - Мне можно идти, Ваше Высочество? - улыбаясь, спросил Порошин.
   Павел захрапел громче.
   На следующее утро, войдя в опочивальню, Порошин увидел Павла смущенным.
   - Прости меня, братец, - сказал он, - вчера выказал тебе обиду. Я знаю, да и ты знаешь, почему так было. Не сердись на меня! Я смерть не люблю, когда обо мне примечают. Ведаю, сколь ты меня любишь, и все ж не могу быть спокоен, оттого и с тобою не пожелал говорить.
   - Понимаю, Ваше Высочество, и радуюсь, что наставления мои не были напрасны.
   - Как хорошо учиться-то, всегда что-то новенькое узнаешь, - радостно прыгая около любимого учителя, говорил ему Павел.
   После чая Порошин читал ему только что вышедшую в Петербурге книгу Плутарха "Житие славных в древности мужей": "Хотя Тезей и Ромул оба владели природным даром управлять государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти. Оба ей изменили - один превратил ее в демократию, другой - в тиранию. Они поддались различным страстям, но допустили одинаковую оплошность"...
   - Какую? - не выдержал Павел.
   - Главнейшая обязанность властителя - хранить самое власть, а для этого делать то, что должно, и отвергать недолжное, - ответил Порошин. Кто совсем отпустит поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо народный льстец, либо тиран; он не может внушать подданным ничего, кроме презрения и ненависти.
   - Царь не должен быть очень кротким, ему не следует угождать народу. Однако тираном нехорошо быть, - задумчиво произнес Павел.
   - Истинно так, Ваше Высочество, - подтвердил Порошин, - но извольте послушать дальше: "В государстве Спарта царь Эврипонт ослабил самодержавную власть, он заискивал перед толпой и угождал ей. Народ осмелел. А цари, которые правили после Эврипонта, не знали, как сладить с народом, и переходили из крайности в крайность: либо скручивали подданных в бараний рог, возбуждая их ненависть, либо склонялись перед буйной толпой, чем вызывали презрение к себе. В Спарте наступила смута, законы утеряли силу. Царь, отец Ликурга, однажды, стал разнимать дерущихся, его ударили кухонным ножом, он умер, и престол достался его старшему сыну Полидекту"...
   - Но ведь царем сделался Ликург?
   - Да, но после Полидекта, и мы об этом почитаем завтра.
   - У нас я не допущу беззакония, - горячо сказал Павел, - и не дам себя убить кухонным ножом. Но, чтобы царствовать спокойно, как лучше мне проводить время, когда вставать, когда ложиться и что делать для лучшего управления? - добавил он.
   Порошин задумался, а мальчик внимательно смотрел на него и ждал ответа.
   - По многотрудному состоянию царствующего монарха, - неторопливо начал воспитатель, - вставать надо в шестом или седьмом часу утра и до двенадцати упражняться в делах и рассуждениях важных. В первом часу обед, после которого отдохнувши, от пяти до семи часов в каких-нибудь распоряжениях или беседах полезных время проводить. В семь часов выйти в публику, выслушать, если кто что предложить может, разговаривать или сесть играть в карты. Часа через полтора-два уйти, в десятом часу поужинать и в одиннадцать ложиться опочивать.
   Павел выслушал предложенный ему распорядок и с важностью заметил:
   - Я с твоим предложением согласен. Думаю, что, если мы этак время препроводить станем, люди скажут нам спасибо.
   Став императором, Павел придерживался этого распорядка: вставал "обыкновенно очень рано, не позже пяти часов, и, обтершись по обыкновению своему куском льда и одевшись с превеликой поспешностью, препровождал весь шестой час в отдавании ежедневного долга своего Царю царей, в выслушивании донесений о благосостоянии города, в распоряжении своих домашних дел, в раздавании разных по сей части приказаний и прочем сему подобном", сообщает А. Т. Болотов.
   В канун нового, 1765 года парадного ужина не устраивали, поэтому день 31 декабря проходил как и обычно, а на 1 января был назначен праздничный бал. После ужина, когда все собирались расходиться, Павел стремительно выбежал из-за стола и быстро вернулся, держа что-то за спиной.
   - Господин Порошин! - торжественно произнес он. - За вашу верную службу мы решили выдать вам диплом, - и протянул своему воспитателю скатанный в трубку лист бумаги. Порошин развернул ее и начал читать. "Диплом полковнику Семену Порошину. Уроженец Великой Пермской провинции, житель сибирский, наследственный князь Тверской, дворянин всероссийский, полковник армии ее величества, - громко читал он, узнавая четкий каллиграфический почерк учителя Петра Ивановича Пастухова, - мы даем сию диплому для уверения об его хороших качествах, а чтоб еще больше уверить об его хороших качествах, дается ему патент, в котором будут прописаны все его заслуги и будет сделан герб. П а в е л  Р о м а н о в".
   Выше подписи был нарисован герб: на красном поле шпага и циркуль крест-накрест. С правой стороны щита изображен был бог Марс на пушках и ядрах, с левой - богиня Минерва на книгах. Все это должно было обозначать принадлежность герба человеку военному и учителю. Никита Иванович одобрительно захлопал, его примеру последовали гости.
   Когда все разошлись, Павел позвал Порошина к себе в опочивальню.
   - Понравился тебе мой диплом? - лукаво спросил он, укладываясь в постель.
   - Счастлив получить от Вашего Высочества столь лестную аттестацию, ответил Порошин.
   - Я тоже очень рад, что ты у меня кавалер, - смущенно сказал мальчик и, чтобы сменить разговор, быстро спросил: - Новый год - это хорошо? Отчего ему люди так радуются, ведь еще на один шаг им ближе к смерти? Время-то течет, - добавил он в задумчивости.
   - Оно верно, течет, но и мы растем, - ответил Порошин, - набираемся опыта, готовимся занять свое место в ряду граждан отечества и занимаем его, такова жизнь.
   - Что-то коротка она, - недовольно буркнул Павел.
   - Для отдельного существа, может быть, и коротковата, - согласился Порошин, - но если взять в целом для человечества, то в самый раз. Какое обширное зрелище открывается, когда представишь себе прошедшие века, наполненные бесчисленными делами.
   - Когда я воображал такое огромное времени пространство, нетерпеливо перебил его Павел, - плакал часто оттого, что потом умереть должен. Придет смерть, и для меня все будет кончено, а другие останутся жить.
   - И ныне такие мысли вас тревожат, Ваше Высочество? - с сочувствием спросил Порошин.
   - Теперь нет, - ответил мальчик, - я знаю, что умру, и не гонюсь за бессмертием, но все-таки хочу что-то сделать и побольше узнать, потому, наверное, и тороплюсь, а ты мной недоволен, - добавил он.
   - У вас все еще впереди, Ваше Высочество, - с нежностью произнес Порошин. - А торопиться, право же, не стоит, поверьте мне, что пять десять минут никакой роли не сыграют и могут только погубить хорошее дело или вызвать у подданных ваших неприязнь и недоумение. А теперь пора спать, и с Новым годом, Ваше Высочество!
   Порошин затушил свечи, осторожно прикрыл двери и тихо вышел из комнаты. Он любил искреннего, доброго и впечатлительного мальчика, который поддавался первому чувству и нередко переживал допущенную ошибку. Осознав вину, он каялся, впрочем, и сам был склонен прощать обиды.
   "По печальному опыту предшествовавшего царствования, - пишет С. Соловьев, - считали нужным предупредить в великом князе развитие привязанности к иностранному владению, наследованному от отца". Порошин рассказывает под 26-м числом августа 1765 года: "На сих днях получено известие о кончине Цесаря (Франца I. - Авт.). Долго говорили между прочим Его Высочеству, что сия кончина ему, как принцу Немецкой империи, более всех должна быть чувствительна: каков-то милостив будет к нему новый Цесарь и проч. Никита Иванович и граф Захар Григорьевич пристали также к сей шутке и над великим князем шпыняли. Он изволил все отвечать: "Что вы ко мне пристали? Какой я немецкий принц? Я великий князь Российский". Граф Иван Григорьевич подкреплял его.
   ...Десятилетний великий князь постоянно слышал вокруг себя о процветании наук и искусств на Западе, слышал постоянные похвалы тамошнему строю быта вообще, отзывы о тамошнем богатстве, великолепии, о том, как Россия отстала от Западной Европы во всех этих отношениях, причем некоторые позволяли себе отзываться о русском и Русских даже с презрением.
   Порошин считал своею обязанностью уничтожить впечатление, производимое подобными разговорами на великого князя. Разумеется, Петр Великий с своею небывалою в истории деятельностью, заставивший Западную Европу с уважением относиться к России, выручал здесь Порошина: зато с каким же благоговением относился он к преобразователю, к его сподвижникам и птенцам!.. Однажды великий князь хвалил письменный стол, сделанный русскими ремесленниками, и прибавил: "Так-то ныне Русь умудрилась!" Порошин не упустил случая сказать: "Ныне у нас много весьма добрых мастеровых людей; что все это заведение его прадедушки, государя Петра Великого; что то, что им основано, можно бы довести и до совершенства, если б не пожалеть трудов и размышления".
   О великом государе часто говорили за столом. Вот и сегодня о нем начал разговор граф Захар Григорьевич.
   - Теперь, может быть, не принято, - сказал он, - а ведь были в России люди, которые монарху правду в глаза говорили.
   - Верно, были, - подхватил Петр Иванович, - только надобно добавить, что монарха того звали Петр Великий, а подданного, ему не льстившего, Яков Федорович Долгоруков.
   - Расскажите про него, - живо попросил Павел.
   - Извольте, Ваше Высочество, - ответил Петр Иванович и продолжал: - В одно время, когда государь был гневен, князь Яков Федорович прибыл к нему по какому-то делу. Монарх свое мнение выразил, Долгоруков с ним не согласился, дерзко спорил и гневного государя так раздражил, что Его Величество выхватил из ножен свой кортик и устремился на Долгорукова. Князь Яков Федорович не устрашился. Он схватил монарха за руку и сказал: "Постой, государь! Честь твоя мне дороже моей жизни. Что скажут люди, если ты умертвишь верного подданного только за то, что он тебе противоречил по делу, которое иначе понимал, чем ты? Если тебе надобна моя голова, вели ее снять палачу на площади - и останешься без порицания. А с тобой меня рассудят на том свете". Государь остыл и, опомнившись, стал просить прощения у князя.
   - Послушайте и меня, Ваше Высочество, - начал Иван Григорьевич. - В конце шведской войны государь прислал в Сенат указ доставить из низовых по Волге мест большое количество хлеба для флотских команд. Когда прочли указ, князь Долгоруков покачал головой и сказал, что указ государь подписал не подумав, хлеб выйдет слишком дорогой, да и не успеют его привезти к сроку. Тотчас доложили Петру; не мешкая, от прибыл в Сенат. "Почему не исполняешь мой указ? - грозно спросил он у Долгорукова. - С чем флот выйдет в море?" - "Не гневайся, государь, - отвечает Долгоруков, твой указ хлеба к сроку привезти не поможет. А лучше сделаем так. У меня в Петербурге больше хлеба, чем нужно на употребление дому моему, у князя Меншикова и того больше; у каждого генерала и начальника лежит хлеб, и, если мы излишки все соберем, хватит его на флотские нужды. А между тем в свое время придет хлеб с низовых мест, ты, государь, рассчитаешься с нами, и все будут без убытку". - "Спасибо, дядя, ты, право, умнее меня, не напрасно слывешь умником", - ответил государь и поцеловал князя в голову. "Нет, не умнее, - ответил смущенный Долгоруков, - но дел у меня намного меньше, и есть время обдумать каждое. У тебя ж дел без числа, и не диво, что иной раз что-то и не додумаешь!" Государь весело рассмеялся, шутливо погрозил князю пальцем и при всех разорвал свой указ. Так он любил правду и так не стыдился признаваться в ошибках.
   - Но зато и не терпел, когда его обманывали, - перебил Строганов. Вспомните случай, когда сибирский губернатор князь Матвей Гагарин был замечен в противных закону поступках, а заслуженный полковник, посланный государем на ревизию, по просьбе супруги его Екатерины, покровительствовавшей Гагарину, скрыл от монарха правду о злоупотреблениях князя... Узнал о том государь, вызывает полковника. "Кому ты присягал, спрашивает, - царю или жене его? Давал присягу нерушимо сохранить правосудие, а потому казнен будешь, как укрыватель злодейства и преступник перед верховной властью". Пал на колени полковник, обнажает грудь свою, указывает на раны, полученные в боях за отечество, и молит о прощении. "Сколь я почитаю раны, - говорит государь, - я тебе докажу, - он преклоняет колено и целует их, - однако при всем том ты должен умереть. Правосудие требует от меня этой жертвы"...
   В наступившем молчании слово взял Никита Иванович:
   - При покойном государе Петре Алексеевиче, - молвил он, - был у нас порядок, и немалый. А потом все под гору пошло. Законы перестали иметь цену, а все решали фавориты и случайные люди. Как они скажут, так генерал-прокурор и сделает. Расположение же фаворита можно было купить лестью, либо деньгами, либо еще чем. Временщики и куртизаны - вот главный источник зла в государстве!
   Александр Сергеевич Строганов заметил:
   - Великий государь частенько жаловал своих министров палкою и ничего, не обижались.
   - В истории, - заметил Сальдерн, - только двое государей-драчунов известны: Петр да Фридрих, король прусский. Царь Петр частенько бивал своих генералов, а его шведы бивали не раз. Карл XII был более искусным полководцем, хоть Полтавскую баталию и проиграл, а войну вел искусней, по всем правилам.
   Возмущенный Порошин вскипел от негодования.
   - Покойный государь, - громко сказал он, - не только от своих единоверцев славным полководцем почитается, но и сам Вольтер пишет, что Карл XII в армии Петра Великого быть достоин только первым солдатом. И говорит это не русский, а француз.
   - Неужели так? - спросил Павел.
   - Доподлинно так, - ответил граф Иван Григорьевич с некоторым восхищением, слезы на глазах имея, - это истинно Бог был на земле во времена отцов наших!
   "Для многих причин несказанно рад я был таковому восклицанию", записал Порошин. Вечером он читал наследнику "Историю Петра Великого" Вольтера: "Карл XII, славный девятью годами побед; Петр Алексеевич девятью годами трудов, положенных на создание войска, равного шведской армии; один - прославленный тем, что он дарил государства, другой тем, что он цивилизовал подвластные ему народы. Карл имел титул непобедимого, который мог быть отнят у него в одно мгновение; народы дали Петру Алексеевичу имя Великого, которого его не могло уже лишить одно поражение"...
   - Петр Великий в изображении Вольтера, - заметил Порошин, герой-преобразователь; он - законодатель и отец народа - идеальное воплощение просвещенного государя.
   - Вот бы и мне быть похожим на него, - вздохнув, ответил Павел. - Да это очень трудно.
   - Не тужите, Ваше Высочество, - улыбнувшись, сказал Порошин, главное - у вас есть с кого брать достойный пример для подражания.
   Поздним вечером в дневнике Порошина появилась такая запись: "Чьи дела большее в нем возбудить внимание, сильнейшее произвесть в нем действие и для сведения его нужнее быть могут, как дела Великого Петра? Они по всей подсолнечной громки и велики, превозносятся с восторгом сынов Российских устами. Если бы не было никогда на Российском престоле такого несравненного мужа, то б полезно было и вымыслить такого Его Высочеству для подражания".
   ...Из дневника Семена Андреевича Порошина: "В этот день после утреннего чая великий князь пошел в залу и принялся готовить флажную иллюминацию подаренного ему к дню рождения большого линейного корабля, точную копию настоящего - "Ингерманландии".
   Когда Порошин позвал мальчика на занятия, он сделал вид, что не слышит, а на повторный зов ответил:
   - Мы сейчас все равно едем в Академию художеств, что ж на минуту книгу раскрывать?
   - Идемте, Ваше Высочество, - настаивал Порошин, - отлынивать от учения негоже.
   - Что ж, - проворчал обиженно Павел, - не все государю трудиться-то, чай, он не лошадь, надобно и отдохнуть!
   - Никто не требует, чтобы государь трудился без отдыха, - возразил Порошин. - Он такой же человек, как все прочие, и возвышен в свое достоинство не для себя, а для народа. Поэтому всеми силами стараться должен о народном благосостоянии и просвещении.
   - Экий ты, братец, прилипчивый, - сдаваясь, сказал Павел, - пойдем сядем и посчитаем один на один, - ведь мы с тобой известные математики".
   Вечером, укладываясь спать, Павел виновато сказал Порошину:
   - Не сердись на меня, я понимаю, что был не прав. Когда вырасту, все исправлю в своем поведении.
   - Зачем же откладывать? Исправлять надо сейчас, а там появятся другие нелегкие заботы, - задумчиво произнес Порошин.
   - А теперь спать, утро вечера мудренее, - сказал он и ласково потрепал мальчика по голове.
   В дневнике встречаются и такие записи: "У меня очень дурно учился, так, что я, брося бумаги, взял шляпу и домой уехал. Причины дурному сегодняшнему учению иной я не нахожу, как ту, что учиться он начал несколько поздно, а после моих лекций оставалося еще фехтовать и сходить за ширмы подтянуть чулки и идти на концерт. И так боялся и нетерпеливствовал, чтоб не опоздать"...
   "Говорил все о штрафах, и я бранил его за то: "С лучшими намерениями в мире вы заставите ненавидеть себя, государь..."
   Вскоре у наследника появился товарищ по играм и наперсник.
   - Познакомьтесь, Ваше Высочество, - сказал Никита Иванович, подводя к нему мальчика лет двенадцати, румяного и упитанного, смущенно улыбавшегося Павлу.
   - Это мой внук, князь Александр Борисович Куракин. Батюшка его скончался, и государыня разрешила Саше быть в отведенных мне покоях. Прошу любить и жаловать. Теперь вы часто будете видеться и играть вместе, сказал Панин, представляя внука.
   Вначале мальчики дичились друг друга, но потом возраст и общие интересы сделали свое дело - они подружились, и надолго. Пожалуй, у Павла не было более близкого и преданного ему человека. Медлительному, неуклюжему Саше Куракину часто доставалось от резкого и быстрого Павла. Но он был терпелив, добродушен и все прощал своему высокородному другу.
   Запись от 19 сентября 1765 года: "По окончании всенощной принял Государь Цесаревич от всех нас поздравление и весьма был весел. Разошлися все, и я, раздевши, положил Его Высочество в постелю, было десять часов.
   Государь Великий Князь изволил проститься со мною с особливою горячностью и ласкою и тем как бы припечатал в сердце моем все те движения моей горячности и ревности, которые во все течение первого-надесять году возрастало и в предшедшия лета к нему пламенело".
   4 апреля 1765 года скончался великий Ломоносов. Порошин узнал об этом в тот же день вечером и утром принес печальную весть во дворец. Павел с участием отнесся к известию, пожалел покойного и спросил, велика ли у него семья. Порошин рассказал о жене и дочери Ломоносова, о большом горе, постигшем россиян. Потом он взял "Российскую грамматику" и раскрыл ее на посвящении автора великому князю. Книга была издана в 1757 году, когда наследнику исполнилось только три года, но автор обращался к нему как к взрослому. "Пресветлейший государь, великий князь, милостивейший государь, - читал Порошин, - повелитель многих языков, язык российский не токмо обширностью мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе. Карл Пятый римский император - говаривал, что шпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелем, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что сим со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие шпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того, богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков. И так, когда в грамматике как в науке таковую нужду имеют, того ради желая, дабы она сиянием от пресветлого имени вашего императорского высочества приобретенным привлекла российское юношество к своему наставлению, всенижайше приношу оную вашему императорскому высочеству"...
   - Не надо, - перебил Порошина внимательно слушавший Павел. - Ведь это льстит он. Писал мне, когда я еще ничего не понимал.
   - Автор объясняет, что, посвящая вам свою грамматику, он желал бы придать ей некое сияние от вашего имени, чтоб привлекла она российское юношество, - ответил Порошин.
   - Ну и что, привлекла она?
   - Да, Ваше Высочество, и не только юношей. По российской грамматике господина Ломоносова везде обучаются русские люди и воздают ему хвалу. По этой книге и вы, государь, родной свой язык познаете.