Страница:
Странный человек был этот дядя. Я его помнил всегда таким, как теперь: высокий, худой, с тем же загадочным, пристальным взглядом под пушистой каймою бровей. Только лысина была меньше и борода не белая, а с проседью, когда я познакомился с ним пятнадцать лет тому назад.
Жил он один-одинешенек с камердинером, бывшим матросом, и кухаркой; вставал рано и, невзирая ни на какую погоду, гулял ежедневно часа три по взморью. Остальное время проводил за книгами или в кресле у окна. Знакомых он имел немного и вообще больше любил детей, чем взрослых; детей он таскал с собой на прогулки по взморью или в окрестные холмы и умел занимать их. Скрытный, молчаливый, он ни с кем не беседовал откровенно, никому не поверял своих размышлений; со знакомыми ограничивался самыми общими разговорами и тщательно избегал касаться своей личности.
Молодость свою он провел на море - сначала матросом, потом капитаном купеческого судна... Во время одной из его поездок с ним случилось несчастие: по случайной оплошности доверенное ему судно разбилось, и весь почти экипаж утонул в бурном море. Спаслись только капитан и один из матросов.
Этот случай глубоко поразил дядю, и с тех пор он сильно переменился. Веселый, разговорчивый, не унывавший никогда моряк, поседел в одну ночь и стал задумчивым, молчаливым, скрытным человеком. Он бросил службу, невзирая на то, что его не считали виновным, и купил себе дом на взморье, в котором поселился безвыездно. Это было двадцать лет назад, теперь дяде было шестьдесят...
В соседней комнате раздался сухой кашель и затем какой-то шорох. Я встал и подошел к креслу, из глубины которого проницательные глаза дяди уже поглядывали на меня. Я пожал его исхудалую руку.
- Здравствуй, мой мальчик, - сказал он, - спасибо, что наведался.
Он все еще называл меня мальчиком, хотя мне было двадцать пять лет. Это по старой памяти - с тех времен, когда я, десятилетний шалун, ходил с ним на прогулку или рассматривал модели кораблей, украшавших его кабинет.
- Вам лучше, дядя? - спросил я.
- Да, да, конечно, лучше. Помаленьку поправляюсь, славно вздремнул теперь. Что же ты скажешь новенького? У вас сегодня елка?
Дядя любил слушать; я стал у окна и, глядя на море, начал рассказывать ему о наших замыслах по части праздничных удовольствий.
Дядя изредка прерывал мой рассказ каким-нибудь вопросом, не отрывая глаз от окна. Наконец я замолк. В комнате опять воцарилась тишина.
Ветер крепчал, и море, насколько хватал взор, стало покрываться белыми гребнями, которые, быстро скользили по черной изрытой поверхности; на горизонте темное море и темное небо совершенно сливались; тучи неслись по небу сплошными свинцовыми массами одна за другой. Грозные волны длинными рядами набегали на последние ступеньки лестницы, спускавшейся от дома вниз, и разбивались на тысячи брызг, высоко взлетавших над белой каймой берега. Непрерывный зловещий грохот и плеск вместе со свистом ветра и торопливым хлопаньем ставней доносился до нас, составляя странный контраст с полной тишиной, царившей в доме.
- Слышишь, как море шумит? - как-то торжественно спросил дядя. Шумит, как двадцать лет тому назад, когда оно поглотило мое судно и вместе с ним мою жизнь...
Я обернулся и с удивлением взглянул на дядю - до сих пор он ни разу не рассказывал мне о своей прежней жизни, ни словом не упоминал о постигшем его несчастье. Теперь, приподнявшись из подушек, упираясь исхудалыми руками в ручки кресла, он устремил глаза, сверкавшие каким-то странным блеском, на бурное море и стал рассказывать медленно, вполголоса, словно говоря с самим собою:
- Да, мою жизнь... Разве я живу теперь? Разве я жил эти двадцать лет? Я жил только прошедшим...
Тогда был тоже канун рождества; мы спешили доплыть до здешней гавани, чтобы провести праздники дома, у своих. Противный ветер в течение двух дней задерживал нас, и мы сильно запоздали; уже начинало смеркаться, а город только что показался на сумрачном горизонте, самые опасные места были еще впереди.
Следовало бросить якорь и переночевать в море; я понадеялся на свою опытность, на свое знание здешних мест и велел идти вперед. Слишком уж хотелось быть дома - ведь со мной ехала моя невеста и мы собирались провести этот вечер вдвоем в своей уже устроенной квартирке. Через неделю назначена была наша свадьба...
Когда почти совсем стемнело, а оставалось еще часа полтора до гавани, я стал колебаться - не лучше ли не рисковать. Но она протестовала, она так много ждала от этого вечера. А тут взамен уютной комнаты, зажженной елки, тепла и света, целого вечера с милым - ночь на бурном море, в тесной каюте нагруженного купеческого судна... Она просила попытаться.
Скрепя сердце я решил рискнуть и сам взялся за штурвал - она, завернувшись в непромокаемый плащ, стояла подле и, невзирая на мои просьбы, не хотела уйти с палубы. "Какая я буду жена моряка, если стану бояться всего; я там, где и ты", - твердила она.
С час все шло хорошо, мы быстро приближались, и на темном горизонте ярко блистали уже огни города.
На повороте к гавани килевая качка перешла в боковую; я не успел предупредить Катю - огромная волна стеной набежала на судно и опрокинулась на палубу целым потоком воды. Я едва удержался на ногах, ухватившись за колесо, оглянулся - подле меня никого не было, Катю снесло в море. Как сумасшедший, не помня, что делаю, я бросил штурвал и кинулся к борту... сквозь рев волн я услышал только отчаянный пронзительный крик: "Спаси меня, Саша!.." Новая волна сшибла меня с ног, я ударился головой о какой-то тюк и упал без памяти...
Человека, стоявшего со мной у руля, также откинуло в сторону; не управляемый никем корабль стало быстро относить к берегу, он ударился о подводный камень, и мы стали тонуть. Я очнулся... На корме матросы спорили, спуская лодку; я схватил спасательный пояс и бросился в море; заливаемый волнами, то поднимаясь на гребни, то опускаясь вниз, я прислушивался, надеясь услышать еще раз - "Спаси меня!..", но нет, ветер свистел, море ревело кругом и волны уносили меня; я опять лишился чувств... Меня принесло к гавани, и здесь сторожа заметили и вытащили меня, я провел ночь в сторожке. Матросы погибли вместе с лодкой, и только один, ухватившись за бревно, добрался до берега. Ты его знаешь - это мой камердинер.
Едва только рассвело, я бросился на взморье - полуживой, еле волоча ноги. Вот там, на песчаной косе, я нашел Катю; она лежала на спине, раскинув руки, без плаща; свое платье она разорвала в агонии или же старалась облегчить себя для борьбы с волнами, - оно висело лохмотьями, обнажая плечи и грудь. Распустившиеся черные волосы рассыпались по песку; бледное лицо было спокойно, губы крепко стиснуты, темные глаза, казалось, смотрели на меня из-под полуопущенных век...
Бурная ночь сменилась ясным утром. На востоке показалось солнце и бросило первый луч на лицо Кати; словно румянец вспыхнул на ее щеках. Взбаламученное море мерно колыхалось после бури, и волны с плеском разбивались на песке у моих ног.
Я упал на камни и прильнул к губам утопленницы; холодные губы не ответили на мой поцелуй... белые руки не обвились вокруг моей шеи, как бывало... безжизненно протянулись они по мерзлому песку...
Долго стоял я на коленях подле Кати и глядел на нее пристальным, отчаянным взором. Я сгубил эту молодую жизнь своей безумной самонадеянностью, сгубил свое счастье... и свою жизнь... На что мне была эта жизнь?.. Полюбив впервые в сорок лет и потеряв любимого человека, вторично не полюбишь... не помиришься с судьбой...
В то утро наедине с холодным трупом на берегу глухо шумевшего моря я решил не ступать больше на палубу судна; я чувствовал, что не мог быть более моряком; всюду меня бы преследовал призрак погибшей Кати, ее последний призыв, и я не мог быть хладнокровен в минуту опасности...
Дядя приподнялся и стоял у окна, выпрямившись, протянув руку вперед, словно благословляя кого-то.
- Зачем ты шумишь, жестокое, безжалостное море? Ты ведь не вернешь похищенное у меня счастье? Или ты думаешь своим шепотом заглушить голос моей совести? Нет, нет... Среди шума и плеска твоих волн мне всегда слышится последний отчаянный призыв: "Спаси меня, Саша, спаси меня!.." И этот призыв погибающего любимого человека преследует меня всюду, неумолкаемо звенит в ушах... И все-таки я люблю тебя, безжалостное море; на твоих волнах я родился, ты пело мне колыбельные песни, ты взрастило и вскормило меня, ты похитило мое счастье и своим шепотом беспрестанно напоминаешь мне это, на твоем берегу я найду вечный покой. Люблю твой простор, песнь твоих седых волн, твою мощь, беспощадную мощь... Шуми, вечное море, Шуми. Мое счастье, моя жизнь уже прошумели...
Слышишь, мальчик, как море шумит?
Последние слова он произнес почти шепотом и, опустившись в кресло, закрыл глаза. "Он утомился и хочет уснуть", - подумал я и вышел в другую комнату. Под впечатлением услышанного я встал снова у окна... Так вот что было с этим загадочным угрюмым человеком, вот почему он поселился на берегу и провел в одиночестве двадцать лет.
Я вспомнил, как год тому назад в этот же день я пришел к дяде и не застал его дома; из окна я увидел какого-то человека на последней ступеньке лестницы. Это был дядя. В широком плаще, развеваемом ветром, с непокрытой головой, стоял он лицом к морю и порой поднимал руку, словно разговаривая с кем-то. Волны обдавали его брызгами, ветер охватывал его своим леденящим дыханием и играл его седыми волосами, а он стоял и простоял полчаса. Потом, повернувшись, медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Теперь я понял, отчего он стоял тогда на берегу; как сегодня, вспоминал он роковой вечер.
Прошло около часа. Начинало смеркаться, пора было отправиться домой; я осторожно вошел в соседнюю комнату, желая проститься со стариком. Он по-прежнему спал; на мгновенье меня поразила тишина - не слышно было неровного дыхания спавшего... "Он умер..." - мелькнуло у меня, и я бросился к креслу, схватил дядю за руку - она была уже холодна и не отвечала на пожатие; голова лежала в подушках, и открытые, безжизненные глаза устремлены в окно - на море...
Я остановился у кресла и долго смотрел на дядю; сумерки быстро наступали, и из углов комнаты потянулись тени, серая мгла повисла над морем. Дядя словно спал, наклонив голову на грудь... Мне казалось, что старик вот-вот опять поднимется, снова сверкнут глаза из-под нависших бровей, рука протянется вперед, указывая на белые гребни, грустный задумчивый голос произнесет: "Слышишь, мальчик, как море шумит". Но нет, губы оставались безмолвны, рука не шевелилась, глаза тускнели...
Я стоял у окна, и наедине с холодным трупом мысли мои невольно занялись вопросами о вечности и смерти. Мерное тиканье часов - мгновения, море своим ровным глухим шумом говорило о вечности, смерть - в кресле передо мною...
Когда я вышел от дяди, было уже совершенно темно; ветер крепчал, тучи неслись по небу словно бледно-желтые призраки, освещенные огнями города; на темном горизонте мигали фонари гавани, как светлые звезды; белые гребни волн еле виднелись в море, по-прежнему шумевшем внизу.
"Слышишь, мальчик, как море шумит, - почудился мне снова голос дяди. - Шуми, вечное море, шуми! Мое счастье и моя жизнь уже прошумели..."
Приблизительно тогда же, когда писался этот рассказ, Владимир
Афанасьевич обратился за советом к своему школьному учителю: не
бросить ли институт, не отдаться ли целиком литературному труду?
Алексей Александрович Полозов дал мудрый совет. Обручев запомнил
его на всю жизнь и даже много лет спустя, в своих воспоминаниях,
цитирует дословно:
"Ваши литературные, наклонности еще недостаточно ясны и сильны,
чтобы всецело полагаться на них. Писатель должен знать жизнь, чтобы
создавать что-либо ценное, а Вы ее еще мало знаете. Попробуйте свои
силы на горном поприще, в нем очень много интересного и трудного,
заслуживающего описания. Тогда у Вас будет и материал для
литературной работы".
Прав, тысячу раз прав учитель.
Сам Обручев называл "Море шумит" рассказом, но фактически это
романтический вымысел. Даже образ дяди лишен каких-либо жизненных
штрихов. Да и зачем они? Вся рассказанная история - только символ,
точнее, юношеская претензия на символ.
Учитель подметил главное - ранние литературные опыты Обручева
лишены связей с реальной жизнью.
"Пришлось согласиться, что мой учитель совершенно прав, я
последовал его доброму совету", - пишет Владимир Афанасьевич в
воспоминаниях.
Можно сказать вполне определенно: не будь Обручев геологом,
путешественником, не было бы ни "Плутонии", ни "Земли Санникова", ни
"Золотоискателей в пустыне", ни "Рудника Убогого", ни "В дебрях
Центральной Азии". И конечно, не было, бы замечательных
научно-популярных статей, научно-популярных книг.
В 1890 году появились путевые очерки Владимира Афанасьевича "По
Бухаре" и первая научно-популярная публикация - "Залежи бурого угля
с. Зиминского". Потом "Письма" из путешествия по Китаю.
Научно-популярный жанр по праву считается одним из труднейших в
литературе.
Обращаясь к своим ученым коллегам, известный английский
естествоиспытатель и популяризатор Дж. Б. С. Холдейн писал: "Вы,
вероятно, привыкли к двум категориям научных статей: к ответам на
вопросы, где вы стремитесь возможно шире показать объем ваших знаний
по целому разделу науки, или же к специальным научным сообщениям, в
которых вы детально излагаете какую-то узкую проблему. Когда вы
пишете научно-популярный очерк, перед вами совсем другая задача. Не
следует бравировать своей эрудицией... Ваша задача - увлечь читателя,
возбудить его интерес..."
Обручеву это удавалось блестяще. Владимир Афанасьевич, что
называется, "чувствовал" читателя. Его научно-популярные статьи
публиковались в "Пионерской правде" и... на листочке отрывного
календаря, в "Правде" и "Известиях", в журналах "Природа", "Вокруг
света", "Новый мир", "Огонек"...
Тематика статей столь же разнообразна: "Четыре эпизода из
путешествия А. В. Потаниной в Центральной Азии и Китае", "Экспедиция
Нансена к Северному полюсу и ее результаты", "Ищите радий"
(публикация 1913 года!), "Роль геологии на театре военных действий",
"Происхождение Телецкого озера", "Пещера ископаемых драконов в
Китае", "О происхождении нефти", "Животные ледникового периода в
изображениях современного им человека", "Сколько лет Земле?", "Земля
Санникова. Нерешенная проблема Арктики", "Что может наблюдать юный
геолог?", "Почему я сделался путешественником?", "Новая наука
мерзлотоведение", "Как образовались сокровища Урала", "Геология и
война", "Строительство ледяных складов", "Движутся ли материки?",
"Значение геологии в школе и жизни", "Наступление на пески",
"Ледниковый период и Атлантида", "Можно ли, нужно ли мечтать?"...
"Занимательная геология" - лучшее, что создано Обручевым в
научно-популярном жанре. Книга была написана еще в предвоенное время,
и при первом издании (в 1944 г.) ее сочли "слишком занимательной".
Книгу "отредактировали", дали новое название: "Основы геологии
(популярное изложение)". Верно, конечно, что книга дает исчерпывающе
полное представление об основах геологии. Но первоначально она была
адресована юному читателю, а в отредактированном виде увлечь этого
юного читателя она вряд ли может.
К счастью (и к сожалению, уже после смерти автора, в 1961 году),
текст "Занимательной геологии" был восстановлен.
Отрывок, конечно, не может дать полного представления о книге.
Но все-таки кусочек "Занимательной геологии" нельзя не процитировать:
МОЛОДОЙ СЛЕДОПЫТ
Если вы катаетесь на лыжах и бываете за городом, конечно, не там, где десятки и сотни лыжников избороздили снега по всем направлениям своими следами, а подальше, где поверхность недавно выпавшего снега не тронута, обратите внимание на следы животных и попытайтесь объяснить, кто их оставил. Научитесь различать следы, оставленные зайцем, лисицей, собакой, волком, вороной, воробьями или другими мелкими птицами.
Следы птиц легко отличить по форме и по тому, что они кончаются внезапно и возле отпечатков лапок можно видеть полосы, оставленные крыльями при взлете.
Интересно наблюдать следы и на поверхности сыпучих песков в стороне от колодцев, где они не затоптаны скотом, идущим на водопой. Там можно заметить следы зайца, лисицы, суслика, ящериц, разных птиц и даже жуков и змей. Если провести несколько часов, притаившись в кустах, чтобы проверить свои догадки, можно увидеть и кой-кого из тех, кто оставляет эти следы.
На влажном песке, на иле плоских берегов озер и морей, на вязкой глине такыра, освободившегося от воды, также можно наблюдать следы разных животных, которые будут долговечнее, чем следы на снегу или песке. Последние уничтожит следующий снегопад или ветер, а следы на глине высохнут вместе с глиной и сохранятся до следующего затопления, которое не уничтожит их, но покроет новым слоем глины, то есть сделает ископаемыми. (Здесь в тексте книги чудесная фотография - "Следы медведя на глинистой почве склона горы. Камчатка".)
Через много лет, когда море отступит или современные прибрежные отложения будут подняты выше, процессы выветривания или размыва уничтожат глину, закрывшую следы, их заметит и опишет какой-нибудь исследователь.
Такие и с к о п а е м ы е с л е д ы уже попадались ученым разных стран и описаны ими. Это следы крупных и мелких пресмыкающихся, бродивших по влажному берегу озера или моря, мягкая почва которого глубоко вдавливалась под их тяжестью, следы ползания червей и ракообразных по мокрому илу побережья. Они были перекрыты свежим осадком при затоплении и сохранились. (Фотография - "Следы трехпалого пресмыкающегося, прошедшего с пляжа в мелкую воду, найденные на плите песчаника в пластах Лили-Понд, Массачусетс, США".)
И вот мы случайно узнали, что бывают не только ископаемые животные и растения, но даже уцелевшие ископаемые следы - эфемерные, то есть легко исчезающие: отпечатки ног бежавшего или тела ползавшего животного. Теперь мы не станем удивляться, что сохраняются в ископаемом виде даже отпечатки отдельных капель дождя, падавших на высохший берег озера или моря, представляющие круглые плоские впадины разного диаметра, окруженные чуть заметным валиком, которые капля выбивала на поверхности ила или глины. (Рисунок - "Отпечатки дождевых капель на плитке камня".)
Сохраняются следы волнового движения воды в виде так называемой волновой ряби и ряби течений, то есть тех неровностей, которое создает на поверхности песчаного или глинистого дна легкое волнение воды озера или моря или течение реки. (Рисунок - "Волновая рябь на плитке камня".) Эти следы состоят из плоских гребешков, отделенных друг от друга желобками, плоскими впадинами и похожих на ту рябь, которую ветер создает на поверхности песка... Их часто неправильно называют волноприбойными знаками, то есть связывают с гребешками, образующимися на берегу; последние встречаются гораздо реже и имеют другие очертания. (Рисунок "Волноприбойные знаки на плитке камня".). Тщательно изучая их строение, форму гребешков и крупность зерен на гребешках и в желобках, можно определить, создана ли эта рябь ветром на суше, течением или волнами под водой, и определить направление течения, волн и ветра.
В обрыве берега реки или на склоне оврага, в стенке ямы, в которой добывают песок или кирпичную глину, можно увидеть под слоем темной растительной земли или чернозема, в желтой подпочве серые и черные, круглые или неправильные пятна разной величины. Это ископаемые кротовины или норы животных, заполнившиеся материалом сверху; в них попадаются кости этих животных или остатки их пищи. На глыбах некоторых горных пород, особенно известняков, на берегу моря, выше его современного уровня, нередко попадаются в большом количестве какие-то странные глубокие ямки. Это отверстия, высверленные двустворчатыми моллюсками, которые сидели в этих ямках в то время, когда уровень воды был выше и покрывал их. В ямках даже попадаются самые створки. Они доказывают, что берег поднялся или что море отступило, что дно его опустилось.
Все эти следы представляют собой документы, по которым можно судить о далеком прошлом нашей Земли. Они подобны тем рукописям, которые хранятся в архивах и по которым историк судит о минувших событиях жизни данного государства. Историк изучает не только содержание рукописи, но также шрифт, изображение отдельных букв, которое менялось со временем; он изучает цвет и качество бумаги, цвет чернил или туши, которыми рукопись написана. Более древние документы писались не на бумаге, а на пергаменте, изготовленном из кожи, на папирусе, изготовленном из растения лотос.
Еще более древние документы писались не чернилами или тушью, а вырезались на деревянных дощечках или выдавливались на глиняных табличках, которые потом обжигались. А еще более древние, тех времен, когда человек не изобрел еще знаков для изображения слов своей речи, но уже научился рисовать животных, на которых охотился или с которыми боролся за свою жизнь, представляют рисунки, сделанные красной или черной краской на стенах пещер, на гладкой поверхности утесов или выдолбленные на них резцом. ("Рисунок мамонта, сделанный первобытным человеком".) Все эти документы необходимы историку, археологу и антропологу для выяснения истории человека...
Историю Земли также изучают по документам, по тем следам, которые мы указали, и по еще более многочисленным, которые оставляют все геологические процессы, выполняя свою работу по созданию и преобразованию лика Земли. Совокупность этих следов представляет огромный геологический архив, который геолог должен научиться разбирать и толковать, как историк разбирает и толкует рукописи государственного архива.
Геолог идет шаг за шагом по этим следам, внимательно изучая их, сравнивая друг с другом, комбинируя свои наблюдения, чтобы в результате прийти к определенным выводам. Геолог, в сущности, - это следопыт...
"Занимательная геология" состоит из тринадцати глав: "О чем
шепчет ручеек, текущий по оврагу", "Чему можно научиться на берегу
моря", "Как работает вода под землей", "Как создаются и разрушаются
горы", "Почему то здесь, то там трясется Земля"... Ее можно считать
самоучителем молодого геолога. Задача - увлечь читателя - выполняется
безукоризненно, и для многих юношей и девушек "Занимательная
геология" стала путевкой в жизнь.
Ничуть не умаляя достоинств научно-фантастических романов
Обручева, можно и нужно сказать, что и в них автор выступает в первую
очередь как популяризатор. Собственно говоря, "Плутония" именно так и
была задумана. Сам Владимир Афанасьевич рассказывает в воспоминаниях:
"Я перечитал роман Жюля Верна "Путешествие к центру Земли", прочитанный еще в детские годы, и заметил в нем теперь большие геологические несообразности, дающие читателям ошибочные сведения. В романе герои спускаются к центру Земли по жерлу одного из вулканов Исландии, представляющему тоннель в несколько километров глубины, удобный для спуска. Такие жерла в природе неизвестны. Жерла вулканов заполнены лавой, туфами, брекчиями уже на небольшом расстоянии от устья. Недоумение читателя вызывают также огромные пещеры в недрах Земли, освещенные странным светом, потом какие-то существа таинственного облика и многое другое. Совершенно неправдоподобен обратный подъем героев к поверхности опять по жерлу вулкана, но уже где-то в Средиземном море, сначала на плоту вверх по потоку кипящей воды, а в конце даже по жидкой лаве, во время извержения этого вулкана... Мне захотелось написать более правдоподобный с геологической точки зрения фантастический роман и познакомить читателя с животными и растениями, обстановкой жизни на Земле в минувшие эпохи..."
Еще в начале XIX века многие ученые были всерьез убеждены, что
наша Земля - пустотелый шар, внутри которого движутся то ли одна, то
ли две небольшие планеты. Внутренность Земли, по их просвещенному
мнению, должна быть заполнена самосветящимся вследствие давления
воздухом, а значит, и обитаема. Было вычислено, что вход в земную
внутренность должен находиться в районе 82? северной широты, были
рассчитаны даже орбиты внутренних планет, а один предприимчивый
американец в апреле 1818 года опубликовал в газетах план экспедиции:
"Мне нужно сто смелых спутников, чтобы выступить из Сибири в конце
лета с северными оленями на санях по льду Северного моря. Я обещаю,
что мы найдем теплые и богатые земли, изобилующие полезными
растениями и животными, а может быть, и людьми, как только минуем 82?
северной широты. В следующую весну мы вернемся".
Не нужно, впрочем, иронизировать - в пустотелость Земли верили и
Франклин, и Лихтенберг, и Галлей (открытая им комета недавно
привлекла всеобщее внимание) и многие другие достойные ученые. Дело в
том, что внутренние планеты хоть как-то объясняли непонятные явления
земного магнетизма, а самосветящийся воздух, выходящий через дырку в
Земле, объяснял происхождение полярных сияний. Кстати сказать, и до
настоящего времени наши представления о внутреннем строении земного
шара достаточно противоречивы, хотя в пустотелую Землю, конечно,
Жил он один-одинешенек с камердинером, бывшим матросом, и кухаркой; вставал рано и, невзирая ни на какую погоду, гулял ежедневно часа три по взморью. Остальное время проводил за книгами или в кресле у окна. Знакомых он имел немного и вообще больше любил детей, чем взрослых; детей он таскал с собой на прогулки по взморью или в окрестные холмы и умел занимать их. Скрытный, молчаливый, он ни с кем не беседовал откровенно, никому не поверял своих размышлений; со знакомыми ограничивался самыми общими разговорами и тщательно избегал касаться своей личности.
Молодость свою он провел на море - сначала матросом, потом капитаном купеческого судна... Во время одной из его поездок с ним случилось несчастие: по случайной оплошности доверенное ему судно разбилось, и весь почти экипаж утонул в бурном море. Спаслись только капитан и один из матросов.
Этот случай глубоко поразил дядю, и с тех пор он сильно переменился. Веселый, разговорчивый, не унывавший никогда моряк, поседел в одну ночь и стал задумчивым, молчаливым, скрытным человеком. Он бросил службу, невзирая на то, что его не считали виновным, и купил себе дом на взморье, в котором поселился безвыездно. Это было двадцать лет назад, теперь дяде было шестьдесят...
В соседней комнате раздался сухой кашель и затем какой-то шорох. Я встал и подошел к креслу, из глубины которого проницательные глаза дяди уже поглядывали на меня. Я пожал его исхудалую руку.
- Здравствуй, мой мальчик, - сказал он, - спасибо, что наведался.
Он все еще называл меня мальчиком, хотя мне было двадцать пять лет. Это по старой памяти - с тех времен, когда я, десятилетний шалун, ходил с ним на прогулку или рассматривал модели кораблей, украшавших его кабинет.
- Вам лучше, дядя? - спросил я.
- Да, да, конечно, лучше. Помаленьку поправляюсь, славно вздремнул теперь. Что же ты скажешь новенького? У вас сегодня елка?
Дядя любил слушать; я стал у окна и, глядя на море, начал рассказывать ему о наших замыслах по части праздничных удовольствий.
Дядя изредка прерывал мой рассказ каким-нибудь вопросом, не отрывая глаз от окна. Наконец я замолк. В комнате опять воцарилась тишина.
Ветер крепчал, и море, насколько хватал взор, стало покрываться белыми гребнями, которые, быстро скользили по черной изрытой поверхности; на горизонте темное море и темное небо совершенно сливались; тучи неслись по небу сплошными свинцовыми массами одна за другой. Грозные волны длинными рядами набегали на последние ступеньки лестницы, спускавшейся от дома вниз, и разбивались на тысячи брызг, высоко взлетавших над белой каймой берега. Непрерывный зловещий грохот и плеск вместе со свистом ветра и торопливым хлопаньем ставней доносился до нас, составляя странный контраст с полной тишиной, царившей в доме.
- Слышишь, как море шумит? - как-то торжественно спросил дядя. Шумит, как двадцать лет тому назад, когда оно поглотило мое судно и вместе с ним мою жизнь...
Я обернулся и с удивлением взглянул на дядю - до сих пор он ни разу не рассказывал мне о своей прежней жизни, ни словом не упоминал о постигшем его несчастье. Теперь, приподнявшись из подушек, упираясь исхудалыми руками в ручки кресла, он устремил глаза, сверкавшие каким-то странным блеском, на бурное море и стал рассказывать медленно, вполголоса, словно говоря с самим собою:
- Да, мою жизнь... Разве я живу теперь? Разве я жил эти двадцать лет? Я жил только прошедшим...
Тогда был тоже канун рождества; мы спешили доплыть до здешней гавани, чтобы провести праздники дома, у своих. Противный ветер в течение двух дней задерживал нас, и мы сильно запоздали; уже начинало смеркаться, а город только что показался на сумрачном горизонте, самые опасные места были еще впереди.
Следовало бросить якорь и переночевать в море; я понадеялся на свою опытность, на свое знание здешних мест и велел идти вперед. Слишком уж хотелось быть дома - ведь со мной ехала моя невеста и мы собирались провести этот вечер вдвоем в своей уже устроенной квартирке. Через неделю назначена была наша свадьба...
Когда почти совсем стемнело, а оставалось еще часа полтора до гавани, я стал колебаться - не лучше ли не рисковать. Но она протестовала, она так много ждала от этого вечера. А тут взамен уютной комнаты, зажженной елки, тепла и света, целого вечера с милым - ночь на бурном море, в тесной каюте нагруженного купеческого судна... Она просила попытаться.
Скрепя сердце я решил рискнуть и сам взялся за штурвал - она, завернувшись в непромокаемый плащ, стояла подле и, невзирая на мои просьбы, не хотела уйти с палубы. "Какая я буду жена моряка, если стану бояться всего; я там, где и ты", - твердила она.
С час все шло хорошо, мы быстро приближались, и на темном горизонте ярко блистали уже огни города.
На повороте к гавани килевая качка перешла в боковую; я не успел предупредить Катю - огромная волна стеной набежала на судно и опрокинулась на палубу целым потоком воды. Я едва удержался на ногах, ухватившись за колесо, оглянулся - подле меня никого не было, Катю снесло в море. Как сумасшедший, не помня, что делаю, я бросил штурвал и кинулся к борту... сквозь рев волн я услышал только отчаянный пронзительный крик: "Спаси меня, Саша!.." Новая волна сшибла меня с ног, я ударился головой о какой-то тюк и упал без памяти...
Человека, стоявшего со мной у руля, также откинуло в сторону; не управляемый никем корабль стало быстро относить к берегу, он ударился о подводный камень, и мы стали тонуть. Я очнулся... На корме матросы спорили, спуская лодку; я схватил спасательный пояс и бросился в море; заливаемый волнами, то поднимаясь на гребни, то опускаясь вниз, я прислушивался, надеясь услышать еще раз - "Спаси меня!..", но нет, ветер свистел, море ревело кругом и волны уносили меня; я опять лишился чувств... Меня принесло к гавани, и здесь сторожа заметили и вытащили меня, я провел ночь в сторожке. Матросы погибли вместе с лодкой, и только один, ухватившись за бревно, добрался до берега. Ты его знаешь - это мой камердинер.
Едва только рассвело, я бросился на взморье - полуживой, еле волоча ноги. Вот там, на песчаной косе, я нашел Катю; она лежала на спине, раскинув руки, без плаща; свое платье она разорвала в агонии или же старалась облегчить себя для борьбы с волнами, - оно висело лохмотьями, обнажая плечи и грудь. Распустившиеся черные волосы рассыпались по песку; бледное лицо было спокойно, губы крепко стиснуты, темные глаза, казалось, смотрели на меня из-под полуопущенных век...
Бурная ночь сменилась ясным утром. На востоке показалось солнце и бросило первый луч на лицо Кати; словно румянец вспыхнул на ее щеках. Взбаламученное море мерно колыхалось после бури, и волны с плеском разбивались на песке у моих ног.
Я упал на камни и прильнул к губам утопленницы; холодные губы не ответили на мой поцелуй... белые руки не обвились вокруг моей шеи, как бывало... безжизненно протянулись они по мерзлому песку...
Долго стоял я на коленях подле Кати и глядел на нее пристальным, отчаянным взором. Я сгубил эту молодую жизнь своей безумной самонадеянностью, сгубил свое счастье... и свою жизнь... На что мне была эта жизнь?.. Полюбив впервые в сорок лет и потеряв любимого человека, вторично не полюбишь... не помиришься с судьбой...
В то утро наедине с холодным трупом на берегу глухо шумевшего моря я решил не ступать больше на палубу судна; я чувствовал, что не мог быть более моряком; всюду меня бы преследовал призрак погибшей Кати, ее последний призыв, и я не мог быть хладнокровен в минуту опасности...
Дядя приподнялся и стоял у окна, выпрямившись, протянув руку вперед, словно благословляя кого-то.
- Зачем ты шумишь, жестокое, безжалостное море? Ты ведь не вернешь похищенное у меня счастье? Или ты думаешь своим шепотом заглушить голос моей совести? Нет, нет... Среди шума и плеска твоих волн мне всегда слышится последний отчаянный призыв: "Спаси меня, Саша, спаси меня!.." И этот призыв погибающего любимого человека преследует меня всюду, неумолкаемо звенит в ушах... И все-таки я люблю тебя, безжалостное море; на твоих волнах я родился, ты пело мне колыбельные песни, ты взрастило и вскормило меня, ты похитило мое счастье и своим шепотом беспрестанно напоминаешь мне это, на твоем берегу я найду вечный покой. Люблю твой простор, песнь твоих седых волн, твою мощь, беспощадную мощь... Шуми, вечное море, Шуми. Мое счастье, моя жизнь уже прошумели...
Слышишь, мальчик, как море шумит?
Последние слова он произнес почти шепотом и, опустившись в кресло, закрыл глаза. "Он утомился и хочет уснуть", - подумал я и вышел в другую комнату. Под впечатлением услышанного я встал снова у окна... Так вот что было с этим загадочным угрюмым человеком, вот почему он поселился на берегу и провел в одиночестве двадцать лет.
Я вспомнил, как год тому назад в этот же день я пришел к дяде и не застал его дома; из окна я увидел какого-то человека на последней ступеньке лестницы. Это был дядя. В широком плаще, развеваемом ветром, с непокрытой головой, стоял он лицом к морю и порой поднимал руку, словно разговаривая с кем-то. Волны обдавали его брызгами, ветер охватывал его своим леденящим дыханием и играл его седыми волосами, а он стоял и простоял полчаса. Потом, повернувшись, медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Теперь я понял, отчего он стоял тогда на берегу; как сегодня, вспоминал он роковой вечер.
Прошло около часа. Начинало смеркаться, пора было отправиться домой; я осторожно вошел в соседнюю комнату, желая проститься со стариком. Он по-прежнему спал; на мгновенье меня поразила тишина - не слышно было неровного дыхания спавшего... "Он умер..." - мелькнуло у меня, и я бросился к креслу, схватил дядю за руку - она была уже холодна и не отвечала на пожатие; голова лежала в подушках, и открытые, безжизненные глаза устремлены в окно - на море...
Я остановился у кресла и долго смотрел на дядю; сумерки быстро наступали, и из углов комнаты потянулись тени, серая мгла повисла над морем. Дядя словно спал, наклонив голову на грудь... Мне казалось, что старик вот-вот опять поднимется, снова сверкнут глаза из-под нависших бровей, рука протянется вперед, указывая на белые гребни, грустный задумчивый голос произнесет: "Слышишь, мальчик, как море шумит". Но нет, губы оставались безмолвны, рука не шевелилась, глаза тускнели...
Я стоял у окна, и наедине с холодным трупом мысли мои невольно занялись вопросами о вечности и смерти. Мерное тиканье часов - мгновения, море своим ровным глухим шумом говорило о вечности, смерть - в кресле передо мною...
Когда я вышел от дяди, было уже совершенно темно; ветер крепчал, тучи неслись по небу словно бледно-желтые призраки, освещенные огнями города; на темном горизонте мигали фонари гавани, как светлые звезды; белые гребни волн еле виднелись в море, по-прежнему шумевшем внизу.
"Слышишь, мальчик, как море шумит, - почудился мне снова голос дяди. - Шуми, вечное море, шуми! Мое счастье и моя жизнь уже прошумели..."
Приблизительно тогда же, когда писался этот рассказ, Владимир
Афанасьевич обратился за советом к своему школьному учителю: не
бросить ли институт, не отдаться ли целиком литературному труду?
Алексей Александрович Полозов дал мудрый совет. Обручев запомнил
его на всю жизнь и даже много лет спустя, в своих воспоминаниях,
цитирует дословно:
"Ваши литературные, наклонности еще недостаточно ясны и сильны,
чтобы всецело полагаться на них. Писатель должен знать жизнь, чтобы
создавать что-либо ценное, а Вы ее еще мало знаете. Попробуйте свои
силы на горном поприще, в нем очень много интересного и трудного,
заслуживающего описания. Тогда у Вас будет и материал для
литературной работы".
Прав, тысячу раз прав учитель.
Сам Обручев называл "Море шумит" рассказом, но фактически это
романтический вымысел. Даже образ дяди лишен каких-либо жизненных
штрихов. Да и зачем они? Вся рассказанная история - только символ,
точнее, юношеская претензия на символ.
Учитель подметил главное - ранние литературные опыты Обручева
лишены связей с реальной жизнью.
"Пришлось согласиться, что мой учитель совершенно прав, я
последовал его доброму совету", - пишет Владимир Афанасьевич в
воспоминаниях.
Можно сказать вполне определенно: не будь Обручев геологом,
путешественником, не было бы ни "Плутонии", ни "Земли Санникова", ни
"Золотоискателей в пустыне", ни "Рудника Убогого", ни "В дебрях
Центральной Азии". И конечно, не было, бы замечательных
научно-популярных статей, научно-популярных книг.
В 1890 году появились путевые очерки Владимира Афанасьевича "По
Бухаре" и первая научно-популярная публикация - "Залежи бурого угля
с. Зиминского". Потом "Письма" из путешествия по Китаю.
Научно-популярный жанр по праву считается одним из труднейших в
литературе.
Обращаясь к своим ученым коллегам, известный английский
естествоиспытатель и популяризатор Дж. Б. С. Холдейн писал: "Вы,
вероятно, привыкли к двум категориям научных статей: к ответам на
вопросы, где вы стремитесь возможно шире показать объем ваших знаний
по целому разделу науки, или же к специальным научным сообщениям, в
которых вы детально излагаете какую-то узкую проблему. Когда вы
пишете научно-популярный очерк, перед вами совсем другая задача. Не
следует бравировать своей эрудицией... Ваша задача - увлечь читателя,
возбудить его интерес..."
Обручеву это удавалось блестяще. Владимир Афанасьевич, что
называется, "чувствовал" читателя. Его научно-популярные статьи
публиковались в "Пионерской правде" и... на листочке отрывного
календаря, в "Правде" и "Известиях", в журналах "Природа", "Вокруг
света", "Новый мир", "Огонек"...
Тематика статей столь же разнообразна: "Четыре эпизода из
путешествия А. В. Потаниной в Центральной Азии и Китае", "Экспедиция
Нансена к Северному полюсу и ее результаты", "Ищите радий"
(публикация 1913 года!), "Роль геологии на театре военных действий",
"Происхождение Телецкого озера", "Пещера ископаемых драконов в
Китае", "О происхождении нефти", "Животные ледникового периода в
изображениях современного им человека", "Сколько лет Земле?", "Земля
Санникова. Нерешенная проблема Арктики", "Что может наблюдать юный
геолог?", "Почему я сделался путешественником?", "Новая наука
мерзлотоведение", "Как образовались сокровища Урала", "Геология и
война", "Строительство ледяных складов", "Движутся ли материки?",
"Значение геологии в школе и жизни", "Наступление на пески",
"Ледниковый период и Атлантида", "Можно ли, нужно ли мечтать?"...
"Занимательная геология" - лучшее, что создано Обручевым в
научно-популярном жанре. Книга была написана еще в предвоенное время,
и при первом издании (в 1944 г.) ее сочли "слишком занимательной".
Книгу "отредактировали", дали новое название: "Основы геологии
(популярное изложение)". Верно, конечно, что книга дает исчерпывающе
полное представление об основах геологии. Но первоначально она была
адресована юному читателю, а в отредактированном виде увлечь этого
юного читателя она вряд ли может.
К счастью (и к сожалению, уже после смерти автора, в 1961 году),
текст "Занимательной геологии" был восстановлен.
Отрывок, конечно, не может дать полного представления о книге.
Но все-таки кусочек "Занимательной геологии" нельзя не процитировать:
МОЛОДОЙ СЛЕДОПЫТ
Если вы катаетесь на лыжах и бываете за городом, конечно, не там, где десятки и сотни лыжников избороздили снега по всем направлениям своими следами, а подальше, где поверхность недавно выпавшего снега не тронута, обратите внимание на следы животных и попытайтесь объяснить, кто их оставил. Научитесь различать следы, оставленные зайцем, лисицей, собакой, волком, вороной, воробьями или другими мелкими птицами.
Следы птиц легко отличить по форме и по тому, что они кончаются внезапно и возле отпечатков лапок можно видеть полосы, оставленные крыльями при взлете.
Интересно наблюдать следы и на поверхности сыпучих песков в стороне от колодцев, где они не затоптаны скотом, идущим на водопой. Там можно заметить следы зайца, лисицы, суслика, ящериц, разных птиц и даже жуков и змей. Если провести несколько часов, притаившись в кустах, чтобы проверить свои догадки, можно увидеть и кой-кого из тех, кто оставляет эти следы.
На влажном песке, на иле плоских берегов озер и морей, на вязкой глине такыра, освободившегося от воды, также можно наблюдать следы разных животных, которые будут долговечнее, чем следы на снегу или песке. Последние уничтожит следующий снегопад или ветер, а следы на глине высохнут вместе с глиной и сохранятся до следующего затопления, которое не уничтожит их, но покроет новым слоем глины, то есть сделает ископаемыми. (Здесь в тексте книги чудесная фотография - "Следы медведя на глинистой почве склона горы. Камчатка".)
Через много лет, когда море отступит или современные прибрежные отложения будут подняты выше, процессы выветривания или размыва уничтожат глину, закрывшую следы, их заметит и опишет какой-нибудь исследователь.
Такие и с к о п а е м ы е с л е д ы уже попадались ученым разных стран и описаны ими. Это следы крупных и мелких пресмыкающихся, бродивших по влажному берегу озера или моря, мягкая почва которого глубоко вдавливалась под их тяжестью, следы ползания червей и ракообразных по мокрому илу побережья. Они были перекрыты свежим осадком при затоплении и сохранились. (Фотография - "Следы трехпалого пресмыкающегося, прошедшего с пляжа в мелкую воду, найденные на плите песчаника в пластах Лили-Понд, Массачусетс, США".)
И вот мы случайно узнали, что бывают не только ископаемые животные и растения, но даже уцелевшие ископаемые следы - эфемерные, то есть легко исчезающие: отпечатки ног бежавшего или тела ползавшего животного. Теперь мы не станем удивляться, что сохраняются в ископаемом виде даже отпечатки отдельных капель дождя, падавших на высохший берег озера или моря, представляющие круглые плоские впадины разного диаметра, окруженные чуть заметным валиком, которые капля выбивала на поверхности ила или глины. (Рисунок - "Отпечатки дождевых капель на плитке камня".)
Сохраняются следы волнового движения воды в виде так называемой волновой ряби и ряби течений, то есть тех неровностей, которое создает на поверхности песчаного или глинистого дна легкое волнение воды озера или моря или течение реки. (Рисунок - "Волновая рябь на плитке камня".) Эти следы состоят из плоских гребешков, отделенных друг от друга желобками, плоскими впадинами и похожих на ту рябь, которую ветер создает на поверхности песка... Их часто неправильно называют волноприбойными знаками, то есть связывают с гребешками, образующимися на берегу; последние встречаются гораздо реже и имеют другие очертания. (Рисунок "Волноприбойные знаки на плитке камня".). Тщательно изучая их строение, форму гребешков и крупность зерен на гребешках и в желобках, можно определить, создана ли эта рябь ветром на суше, течением или волнами под водой, и определить направление течения, волн и ветра.
В обрыве берега реки или на склоне оврага, в стенке ямы, в которой добывают песок или кирпичную глину, можно увидеть под слоем темной растительной земли или чернозема, в желтой подпочве серые и черные, круглые или неправильные пятна разной величины. Это ископаемые кротовины или норы животных, заполнившиеся материалом сверху; в них попадаются кости этих животных или остатки их пищи. На глыбах некоторых горных пород, особенно известняков, на берегу моря, выше его современного уровня, нередко попадаются в большом количестве какие-то странные глубокие ямки. Это отверстия, высверленные двустворчатыми моллюсками, которые сидели в этих ямках в то время, когда уровень воды был выше и покрывал их. В ямках даже попадаются самые створки. Они доказывают, что берег поднялся или что море отступило, что дно его опустилось.
Все эти следы представляют собой документы, по которым можно судить о далеком прошлом нашей Земли. Они подобны тем рукописям, которые хранятся в архивах и по которым историк судит о минувших событиях жизни данного государства. Историк изучает не только содержание рукописи, но также шрифт, изображение отдельных букв, которое менялось со временем; он изучает цвет и качество бумаги, цвет чернил или туши, которыми рукопись написана. Более древние документы писались не на бумаге, а на пергаменте, изготовленном из кожи, на папирусе, изготовленном из растения лотос.
Еще более древние документы писались не чернилами или тушью, а вырезались на деревянных дощечках или выдавливались на глиняных табличках, которые потом обжигались. А еще более древние, тех времен, когда человек не изобрел еще знаков для изображения слов своей речи, но уже научился рисовать животных, на которых охотился или с которыми боролся за свою жизнь, представляют рисунки, сделанные красной или черной краской на стенах пещер, на гладкой поверхности утесов или выдолбленные на них резцом. ("Рисунок мамонта, сделанный первобытным человеком".) Все эти документы необходимы историку, археологу и антропологу для выяснения истории человека...
Историю Земли также изучают по документам, по тем следам, которые мы указали, и по еще более многочисленным, которые оставляют все геологические процессы, выполняя свою работу по созданию и преобразованию лика Земли. Совокупность этих следов представляет огромный геологический архив, который геолог должен научиться разбирать и толковать, как историк разбирает и толкует рукописи государственного архива.
Геолог идет шаг за шагом по этим следам, внимательно изучая их, сравнивая друг с другом, комбинируя свои наблюдения, чтобы в результате прийти к определенным выводам. Геолог, в сущности, - это следопыт...
"Занимательная геология" состоит из тринадцати глав: "О чем
шепчет ручеек, текущий по оврагу", "Чему можно научиться на берегу
моря", "Как работает вода под землей", "Как создаются и разрушаются
горы", "Почему то здесь, то там трясется Земля"... Ее можно считать
самоучителем молодого геолога. Задача - увлечь читателя - выполняется
безукоризненно, и для многих юношей и девушек "Занимательная
геология" стала путевкой в жизнь.
Ничуть не умаляя достоинств научно-фантастических романов
Обручева, можно и нужно сказать, что и в них автор выступает в первую
очередь как популяризатор. Собственно говоря, "Плутония" именно так и
была задумана. Сам Владимир Афанасьевич рассказывает в воспоминаниях:
"Я перечитал роман Жюля Верна "Путешествие к центру Земли", прочитанный еще в детские годы, и заметил в нем теперь большие геологические несообразности, дающие читателям ошибочные сведения. В романе герои спускаются к центру Земли по жерлу одного из вулканов Исландии, представляющему тоннель в несколько километров глубины, удобный для спуска. Такие жерла в природе неизвестны. Жерла вулканов заполнены лавой, туфами, брекчиями уже на небольшом расстоянии от устья. Недоумение читателя вызывают также огромные пещеры в недрах Земли, освещенные странным светом, потом какие-то существа таинственного облика и многое другое. Совершенно неправдоподобен обратный подъем героев к поверхности опять по жерлу вулкана, но уже где-то в Средиземном море, сначала на плоту вверх по потоку кипящей воды, а в конце даже по жидкой лаве, во время извержения этого вулкана... Мне захотелось написать более правдоподобный с геологической точки зрения фантастический роман и познакомить читателя с животными и растениями, обстановкой жизни на Земле в минувшие эпохи..."
Еще в начале XIX века многие ученые были всерьез убеждены, что
наша Земля - пустотелый шар, внутри которого движутся то ли одна, то
ли две небольшие планеты. Внутренность Земли, по их просвещенному
мнению, должна быть заполнена самосветящимся вследствие давления
воздухом, а значит, и обитаема. Было вычислено, что вход в земную
внутренность должен находиться в районе 82? северной широты, были
рассчитаны даже орбиты внутренних планет, а один предприимчивый
американец в апреле 1818 года опубликовал в газетах план экспедиции:
"Мне нужно сто смелых спутников, чтобы выступить из Сибири в конце
лета с северными оленями на санях по льду Северного моря. Я обещаю,
что мы найдем теплые и богатые земли, изобилующие полезными
растениями и животными, а может быть, и людьми, как только минуем 82?
северной широты. В следующую весну мы вернемся".
Не нужно, впрочем, иронизировать - в пустотелость Земли верили и
Франклин, и Лихтенберг, и Галлей (открытая им комета недавно
привлекла всеобщее внимание) и многие другие достойные ученые. Дело в
том, что внутренние планеты хоть как-то объясняли непонятные явления
земного магнетизма, а самосветящийся воздух, выходящий через дырку в
Земле, объяснял происхождение полярных сияний. Кстати сказать, и до
настоящего времени наши представления о внутреннем строении земного
шара достаточно противоречивы, хотя в пустотелую Землю, конечно,