Страница:
Вторая пещера, расположенная ниже по склону, представляла только одну большую комнату, разделенную барьером на две части; в задней, в глубине, был выступ подобно алтарю с двумя ступенями. Третья пещера состояла из трех комнат, наполовину засыпанных. Устья остальных двух пещер против Тахта-базара и двух выше по Мургабу были видны в отвесном обрыве над рекой, так что забраться в них можно было, только спустившись сверху на канате. Они, очевидно, были того же типа, что и осмотренные.
Эти подземные жилища, конечно, не были вырыты туркменами. Знаки креста и формы некоторых комнат указывали на то, что в них обитали какие-то христиане, может быть, первых веков христианства. Современные туркмены не пользовались пещерами даже зимой, хотя в морозы в них гораздо теплее, чем в кибитке. Кроме мелких хищников, здесь обитали многочисленные летучие мыши, которые целыми десятками висели под сводами комнат вниз головой, просыпались при свете наших свечей и начинали бестолково летать по комнатам, натыкаясь на наши головы и плечи и очень мешая спокойному осмотру (...).
Чтобы закончить исследования первого года работ, мне нужно было из Мерва проехать до р. Аму-дарьи по участку железной дороги, который еще строился. Мы направились на восток вдоль полотна, пролегающего по Мервскому оазису (...).
За ст. Уч-аджи мы прибыли на самую "укладку". Это был поезд, состоявший из ряда теплушек для солдат железнодорожного батальона и нескольких вагонов, переделанных из товарных и вмещавших кухню, столовую, канцелярию и купе для офицеров. Одно из них занимал сам Анненков, подававший пример жизни в скромной походной обстановке (...).
От укладки мы поехали дальше прямо по полотну железной дороги, уже проложенному через пески и окаймленному столбами телеграфа, доведенного до сел. Чарджуй на берегу Аму-дарьи, куда в этом году предстояло довести укладку. Песчаные бугры становились выше и оголеннее, а за ст. Репетек, которая уже строилась, начались барханные сыпучие пески (...).
Мы ночевали на голом песке у колодцев; сено для лошадей и немного топлива мы привезли с собой. Я взобрался на вершину самого высокого бархана, чтобы оглянуться. Во все стороны до горизонта видны были те же голые желтые гряды с волнистыми гребнями (...).
Весь следующий день мы ехали по этим барханным пескам, придерживаясь полотна железной дороги, без которого путь был бы гораздо утомительнее не только для наших лошадей, но и для нас (...).
После полудня подул сильный встречный ветер, и мертвые пески ожили. По пологим наветренным склонам побежали вверх струйки песка, а с гребней ветер срывал их в воздух, и барханы дымились. Воздух скоро наполнился мелкой пылью, солнце померкло и стало красным, без лучей. Хотя мы ехали по полотну, все же в лицо всаднику ударяли мелкие песчинки, несшиеся по воздуху. Пришлось надеть очки с боковыми сетками, защищавшими глаза от песчинок: без них против ветра нельзя было смотреть. Казаки, у которых очков не было, закрывали лица платками.
Наблюдая эту жизнь барханов и замечая другие признаки подвижности песков в виде песчаных кос, пересекавших полотно, и глубоких ложбин, которые ветер выдувал в нем, - полотно ведь целиком состояло из того же барханного песка, - я начал опасаться за будущность железной дороги в этой части края (...). Через полотно тянулись песчаные косы высотой до полуметра от соседнего бархана, а там, где полотно проходило по котловине, его пересекал наискось глубокий желоб, выдутый ветром (...). Во время сильных ветров песок будет засыпать рельсы, а желоба, выдуваемые ветром между шпалами и под их концами, нарушат устойчивость пути и могут вызвать катастрофу. Строгий надзор за состоянием пути и частый ремонт казались неизбежными (...).
На укладке я явился к Анненкову, чтобы доложить ему об окончании полевой работы в пределах Закаспийской области и получить разрешение на выезд в Петербург для составления отчета. Генерал пригласил меня в столовую к общему ужину офицеров и инженеров, после которого предложил мне сделать доклад о своих наблюдениях по геологии края. Я охарактеризовал степи и пески, описал типы грядовых, бугристых и барханных песков, их происхождение и подвижность, признаки их наступления на оазисы и железную дорогу вдоль Копетдага и в заключение указал, что между Мервом и Амударьей пески постоянно будут угрожать движению поездов, если не будут приняты меры для закрепления их растительностью.
Концом доклада - об угрозе песчаных заносов - Анненков остался недоволен. Как известно, перед постройкой Закаспийской железной дороги в царском правительстве произошли большие споры. Многие считали, что безумно строить дорогу через пески Кара-кума, что это будет сизифов труд в виде постоянной борьбы с песчаными заносами, что воды на станциях в песках не будет и ее придется привозить издалека - с Мургаба и Аму-дарьи, что туркмены будут снимать рельсы и сжигать шпалы. Но Ташкент (...) требовал уже прочной связи с империей, и дорога через Кара-кум была кратчайшей. Анненков в Государственном совете защищал возможность постройки дороги через пески и взялся выполнить ее. Поэтому мой вывод о подвижности песков ему не понравился. После моего сообщения он заявил, что я по молодости лет увлекаюсь и преувеличиваю опасность заносов и вообще наступания песков на оазисы и что с ними можно справиться (...).
Я уехал в Петербург, чтобы отбыть воинскую повинность, так как совместить это с геологической работой для железной дороги, как предполагали сначала, оказалось невозможным. Только в половине августа 1887 года, выдержав после лагерного сбора экзамен на прапорщика запаса, я освободился и в начале октября вернулся в Закаспийский край, чтобы продолжать исследования.
Железная дорога была уже доведена до Аму-дарьи, и поезда от Узун-ада ходили регулярно, но медленно, так как полотно на большой части протяжения еще не было укреплено балластом. В купе мягкого вагона вместе со мной ехали офицер железнодорожного батальона, возвращавшийся из отпуска, и пожилой полковник, переменивший долголетнюю службу в Финляндии на новое место в Ташкенте, соблазнившее его крупным жалованьем и перспективой хорошей пенсии (...).
За первую ночь мы доехали до Кызыл-арвата; город после перевода из него управления постройки на восток показался мне менее населенным, чем год назад (...). Глядя на скалистые цепи Копет-дага с одной стороны, и унылую степь, окаймленную на горизонте песчаными холмами, то более близкими, то более далекими, - с другой, я вспоминал свое путешествие по их окраине и рассказывал попутчикам о происхождении песков и их наступлении на полосу оазисов. Полковник был удручен видом местности. По литературе и рассказам он составил себе представление о Средней Азии как о сплошном оазисе с пальмами, бахчами, фруктовыми садами и виноградниками, а целый день он видел унылую степь, пески и скалистые голые горы и услыхал о грозном наступлении песков.
За вторую ночь мы миновали Мервский оазис. Я проснулся на ст. Уч-аджи, которую помнил в виде нескольких кибиток и землянок. Теперь здесь стоял хороший домик станции и несколько других возле него. Я заметил, что от вокзала в глубь песков на юг идут столбы телеграфа.
- Куда проведен телеграф? - спросил я у железнодорожного офицера.
- К колодцам в пяти верстах от станции. Оттуда вода по трубе проведена сюда, к полотну, в колонку. Наш паровоз набирает воду.
- Почему же линию дороги не провели вблизи этих колодцев, чтобы иметь воду тут же?
- Во время постройки об этих богатых колодцах ничего не знали; возле станции также есть колодец, но воды мало, и она солоноватая. Потом старый туркмен вспомнил, что на одной из караванных дорог из Мерва в Чарджуй были хорошие колодцы, и отыскал их. Но переносить всю линию было невозможно. У колодцев построили водокачку, и там живет машинист с двумя рабочими, как настоящие отшельники в пустыне (...).
Вскоре за ст. Уч-аджи ветер, дувший с утра, усилился, и началась песчаная буря. Песчаные бугры задымились, воздух наполнился пылью, солнце померкло. Мелкие песчинки проникали в вагон через все щели окон и трубы вентиляторов. Скоро можно было заметить слой их на подоконниках и на столике в купе, и я набрал их в бумажный пакет, чтобы потом определить диаметр песчинок, переносимых по воздуху на высоте 2 - 3 м от поверхности земли. Поезд по временам замедлял ход и еле двигался.
- Он идет осторожно в больших выемках, где рельсы сильно заносит песком, - пояснил офицер. - А если занос будет большой, поезд остановится.
- И что же, он будет ждать, пока с ближайшей путевой казармы пришлют рабочих, чтобы расчистить путь? - спросил я.
- Это было бы слишком долго. Мы нашли более скорый способ. Когда поезд идет через пески между ст. Уч-аджи и Аму-дарьей, к нему в ветреную погоду прицепляют вагон с партией рабочих. Как только машинист остановит поезд перед выемкой с заносом, рабочие соскакивают, бегут вперед и очищают путь. Очистив его, они садятся, и поезд идет дальше до следующего заноса.
- Но это задерживает проход поезда через пески!
- Конечно, но обходится гораздо дешевле. Ведь иначе пришлось бы на каждых пяти верстах пути строить казармы и держать в них партии рабочих, которые были бы заняты только три - четыре дня в течение месяца на расчистке заносов. Бури, вызывающие сильные заносы, осенью и весной случаются довольно редко, а летом и зимой их почти не бывает.
- Действительно, поезд через некоторое время остановился, постоял минут двадцать, потом тронулся дальше, опять постоял и т. д. Поэтому до Чарджуя мы ехали целый день, тогда как в тихую погоду это расстояние проехали бы за четыре часа.
- Приняты ли какие-нибудь меры против выдувания песка из-под шпал? спросил я. - На насыпях это опаснее заносов.
- Меры приняты, - ответил офицер. - Полотно защищено с обеих сторон пучками хвороста. Опыт показал, что эти пучки нужно втыкать горизонтально, а не вертикально; тогда они держатся хорошо и предохраняют насыпь. Если втыкать их вертикально, ветер выдувает песок вокруг их основания, и они падают.
- Со временем, когда все полотно будет забалластировано, выдувания песка вообще не будет. А от заносов может помочь только насаждение растительности на песках. Сделано что-нибудь в этом отношении? - спросил я.
- Пока еще нет. У станции Репетек мы хотим устроить опытный участок и выяснить, какие травы и кусты скорее всего укрепляются и растут на песках. Предлагают также защищать полотно от заносов установкой решетчатых заборов, как поступают зимой для защиты от снежных заносов на дорогах в России (...).
Из Чарджуя мне пришлось вести свой караван в Мерв, откуда я собирался сделать большую экскурсию на север, осмотреть окончание Мургаба в песках, пройти через последние до впадин Унгуза и по ним на запад в Балханский Узбой. Мы прошли вдоль полотна действовавшей уже железной дороги, и я мог наблюдать те меры защиты полотна от песчаных заносов, которые служба пути применяла по распоряжению ген. Анненкова. Они состояли из решетчатых щитов того же типа, который издавна употребляется для защиты пути от снежных заносов на дорогах России. Эти щиты, поставленные вдоль полотна, задерживали песок, приносимый ветром, совершенно так же, как они задерживают снег, то есть по обе стороны щита. В случае со снегом сугроб нарастает, и, когда щит занесен почти доверху, его вытаскивают и ставят на гребень сугроба. То же имеет место и при песчаном заносе. Но только снежный сугроб даже высотой в 4 - 6 м весной тает и исчезает, тогда как песчаный остается. И если ставить щиты вблизи полотна, то в течение нескольких лет, переставляя щиты вверх по мере их засыпания, можно создать слишком близко от полотна искусственные барханы, которые неминуемо начнут захватывать и полотно дороги. Необходимо ставить щиты в нескольких саженях от полотна, чтобы барханы, созданные ими, не захватывали путь даже при наибольшей высоте. Это правило на пути через барханные пески от Чарджуя до Репетека не было соблюдено, и щиты в дальнейшем должны были приносить не пользу, а вред. О защите полотна от выдувания песка из-под шпал пучками хвороста сказано выше. Пучки, горизонтально положенные, защищают полотно; но эта мера требует постоянного надзора, периодической смены пучков. Полная балластировка полотна, то есть засыпка его щебнем, более дорогая, но радикальная мера, еще не была выполнена...
Вы помните, Обручев приехал в Туркестан, чтобы помочь генералу
Анненкову. "Аспирант при постройке" должен был развеять сомнения в
целесообразности строительства железной дороги. Но первые его выводы
были самыми неутешительными.
Как видел читатель, уже на следующий год взгляды Обручева начали
постепенно меняться. Но тогда, во время доклада в вагоне, он был
резок и непримирим.
Мы знаем теперь, что Обручев по первым своим впечатлениям сильно
преувеличивал опасность заносов, а поспешный вывод его об усыхании
рек был просто ошибочен. Годы спустя сам Владимир Афанасьевич,
рассказав о своей первой экспедиции, о первом своем научном докладе,
в заключение честно признает ошибочность своих первых выводов:
"Анненков был прав. Железная дорога существует уже 60 лет, и пески не
засыпали ее".
Нас, однако, все это интересует с другой точки зрения. Обратите
внимание - молодой геолог и не подумал смягчить резкости своих
выводов, хотя от генерала в немалой степени зависело его будущее, во
всяком случае - его материальная обеспеченность на ближайшее время. А
через шесть десятков лет убеленный сединами патриарх советских
геологов не сочтет зазорным признаться в своей ошибке...
На склоне лет Владимир Афанасьевич напишет: "С самого начала
своей деятельности я всегда старался понять и объяснить наблюдаемые
факты и явления самым естественным образом, согласно законам природы,
не мудрствуя лукаво".
Он доверял фактам, а не гипотезам. И если факты противоречили
гипотезе... Что ж, тем хуже для автора гипотезы, сколь бы авторитетен
он ни был.
В то время считалось, что Узбой - древний морской пролив,
соединявший когда-то Каспийское море с Аральским, что участки такыров
- бывшие морские лиманы или прибрежные морские озера, что сами пески
пустыни Каракум имеют морское происхождение.
Этой точки зрения придерживался известный геолог А. М. Коншин,
на протяжении пяти лет изучавший Закаспийскую область. Придерживался
ее и учитель Обручева - И. В. Мушкетов.
Море Коншина плескалось когда-то на месте современной пустыни!
Но факты вступали в противоречие с этой точкой зрения.
Собственно говоря, "узбой" - слово нарицательное. Туркмены
называют узбоем любое сухое русло реки. Уже одно это настораживало.
Почему Келифский Узбой или Балканский Узбой надо считать порождением
моря?
Весной 1888 года Обручев проехал по Келифскому Узбою, который
пересекал восточную часть пустыни, и увидел цепочку впадин - "больших
и малых, главных и побочных, с одними и теми же невысокими песчаными
берегами, с тем же серым шелковистым песком на дне, совершенно
подобным находящемуся в русле Амударьи". Ширина котловин достигала
полутора километров, длина - десяти километров. Здесь нередко
встречалась окатанная галька, а пресная вода почти неизменно
обнаруживалась на незначительной глубине.
Затем Владимир Афанасьевич обследовал западный - Балханский
Узбой. На дне впадин белели солончаки, голубели пресные и соленые
озера. "У Балханского Узбоя его прежнее речное происхождение видно
еще явственнее, - писал Обручев. - Прежнее русло сохранилось еще
лучше, несмотря на то, что на обоих берегах высятся песчаные холмы;
русло врезано в часто твердые третичные породы - известняки и мергели
- и представляет ряд уступов разной высоты, по которым прежде
низвергались красивые водопады. У подошвы каждого уступа сила
падающей воды выбила в этих породах впадины того или иного размера".
Может быть, все эти факты не замечали раньше именно потому, что
они противоречили гипотезе?
Обручеву было ясно, что Узбой - отнюдь не морской пролив, а
бывшее русло Пра-Амударьи - реки Оксус древних географов, которая
впадала когда-то в Каспийское море.
Речное происхождение имеют и такыры: "Размывая постепенно
почву... Узбой местами промыл себе глубокое ущелье в толще
красно-серых глин и сарматских пород, так что во многих местах воды
его, даже во время половодья, не выходили из берегов; но местами, где
русло было неглубоко... Узбой разливался во время половодья и
образовывал временные озера, положившие начало огромным такырам в
этих местах".
Характерно, что цепь такыров тянется вдоль подножия Копетдага.
Обручев сам "подглядел", как они образуются здесь в наше время": "Это
было весной, мы ехали на окраине песков по такыру. В Копет-даге
разразился ливень, и нам тоже досталось. С гор примчался поток воды,
и в несколько минут такыр превратился в озеро с грязно-желтой водой
глубиной в несколько сантиметров, протянувшееся далеко в обе стороны
вдоль окраины песков".
Не было никаких свидетельств, что "море Коншина" когда-то
существовало. Вывод мог быть единственным - его сделал Обручев:
древние реки - Пра-Амударья, Пра-Теджен, Пра-Мургаб - веками блуждали
по этим просторам, откладывая песчаные, глинистые, илистые частицы,
которые они несли с гор. Пески - не морские, а речные отложения.
Пустыню Каракум породили реки!
В 1887 году опубликована первая научная работа молодого геолога
- "Пески и степи Закаспийской области", удостоенная серебряной медали
Русского географического Общества. За обобщающий труд "Закаспийская
низменность" Обручев получил малую золотую медаль.
Летом 1888 года, когда Владимир Афанасьевич завершал отчет о
своих работах, его вызвал Мушкетов:
- Только что утверждена штатная должность геолога при Иркутском
горном управлении. Первый геолог в Сибири, заметьте! Могу представить
вас, если вы согласны.
Что мог знать о Сибири геолог Обручев? То же, что и все,
ничего!
Писали: "Сибирь - золотое дно".
Писали: "Огромный пустырь, негодный для жизни и ценный для
государства лишь как место ссылки".
Дикий, необжитой край. Не доведено было до конца даже
картирование Сибири, а геологическое обследование еще и не
начиналось.
Но уже начинали подумывать о стройке века - Великой
Транссибирской железной дороге. Уже две трети русского золота
добывалось в Сибири.
Были у Обручева и личные причины для сомнений. В феврале 1887
года он женился, в феврале 1888 года у них родился сын.
Согласится ли жена? Как перенесет нелегкую дорогу шестимесячный
Волик? Что ожидает их в Иркутске, наконец?
Впрочем, в своих воспоминаниях Владимир Афанасьевич не упоминает
ни о каких сомнениях. Два слова только: "Я согласился"...
1 сентября выехали из Петербурга - по железной дороге через
Москву до Нижнего Новгорода (ныне - Горький). Потом на пароходе по
Волге и Каме до Перми. Здесь через Урал до Тюмени была уже построена
железная дорога. Потом опять на пароходах по Туре, Тоболу, Иртышу,
Оби до Томска.
Здесь пришлось купить тарантас, отсюда начинался знаменитый
Сибирский тракт - "самая большая и, кажется, самая безобразная дорога
на всем свете", как писал Чехов.
Антон Павлович проехал по Сибирскому тракту всего два года
спустя, и, читая его письма "Из Сибири", легко представить себе это
"путешествие":
"На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные
медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: "Какая
скверная, какая ужасная дорога!" Один встречный говорит, что он
четыре раза опрокинулся, другой жалуется, что у него ось сломалась,
третий угрюмо молчит и на вопрос, хороша ли дорога, отвечает: "Очень
хороша, черт бы ее взял!.." Утомленному проезжающему, которому
осталось еще до Иркутска более тысячи верст, все, что рассказывается
на станциях, кажется просто ужасным. Все эти разговоры о том, как
какой-то член Географического общества, ехавший с женой, раза два
ломал свой экипаж и в конце концов вынужден был заночевать в лесу,
как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то
акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что
те его вытащили и довезли до станции... - все подобные разговоры
отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы".
Может быть, как раз об Обручевых повествует изустное "предание",
записанное Чеховым?
Семнадцать дней с утра до позднего вечера тащились они на
перекладных. Владимиру Афанасьевичу пришлось и ночевать постоянно в
тарантасе, но все-таки большую вещевую корзину, привязанную позади,
по дороге украли - срезали прямо на ходу. Велико, наверное, было
разочарование "грабителей" - в корзине хранились только пеленки
Волика...
Иркутск в то время был центром Восточной Сибири, столицей
генерал-губернатора, которому подчинялись Иркутская и Енисейская
губернии, Забайкальская и Якутская волости.
Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем и все снабжение
ленских и забайкальских золотых приисков, дававших до 40 - 50
процентов ежегодной добычи золота в России.
В Восточную Сибирь ссылалось ежегодно 8 - 9 тысяч человек. И
если "взрослых" крестьян насчитывалось в Иркутской губернии около 100
тысяч, то ссыльных - около 50 тысяч.
Население "столицы", по сведениям губернского статистического
кабинета, составляло на конец 1888 года 47 тысяч 407 душ. Славилась
столица церквами ("В этом отношении Иркутск может гордиться даже
перед Москвою", - писал генерал-губернатор.) Славилась громадными
пожертвованиями золотопромышленников и купцов на любые
благотворительные цели. ("В отношении благотворительных средств
Иркутск стоит среди русских городов чуть ли не на первом месте".)
Стоит сказать, что иркутские меценаты, кроме того, вкладывали
весьма значительные суммы в освоение Северного морского пути и щедро
субсидировали многочисленные географические экспедиции.
Иркутск был и торговым и культурным центром Восточной Сибири.
Здесь было 32 начальных училища, 7 низших учебных заведений и 6
средних, в которых в общей сложности обучалось около 4 тысяч человек.
Для города с населением менее 50 тысяч - совсем не мало.
Еще в 1851 году в Иркутске был открыт Сибирский (впоследствии
Восточно-Сибирский) отдел Географического общества. В число его
членов входили прославленные географы и путешественники: Р. К. Маак,
И. А. Лопатин, И. С. Поляков, Г. Н. Потанин, А. В. Потанина, И. Д.
Черский, А. Л. Чекановский, Б. И. Дыбовский, В. А. Годлевский, Н. М.
Ядринцев, Д. А. Клеменц и многие другие. Сибирский отдел издавал
собственные "Записки", "Известия", здесь была отличная библиотека,
музей. Правда, в июне 1879 года опустошительные пожары, уничтожившие
чуть ли не половину Иркутска, не пощадили и Географическое общество
сгорели коллекции, книги, многочисленные рукописи, хранившиеся в
архиве. Но в 1888 году и библиотека, и музей возродились. Здание
музея - оригинальный каменный дом в восточном стиле, выстроенный на
Большой улице близ Ангары, - было, можно сказать, культурным центром
Иркутска. Здесь регулярно читались доклады, устраивались публичные
лекции. Здесь, добавим, установлена ныне мемориальная доска с именем
В. А. Обручева...
Обручевы поселились неподалеку, на Троицкой улице.
26 октября Владимир Афанасьевич писал первое письмо матери:
"Наконец-то мы в обетованной земле - в главном городе Восточной Сибири, в Иркутске! (...)
Ты, конечно, освободишь меня от подробного описания сорокатрехдневного путешествия. Дорога в Сибирь описывалась так часто и более опытным пером, чем мое, что о ней едва ли можно сказать что-либо новое. Железная дорога, пароход и гужевой транспорт следовали друг за другом, причем последний частично по совсем невозможным дорогам, коварство которых маленький Волик переносил с устыжающим нас стоицизмом. Следуя мудрому совету, мы сшили ему для этой последней части нашего путешествия мешок из овечьей шкуры, куда маленький турист засовывался до самой шеи, после чего продернутый в верхний край мешка шнурок затягивался под подбородком, как в старомодных табачных кисетах, оставляя рукам и ногам крохотного пассажира место для движения. Голова маленького человечка была покрыта капором из белой заячьей шкурки мехом наружу. Забавно было видеть его лежащим между нами в купленном в Томске тарантасе, и мы почти испытывали зависть, что благодаря этому снаряжению он так спокойно переносил толчки и тряску экипажа, которые, казалось, вытряхивали душу из тела, или даже спал так сладко, будто это было плавное колыхание его люльки.
По прибытии в Иркутск я представился своему начальнику. Он сообщил мне, что предстоящей зимой моя работа будет заключаться преимущественно в приведении в порядок имеющихся минералогических коллекций, на лето же намечается экспедиция (...).
Итак, в настоящее время я довольно свободный человек и могу использовать свой досуг на то, чтобы познакомиться с краем и людьми, выяснить светлые и теневые стороны новой родины и выбрать без спешки местечко для создания своего мирного домашнего очага (...).
Эти подземные жилища, конечно, не были вырыты туркменами. Знаки креста и формы некоторых комнат указывали на то, что в них обитали какие-то христиане, может быть, первых веков христианства. Современные туркмены не пользовались пещерами даже зимой, хотя в морозы в них гораздо теплее, чем в кибитке. Кроме мелких хищников, здесь обитали многочисленные летучие мыши, которые целыми десятками висели под сводами комнат вниз головой, просыпались при свете наших свечей и начинали бестолково летать по комнатам, натыкаясь на наши головы и плечи и очень мешая спокойному осмотру (...).
Чтобы закончить исследования первого года работ, мне нужно было из Мерва проехать до р. Аму-дарьи по участку железной дороги, который еще строился. Мы направились на восток вдоль полотна, пролегающего по Мервскому оазису (...).
За ст. Уч-аджи мы прибыли на самую "укладку". Это был поезд, состоявший из ряда теплушек для солдат железнодорожного батальона и нескольких вагонов, переделанных из товарных и вмещавших кухню, столовую, канцелярию и купе для офицеров. Одно из них занимал сам Анненков, подававший пример жизни в скромной походной обстановке (...).
От укладки мы поехали дальше прямо по полотну железной дороги, уже проложенному через пески и окаймленному столбами телеграфа, доведенного до сел. Чарджуй на берегу Аму-дарьи, куда в этом году предстояло довести укладку. Песчаные бугры становились выше и оголеннее, а за ст. Репетек, которая уже строилась, начались барханные сыпучие пески (...).
Мы ночевали на голом песке у колодцев; сено для лошадей и немного топлива мы привезли с собой. Я взобрался на вершину самого высокого бархана, чтобы оглянуться. Во все стороны до горизонта видны были те же голые желтые гряды с волнистыми гребнями (...).
Весь следующий день мы ехали по этим барханным пескам, придерживаясь полотна железной дороги, без которого путь был бы гораздо утомительнее не только для наших лошадей, но и для нас (...).
После полудня подул сильный встречный ветер, и мертвые пески ожили. По пологим наветренным склонам побежали вверх струйки песка, а с гребней ветер срывал их в воздух, и барханы дымились. Воздух скоро наполнился мелкой пылью, солнце померкло и стало красным, без лучей. Хотя мы ехали по полотну, все же в лицо всаднику ударяли мелкие песчинки, несшиеся по воздуху. Пришлось надеть очки с боковыми сетками, защищавшими глаза от песчинок: без них против ветра нельзя было смотреть. Казаки, у которых очков не было, закрывали лица платками.
Наблюдая эту жизнь барханов и замечая другие признаки подвижности песков в виде песчаных кос, пересекавших полотно, и глубоких ложбин, которые ветер выдувал в нем, - полотно ведь целиком состояло из того же барханного песка, - я начал опасаться за будущность железной дороги в этой части края (...). Через полотно тянулись песчаные косы высотой до полуметра от соседнего бархана, а там, где полотно проходило по котловине, его пересекал наискось глубокий желоб, выдутый ветром (...). Во время сильных ветров песок будет засыпать рельсы, а желоба, выдуваемые ветром между шпалами и под их концами, нарушат устойчивость пути и могут вызвать катастрофу. Строгий надзор за состоянием пути и частый ремонт казались неизбежными (...).
На укладке я явился к Анненкову, чтобы доложить ему об окончании полевой работы в пределах Закаспийской области и получить разрешение на выезд в Петербург для составления отчета. Генерал пригласил меня в столовую к общему ужину офицеров и инженеров, после которого предложил мне сделать доклад о своих наблюдениях по геологии края. Я охарактеризовал степи и пески, описал типы грядовых, бугристых и барханных песков, их происхождение и подвижность, признаки их наступления на оазисы и железную дорогу вдоль Копетдага и в заключение указал, что между Мервом и Амударьей пески постоянно будут угрожать движению поездов, если не будут приняты меры для закрепления их растительностью.
Концом доклада - об угрозе песчаных заносов - Анненков остался недоволен. Как известно, перед постройкой Закаспийской железной дороги в царском правительстве произошли большие споры. Многие считали, что безумно строить дорогу через пески Кара-кума, что это будет сизифов труд в виде постоянной борьбы с песчаными заносами, что воды на станциях в песках не будет и ее придется привозить издалека - с Мургаба и Аму-дарьи, что туркмены будут снимать рельсы и сжигать шпалы. Но Ташкент (...) требовал уже прочной связи с империей, и дорога через Кара-кум была кратчайшей. Анненков в Государственном совете защищал возможность постройки дороги через пески и взялся выполнить ее. Поэтому мой вывод о подвижности песков ему не понравился. После моего сообщения он заявил, что я по молодости лет увлекаюсь и преувеличиваю опасность заносов и вообще наступания песков на оазисы и что с ними можно справиться (...).
Я уехал в Петербург, чтобы отбыть воинскую повинность, так как совместить это с геологической работой для железной дороги, как предполагали сначала, оказалось невозможным. Только в половине августа 1887 года, выдержав после лагерного сбора экзамен на прапорщика запаса, я освободился и в начале октября вернулся в Закаспийский край, чтобы продолжать исследования.
Железная дорога была уже доведена до Аму-дарьи, и поезда от Узун-ада ходили регулярно, но медленно, так как полотно на большой части протяжения еще не было укреплено балластом. В купе мягкого вагона вместе со мной ехали офицер железнодорожного батальона, возвращавшийся из отпуска, и пожилой полковник, переменивший долголетнюю службу в Финляндии на новое место в Ташкенте, соблазнившее его крупным жалованьем и перспективой хорошей пенсии (...).
За первую ночь мы доехали до Кызыл-арвата; город после перевода из него управления постройки на восток показался мне менее населенным, чем год назад (...). Глядя на скалистые цепи Копет-дага с одной стороны, и унылую степь, окаймленную на горизонте песчаными холмами, то более близкими, то более далекими, - с другой, я вспоминал свое путешествие по их окраине и рассказывал попутчикам о происхождении песков и их наступлении на полосу оазисов. Полковник был удручен видом местности. По литературе и рассказам он составил себе представление о Средней Азии как о сплошном оазисе с пальмами, бахчами, фруктовыми садами и виноградниками, а целый день он видел унылую степь, пески и скалистые голые горы и услыхал о грозном наступлении песков.
За вторую ночь мы миновали Мервский оазис. Я проснулся на ст. Уч-аджи, которую помнил в виде нескольких кибиток и землянок. Теперь здесь стоял хороший домик станции и несколько других возле него. Я заметил, что от вокзала в глубь песков на юг идут столбы телеграфа.
- Куда проведен телеграф? - спросил я у железнодорожного офицера.
- К колодцам в пяти верстах от станции. Оттуда вода по трубе проведена сюда, к полотну, в колонку. Наш паровоз набирает воду.
- Почему же линию дороги не провели вблизи этих колодцев, чтобы иметь воду тут же?
- Во время постройки об этих богатых колодцах ничего не знали; возле станции также есть колодец, но воды мало, и она солоноватая. Потом старый туркмен вспомнил, что на одной из караванных дорог из Мерва в Чарджуй были хорошие колодцы, и отыскал их. Но переносить всю линию было невозможно. У колодцев построили водокачку, и там живет машинист с двумя рабочими, как настоящие отшельники в пустыне (...).
Вскоре за ст. Уч-аджи ветер, дувший с утра, усилился, и началась песчаная буря. Песчаные бугры задымились, воздух наполнился пылью, солнце померкло. Мелкие песчинки проникали в вагон через все щели окон и трубы вентиляторов. Скоро можно было заметить слой их на подоконниках и на столике в купе, и я набрал их в бумажный пакет, чтобы потом определить диаметр песчинок, переносимых по воздуху на высоте 2 - 3 м от поверхности земли. Поезд по временам замедлял ход и еле двигался.
- Он идет осторожно в больших выемках, где рельсы сильно заносит песком, - пояснил офицер. - А если занос будет большой, поезд остановится.
- И что же, он будет ждать, пока с ближайшей путевой казармы пришлют рабочих, чтобы расчистить путь? - спросил я.
- Это было бы слишком долго. Мы нашли более скорый способ. Когда поезд идет через пески между ст. Уч-аджи и Аму-дарьей, к нему в ветреную погоду прицепляют вагон с партией рабочих. Как только машинист остановит поезд перед выемкой с заносом, рабочие соскакивают, бегут вперед и очищают путь. Очистив его, они садятся, и поезд идет дальше до следующего заноса.
- Но это задерживает проход поезда через пески!
- Конечно, но обходится гораздо дешевле. Ведь иначе пришлось бы на каждых пяти верстах пути строить казармы и держать в них партии рабочих, которые были бы заняты только три - четыре дня в течение месяца на расчистке заносов. Бури, вызывающие сильные заносы, осенью и весной случаются довольно редко, а летом и зимой их почти не бывает.
- Действительно, поезд через некоторое время остановился, постоял минут двадцать, потом тронулся дальше, опять постоял и т. д. Поэтому до Чарджуя мы ехали целый день, тогда как в тихую погоду это расстояние проехали бы за четыре часа.
- Приняты ли какие-нибудь меры против выдувания песка из-под шпал? спросил я. - На насыпях это опаснее заносов.
- Меры приняты, - ответил офицер. - Полотно защищено с обеих сторон пучками хвороста. Опыт показал, что эти пучки нужно втыкать горизонтально, а не вертикально; тогда они держатся хорошо и предохраняют насыпь. Если втыкать их вертикально, ветер выдувает песок вокруг их основания, и они падают.
- Со временем, когда все полотно будет забалластировано, выдувания песка вообще не будет. А от заносов может помочь только насаждение растительности на песках. Сделано что-нибудь в этом отношении? - спросил я.
- Пока еще нет. У станции Репетек мы хотим устроить опытный участок и выяснить, какие травы и кусты скорее всего укрепляются и растут на песках. Предлагают также защищать полотно от заносов установкой решетчатых заборов, как поступают зимой для защиты от снежных заносов на дорогах в России (...).
Из Чарджуя мне пришлось вести свой караван в Мерв, откуда я собирался сделать большую экскурсию на север, осмотреть окончание Мургаба в песках, пройти через последние до впадин Унгуза и по ним на запад в Балханский Узбой. Мы прошли вдоль полотна действовавшей уже железной дороги, и я мог наблюдать те меры защиты полотна от песчаных заносов, которые служба пути применяла по распоряжению ген. Анненкова. Они состояли из решетчатых щитов того же типа, который издавна употребляется для защиты пути от снежных заносов на дорогах России. Эти щиты, поставленные вдоль полотна, задерживали песок, приносимый ветром, совершенно так же, как они задерживают снег, то есть по обе стороны щита. В случае со снегом сугроб нарастает, и, когда щит занесен почти доверху, его вытаскивают и ставят на гребень сугроба. То же имеет место и при песчаном заносе. Но только снежный сугроб даже высотой в 4 - 6 м весной тает и исчезает, тогда как песчаный остается. И если ставить щиты вблизи полотна, то в течение нескольких лет, переставляя щиты вверх по мере их засыпания, можно создать слишком близко от полотна искусственные барханы, которые неминуемо начнут захватывать и полотно дороги. Необходимо ставить щиты в нескольких саженях от полотна, чтобы барханы, созданные ими, не захватывали путь даже при наибольшей высоте. Это правило на пути через барханные пески от Чарджуя до Репетека не было соблюдено, и щиты в дальнейшем должны были приносить не пользу, а вред. О защите полотна от выдувания песка из-под шпал пучками хвороста сказано выше. Пучки, горизонтально положенные, защищают полотно; но эта мера требует постоянного надзора, периодической смены пучков. Полная балластировка полотна, то есть засыпка его щебнем, более дорогая, но радикальная мера, еще не была выполнена...
Вы помните, Обручев приехал в Туркестан, чтобы помочь генералу
Анненкову. "Аспирант при постройке" должен был развеять сомнения в
целесообразности строительства железной дороги. Но первые его выводы
были самыми неутешительными.
Как видел читатель, уже на следующий год взгляды Обручева начали
постепенно меняться. Но тогда, во время доклада в вагоне, он был
резок и непримирим.
Мы знаем теперь, что Обручев по первым своим впечатлениям сильно
преувеличивал опасность заносов, а поспешный вывод его об усыхании
рек был просто ошибочен. Годы спустя сам Владимир Афанасьевич,
рассказав о своей первой экспедиции, о первом своем научном докладе,
в заключение честно признает ошибочность своих первых выводов:
"Анненков был прав. Железная дорога существует уже 60 лет, и пески не
засыпали ее".
Нас, однако, все это интересует с другой точки зрения. Обратите
внимание - молодой геолог и не подумал смягчить резкости своих
выводов, хотя от генерала в немалой степени зависело его будущее, во
всяком случае - его материальная обеспеченность на ближайшее время. А
через шесть десятков лет убеленный сединами патриарх советских
геологов не сочтет зазорным признаться в своей ошибке...
На склоне лет Владимир Афанасьевич напишет: "С самого начала
своей деятельности я всегда старался понять и объяснить наблюдаемые
факты и явления самым естественным образом, согласно законам природы,
не мудрствуя лукаво".
Он доверял фактам, а не гипотезам. И если факты противоречили
гипотезе... Что ж, тем хуже для автора гипотезы, сколь бы авторитетен
он ни был.
В то время считалось, что Узбой - древний морской пролив,
соединявший когда-то Каспийское море с Аральским, что участки такыров
- бывшие морские лиманы или прибрежные морские озера, что сами пески
пустыни Каракум имеют морское происхождение.
Этой точки зрения придерживался известный геолог А. М. Коншин,
на протяжении пяти лет изучавший Закаспийскую область. Придерживался
ее и учитель Обручева - И. В. Мушкетов.
Море Коншина плескалось когда-то на месте современной пустыни!
Но факты вступали в противоречие с этой точкой зрения.
Собственно говоря, "узбой" - слово нарицательное. Туркмены
называют узбоем любое сухое русло реки. Уже одно это настораживало.
Почему Келифский Узбой или Балканский Узбой надо считать порождением
моря?
Весной 1888 года Обручев проехал по Келифскому Узбою, который
пересекал восточную часть пустыни, и увидел цепочку впадин - "больших
и малых, главных и побочных, с одними и теми же невысокими песчаными
берегами, с тем же серым шелковистым песком на дне, совершенно
подобным находящемуся в русле Амударьи". Ширина котловин достигала
полутора километров, длина - десяти километров. Здесь нередко
встречалась окатанная галька, а пресная вода почти неизменно
обнаруживалась на незначительной глубине.
Затем Владимир Афанасьевич обследовал западный - Балханский
Узбой. На дне впадин белели солончаки, голубели пресные и соленые
озера. "У Балханского Узбоя его прежнее речное происхождение видно
еще явственнее, - писал Обручев. - Прежнее русло сохранилось еще
лучше, несмотря на то, что на обоих берегах высятся песчаные холмы;
русло врезано в часто твердые третичные породы - известняки и мергели
- и представляет ряд уступов разной высоты, по которым прежде
низвергались красивые водопады. У подошвы каждого уступа сила
падающей воды выбила в этих породах впадины того или иного размера".
Может быть, все эти факты не замечали раньше именно потому, что
они противоречили гипотезе?
Обручеву было ясно, что Узбой - отнюдь не морской пролив, а
бывшее русло Пра-Амударьи - реки Оксус древних географов, которая
впадала когда-то в Каспийское море.
Речное происхождение имеют и такыры: "Размывая постепенно
почву... Узбой местами промыл себе глубокое ущелье в толще
красно-серых глин и сарматских пород, так что во многих местах воды
его, даже во время половодья, не выходили из берегов; но местами, где
русло было неглубоко... Узбой разливался во время половодья и
образовывал временные озера, положившие начало огромным такырам в
этих местах".
Характерно, что цепь такыров тянется вдоль подножия Копетдага.
Обручев сам "подглядел", как они образуются здесь в наше время": "Это
было весной, мы ехали на окраине песков по такыру. В Копет-даге
разразился ливень, и нам тоже досталось. С гор примчался поток воды,
и в несколько минут такыр превратился в озеро с грязно-желтой водой
глубиной в несколько сантиметров, протянувшееся далеко в обе стороны
вдоль окраины песков".
Не было никаких свидетельств, что "море Коншина" когда-то
существовало. Вывод мог быть единственным - его сделал Обручев:
древние реки - Пра-Амударья, Пра-Теджен, Пра-Мургаб - веками блуждали
по этим просторам, откладывая песчаные, глинистые, илистые частицы,
которые они несли с гор. Пески - не морские, а речные отложения.
Пустыню Каракум породили реки!
В 1887 году опубликована первая научная работа молодого геолога
- "Пески и степи Закаспийской области", удостоенная серебряной медали
Русского географического Общества. За обобщающий труд "Закаспийская
низменность" Обручев получил малую золотую медаль.
Летом 1888 года, когда Владимир Афанасьевич завершал отчет о
своих работах, его вызвал Мушкетов:
- Только что утверждена штатная должность геолога при Иркутском
горном управлении. Первый геолог в Сибири, заметьте! Могу представить
вас, если вы согласны.
Что мог знать о Сибири геолог Обручев? То же, что и все,
ничего!
Писали: "Сибирь - золотое дно".
Писали: "Огромный пустырь, негодный для жизни и ценный для
государства лишь как место ссылки".
Дикий, необжитой край. Не доведено было до конца даже
картирование Сибири, а геологическое обследование еще и не
начиналось.
Но уже начинали подумывать о стройке века - Великой
Транссибирской железной дороге. Уже две трети русского золота
добывалось в Сибири.
Были у Обручева и личные причины для сомнений. В феврале 1887
года он женился, в феврале 1888 года у них родился сын.
Согласится ли жена? Как перенесет нелегкую дорогу шестимесячный
Волик? Что ожидает их в Иркутске, наконец?
Впрочем, в своих воспоминаниях Владимир Афанасьевич не упоминает
ни о каких сомнениях. Два слова только: "Я согласился"...
1 сентября выехали из Петербурга - по железной дороге через
Москву до Нижнего Новгорода (ныне - Горький). Потом на пароходе по
Волге и Каме до Перми. Здесь через Урал до Тюмени была уже построена
железная дорога. Потом опять на пароходах по Туре, Тоболу, Иртышу,
Оби до Томска.
Здесь пришлось купить тарантас, отсюда начинался знаменитый
Сибирский тракт - "самая большая и, кажется, самая безобразная дорога
на всем свете", как писал Чехов.
Антон Павлович проехал по Сибирскому тракту всего два года
спустя, и, читая его письма "Из Сибири", легко представить себе это
"путешествие":
"На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные
медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: "Какая
скверная, какая ужасная дорога!" Один встречный говорит, что он
четыре раза опрокинулся, другой жалуется, что у него ось сломалась,
третий угрюмо молчит и на вопрос, хороша ли дорога, отвечает: "Очень
хороша, черт бы ее взял!.." Утомленному проезжающему, которому
осталось еще до Иркутска более тысячи верст, все, что рассказывается
на станциях, кажется просто ужасным. Все эти разговоры о том, как
какой-то член Географического общества, ехавший с женой, раза два
ломал свой экипаж и в конце концов вынужден был заночевать в лесу,
как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то
акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что
те его вытащили и довезли до станции... - все подобные разговоры
отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы".
Может быть, как раз об Обручевых повествует изустное "предание",
записанное Чеховым?
Семнадцать дней с утра до позднего вечера тащились они на
перекладных. Владимиру Афанасьевичу пришлось и ночевать постоянно в
тарантасе, но все-таки большую вещевую корзину, привязанную позади,
по дороге украли - срезали прямо на ходу. Велико, наверное, было
разочарование "грабителей" - в корзине хранились только пеленки
Волика...
Иркутск в то время был центром Восточной Сибири, столицей
генерал-губернатора, которому подчинялись Иркутская и Енисейская
губернии, Забайкальская и Якутская волости.
Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем и все снабжение
ленских и забайкальских золотых приисков, дававших до 40 - 50
процентов ежегодной добычи золота в России.
В Восточную Сибирь ссылалось ежегодно 8 - 9 тысяч человек. И
если "взрослых" крестьян насчитывалось в Иркутской губернии около 100
тысяч, то ссыльных - около 50 тысяч.
Население "столицы", по сведениям губернского статистического
кабинета, составляло на конец 1888 года 47 тысяч 407 душ. Славилась
столица церквами ("В этом отношении Иркутск может гордиться даже
перед Москвою", - писал генерал-губернатор.) Славилась громадными
пожертвованиями золотопромышленников и купцов на любые
благотворительные цели. ("В отношении благотворительных средств
Иркутск стоит среди русских городов чуть ли не на первом месте".)
Стоит сказать, что иркутские меценаты, кроме того, вкладывали
весьма значительные суммы в освоение Северного морского пути и щедро
субсидировали многочисленные географические экспедиции.
Иркутск был и торговым и культурным центром Восточной Сибири.
Здесь было 32 начальных училища, 7 низших учебных заведений и 6
средних, в которых в общей сложности обучалось около 4 тысяч человек.
Для города с населением менее 50 тысяч - совсем не мало.
Еще в 1851 году в Иркутске был открыт Сибирский (впоследствии
Восточно-Сибирский) отдел Географического общества. В число его
членов входили прославленные географы и путешественники: Р. К. Маак,
И. А. Лопатин, И. С. Поляков, Г. Н. Потанин, А. В. Потанина, И. Д.
Черский, А. Л. Чекановский, Б. И. Дыбовский, В. А. Годлевский, Н. М.
Ядринцев, Д. А. Клеменц и многие другие. Сибирский отдел издавал
собственные "Записки", "Известия", здесь была отличная библиотека,
музей. Правда, в июне 1879 года опустошительные пожары, уничтожившие
чуть ли не половину Иркутска, не пощадили и Географическое общество
сгорели коллекции, книги, многочисленные рукописи, хранившиеся в
архиве. Но в 1888 году и библиотека, и музей возродились. Здание
музея - оригинальный каменный дом в восточном стиле, выстроенный на
Большой улице близ Ангары, - было, можно сказать, культурным центром
Иркутска. Здесь регулярно читались доклады, устраивались публичные
лекции. Здесь, добавим, установлена ныне мемориальная доска с именем
В. А. Обручева...
Обручевы поселились неподалеку, на Троицкой улице.
26 октября Владимир Афанасьевич писал первое письмо матери:
"Наконец-то мы в обетованной земле - в главном городе Восточной Сибири, в Иркутске! (...)
Ты, конечно, освободишь меня от подробного описания сорокатрехдневного путешествия. Дорога в Сибирь описывалась так часто и более опытным пером, чем мое, что о ней едва ли можно сказать что-либо новое. Железная дорога, пароход и гужевой транспорт следовали друг за другом, причем последний частично по совсем невозможным дорогам, коварство которых маленький Волик переносил с устыжающим нас стоицизмом. Следуя мудрому совету, мы сшили ему для этой последней части нашего путешествия мешок из овечьей шкуры, куда маленький турист засовывался до самой шеи, после чего продернутый в верхний край мешка шнурок затягивался под подбородком, как в старомодных табачных кисетах, оставляя рукам и ногам крохотного пассажира место для движения. Голова маленького человечка была покрыта капором из белой заячьей шкурки мехом наружу. Забавно было видеть его лежащим между нами в купленном в Томске тарантасе, и мы почти испытывали зависть, что благодаря этому снаряжению он так спокойно переносил толчки и тряску экипажа, которые, казалось, вытряхивали душу из тела, или даже спал так сладко, будто это было плавное колыхание его люльки.
По прибытии в Иркутск я представился своему начальнику. Он сообщил мне, что предстоящей зимой моя работа будет заключаться преимущественно в приведении в порядок имеющихся минералогических коллекций, на лето же намечается экспедиция (...).
Итак, в настоящее время я довольно свободный человек и могу использовать свой досуг на то, чтобы познакомиться с краем и людьми, выяснить светлые и теневые стороны новой родины и выбрать без спешки местечко для создания своего мирного домашнего очага (...).