Когда шофер ответил: «Тогда покидаем Приену» [2], я чуть из автобуса не выпала.
Прислугу господин Бурмистров подбирал тщательно. Столь близкое знакомство водителя с древнегреческими преданиями обескуражит любого.
Водитель представился Геной, тряхнул волосами, стянутыми в конский хвостик, и уверенно повел машину в потоке автомобилей. Я искоса поглядывала на худощавого парня и не переставала удивляться грамотным, даже изысканным оборотам его речи.
Водитель следил за дорогой и одновременно проводил краткую политинформацию о доме, где мне предстоит служить, вообще и его обитателях в частности.
Дом-усадьба до перестройки прозябал в фабричных профилакториях, пока не рухнула крыша, не обвалились кое-где стены и не осели полы по всему первому этажу. Придя в негодность, строение слегка заросло и имело вид жалкий и одновременно внушительный.
Бурмистров-старший щедро раздал взятки, надавил на неберущих и выкупил у безработной фабрики профилакторий вместе с пристройками и огромным парком.
По словом шофера, здравницу легче было снести, чем реставрировать. Но Максим Филиппович, плененный дворянским прошлым усадьбы, колоннами и облезлыми львами у парадного крыльца, решил вить там фамильное гнездо. Уродцев из красного кирпича вокруг Москвы понастроили достаточно, и обладатели подобных белокаменных чудес выделялись на их фоне, как бисер среди апельсинов.
Дом поражал воображение. Огромный осколок прошлого, окруженный вековыми деревьями, он сверкал зеркальными окнами, мстительно слепя глаза. Проклятый бриллиант из восточных сказок.
— Раньше парк вплотную подходил к дому, — осторожно ведя машину по дорожке, объяснял Геннадий, — но Дмитрий Максимович приказал вырубить деревья и создать вокруг дома полосу отчуждения. Фортификатор, блин.
«Занятный все-таки шофер у Бурмистровых», — шестой раз за дорогу подумала я.
— Боялся грабителей?
— И их тоже. Раньше по всему периметру дома были установлены телекамеры, теперь их нет.
— Почему?
Гена только хмыкнул.
Позже из сплетен прислуги я узнала — у Дмитрия Максимовича была оригинальная фобия. Хозяин дома ненавидел камеры слежения, но по соображениям безопасности вынужденно с ними мирился в ограниченных количествах. Самый острый приступ фобии произошел чуть более года назад. За ничтожную провинность Дмитрий Максимович уволил охранника. Телекамерная непереносимость распространялась и на них.
Месть обозленного секьюрити была оригинальна не меньше фобии хозяина. Недолго думая, ловкий парень продал желтой прессе несколько снимков несчастного Младшего Буратино. Один из них украсил обложку еженедельника — крупный план: хозяин сидит в парке под одной из телекамер и в глубокой задумчивости ковыряет в носу.
Под фотографией стояла ехидная подпись.
Скандал вышел оглушительный. Буратино перессорился со всеми подряд журналистами и перешел на нелегальное положение.
Но жена его, мадам Флора, прессу любила. Вот так они и живут, в разладе интересов.
А дом остался без охраняемого периметра. Лишь две камеры, у парадного входа и гаража, избежали уничтожения. По мнению хозяина, достаточно снимать входящих и покидающих дом, усилить наблюдение по линии забора и ввести жесткую пропускную систему на территорию поместья. Пока ему это удавалось. Трехметровая каменная ограда окольцевала парк; при въезде, в будке охраны, неусыпно трудились добры молодцы с глазами пресмыкающихся; на ночь дом запирался изнутри и включалась сигнализация. Крепость на русский манер.
Меня встречали у каменных львов. Моложавая, затянутая в черное одеяние дама, которую я вначале приняла за хозяйку, оказалась экономкой и пятиюродной тетушкой мадам Флоры. Звали экономку — Тамара Ивановна. За ее спиной стояла высокая симпатичная блондинка в форменном сером платье — няня близнецов Софья.
После короткого представления Софья подхватила связку книг, помахала Геннадию рукой и направилась к комнате, приготовленной для меня.
— Будешь жить в бывшей Генкиной, угловой, — не утруждая себя условностями, перешла на «ты» девушка, — отличное место. Никто под ногами не путается, бассейн в трех шагах.., если идти через гараж.
— А где дети? — встреча с воспитанниками волновала меня больше апартаментов.
— У них урок английского, — няня посмотрела на ручные часики, — ого, через десять минут закончат. Пошли быстрее.
Огромный дом втягивал меня в свою утробу, как голодный удав. С чемоданом в правой руке я бежала по мягким коврам коридоров и говорила утробе: «Здравствуй».
В отличие от первого этажа, на котором убрали большинство перегородок, второй по-прежнему напоминал профилакторий. Нескончаемый коридор и двери по обе стороны.
Моя дверь была последней.
— Заходи, — пригласила Софья. — Тебе здесь понравится. Я вот, — няня вздохнула, — в правом крыле живу, рядом с детьми.
А тут, — она распахнула легкие шторы, — красота! И ванная, полный блеск.
Комната мне понравилась всем. Широкой, укрытой шелком кроватью, игривым туалетным столиком и гнутыми, вычурными креслицами. Не понравилась мне только решетка на окне.
— По-моему, я не заметила в доме других решеток, — удивилась я.
— Да, — кивнула няня, — по первому этажу окна фиг откроешь, их не каждый стеклорез возьмет. На второй этаж никак не заберешься, голые стены. А здесь сбоку пристроили гараж, и его крыша подходит почти под подоконник.
Я подошла ближе к окну, глянула вниз и увидела, что чуть правее начинается черепица Крыши. При известной ловкости можно пробраться в комнату, минуя двери.
— Не люблю решеток, — пробормотала я, разглядывая парк.
— А кто их любит, — фыркнула Софья. — Но ты не беспокойся, в доме соблюдаются все правила противопожарной безопасности. — Она оглянулась на дверь и продолжила шепотом:
— У старого хозяина, Максима Филипповича, жена сгорела. Погибла. На первом этаже, за решеткой. Ужас, представляешь. Народ стоял смотрел, как она в огне бьется, но пока решетку к машине прицепили и отодрали.., поздно было.
Если таким тоном няня рассказывает детям сказки на ночь, то, пожалуй, стоит дать хозяевам совет — Софью отправить на сцену и нанять в деревне бабу Глашу. С Курочкой Рябой, Серым Волком и Колобком.
Тем временем артистичная бебиситтер продолжала:
— После пристройки гаража Максим Филиппович настоял — если в доме и появятся решетки, то все они будут отпираться изнутри. Вот смотри, замок. — Она ткнула пальцем в блестящую металлическую выпуклость, которую я вначале приняла за странное украшение. — А ключ в туалетной тумбочке. Всегда.
— Софья, вы говорили, что раньше в этой комнате жил шофер Геннадий.
Девушка весело посмотрела на меня.
— Жил. Пока не начал через крышу в гараж бегать. Так ему, видите ли, быстрее было. — Софья положила в рот конфетку, предложила мне вторую, но я отказалась, и она продолжила сплетничать:
— Кстати, никакой он не шофер. Он сын двоюродной сестры Дмитрия Максимовича, единственный потомственный Бурмистров, не считая самого хозяина. Студент-философ, помешанный на машинах.
— Нелепое сочетание, — заметила я.
— Он весь нелепый, — глубокомысленно согласилась няня. — Весной поскользнулся на мокрой черепице, рухнул вниз, чуть шею не сломал. Четыре месяца в больнице на вытяжке пролежал. Пока его не было, комнату быстренько отремонтировали, поменяли обстановку и переселили в нее прежнюю гувернантку. Теперь тебя, чтоб Генка не ныл.
— А где прежняя гувернантка?
— Ее Флора съела.
— Как это?!
— Потом поймешь. Пошли скорее, слышишь, мотор загудел? Это англичанина увозят. Урок окончен.
Дети встретили меня равнодушно. А я убедилась в несправедливости пословицы о яблоне и яблоках. По моим воспоминаниям, Дмитрий Максимович был мужчина шумный, резвый и задиристый. В его доме я ожидала встретить двух сорванцов в духе Марка Твена и приготовила для первого знакомства несколько хлестких фраз. Экспромты выручали меня редко, и прежде чем быть представленной ребенку, я проводила предварительную беседу с родителями. Чего от меня ждут? Какие цели ставят?
С близнецами Максимом и Филиппом все и сразу пошло наперекосяк. Предварительной беседы с родителями не состоялось, вид двух затурканных мальчишек был для меня полной неожиданностью, и представляла меня детям нянька, что совершенно губительно для авторитета воспитателя.
— Макс, Фил, познакомьтесь, это Мария Павловна. Мария Павловна, тот, что с пятном краски на брюках, — Филипп, тот, что с царапиной на лбу, — Максим.
И все. Никаких вам, господа, китайских церемоний.
Я присоединила свой голос к гудению насекомого.
— Покажите мне, пожалуйста, парк, мальчики.
Экспромт сработал, дети оживились и заскакали в поисках панамок.
В августе прошлого года парк стал моим союзником. Покидая старинный дом, мальчики забывали о шипении мадам Флоры «тише, тише, у меня от вас голова болит», не натыкались на строгую Тамару Ивановну «а вы руки помыли?» и избегали встреч с отцом «ну как, бойцы, пошумим?!».
Дмитрий Максимович растил из сыновей мужиков по своему образу и подобию.
Он болезненно искал в них не внешнее сходство, тут природа не поскупилась, а самого себя. Он ждал содранных о заборы коленей, поломанных велосипедов, рогаток, воплей и боя подушками. Сдержанность мальчиков он принимал за инфантильность, осторожность — за трусость, а хорошие манеры — за бабские причуды.
Огромный, шумный отец действовал на мальчиков парализующе. Переступая порог детской, Дмитрий Максимович заполнял собой все свободное пространство, его было слишком много. Все остальное в его присутствии мельчало, сворачивалось. Дети замирали и, стиснув зубы, выдерживали подбрасывания к потолку, щекотку толстыми пальцами (думаю, это было скорее больно, чем смешно) и предложения «пошуметь».
Карлсона из Дмитрия Максимовича так и не получилось.
Перелом наступил зимой.
У Филиппа были несомненные способности к рисованию, если не сказать талант.
Он мог часами простаивать у мольберта, пока более резвый Максим носился за котом и ломал игрушки.
В тот день мы с Софьей перенесли в классную комнату аквариум, установили его на постамент, и сосредоточенный Филипп пытался «поймать воду». Мои намеки на то, что это рановато для шести лет, заставляли его только морщиться.
В коридоре раздались шаги отца. Максим юркнул за штору, Филипп продолжал наблюдать за рыбками и чуть вздрогнул, когда Дмитрий Максимович начал с порога:
— Как дела, огольцы?!
В тот же момент сын развернулся к отцу, топнул ногой и завопил не менее громко:
— Чего ты орешь?! Всех рыбок распугал, черт! — В сердцах швырнул кисть, оттолкнул папу с порога и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.
Дмитрий Максимович поскреб затылок, произнес «кхм» и удалился на цыпочках.
— Вот это да-а-а, — произнес Максим где-то в районе штор.
После этого случая дети начали воспринимать своеобразную манеру общения с отцом как необходимое, но терпимое неудобство. Максим пару раз пнул папу ногой в живот при «пытке щекоткой», отец только хрюкнул довольно. Филипп «случайно» дернул папу за ухо, летя из-под потолка.
— В обиду себя не давайте, парни, — приказал отец и несколько успокоился.
В начале марта Дмитрий Максимович зашел ко мне в комнату, впервые за восемь месяцев, и попросил спуститься с ним в гараж.
Там он указал мне на черный с серебром миниатюрный «Форд» при двух дверцах и сказал:
— Это вам, Мария Павловна. Премия.
Я растерялась.
— За что?! Нет, я не могу…
— Подождите, — отмахнулся хозяин дома, — у меня будет к вам предложение. Вы хорошо влияете на моих ребят…
Я его перебила:
— Они растут.
— Нет, — твердо произнес Дмитрий Максимович, — они воспитываются личностями. И я не хочу, чтобы Флора отправила их за границу. Вы уже слышали о планах моей супруги? — Я кивнула. Господин Бурмистров, русофил и квасной патриот, полгода на моих глазах скандалил с женой.
Мадам Флора требовала отправить детей на учебу куда угодно, в Англию, Швейцарию, Америку, лишь бы подальше. — Так вот. Я против. Это мы уже слышали и не раз.
Мои сыновья вырастут в России. — «И пойдут служить в армию», — добавила я про себя. — Я предлагаю вам продление контракта и прошу остаться еще минимум на год.
Я задумалась. Дмитрий Максимович предлагал мне не продление контракта, а выступление единым фронтом против мадам Флоры. До моего появления Флора Анатольевна успела уничтожить нескольких гувернанток, начинала уже облизываться на меня, и я подсчитывала дни и недели до решительной атаки неугомонной мадам. Союз с хозяином поможет мне продержаться неопределенное время на хорошем месте с фантастическим окладом. Воевать открыто хозяйка не посмеет.
— Я не стану вас торопить, — продолжал Дмитрий Максимович, — подумайте. Но вы мне нужны.
Он взял мою руку, вложил в нее ключи от «Форда» и легонько сжал пальцы. Я неловко дернулась.
— Не упрямьтесь, Мария Павловна. — Хозяин достал из кармана документы на машину, оставил их на капоте и вышел из гаража.
Огромное, как ангар, помещение слепо таращилось на меня фарами двух «Мерседесов», «БМВ» седьмой модели и микроавтобусом «Мицубиси». Я подошла к маленькому «Форду» и нерешительно села за руль.
Автомобильчик полюбил меня сразу, едва я вставила ключ зажигания, весело фыркнул и заурчал мотором.
— Если его хорошо кормить, через год вырастет в приличный джип.
Рядом с машиной стоял Геннадий, привычно ерничал, но выглядел расстроенным.
— Это, Марь Пална, против меня выпад.
Лишили, так сказать, удовольствия быть вашим спутником. — Он мягко стукнул кулаком по крыше «Форда». — Довольны?
С начала моей службы Геннадий в добровольном порядке определил себя шофером к близнецам и гувернантке. Вечный студент, он оставил незаконченным второе по счету образование. Первым было юридическое, но на четвертом курсе он намеренно завалил экзамены и ушел в армию морпехом. После службы Гена пошел в философы, но четыре года обучения и в этом случае проявили себя как набор предельно допустимой критической массы.
Хотя бездельником Геннадия нельзя назвать. От института он отдыхал академически и целыми днями возился с машинами.
Весной, после падения с крыши и лечения, он пробовал было податься в мажоры, но от скудоумия и праздности тусующейся братии чуть не спился и решил в конце лета устроить профилактический, по его словам, «чес по провинции».
Но тут появилась я, и провинцию отложили до лучших времен.
Горький опыт общения с молодыми оболтусами я уже имела и держала дистанцию. Геннадий пытался ее преодолеть и постепенно у нас сложилась игра в интеллектуальные кошки-мышки.
— Вы, Гена, переоцениваете свою значимость. — Я чувствовала себя неловко и поэтому хамила. — Но в любом случае предлагать гербовый девиз не стоило…
— Ба?! Благонамеренные речи?! — перебил меня Геннадий, отвесил шутливый поклон и выбежал из гаража.
«Возможно, он и прав, — расстроенно подумала я; — Хитроумный политик, Дмитрий Максимович бьет по нескольким целям».
История с гербовым девизом выглядела скорее шуткой, чем оскорблением. Но господин Бурмистров могли-с и обидеться.
Начиналось все довольно невинно. Филипп стоял у мольберта, Максим устроился на полу и, ломая карандаши, пытался изобразить взятие Капитолия русскими танками. Здание Конгресса США напоминало полосатый вигвам, но схематичность декораций художника не волновала, главными были танки под российскими штандартами.
— Фил, как русский флаг рисовать? Синий, белый, красный или наоборот?
Для Филиппа очередность цветов триколора не составляла никаких проблем. Но дети бывают необъяснимо вредными, и мальчик ехидно молчал.
Максим скакал вокруг брата, теребил его за рукав и грозил полить водой для полоскания кисточек фикус в углу.
«Пора вмешаться», — подумала я и сказала:
— Максим, подойди, пожалуйста, ко мне. — Ребенок подбежал, я обняла его и прошептала на ухо:
— Открою тебе маленький секрет. Раньше, для деток, которые не могли запомнить очередность цветов флага, существовало заветное слово. «Бесик». Бе — белый, си — синий, к — красный. Повтори.
— Бе-си-к, — медленно произнес Максим. — Здорово!
После этого российские флаги дети называли «бесиками». Я их не одергивала.
Воспитание патриотических чувств — хлеб Дмитрия Максимовича.
А получилось неудобно. Десять дней спустя Гена привез нас из Москвы, где мальчики два раза в неделю осваивали в бассейне стили кросс, брасс и баттерфляй. Город готовился к празднику, по обочинам дороги развешивались флаги и транспаранты с поздравлениями защитников Отечества.
Подъехав к дому, у гаража мы столкнулись с Дмитрием Максимовичем.
— Папа, папа, — едва выпрыгнув из машины, закричал Максим, — по всей дороге на столбах «бесиков» вешают!
Папа схватился за сердце и чуть не рухнул в снежную кашу. Бедный олигарх решил, что народ не дождался обещанных реформ и таки начал вешать на столбах демократов.
С трудом обретя равновесие, хозяин схватил племянника за грудки и побелевшими губами прохрипел:
— Генаша, чьих чертей вешают?!
Пока суд да дело, пока объяснили Дмитрию Максимовичу, в чем соль текста, «Генаша» чуть не помер от смеха. Глупейшая, комичная ситуация.
Но племяннику и этого показалось мало.
Он разыскал где-то герб Аракчеева с девизом «Без Лести Предан», немного его переделал и преподнес дяде под своей редакцией «БеС Лести Предан». Шутка старая, каламбур еще пушкинских времен, но Дмитрий Максимович юмора не оценил. Обиделся сердечно и игнорировал разгильдяя племянника.
Вот такие пироги получились с «бесятами». Так что исключать мелкую месть хозяина, подарившего мне «Форд», нельзя.
Выбежав из гаража, Геннадий пропал до апреля. Отнимать у женщины новую блестящую игрушку, навязываясь в шоферы, он не стал. Он уехал к матери на Кипр. Там у Бурмистровых была вилла, и Зоя Федоровна, мама Гены, жила на ней, то ли присматривая, то ли отдыхая от профилактория под руководством мадам Флоры.
Мадам Флора выразила свое отношение к «премии» весьма оригинально. На Восьмое марта она подарила мне выполненную в бронзе статуэтку Ники Самофракийской.
Глядя мне прямо в глаза, она протянула безголовую крылатую богиню победы и чеканно проговорила:
— Поздравляю, милочка. Это для вас.
Суть демарша была понятна и без выразительных взглядов. «Если вы, милочка, возомнили себя победительницей, то вы, пардон, без головы». Возможна и более угрожающая интерпретация. «Не лишитесь головы, Виктория моя».
Мадам Флора, которой больше подошло бы имя Фауна, нисколько не напоминала букет. Если только дурман пополам с чертополохом в праздничной упаковке. Флора Анатольевна относилась к зверькам семейства куньих. Блестящая шкурка, изящное тельце, невтяжные когти и ненасытность хоря. От многочисленной прислуги она требовала беспрекословного подчинения и ответов по форме «да, мадам», «нет, мадам», «слушаю вас, мадам».
Только поступив на службу, я приняла эту форму за заскок заносчивой дамочки.
Но по зрелому размышлению пришла к другому выводу. Предусмотрительная Флора Анатольевна избавила себя от фамильярного «Флора» в общении прислуги между собой или, чего хуже, — от прозвища. С ее подачи вся прислуга в приватных беседах называла ее просто «мадам». Изящный ход.
Как и сама Флора.
Первые месяцы мадам относилась ко мне ровно. Прежняя гувернантка была хороша собой и более дерзка, меня отнесли к разряду синих чулок, невыразительных мышей и скупо хвалили.
Иногда мадам «выгуливала» детей на светских раутах, где я не раз слышала: «Ах, моя беременность протекала тяжело, как болезнь». По-моему, период ремиссии несколько затянулся, и мадам использовала детей исключительно в спекулятивных целях — показать, что они есть, материнство ей не чуждо и вся она милая и семейная.
Остальная ее жизнь вращалась вокруг слова «благотворительность». Что также было спекуляцией: попить чаю с кем-то из семьи первого президента, оказать поддержку начинаниям второго и проявить себя как солнце — светить всегда, светить везде.
Дмитрий Максимович к меценатству жены относился снисходительно. Щедро раздавал на благотворительность, и долгое время оба были довольны. Пока в июне этого года мадам не устроила сцену.
В чем была ее причина, доподлинно мне не известно. Но даже моего скудного воображения хватило, чтобы понять — мадам уличила мужа в адюльтере. Она кричала на Софью, обзывала ее «софой-раскладушкой» и обещала уничтожить.
В общем, ситуация анекдотично тривиальная — муж и молоденькая бебиситтер.
Странным было другое. Дмитрий Максимович из своих романов тайны не делал.
Похлопать Софью по заду, ущипнуть там же было в порядке вещей. Господин Бурмистров относился к тем мужчинам, руки которых вечно искали теплый мягкий предмет. Мадам Флора лишь брезгливо морщилась и только. И вдруг…
В отместку мадам завела себе секретаря Феликса. Не исключено, что именно в нем и крылся секрет «сцены». Теперь брезгливо морщился муж. Но молчал и терпел.
Феликс ввинтился в огромный дом, как шуруп в трухлявый пень. Легко и без усилий. Мадам объявила, что садится за мемуары и секретарь необходим ей для работы.
А великолепный экстерьер молодого человека приятно скрасит процесс.
Худощавый брюнет с огромными зелеными глазами составлял с хозяйкой заметную пару. Словно породистого щенка на шлейке, мадам таскала Феликса за собой и демонстрировала подругам с гордостью владельца питомника левреток. Секретарь мило тявкал, подставлял брюшко для почесывания и вставал на задние лапки по щелчку пальцев.
Если бы не эти цирковые упражнения, я относилась бы к Феликсу вполне лояльно. Мадам оставила дрессуру близнецов, получив новый объект для муштры. Но мужчины, позволявшие проделывать над собой столь унизительные эксперименты, были противны мне всегда.
А Феликс скользил ласковым взглядом по дому, словно прикидывая, какой кусочек откусить. Фу!
Единственный, кто противостоял мадам, был Геннадий. Философский взгляд на вещи лишил его чувствительности к укусам, щелчкам кнута и запаху пряника. Феликса он звал "ваш Эндимион [3], тетушка" и в случае высочайшего гнева отбрехивался словами Фонвизина: «Ваше благородие завсегда без дела лаяться изволите».
Не отягощенная лишним образованием Флора Анатольевна стискивала зубы и изображала гордое презрение. Чем она могла ответить схоласту племяннику, свободно обсуждавшему релятивистскую космологию с адептами теории относительности? Такой букет был Флоре не по зубам.
— Люблю женщин умных и язвительных, — говаривал Гена, припадая к моей ручке, пока близнецы плавали или катались на пони, а мы дожидались окончания урока в микроавтобусе.
Я была начеку.
— Вас чем-то обидели красавицы?
— Что вы, Марь Пална, меня?! Скорее удивили…
— Вы, Гена, фат и неудачник.
— Скорее фаталист.
Пожалуй, мы больше дружили, чем флиртовали. Но дверь в свою комнату я запирала на ночь всегда. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.
И говоря честно, разговоры о «женщинах умных и язвительных» постоянно напоминали мне о том, что я дурнушка. Все остальное — пустые комплименты и заполнение вакуума.
Помимо Геннадия и остальных обитателей профилактория, клан потомственных Бурмистровых представляли две дамы — родная сестра покойного Максима Филипповича Вера Филипповна Краснова и его младшая дочь Ольга Максимовна.
Вера Филипповна, колоритная особа лет пятидесяти, ударно трудилась на комсомольских стройках века лет тридцать с гаком. Своего родного брата она с полным правом называла буржуем недорезанным, акулой империализма и на застольях любила петь «Марсельезу» и «По долинам и по взгорьям». Подозреваю, что во многом это была поза. Вот один забавный факт.
Изводя мадам Флору своим пристрастием к пролетарскому «Беломору», в сумочке Вера Филипповна хранила «Кэмел». Я об этом узнала случайно. Как-то раз шустрый Максим задел кофейный столик, ридикюль двоюродной бабушки упал, раскрылся, и вместе с французской косметикой на пол вывалилась пачка американских сигарет.
Тучная «бабуля» мгновенно накрыла пачку салфеткой, так как в яшмовой пепельнице, под нос Флоре, дымилась третья по счету «беломорина».
Мадам вынужденно терпела все выходки ударницы строительства Байкале-Амурской магистрали. Максим Филиппович Бурмистров оставил крайне хитрое завещание. Все состояние он поровну разделил между сыном и дочерью, но особо оговорил участие Веры Филипповны в семейном предприятии как советника по экономическим вопросам с правом вето в течение десяти лет.
Надо сказать, что родная тетушка моего нанимателя лично на стройках кайлом не махала. Последние годы она благополучно просидела в кресле главбуха на участке Усть-Кут — Комсомольск-на-Амуре и в вопросах экономики смыслила на порядок выше остального семейства. В Москву Вера Филипповна вернулась только по настоятельной просьбе тяжелобольного брата.
Прислугу господин Бурмистров подбирал тщательно. Столь близкое знакомство водителя с древнегреческими преданиями обескуражит любого.
Водитель представился Геной, тряхнул волосами, стянутыми в конский хвостик, и уверенно повел машину в потоке автомобилей. Я искоса поглядывала на худощавого парня и не переставала удивляться грамотным, даже изысканным оборотам его речи.
Водитель следил за дорогой и одновременно проводил краткую политинформацию о доме, где мне предстоит служить, вообще и его обитателях в частности.
Дом-усадьба до перестройки прозябал в фабричных профилакториях, пока не рухнула крыша, не обвалились кое-где стены и не осели полы по всему первому этажу. Придя в негодность, строение слегка заросло и имело вид жалкий и одновременно внушительный.
Бурмистров-старший щедро раздал взятки, надавил на неберущих и выкупил у безработной фабрики профилакторий вместе с пристройками и огромным парком.
По словом шофера, здравницу легче было снести, чем реставрировать. Но Максим Филиппович, плененный дворянским прошлым усадьбы, колоннами и облезлыми львами у парадного крыльца, решил вить там фамильное гнездо. Уродцев из красного кирпича вокруг Москвы понастроили достаточно, и обладатели подобных белокаменных чудес выделялись на их фоне, как бисер среди апельсинов.
Дом поражал воображение. Огромный осколок прошлого, окруженный вековыми деревьями, он сверкал зеркальными окнами, мстительно слепя глаза. Проклятый бриллиант из восточных сказок.
— Раньше парк вплотную подходил к дому, — осторожно ведя машину по дорожке, объяснял Геннадий, — но Дмитрий Максимович приказал вырубить деревья и создать вокруг дома полосу отчуждения. Фортификатор, блин.
«Занятный все-таки шофер у Бурмистровых», — шестой раз за дорогу подумала я.
— Боялся грабителей?
— И их тоже. Раньше по всему периметру дома были установлены телекамеры, теперь их нет.
— Почему?
Гена только хмыкнул.
Позже из сплетен прислуги я узнала — у Дмитрия Максимовича была оригинальная фобия. Хозяин дома ненавидел камеры слежения, но по соображениям безопасности вынужденно с ними мирился в ограниченных количествах. Самый острый приступ фобии произошел чуть более года назад. За ничтожную провинность Дмитрий Максимович уволил охранника. Телекамерная непереносимость распространялась и на них.
Месть обозленного секьюрити была оригинальна не меньше фобии хозяина. Недолго думая, ловкий парень продал желтой прессе несколько снимков несчастного Младшего Буратино. Один из них украсил обложку еженедельника — крупный план: хозяин сидит в парке под одной из телекамер и в глубокой задумчивости ковыряет в носу.
Под фотографией стояла ехидная подпись.
Скандал вышел оглушительный. Буратино перессорился со всеми подряд журналистами и перешел на нелегальное положение.
Но жена его, мадам Флора, прессу любила. Вот так они и живут, в разладе интересов.
А дом остался без охраняемого периметра. Лишь две камеры, у парадного входа и гаража, избежали уничтожения. По мнению хозяина, достаточно снимать входящих и покидающих дом, усилить наблюдение по линии забора и ввести жесткую пропускную систему на территорию поместья. Пока ему это удавалось. Трехметровая каменная ограда окольцевала парк; при въезде, в будке охраны, неусыпно трудились добры молодцы с глазами пресмыкающихся; на ночь дом запирался изнутри и включалась сигнализация. Крепость на русский манер.
Меня встречали у каменных львов. Моложавая, затянутая в черное одеяние дама, которую я вначале приняла за хозяйку, оказалась экономкой и пятиюродной тетушкой мадам Флоры. Звали экономку — Тамара Ивановна. За ее спиной стояла высокая симпатичная блондинка в форменном сером платье — няня близнецов Софья.
После короткого представления Софья подхватила связку книг, помахала Геннадию рукой и направилась к комнате, приготовленной для меня.
— Будешь жить в бывшей Генкиной, угловой, — не утруждая себя условностями, перешла на «ты» девушка, — отличное место. Никто под ногами не путается, бассейн в трех шагах.., если идти через гараж.
— А где дети? — встреча с воспитанниками волновала меня больше апартаментов.
— У них урок английского, — няня посмотрела на ручные часики, — ого, через десять минут закончат. Пошли быстрее.
Огромный дом втягивал меня в свою утробу, как голодный удав. С чемоданом в правой руке я бежала по мягким коврам коридоров и говорила утробе: «Здравствуй».
В отличие от первого этажа, на котором убрали большинство перегородок, второй по-прежнему напоминал профилакторий. Нескончаемый коридор и двери по обе стороны.
Моя дверь была последней.
— Заходи, — пригласила Софья. — Тебе здесь понравится. Я вот, — няня вздохнула, — в правом крыле живу, рядом с детьми.
А тут, — она распахнула легкие шторы, — красота! И ванная, полный блеск.
Комната мне понравилась всем. Широкой, укрытой шелком кроватью, игривым туалетным столиком и гнутыми, вычурными креслицами. Не понравилась мне только решетка на окне.
— По-моему, я не заметила в доме других решеток, — удивилась я.
— Да, — кивнула няня, — по первому этажу окна фиг откроешь, их не каждый стеклорез возьмет. На второй этаж никак не заберешься, голые стены. А здесь сбоку пристроили гараж, и его крыша подходит почти под подоконник.
Я подошла ближе к окну, глянула вниз и увидела, что чуть правее начинается черепица Крыши. При известной ловкости можно пробраться в комнату, минуя двери.
— Не люблю решеток, — пробормотала я, разглядывая парк.
— А кто их любит, — фыркнула Софья. — Но ты не беспокойся, в доме соблюдаются все правила противопожарной безопасности. — Она оглянулась на дверь и продолжила шепотом:
— У старого хозяина, Максима Филипповича, жена сгорела. Погибла. На первом этаже, за решеткой. Ужас, представляешь. Народ стоял смотрел, как она в огне бьется, но пока решетку к машине прицепили и отодрали.., поздно было.
Если таким тоном няня рассказывает детям сказки на ночь, то, пожалуй, стоит дать хозяевам совет — Софью отправить на сцену и нанять в деревне бабу Глашу. С Курочкой Рябой, Серым Волком и Колобком.
Тем временем артистичная бебиситтер продолжала:
— После пристройки гаража Максим Филиппович настоял — если в доме и появятся решетки, то все они будут отпираться изнутри. Вот смотри, замок. — Она ткнула пальцем в блестящую металлическую выпуклость, которую я вначале приняла за странное украшение. — А ключ в туалетной тумбочке. Всегда.
— Софья, вы говорили, что раньше в этой комнате жил шофер Геннадий.
Девушка весело посмотрела на меня.
— Жил. Пока не начал через крышу в гараж бегать. Так ему, видите ли, быстрее было. — Софья положила в рот конфетку, предложила мне вторую, но я отказалась, и она продолжила сплетничать:
— Кстати, никакой он не шофер. Он сын двоюродной сестры Дмитрия Максимовича, единственный потомственный Бурмистров, не считая самого хозяина. Студент-философ, помешанный на машинах.
— Нелепое сочетание, — заметила я.
— Он весь нелепый, — глубокомысленно согласилась няня. — Весной поскользнулся на мокрой черепице, рухнул вниз, чуть шею не сломал. Четыре месяца в больнице на вытяжке пролежал. Пока его не было, комнату быстренько отремонтировали, поменяли обстановку и переселили в нее прежнюю гувернантку. Теперь тебя, чтоб Генка не ныл.
— А где прежняя гувернантка?
— Ее Флора съела.
— Как это?!
— Потом поймешь. Пошли скорее, слышишь, мотор загудел? Это англичанина увозят. Урок окончен.
Дети встретили меня равнодушно. А я убедилась в несправедливости пословицы о яблоне и яблоках. По моим воспоминаниям, Дмитрий Максимович был мужчина шумный, резвый и задиристый. В его доме я ожидала встретить двух сорванцов в духе Марка Твена и приготовила для первого знакомства несколько хлестких фраз. Экспромты выручали меня редко, и прежде чем быть представленной ребенку, я проводила предварительную беседу с родителями. Чего от меня ждут? Какие цели ставят?
С близнецами Максимом и Филиппом все и сразу пошло наперекосяк. Предварительной беседы с родителями не состоялось, вид двух затурканных мальчишек был для меня полной неожиданностью, и представляла меня детям нянька, что совершенно губительно для авторитета воспитателя.
— Макс, Фил, познакомьтесь, это Мария Павловна. Мария Павловна, тот, что с пятном краски на брюках, — Филипп, тот, что с царапиной на лбу, — Максим.
И все. Никаких вам, господа, китайских церемоний.
* * *
Софья убежала по своим делам, а мы остались в огромной детской комнате. Тишина стояла такая, что было слышно жужжание мухи.Я присоединила свой голос к гудению насекомого.
— Покажите мне, пожалуйста, парк, мальчики.
Экспромт сработал, дети оживились и заскакали в поисках панамок.
В августе прошлого года парк стал моим союзником. Покидая старинный дом, мальчики забывали о шипении мадам Флоры «тише, тише, у меня от вас голова болит», не натыкались на строгую Тамару Ивановну «а вы руки помыли?» и избегали встреч с отцом «ну как, бойцы, пошумим?!».
Дмитрий Максимович растил из сыновей мужиков по своему образу и подобию.
Он болезненно искал в них не внешнее сходство, тут природа не поскупилась, а самого себя. Он ждал содранных о заборы коленей, поломанных велосипедов, рогаток, воплей и боя подушками. Сдержанность мальчиков он принимал за инфантильность, осторожность — за трусость, а хорошие манеры — за бабские причуды.
Огромный, шумный отец действовал на мальчиков парализующе. Переступая порог детской, Дмитрий Максимович заполнял собой все свободное пространство, его было слишком много. Все остальное в его присутствии мельчало, сворачивалось. Дети замирали и, стиснув зубы, выдерживали подбрасывания к потолку, щекотку толстыми пальцами (думаю, это было скорее больно, чем смешно) и предложения «пошуметь».
Карлсона из Дмитрия Максимовича так и не получилось.
Перелом наступил зимой.
У Филиппа были несомненные способности к рисованию, если не сказать талант.
Он мог часами простаивать у мольберта, пока более резвый Максим носился за котом и ломал игрушки.
В тот день мы с Софьей перенесли в классную комнату аквариум, установили его на постамент, и сосредоточенный Филипп пытался «поймать воду». Мои намеки на то, что это рановато для шести лет, заставляли его только морщиться.
В коридоре раздались шаги отца. Максим юркнул за штору, Филипп продолжал наблюдать за рыбками и чуть вздрогнул, когда Дмитрий Максимович начал с порога:
— Как дела, огольцы?!
В тот же момент сын развернулся к отцу, топнул ногой и завопил не менее громко:
— Чего ты орешь?! Всех рыбок распугал, черт! — В сердцах швырнул кисть, оттолкнул папу с порога и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.
Дмитрий Максимович поскреб затылок, произнес «кхм» и удалился на цыпочках.
— Вот это да-а-а, — произнес Максим где-то в районе штор.
После этого случая дети начали воспринимать своеобразную манеру общения с отцом как необходимое, но терпимое неудобство. Максим пару раз пнул папу ногой в живот при «пытке щекоткой», отец только хрюкнул довольно. Филипп «случайно» дернул папу за ухо, летя из-под потолка.
— В обиду себя не давайте, парни, — приказал отец и несколько успокоился.
В начале марта Дмитрий Максимович зашел ко мне в комнату, впервые за восемь месяцев, и попросил спуститься с ним в гараж.
Там он указал мне на черный с серебром миниатюрный «Форд» при двух дверцах и сказал:
— Это вам, Мария Павловна. Премия.
Я растерялась.
— За что?! Нет, я не могу…
— Подождите, — отмахнулся хозяин дома, — у меня будет к вам предложение. Вы хорошо влияете на моих ребят…
Я его перебила:
— Они растут.
— Нет, — твердо произнес Дмитрий Максимович, — они воспитываются личностями. И я не хочу, чтобы Флора отправила их за границу. Вы уже слышали о планах моей супруги? — Я кивнула. Господин Бурмистров, русофил и квасной патриот, полгода на моих глазах скандалил с женой.
Мадам Флора требовала отправить детей на учебу куда угодно, в Англию, Швейцарию, Америку, лишь бы подальше. — Так вот. Я против. Это мы уже слышали и не раз.
Мои сыновья вырастут в России. — «И пойдут служить в армию», — добавила я про себя. — Я предлагаю вам продление контракта и прошу остаться еще минимум на год.
Я задумалась. Дмитрий Максимович предлагал мне не продление контракта, а выступление единым фронтом против мадам Флоры. До моего появления Флора Анатольевна успела уничтожить нескольких гувернанток, начинала уже облизываться на меня, и я подсчитывала дни и недели до решительной атаки неугомонной мадам. Союз с хозяином поможет мне продержаться неопределенное время на хорошем месте с фантастическим окладом. Воевать открыто хозяйка не посмеет.
— Я не стану вас торопить, — продолжал Дмитрий Максимович, — подумайте. Но вы мне нужны.
Он взял мою руку, вложил в нее ключи от «Форда» и легонько сжал пальцы. Я неловко дернулась.
— Не упрямьтесь, Мария Павловна. — Хозяин достал из кармана документы на машину, оставил их на капоте и вышел из гаража.
Огромное, как ангар, помещение слепо таращилось на меня фарами двух «Мерседесов», «БМВ» седьмой модели и микроавтобусом «Мицубиси». Я подошла к маленькому «Форду» и нерешительно села за руль.
Автомобильчик полюбил меня сразу, едва я вставила ключ зажигания, весело фыркнул и заурчал мотором.
— Если его хорошо кормить, через год вырастет в приличный джип.
Рядом с машиной стоял Геннадий, привычно ерничал, но выглядел расстроенным.
— Это, Марь Пална, против меня выпад.
Лишили, так сказать, удовольствия быть вашим спутником. — Он мягко стукнул кулаком по крыше «Форда». — Довольны?
С начала моей службы Геннадий в добровольном порядке определил себя шофером к близнецам и гувернантке. Вечный студент, он оставил незаконченным второе по счету образование. Первым было юридическое, но на четвертом курсе он намеренно завалил экзамены и ушел в армию морпехом. После службы Гена пошел в философы, но четыре года обучения и в этом случае проявили себя как набор предельно допустимой критической массы.
Хотя бездельником Геннадия нельзя назвать. От института он отдыхал академически и целыми днями возился с машинами.
Весной, после падения с крыши и лечения, он пробовал было податься в мажоры, но от скудоумия и праздности тусующейся братии чуть не спился и решил в конце лета устроить профилактический, по его словам, «чес по провинции».
Но тут появилась я, и провинцию отложили до лучших времен.
Горький опыт общения с молодыми оболтусами я уже имела и держала дистанцию. Геннадий пытался ее преодолеть и постепенно у нас сложилась игра в интеллектуальные кошки-мышки.
— Вы, Гена, переоцениваете свою значимость. — Я чувствовала себя неловко и поэтому хамила. — Но в любом случае предлагать гербовый девиз не стоило…
— Ба?! Благонамеренные речи?! — перебил меня Геннадий, отвесил шутливый поклон и выбежал из гаража.
«Возможно, он и прав, — расстроенно подумала я; — Хитроумный политик, Дмитрий Максимович бьет по нескольким целям».
История с гербовым девизом выглядела скорее шуткой, чем оскорблением. Но господин Бурмистров могли-с и обидеться.
Начиналось все довольно невинно. Филипп стоял у мольберта, Максим устроился на полу и, ломая карандаши, пытался изобразить взятие Капитолия русскими танками. Здание Конгресса США напоминало полосатый вигвам, но схематичность декораций художника не волновала, главными были танки под российскими штандартами.
— Фил, как русский флаг рисовать? Синий, белый, красный или наоборот?
Для Филиппа очередность цветов триколора не составляла никаких проблем. Но дети бывают необъяснимо вредными, и мальчик ехидно молчал.
Максим скакал вокруг брата, теребил его за рукав и грозил полить водой для полоскания кисточек фикус в углу.
«Пора вмешаться», — подумала я и сказала:
— Максим, подойди, пожалуйста, ко мне. — Ребенок подбежал, я обняла его и прошептала на ухо:
— Открою тебе маленький секрет. Раньше, для деток, которые не могли запомнить очередность цветов флага, существовало заветное слово. «Бесик». Бе — белый, си — синий, к — красный. Повтори.
— Бе-си-к, — медленно произнес Максим. — Здорово!
После этого российские флаги дети называли «бесиками». Я их не одергивала.
Воспитание патриотических чувств — хлеб Дмитрия Максимовича.
А получилось неудобно. Десять дней спустя Гена привез нас из Москвы, где мальчики два раза в неделю осваивали в бассейне стили кросс, брасс и баттерфляй. Город готовился к празднику, по обочинам дороги развешивались флаги и транспаранты с поздравлениями защитников Отечества.
Подъехав к дому, у гаража мы столкнулись с Дмитрием Максимовичем.
— Папа, папа, — едва выпрыгнув из машины, закричал Максим, — по всей дороге на столбах «бесиков» вешают!
Папа схватился за сердце и чуть не рухнул в снежную кашу. Бедный олигарх решил, что народ не дождался обещанных реформ и таки начал вешать на столбах демократов.
С трудом обретя равновесие, хозяин схватил племянника за грудки и побелевшими губами прохрипел:
— Генаша, чьих чертей вешают?!
Пока суд да дело, пока объяснили Дмитрию Максимовичу, в чем соль текста, «Генаша» чуть не помер от смеха. Глупейшая, комичная ситуация.
Но племяннику и этого показалось мало.
Он разыскал где-то герб Аракчеева с девизом «Без Лести Предан», немного его переделал и преподнес дяде под своей редакцией «БеС Лести Предан». Шутка старая, каламбур еще пушкинских времен, но Дмитрий Максимович юмора не оценил. Обиделся сердечно и игнорировал разгильдяя племянника.
Вот такие пироги получились с «бесятами». Так что исключать мелкую месть хозяина, подарившего мне «Форд», нельзя.
Выбежав из гаража, Геннадий пропал до апреля. Отнимать у женщины новую блестящую игрушку, навязываясь в шоферы, он не стал. Он уехал к матери на Кипр. Там у Бурмистровых была вилла, и Зоя Федоровна, мама Гены, жила на ней, то ли присматривая, то ли отдыхая от профилактория под руководством мадам Флоры.
Мадам Флора выразила свое отношение к «премии» весьма оригинально. На Восьмое марта она подарила мне выполненную в бронзе статуэтку Ники Самофракийской.
Глядя мне прямо в глаза, она протянула безголовую крылатую богиню победы и чеканно проговорила:
— Поздравляю, милочка. Это для вас.
Суть демарша была понятна и без выразительных взглядов. «Если вы, милочка, возомнили себя победительницей, то вы, пардон, без головы». Возможна и более угрожающая интерпретация. «Не лишитесь головы, Виктория моя».
Мадам Флора, которой больше подошло бы имя Фауна, нисколько не напоминала букет. Если только дурман пополам с чертополохом в праздничной упаковке. Флора Анатольевна относилась к зверькам семейства куньих. Блестящая шкурка, изящное тельце, невтяжные когти и ненасытность хоря. От многочисленной прислуги она требовала беспрекословного подчинения и ответов по форме «да, мадам», «нет, мадам», «слушаю вас, мадам».
Только поступив на службу, я приняла эту форму за заскок заносчивой дамочки.
Но по зрелому размышлению пришла к другому выводу. Предусмотрительная Флора Анатольевна избавила себя от фамильярного «Флора» в общении прислуги между собой или, чего хуже, — от прозвища. С ее подачи вся прислуга в приватных беседах называла ее просто «мадам». Изящный ход.
Как и сама Флора.
Первые месяцы мадам относилась ко мне ровно. Прежняя гувернантка была хороша собой и более дерзка, меня отнесли к разряду синих чулок, невыразительных мышей и скупо хвалили.
Иногда мадам «выгуливала» детей на светских раутах, где я не раз слышала: «Ах, моя беременность протекала тяжело, как болезнь». По-моему, период ремиссии несколько затянулся, и мадам использовала детей исключительно в спекулятивных целях — показать, что они есть, материнство ей не чуждо и вся она милая и семейная.
Остальная ее жизнь вращалась вокруг слова «благотворительность». Что также было спекуляцией: попить чаю с кем-то из семьи первого президента, оказать поддержку начинаниям второго и проявить себя как солнце — светить всегда, светить везде.
Дмитрий Максимович к меценатству жены относился снисходительно. Щедро раздавал на благотворительность, и долгое время оба были довольны. Пока в июне этого года мадам не устроила сцену.
В чем была ее причина, доподлинно мне не известно. Но даже моего скудного воображения хватило, чтобы понять — мадам уличила мужа в адюльтере. Она кричала на Софью, обзывала ее «софой-раскладушкой» и обещала уничтожить.
В общем, ситуация анекдотично тривиальная — муж и молоденькая бебиситтер.
Странным было другое. Дмитрий Максимович из своих романов тайны не делал.
Похлопать Софью по заду, ущипнуть там же было в порядке вещей. Господин Бурмистров относился к тем мужчинам, руки которых вечно искали теплый мягкий предмет. Мадам Флора лишь брезгливо морщилась и только. И вдруг…
В отместку мадам завела себе секретаря Феликса. Не исключено, что именно в нем и крылся секрет «сцены». Теперь брезгливо морщился муж. Но молчал и терпел.
Феликс ввинтился в огромный дом, как шуруп в трухлявый пень. Легко и без усилий. Мадам объявила, что садится за мемуары и секретарь необходим ей для работы.
А великолепный экстерьер молодого человека приятно скрасит процесс.
Худощавый брюнет с огромными зелеными глазами составлял с хозяйкой заметную пару. Словно породистого щенка на шлейке, мадам таскала Феликса за собой и демонстрировала подругам с гордостью владельца питомника левреток. Секретарь мило тявкал, подставлял брюшко для почесывания и вставал на задние лапки по щелчку пальцев.
Если бы не эти цирковые упражнения, я относилась бы к Феликсу вполне лояльно. Мадам оставила дрессуру близнецов, получив новый объект для муштры. Но мужчины, позволявшие проделывать над собой столь унизительные эксперименты, были противны мне всегда.
А Феликс скользил ласковым взглядом по дому, словно прикидывая, какой кусочек откусить. Фу!
Единственный, кто противостоял мадам, был Геннадий. Философский взгляд на вещи лишил его чувствительности к укусам, щелчкам кнута и запаху пряника. Феликса он звал "ваш Эндимион [3], тетушка" и в случае высочайшего гнева отбрехивался словами Фонвизина: «Ваше благородие завсегда без дела лаяться изволите».
Не отягощенная лишним образованием Флора Анатольевна стискивала зубы и изображала гордое презрение. Чем она могла ответить схоласту племяннику, свободно обсуждавшему релятивистскую космологию с адептами теории относительности? Такой букет был Флоре не по зубам.
— Люблю женщин умных и язвительных, — говаривал Гена, припадая к моей ручке, пока близнецы плавали или катались на пони, а мы дожидались окончания урока в микроавтобусе.
Я была начеку.
— Вас чем-то обидели красавицы?
— Что вы, Марь Пална, меня?! Скорее удивили…
— Вы, Гена, фат и неудачник.
— Скорее фаталист.
Пожалуй, мы больше дружили, чем флиртовали. Но дверь в свою комнату я запирала на ночь всегда. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.
И говоря честно, разговоры о «женщинах умных и язвительных» постоянно напоминали мне о том, что я дурнушка. Все остальное — пустые комплименты и заполнение вакуума.
Помимо Геннадия и остальных обитателей профилактория, клан потомственных Бурмистровых представляли две дамы — родная сестра покойного Максима Филипповича Вера Филипповна Краснова и его младшая дочь Ольга Максимовна.
Вера Филипповна, колоритная особа лет пятидесяти, ударно трудилась на комсомольских стройках века лет тридцать с гаком. Своего родного брата она с полным правом называла буржуем недорезанным, акулой империализма и на застольях любила петь «Марсельезу» и «По долинам и по взгорьям». Подозреваю, что во многом это была поза. Вот один забавный факт.
Изводя мадам Флору своим пристрастием к пролетарскому «Беломору», в сумочке Вера Филипповна хранила «Кэмел». Я об этом узнала случайно. Как-то раз шустрый Максим задел кофейный столик, ридикюль двоюродной бабушки упал, раскрылся, и вместе с французской косметикой на пол вывалилась пачка американских сигарет.
Тучная «бабуля» мгновенно накрыла пачку салфеткой, так как в яшмовой пепельнице, под нос Флоре, дымилась третья по счету «беломорина».
Мадам вынужденно терпела все выходки ударницы строительства Байкале-Амурской магистрали. Максим Филиппович Бурмистров оставил крайне хитрое завещание. Все состояние он поровну разделил между сыном и дочерью, но особо оговорил участие Веры Филипповны в семейном предприятии как советника по экономическим вопросам с правом вето в течение десяти лет.
Надо сказать, что родная тетушка моего нанимателя лично на стройках кайлом не махала. Последние годы она благополучно просидела в кресле главбуха на участке Усть-Кут — Комсомольск-на-Амуре и в вопросах экономики смыслила на порядок выше остального семейства. В Москву Вера Филипповна вернулась только по настоятельной просьбе тяжелобольного брата.