Тогда у меня словно в голове просветлело, и я понял, что Зоя нарочно меня оттащила от Сильвы, только не знаю, с какой целью. Я обозлился, выдал Зое красноармейский паек, она заплакала, а я ушел домой.
8 августа.
Неожиданно вышел "Икс" после большого перерыва. В нем написана целая громадная баллада, которая начинается так:
Мы все говорим телеграф-языком,
Наш лозунг - скорей и короче...
И стало так трудно изящным стихом
Описывать лунные ночи.
Придется примерно описывать так:
Лунночь вся была нежистома,
Когда два граждвора украли кухбак,
Презрев недремоко домкома...
Это очень здорово, только кто это написал? Мы с Колькой Палтусовым сейчас же сговорились болтать между собой на телеграф-языке. И быстро, и удобно, я никто не поймет.
9 августа.
Я не люблю таких девчонок, которых можно назвать идиотками, а таких большинство. Но уж если такого названия, как идиот, заслуживает кто-нибудь из ребят, то это Юшка Громов. Он всем разболтал про меня и Марию. Совершенно не понимаю, что его дергало за язык. А кто болтает без причины - это есть признак дурачины.
А сегодня он еще отпалил такую штуку. Вдруг врывается в физическую лабораторию (шкрабов никого не было) и орет во всю ивановскую:
- Никпетож в Стаську Велепольскую втрескался!
Тут все ребята стали его расспрашивать, как это он узнал, особенно девчата налетели, а Юшка рассказал, что будто бы Никпетож со Стаськой сначала ходили по двору, а потом зашли за поленницу дров, и Никпетож держал Стаську за руку и что-то ей наговаривал с очень большим увлечением.
А Юшка спрятался с другой стороны поленницы и все время подслушивал.
Если бы Юшка не разболтал еще раньше про меня и Марию, я бы, может, и внимания никакого не обратил, а теперь мне сразу стало понятно, что Юшка любитель идиотских сплетен и что ему нельзя ни в чем доверять.
Сегодня начался семинарий с Зин-Палной по Пушкину. Зин-Пална подробно рассказала биографию Пушкина, и после этого отличился Володька Шмерц. Он вдруг спрашивает:
- А что чувствовал Пушкин, когда жена у него была брюхата?
Тут Зин-Пална отвечает:
- Если бы вы, Шмерц, задали такой вопрос из любознательности, то я, может быть, вам и ответила бы, а так как вы это спрашиваете из хулиганства, то кто-то из нас должен уйти из аудитории: вы, Шмерц, или я.
Тут Володька стал опровергать, что он вовсе не из хулиганства и что он сам читал в письмах Пушкина, как Пушкин пишет своей жене: "так как ты брюхата..." - но все ребята закричали:
- Пошел вон, Шмерц! Здесь не двор, а аудитория.
И Володька принужден был удалиться с позором.
10 августа.
Сегодня на футбольной площадке Юшка Громов ни с того ни с сего начал звонить насчет Никпетожа и Стаськи. Это было уже прямое безобразие, потому что среди футболистов далеко не все - наши школьники, и поэтому я сказал Юшке, чтобы он перестал бузить.
- А что ты мне сделаешь? - спрашивает Юшка.
- Рожу растворожу.
- Попробуй, - говорит Юшка.
Я пробовать не стал, а сговорился с Колькой Палтусовым, который играл правого края за третью команду, и мы решили Юшку подковать. Вышло это так: когда форварды третьей команды повели мяч, то Колька Палтусов погнался за Юшкой, а Юшка, по обыкновению, стал водить. Тут я, под предлогом принять мяч от Юшки, рванулся ему под самые ноги и загородил дорогу, а в этот момент налетел сзади Колька да как трахнет Юшку по самой бабке, Юшка - с катушек и заорал не своим голосом:
- О-о-ой! Это я знаю: Рябцев нарочно меня кует, сволочь этакая!
А все видели, что подковал его вовсе не я, так что никто не обратил внимания, только Кольке капитан сделал выговор за грубую игру. А Юшка не мог сам идти, так как нога у него была вдребезги расшиблена и распухла, и его ребята потащили домой на носилках.
Потом, когда мы с Колькой шли домой, он мне говорит:
- Дото.
А у нас, по условию, спрашивать объяснения телеграфвыражений нельзя. Каждый должен догадываться сам. Я ломал-ломал голову, но что это за "дото" такое, никак не мог додуматься.
- Дорогой товарищ? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает Колька.
- Добрый товарищ?
- Да нет. Как же ты не понимаешь? Доволен тобой.
Тогда я решил Кольке отплатить и, пока шли, всю дорогу придумывал. Стали прощаться, я ему и говорю:
- Верзавок копал.
- Чего ты копал? - рассеянно спрашивает Колька.
- Да ничего я не копал, а верзавок копал. Это я с тобой прощаюсь. Ну-ка?
Колька думал-думал, а потом выпалил:
- Вера завидует Калерии Павловне.
Тут я расхохотался:
- Какая такая Вера? Откуда ты взял Веру? Да еще Калорию Павловну какую-то приплел. При чем здесь Калерия Павловна?
- Это у меня тетка такая есть. Не мешай. Она на барахолке брюками торгует. Это, может, собственное имя: Верзавок?
- Нет, не собственное. Это - телеграфное слово.
Увидев, что Колька не может отгадать, я показал ему нос и хотел было идти домой. Но Колька со страшным любопытством пристал ко мне, чтобы я ему все-таки сказал. Я долго не хотел, потом мне надоело, и я прямо в лицо Кольке отчеканил:
- Верен заветам Октября, Колька Палтусов! Вот что значит: верзавок копал! Не дото.
Так я его перекрыл.
11 августа.
У нас есть одна девчонка, которую зовут Пышка. Она очень толстая, и ее всегда все жмают. Зажмают ее в угол, а она оттуда пищит, как рыба. Это только так говорится, что как рыба, потому что ведь на самом деле рыбы не могут пищать.
Сегодня мы зажмали Пышку в угол, как вдруг, откуда ни возьмись, влетает Елникитка и начинает на нас орать, что это - безобразие, что она всех нас вынесет на школьный совет, и на общее собрание, и чуть ли не в Совнарком. Тогда я ее спрашиваю:
- А что мы, собственно говоря, делали?
- Это вам лучше знать, - кричит Елникитка, - и нечего тут лицемерничать, когда дело ясно как на ладони.
И тут влетело еще несколько старших девчат, все начали кричать наперебой, будто мальчишки страшно распустились и позволяют себе лезть к девчонкам. Тогда я не выдержал и отвечаю, что все это - нахальное вранье, и что Пышку всегда все жмают, в что никогда никто не видел в этом ничего особенного. Я тут еще сказал, что, по-моему, Елникитка просто белены объелась. Тогда Елникитка собрала вокруг себя девчат, как наседка цыплят собирает, и торжественно заявила:
- Рябцев опять показывает себя во всю величину. Я думала, что он исправился, но этот верх возмутительного безобразия доказывает, на что направлены мысли Рябцева.
И тут все подхватили Пышку под руки и куда-то потащили, - должно быть, жаловаться.
Минут через десять пришел Никпетож, собрал всех ребят в аудиторию и стал опять читать целую лекцию о половых вопросах. Потом он вытащил книжку и принялся вычитывать рассказ Тургенева "Первая любовь" - как один мальчишка втрескался во взрослую. Мы много хохотали, а потом я спрашиваю Никпетожа:
- Зачем вы нам все это прочли, Николай Петрович?
- А это затем, чтобы показать вам, как в художественном произведении отразилась настоящая, идеальная любовь.
Тогда я решил провентилировать вопрос и спрашиваю:
- А почему вы думаете, Николай Петрович, что мы этого сами не знаем?
Никпетож замялся:
- А это, видите ли, некоторые школьные работники думают, что ваши взгляды на любовь и на половой вопрос стоят на неправильном пути.
- А какие же этому доказательства? - спросил я.
- Да вот, например, ваши отношения с Леной Орловой (это так зовут Пышку). Школьные работники думают, что эти отношения приобрели нездоровый уклон.
- Это уж, конечно, Елена Никитишна? - спрашиваю я.
- В том-то и дело, что не одна Елена Никитишна, а и заведующая, и Фишер, и Людовика Карловна (она пение преподает) тоже так думают.
- Да что мы такого особенного делали? - возмутился я. - Это что Пышку-то жмали? Тут ничего особенного нет. Ее всегда все жмают, и никогда никаких инцидентов не было.
- Нет, на тисканье Лены Орловой школьные работники обратили внимание, - говорит Никпетож. - Положение ухудшается еще тем, что сама Лена Орлова не противится этому тисканью. Вам, наверное, известно, Рябцев, что вообще возиться возможно только с теми девочками, которые ничего не имеют против. Теперь решено это прекратить и, кроме того, заняться с вами вопросами марксистской этики и морали.
Я догнал Никпетожа, когда он уходил, и спрашиваю:
- А вы сами как думаете, Николай Петрович, насчет Лены Орловой: действительно мы серьезно виноваты или нет?
- Не вижу за вами особенной вины, Рябцев, - отвечает Никпетож, - но думаю, что следовало бы воздержаться от тискания Орловой. Дело в том, что Елена Никитишна утверждает, будто вы, Рябцев, способны развратить кого-нибудь из девочек, потому что будто бы летом у вас был самый настоящий заправский роман с сестрой Громова.
- А откуда она знает? - спросил я и почувствовал, что краснею. (Мне стало очень неловко.)
- А разве и вправду было что-нибудь, Рябцев? - спросил Никпетож и очень серьезно на меня посмотрел.
- То есть как "и вправду"? - спросил я. - По-моему, это никого не может касаться. Разве вам понравилось бы, Николай Петрович, если бы про вас вдруг ни с того ни с сего начали распространять сплетни, что вы влюблены в Стаську Велепольскую, и разное тому подобное...
- Как? А разве говорят? - спросил быстро Никпетож, и мне показалось, что он испугался.
- Вот видите, и вам неприятно, - сказал я. - Все это - сплетни, и люди лезут в разные, никого не касающиеся дела. По-моему, это вовсе даже никакие ни марксистская этика, ни мораль.
- В этом вы, конечно, правы, Рябцев, - смущенно сказал Никпетож. Сплетни есть пережиток старого строя и проклятого прошлого. Они обозначают совершенно мещанский подход к делу. Я, например, никогда не скрывал от вас, Рябцев, что мне нравится Сильфида Дубинина, но нравится она мне именно как человек, а вовсе не как девушка. Так же я отношусь и к Велепольской. Было бы довольно странно, если бы я начал заводить в школе романы.
- Сильва тут ни при чем, - ответил я. - Никто никогда не посмеет сказать, что у нас с Сильвой есть что-нибудь, кроме чисто товарищеских отношений. И потом, мы с Сильвой настолько преданны мировой революции, что личные отношения отходят на второй, на третий и даже на десятый план.
- Вполне верю, - сказал Никпетож. - Тем более что я настолько уважаю Дубинину, что не могу допустить и мысли о каком-нибудь переходе границы с ее стороны. А все-таки не можете ли вы мне сказать, Рябцев, по-товарищески, между нами: кто распространяет эту дурацкую сплетню про меня и Велепольскую?
- Этого я не стану говорить, Николай Петрович, потому что вы ведь этого человека сейчас же начнете засыпать по общество...
- Вот уж никогда, - вскричал Никпетож и даже весь покраснел. - Я никогда не смешиваю общественных и личных дел в одну кучу. Впрочем, для меня важно не имя сплетника, а главным образом вопрос: это кто-нибудь из ребят или из взрослых, школьных работников, например?
- Из ребят, - ответил я.
- Ну, спасибо вам, Рябцев, - сказал Никпетож на прощанье. - Во всяком случае, будьте уверены, что в происшествии с Орловой я буду отстаивать ваши интересы, так как вполне уверен, что вся эта история выеденного яйца не стоит.
- Ну, довам, - сказал я на прощанье.
- Это как же понимать? - спросил Никпетож.
- Доволен вами, это вместо "спасибо". Спасибо это ведь - спаси бог и, значит, - религиозное.
- Ну, рано вы начали коверкать русский язык, - с неудовольствием сказал Никпетож. - И так сейчас коверкают больше, чем надо.
- Я не только коверкаю, Николай Петрович, а и создаю.
- Ну, создание неважное, - сказал Никпетож, и мы разошлись.
12 августа.
Сегодня в Летнем саду ставили оперу "Кармен", и мы с Сильвой на ней были. Я раньше с презрением относился к операм, потому что когда поют вместо разговора, то получается большая неестественность, да и слова разобрать трудно. Но в этот раз меня что-то такое завлекло. Это чувство началось с того, что когда погасли огни и засветилась рампа, то мне вдруг показалось, что человек с палочкой, который махает оркестру, даже и не человек вовсе, а может, какой-нибудь волшебник. Потом пошла опера. На этот раз я даже понял содержание, хотя оно довольно бузоватое, но все-таки заставляет задуматься. Там показывается, как один офицер влюбился в фабричную работницу. Этого офицера звали дон Хозе. Тут я немножко не понимаю, зачем приходит одна девчина, которую зовут Микаэла, и что-то очень долго поет. Это всегда так в операх: вдруг кто-нибудь придет ни с того ни с сего и начинает запузыривать, да еще руками размахивает. Потом Кармен в него тоже влюбилась, и он должен был ее за что-то отправить в отделение. Вот он ее повел, а она его пихнула - и дралка. Потом Кармен пляшет в каком-то таком кабаке (я вот тут не пойму, что она: фабричная работница или просто кутила). Потом приходит тореадор и начнет петь про то, как он сражается с быками. Это мне очень понравилось, да и сам тореадор - очень красивый парень. Таких даже в жизни не бывает. Потом вдруг ни с того ни с сего Кармен в него втрескивается (может быть, потому, что он гораздо красивей Хозе) и чего-то такое ему обещает, только я не разобрал - что. Потом тореадор уходит, и вдруг приходит Хозе. Только что Кармен начала плясать, как вдруг является толстый начальник и гонит Хозе вон, потому что он сам ухлыстывает за этой Кармен. Хозе выхватывает шашку и чуть было не зарубил этого начальника, но тут вбегают какие-то хлюсты, у них платки на головах вместо шапок, и спасают начальника. После Хозе делается бандитом.
В третьем действии бандиты идут подстерегать и грабить тореадора, потому что он много заработал на показательной драке с быками. С этими бандитами вместе идут Кармен и Хозе. Потом бандиты прячутся, а сами оставляют Хозе сторожить тореадора. Тут опять зачем-то вертится эта девчина Микаэла, но Хозе ее прогоняет. Сильва говорит, будто это его невеста, но я не верю, потому что ведь он влюблен в Кармен и даже из-за нее поступил в бандиты. Но вот наконец приходит тореадор, и Хозе трах его из ружья, но промахнулся. Тогда он захотел угробить его ножом, но тореадор тоже выхватил нож, и они стали сражаться. Фехтовать они не умеют, поэтому дрались довольно коряво, но тут вдруг вбегает Кармен и остальные бандиты, и их розняли. Тут я немножко не понимаю, почему они того тореадора отпустили. Похоже, это потому, что у него денег с собой не было: он еще только шел на заработок. Сильва говорит, будто все то не так и будто они его вовсе и не хотели грабить, но я понял так, а ведь оперы каждый имеет право понимать по-своему.
Потом, в четвертом действии, должен начаться бой быков. Я не знаю, сколько там было быков, но, должно быть, много, потому что, кроме этого тореадора, идут драться с быками еще человек двадцать других тореадоров с пиками и всяким дрекольем. Тут все страшно размахивают руками, потому что всем хочется посмотреть бой. Когда все уходят, прибегает Кармен. Ей тоже очень хочется идти смотреть, но Хозе ее не пускает, потому что у него есть ревность к тореадору. Но она изо всей силы прорывается в цирк, и тогда Хозе ее укокошивает кинжалом.
- А страшная вещь - ревность, - сказала Сильва после спектакля, когда мы шли домой. - Ты знаешь, а я ведь тебя ревновала.
Я так и вылупил глаза.
- А разве... - и осекся.
- Что "разве"? Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но имей в виду - я это по себе знаю, - что для ревности вовсе не необходимо другое... более сильное чувство. Можно испытывать ревность к совершенно невинным людям. Я тебя, например, ревновала к Никпетожу и даже к вещам. Я тебя, знаешь, к чему больше всего ревную? К твоему дневнику. И ты, если хочешь, чтобы я не мучилась, должен мне дать его прочесть.
После этого мы долго шли молча. Мне, конечно, не очень хотелось, чтобы Сильва мучилась из-за моего дневника, но, с другой стороны, не могу же я ей дать читать дневник. Это все равно что начать с ней разговаривать про самые тайные вещи, о которых наедине с собой и то боишься думать.
Вдруг Сильва говорит:
- Значит, ты меня совершенно не... уважаешь. Если бы уважал, не стал бы так долго думать: дать или не дать мне дневник.
- Слушай, Сильва, - ответил я. - Дневник ведь - это самое тайное, что есть у человека. Ты просто хочешь, чтобы я всю душу перед тобой наизнанку вывернул, а в моей душе есть много такого, чего тебе знать нельзя.
Тогда вдруг Сильва остановилась на всем ходу и говорит:
- Ну, прощай.
- Да ведь тебе дальше.
- Раз между нами нет ничего общего, то зачем же мы будем ходить вместе, - говорит Сильва. - Ты иди своей дорогой, а я пойду своей дорогой.
- Постой, Сильва, как это такое "между нами нет общего"? Это буза. Между нами даже очень много общего. Но ведь не хочешь же ты, чтобы я вдруг перед тобой разделся до самого гола.
- Ну, если ты уже всякие гадости начал говорить, тогда я и сама не захочу иметь с тобой ничего общего.
Я даже чуть-чуть обиделся.
- Я никаких гадостей не говорю. Я даже не знаю, почему ты приняла это за гадость. А что я тебя не уважаю, то - вот послушай.
И тут я прочел ей свое стихотворение:
Мне помнится весь разговор твой умный
И наш контакт немой средь этой школы шумной...
Пускай с другими ты ведешь беседы,
С тобою полон я, а без тебя я пуст.
- Ну и что же? - говорит Сильва. - Это очень плохие стихи. Гораздо было бы интересней твой дневник. Неужели ты меня считаешь настолько девчонкой, что даже думаешь, будто я не могу отнестись серьезно? Да, впрочем, погоди. А если я дам тебе с в о й дневник, тогда ты дашь мне почитать свой?
- А разве у тебя есть дневник?
- Тебе, - подчеркнула Сильва, - тебе я могу сказать: есть.
- И ты дашь мне его почитать?
- Конечно, дам. Потому что считаю тебя своим другом. Только под условием, что ты дашь мне свой.
- Можно подумать до завтра? - спросил я.
- Ну уж нет! Такие вещи не откладываются до завтра. Я думала, ты мужчина, а оказывается, ты - мальчик.
Хотя мне было очень мучительно, но, с другой стороны, очень хотелось почитать Сильвин дневник. Я сказал:
- Только ты должна дать мне слово, что никому и никогда. Понимаешь? И кроме того, даже со мной самим п р о э т о не разговаривай. Как будто ты его и не читала.
- Даю слово, - торжественно сказала Сильва. - И в доказательство того, что я не из любопытства, я тебе первая принесу завтра свой дневник.
13 августа.
Так как многие из наших ребят были на "Кармен", то захотели ставить оперу у себя в школе. Я предлагал "Кармен" и поставить. Причем брался сам спеть роль тореадора (я уже пробовал), а дона Хозе мог бы спеть Колька Палтусов, у которого очень сильный дискант и вполне может сойти за тенор.
Но Людовика Карловна сказала, что "Кармен", да и вообще взрослая опера, не годится и что мы не справимся. Она тут же вытащила из своей папки детскую оперу под названием "Грибной переполох" и предложила нам поставить ее. Она тут же нам ее и сыграла. Видал я разную бузу на сцене, но никогда не думал, что может быть написана для сцены, да еще с музыкой, такая полная ерунда. Например, начинается с того, что царица Репа поет:
Ох-ох-ох,
Царь-Горох,
Что хвалиться,
Мне грозиться,
Не беда,
Да-да-да.
Что это значит - не понимаю и думаю, что никто не поймет. Я слушал-слушал, да и затянул свое:
Я дото.
Я - довам,
Трам-трам,
По местам.
Людовика Карловна спрашивает меня, что это значит, а я в ответ ей говорю, что раньше пускай она объяснит этот самый "Грибной переполох". Тем более что на оперу, наверное, придут наши подшефы, крестьяне, и могут побить за такую оперу, да и поделом. Тогда Людовика Карловна сказала, что, во-первых, по ее мнению, "Грибной переполох" - опера очень смешная и чтобы я не мешался, если не хочу участвовать. Я ушел, и с ней остались одни маленькие, из первых групп. Сильва говорит, что дневник забыла дома и принесет завтра.
14 августа.
Я только что прочел Сильвин дневник и думаю, что Сильва от меня что-то скрывает. Дневник, конечно, очень интересный, но не полный. И нельзя разобрать, где его неполность, потому что Сильва пишет не по числам, как я, а просто - подряд.
Я тогда тоже дам ей не весь дневник, а только тетрадку за первый триместр.
В э т о м м е с т е в т е т р а д ь Р я б ц е в а в л о ж е н а н е б о л ь ш а я т е т р а д к а, с ш и т а я и з л и н о в а н о й б у м а г и с н а д п и с ь ю:
УЧЕНИЦЫ ЧЕТВЕРТОЙ ГРУППЫ ВТОРОЙ СТУПЕНИ СИЛЬФИДЫ
(ЕВДОКИИ) ДУБИНИНОЙ
Т е т р а д к а н а ч и н а е т с я с т и х а м и Е с е н и н а "Н е ж а л е ю, н е з о в у, н е п л а ч у". Д а л ь ш е - с т и х и Т ю т ч е в а, Б а л ь м о н т а, Б у н и н а и "С у м а с ш е д ш и й" А п у х т и н а. П о с л е с т и х о в - т е к с т.
Я хочу и должна все-все испытать сама.
Жизнь в литературе - одно, а на самом деле - совсем-совсем другое. И легче, когда живешь в воображении, а не на самом деле. Но с этим нужно бороться.
- Что наша жизнь? - Роман.
- Кто автор? - Аноним.
Читаем по складам,
Смеемся, плачем, спим.
Разве можно поверить, что это написал Карамзин еще в восемнадцатом веке?.. А между тем это Карамзин. Он раньше писал эпиграммы, а потом написал историю.
З. П. говорит, что у меня есть литературный слог. Я ее спросила, зачем он нужен в жизни, а она говорит, что слог обозначает культурного человека. У культурного человека горизонт шире.
Мои взаимоотношения со Стасей В., как и раньше с Линой Г., состоят в том, что я являюсь отдушиной для ее излияний. Мне это не приятно, не неприятно. А так как-то - все равно. Горести Стаси кажутся мне не очень горькими и ее слезы - не очень жгучими. У Лины были гораздо более веские причины убиваться, чем у Стаси. И все-таки, все-таки... в самые критические моменты, когда я оглядывалась на себя, то убеждалась, что своя рубашка ближе к телу и что жизнь гораздо страшней, чем вот эти временные беды. Я поняла, что жизнь - страшная вещь, еще давно, лет пять тому назад, должно быть, с самого начала сознательной жизни. И я так думаю, что это же поняли все юноши и девушки, которые одинакового возраста со мной, или если не поняли, то почувствовали, но это - все равно. Но кроме того, все наше поколение научилось еще другому. Оно научилось тому, что, как жизнь ни страшна, нужно и можно с ней бороться и ее преодолевать. Тогда она становится вовсе не такой страшной и как-то даже оборачивается светлыми сторонами. Положим, все эти мысли - не мои, но хорошо уже то, что они дошли до моего сознания и во мне укрепились.
Это придает силы к жизни в возможность с ней бороться. Уж я-то, во всяком случае, никогда не дойду до такого выверта, который устроили Лина и Зоя. То, что устроили они, - и вообще-то глупо, а благодаря тому, что не удалось, получилось еще глупей. А на свете хуже всего - это оказаться в глупом положении перед всеми.
Когда я остаюсь одна, то мою душу переполняет какое-то странное чувство: полное отделение от земли, и словно я витаю где-то в безвоздушном пространстве. Это особенно бывает в лунные ночи.
Кому я нужна? Иногда кажется, что совсем никому не нужна. И вот тогда начинаешь лихорадочно-лихорадочно искать такого человека, которому нужна. Поэтому я отдушина.
А грамотная я потому, что у меня отец наборщик. С детства в комнате книги, читать научилась с пяти лет. Бытие определяет сознание.
Прочла все, что написала, и задумалась. У меня все зависит от настроения. Я могу к плакать - только этого никто никогда не узнает. Или я, например, хохочу безо всякого удержу. Я изо всей силы стараюсь себя в этих случаях сдерживать, потому что если поддаваться, то совершенно перестаешь управлять собой.
Вчера у меня была Стася Велепольская и опять рассказывала про свой роман. По-моему, она совершенно напрасно его мучит. Все равно она ни в какой вуз не поступит, потому что она - полуграмотная, и не к чему ей вовсе кончать пятую группу. А выходила бы замуж - и дело с концом.
Сейчас только кончился скандал между отцом и матерью. Отец пришел выпивши и начал ругаться с матерью. Потом они сцепились. Мать кричит мне: "Дунька, на помощь!" А отец кричит: "Сильфида, уходи, - детям не место, когда ликуют взрослые!" Было очень противно; и если бы отец не ушел, я не знаю, что сделала бы.
Кончила "Войну и мир". Очень захотелось быть Наташей Ростовой, но чувствую, что не могу быть такой. У Наташи - настоящая, полная жизнь, но она не больше как самка. По "Войне и миру" выходит, что быть самкой есть задача женщины. Мне кажется, что у Наташи были и идеологические запросы, но Толстой их скрыл, как помещик и граф (представитель феодализма).
По-моему, Костя Р. немножко похож на Николая Ростова, только не такой глупый. А Зоя Травникова похожа на княжну Марию Болконскую, только красивей. Хотя, с другой стороны, красота Зои мне не нравятся. У нее очень странная красота. И потом, она небрежно причесывается. О красоте вообще могут быть разные мнения. Я, например, не понимаю, что известный человек нашел в Стасе В. Нос у нее курносый, одного зуба с правой стороны нет, и потом, она когда ходит, то махает руками, как солдат. А известный человек так и пылает.
Я очень хорошо понимаю, что то, что я теперь пишу, есть мещанство, но отделаться от этого не могу.
Это нужно постоянно казнить себя за то, - тогда отделаешься. Если бы я работала на фабрике, а не училась в школе второй ступени, мне, может быть, было бы легче, но и это - не наверное, потому что я знаю много фактов из жизни фабрики, к которой прикреплена наша комсомольская фракция. Один из этих фактов - такой. Одна из девушек, шестнадцати лет, вышла замуж за парня, который там же, на фабрике, работает. И все начали над ней звонить. Это тоже, по-моему, мещанство. Раз власть разрешает выходить шестнадцати лет, - выходи сколько хочешь.
Хотя я нипочем не вышла бы теперь замуж. (А имею право, потому что мне еще в июне было шестнадцать.) Я насмотрелась на разные замужества и вижу, что в большинстве случаев они проходят тяжело, и перед моими глазами - пример отца с матерью. Отец ведь раньше не выпивал, а теперь, после того как разошелся с ней в убеждениях, стал пить. Но, с другой стороны, я должна испытать все-все. Пока я все не испытаю, до тех пор я не успокоюсь.
8 августа.
Неожиданно вышел "Икс" после большого перерыва. В нем написана целая громадная баллада, которая начинается так:
Мы все говорим телеграф-языком,
Наш лозунг - скорей и короче...
И стало так трудно изящным стихом
Описывать лунные ночи.
Придется примерно описывать так:
Лунночь вся была нежистома,
Когда два граждвора украли кухбак,
Презрев недремоко домкома...
Это очень здорово, только кто это написал? Мы с Колькой Палтусовым сейчас же сговорились болтать между собой на телеграф-языке. И быстро, и удобно, я никто не поймет.
9 августа.
Я не люблю таких девчонок, которых можно назвать идиотками, а таких большинство. Но уж если такого названия, как идиот, заслуживает кто-нибудь из ребят, то это Юшка Громов. Он всем разболтал про меня и Марию. Совершенно не понимаю, что его дергало за язык. А кто болтает без причины - это есть признак дурачины.
А сегодня он еще отпалил такую штуку. Вдруг врывается в физическую лабораторию (шкрабов никого не было) и орет во всю ивановскую:
- Никпетож в Стаську Велепольскую втрескался!
Тут все ребята стали его расспрашивать, как это он узнал, особенно девчата налетели, а Юшка рассказал, что будто бы Никпетож со Стаськой сначала ходили по двору, а потом зашли за поленницу дров, и Никпетож держал Стаську за руку и что-то ей наговаривал с очень большим увлечением.
А Юшка спрятался с другой стороны поленницы и все время подслушивал.
Если бы Юшка не разболтал еще раньше про меня и Марию, я бы, может, и внимания никакого не обратил, а теперь мне сразу стало понятно, что Юшка любитель идиотских сплетен и что ему нельзя ни в чем доверять.
Сегодня начался семинарий с Зин-Палной по Пушкину. Зин-Пална подробно рассказала биографию Пушкина, и после этого отличился Володька Шмерц. Он вдруг спрашивает:
- А что чувствовал Пушкин, когда жена у него была брюхата?
Тут Зин-Пална отвечает:
- Если бы вы, Шмерц, задали такой вопрос из любознательности, то я, может быть, вам и ответила бы, а так как вы это спрашиваете из хулиганства, то кто-то из нас должен уйти из аудитории: вы, Шмерц, или я.
Тут Володька стал опровергать, что он вовсе не из хулиганства и что он сам читал в письмах Пушкина, как Пушкин пишет своей жене: "так как ты брюхата..." - но все ребята закричали:
- Пошел вон, Шмерц! Здесь не двор, а аудитория.
И Володька принужден был удалиться с позором.
10 августа.
Сегодня на футбольной площадке Юшка Громов ни с того ни с сего начал звонить насчет Никпетожа и Стаськи. Это было уже прямое безобразие, потому что среди футболистов далеко не все - наши школьники, и поэтому я сказал Юшке, чтобы он перестал бузить.
- А что ты мне сделаешь? - спрашивает Юшка.
- Рожу растворожу.
- Попробуй, - говорит Юшка.
Я пробовать не стал, а сговорился с Колькой Палтусовым, который играл правого края за третью команду, и мы решили Юшку подковать. Вышло это так: когда форварды третьей команды повели мяч, то Колька Палтусов погнался за Юшкой, а Юшка, по обыкновению, стал водить. Тут я, под предлогом принять мяч от Юшки, рванулся ему под самые ноги и загородил дорогу, а в этот момент налетел сзади Колька да как трахнет Юшку по самой бабке, Юшка - с катушек и заорал не своим голосом:
- О-о-ой! Это я знаю: Рябцев нарочно меня кует, сволочь этакая!
А все видели, что подковал его вовсе не я, так что никто не обратил внимания, только Кольке капитан сделал выговор за грубую игру. А Юшка не мог сам идти, так как нога у него была вдребезги расшиблена и распухла, и его ребята потащили домой на носилках.
Потом, когда мы с Колькой шли домой, он мне говорит:
- Дото.
А у нас, по условию, спрашивать объяснения телеграфвыражений нельзя. Каждый должен догадываться сам. Я ломал-ломал голову, но что это за "дото" такое, никак не мог додуматься.
- Дорогой товарищ? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает Колька.
- Добрый товарищ?
- Да нет. Как же ты не понимаешь? Доволен тобой.
Тогда я решил Кольке отплатить и, пока шли, всю дорогу придумывал. Стали прощаться, я ему и говорю:
- Верзавок копал.
- Чего ты копал? - рассеянно спрашивает Колька.
- Да ничего я не копал, а верзавок копал. Это я с тобой прощаюсь. Ну-ка?
Колька думал-думал, а потом выпалил:
- Вера завидует Калерии Павловне.
Тут я расхохотался:
- Какая такая Вера? Откуда ты взял Веру? Да еще Калорию Павловну какую-то приплел. При чем здесь Калерия Павловна?
- Это у меня тетка такая есть. Не мешай. Она на барахолке брюками торгует. Это, может, собственное имя: Верзавок?
- Нет, не собственное. Это - телеграфное слово.
Увидев, что Колька не может отгадать, я показал ему нос и хотел было идти домой. Но Колька со страшным любопытством пристал ко мне, чтобы я ему все-таки сказал. Я долго не хотел, потом мне надоело, и я прямо в лицо Кольке отчеканил:
- Верен заветам Октября, Колька Палтусов! Вот что значит: верзавок копал! Не дото.
Так я его перекрыл.
11 августа.
У нас есть одна девчонка, которую зовут Пышка. Она очень толстая, и ее всегда все жмают. Зажмают ее в угол, а она оттуда пищит, как рыба. Это только так говорится, что как рыба, потому что ведь на самом деле рыбы не могут пищать.
Сегодня мы зажмали Пышку в угол, как вдруг, откуда ни возьмись, влетает Елникитка и начинает на нас орать, что это - безобразие, что она всех нас вынесет на школьный совет, и на общее собрание, и чуть ли не в Совнарком. Тогда я ее спрашиваю:
- А что мы, собственно говоря, делали?
- Это вам лучше знать, - кричит Елникитка, - и нечего тут лицемерничать, когда дело ясно как на ладони.
И тут влетело еще несколько старших девчат, все начали кричать наперебой, будто мальчишки страшно распустились и позволяют себе лезть к девчонкам. Тогда я не выдержал и отвечаю, что все это - нахальное вранье, и что Пышку всегда все жмают, в что никогда никто не видел в этом ничего особенного. Я тут еще сказал, что, по-моему, Елникитка просто белены объелась. Тогда Елникитка собрала вокруг себя девчат, как наседка цыплят собирает, и торжественно заявила:
- Рябцев опять показывает себя во всю величину. Я думала, что он исправился, но этот верх возмутительного безобразия доказывает, на что направлены мысли Рябцева.
И тут все подхватили Пышку под руки и куда-то потащили, - должно быть, жаловаться.
Минут через десять пришел Никпетож, собрал всех ребят в аудиторию и стал опять читать целую лекцию о половых вопросах. Потом он вытащил книжку и принялся вычитывать рассказ Тургенева "Первая любовь" - как один мальчишка втрескался во взрослую. Мы много хохотали, а потом я спрашиваю Никпетожа:
- Зачем вы нам все это прочли, Николай Петрович?
- А это затем, чтобы показать вам, как в художественном произведении отразилась настоящая, идеальная любовь.
Тогда я решил провентилировать вопрос и спрашиваю:
- А почему вы думаете, Николай Петрович, что мы этого сами не знаем?
Никпетож замялся:
- А это, видите ли, некоторые школьные работники думают, что ваши взгляды на любовь и на половой вопрос стоят на неправильном пути.
- А какие же этому доказательства? - спросил я.
- Да вот, например, ваши отношения с Леной Орловой (это так зовут Пышку). Школьные работники думают, что эти отношения приобрели нездоровый уклон.
- Это уж, конечно, Елена Никитишна? - спрашиваю я.
- В том-то и дело, что не одна Елена Никитишна, а и заведующая, и Фишер, и Людовика Карловна (она пение преподает) тоже так думают.
- Да что мы такого особенного делали? - возмутился я. - Это что Пышку-то жмали? Тут ничего особенного нет. Ее всегда все жмают, и никогда никаких инцидентов не было.
- Нет, на тисканье Лены Орловой школьные работники обратили внимание, - говорит Никпетож. - Положение ухудшается еще тем, что сама Лена Орлова не противится этому тисканью. Вам, наверное, известно, Рябцев, что вообще возиться возможно только с теми девочками, которые ничего не имеют против. Теперь решено это прекратить и, кроме того, заняться с вами вопросами марксистской этики и морали.
Я догнал Никпетожа, когда он уходил, и спрашиваю:
- А вы сами как думаете, Николай Петрович, насчет Лены Орловой: действительно мы серьезно виноваты или нет?
- Не вижу за вами особенной вины, Рябцев, - отвечает Никпетож, - но думаю, что следовало бы воздержаться от тискания Орловой. Дело в том, что Елена Никитишна утверждает, будто вы, Рябцев, способны развратить кого-нибудь из девочек, потому что будто бы летом у вас был самый настоящий заправский роман с сестрой Громова.
- А откуда она знает? - спросил я и почувствовал, что краснею. (Мне стало очень неловко.)
- А разве и вправду было что-нибудь, Рябцев? - спросил Никпетож и очень серьезно на меня посмотрел.
- То есть как "и вправду"? - спросил я. - По-моему, это никого не может касаться. Разве вам понравилось бы, Николай Петрович, если бы про вас вдруг ни с того ни с сего начали распространять сплетни, что вы влюблены в Стаську Велепольскую, и разное тому подобное...
- Как? А разве говорят? - спросил быстро Никпетож, и мне показалось, что он испугался.
- Вот видите, и вам неприятно, - сказал я. - Все это - сплетни, и люди лезут в разные, никого не касающиеся дела. По-моему, это вовсе даже никакие ни марксистская этика, ни мораль.
- В этом вы, конечно, правы, Рябцев, - смущенно сказал Никпетож. Сплетни есть пережиток старого строя и проклятого прошлого. Они обозначают совершенно мещанский подход к делу. Я, например, никогда не скрывал от вас, Рябцев, что мне нравится Сильфида Дубинина, но нравится она мне именно как человек, а вовсе не как девушка. Так же я отношусь и к Велепольской. Было бы довольно странно, если бы я начал заводить в школе романы.
- Сильва тут ни при чем, - ответил я. - Никто никогда не посмеет сказать, что у нас с Сильвой есть что-нибудь, кроме чисто товарищеских отношений. И потом, мы с Сильвой настолько преданны мировой революции, что личные отношения отходят на второй, на третий и даже на десятый план.
- Вполне верю, - сказал Никпетож. - Тем более что я настолько уважаю Дубинину, что не могу допустить и мысли о каком-нибудь переходе границы с ее стороны. А все-таки не можете ли вы мне сказать, Рябцев, по-товарищески, между нами: кто распространяет эту дурацкую сплетню про меня и Велепольскую?
- Этого я не стану говорить, Николай Петрович, потому что вы ведь этого человека сейчас же начнете засыпать по общество...
- Вот уж никогда, - вскричал Никпетож и даже весь покраснел. - Я никогда не смешиваю общественных и личных дел в одну кучу. Впрочем, для меня важно не имя сплетника, а главным образом вопрос: это кто-нибудь из ребят или из взрослых, школьных работников, например?
- Из ребят, - ответил я.
- Ну, спасибо вам, Рябцев, - сказал Никпетож на прощанье. - Во всяком случае, будьте уверены, что в происшествии с Орловой я буду отстаивать ваши интересы, так как вполне уверен, что вся эта история выеденного яйца не стоит.
- Ну, довам, - сказал я на прощанье.
- Это как же понимать? - спросил Никпетож.
- Доволен вами, это вместо "спасибо". Спасибо это ведь - спаси бог и, значит, - религиозное.
- Ну, рано вы начали коверкать русский язык, - с неудовольствием сказал Никпетож. - И так сейчас коверкают больше, чем надо.
- Я не только коверкаю, Николай Петрович, а и создаю.
- Ну, создание неважное, - сказал Никпетож, и мы разошлись.
12 августа.
Сегодня в Летнем саду ставили оперу "Кармен", и мы с Сильвой на ней были. Я раньше с презрением относился к операм, потому что когда поют вместо разговора, то получается большая неестественность, да и слова разобрать трудно. Но в этот раз меня что-то такое завлекло. Это чувство началось с того, что когда погасли огни и засветилась рампа, то мне вдруг показалось, что человек с палочкой, который махает оркестру, даже и не человек вовсе, а может, какой-нибудь волшебник. Потом пошла опера. На этот раз я даже понял содержание, хотя оно довольно бузоватое, но все-таки заставляет задуматься. Там показывается, как один офицер влюбился в фабричную работницу. Этого офицера звали дон Хозе. Тут я немножко не понимаю, зачем приходит одна девчина, которую зовут Микаэла, и что-то очень долго поет. Это всегда так в операх: вдруг кто-нибудь придет ни с того ни с сего и начинает запузыривать, да еще руками размахивает. Потом Кармен в него тоже влюбилась, и он должен был ее за что-то отправить в отделение. Вот он ее повел, а она его пихнула - и дралка. Потом Кармен пляшет в каком-то таком кабаке (я вот тут не пойму, что она: фабричная работница или просто кутила). Потом приходит тореадор и начнет петь про то, как он сражается с быками. Это мне очень понравилось, да и сам тореадор - очень красивый парень. Таких даже в жизни не бывает. Потом вдруг ни с того ни с сего Кармен в него втрескивается (может быть, потому, что он гораздо красивей Хозе) и чего-то такое ему обещает, только я не разобрал - что. Потом тореадор уходит, и вдруг приходит Хозе. Только что Кармен начала плясать, как вдруг является толстый начальник и гонит Хозе вон, потому что он сам ухлыстывает за этой Кармен. Хозе выхватывает шашку и чуть было не зарубил этого начальника, но тут вбегают какие-то хлюсты, у них платки на головах вместо шапок, и спасают начальника. После Хозе делается бандитом.
В третьем действии бандиты идут подстерегать и грабить тореадора, потому что он много заработал на показательной драке с быками. С этими бандитами вместе идут Кармен и Хозе. Потом бандиты прячутся, а сами оставляют Хозе сторожить тореадора. Тут опять зачем-то вертится эта девчина Микаэла, но Хозе ее прогоняет. Сильва говорит, будто это его невеста, но я не верю, потому что ведь он влюблен в Кармен и даже из-за нее поступил в бандиты. Но вот наконец приходит тореадор, и Хозе трах его из ружья, но промахнулся. Тогда он захотел угробить его ножом, но тореадор тоже выхватил нож, и они стали сражаться. Фехтовать они не умеют, поэтому дрались довольно коряво, но тут вдруг вбегает Кармен и остальные бандиты, и их розняли. Тут я немножко не понимаю, почему они того тореадора отпустили. Похоже, это потому, что у него денег с собой не было: он еще только шел на заработок. Сильва говорит, будто все то не так и будто они его вовсе и не хотели грабить, но я понял так, а ведь оперы каждый имеет право понимать по-своему.
Потом, в четвертом действии, должен начаться бой быков. Я не знаю, сколько там было быков, но, должно быть, много, потому что, кроме этого тореадора, идут драться с быками еще человек двадцать других тореадоров с пиками и всяким дрекольем. Тут все страшно размахивают руками, потому что всем хочется посмотреть бой. Когда все уходят, прибегает Кармен. Ей тоже очень хочется идти смотреть, но Хозе ее не пускает, потому что у него есть ревность к тореадору. Но она изо всей силы прорывается в цирк, и тогда Хозе ее укокошивает кинжалом.
- А страшная вещь - ревность, - сказала Сильва после спектакля, когда мы шли домой. - Ты знаешь, а я ведь тебя ревновала.
Я так и вылупил глаза.
- А разве... - и осекся.
- Что "разве"? Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но имей в виду - я это по себе знаю, - что для ревности вовсе не необходимо другое... более сильное чувство. Можно испытывать ревность к совершенно невинным людям. Я тебя, например, ревновала к Никпетожу и даже к вещам. Я тебя, знаешь, к чему больше всего ревную? К твоему дневнику. И ты, если хочешь, чтобы я не мучилась, должен мне дать его прочесть.
После этого мы долго шли молча. Мне, конечно, не очень хотелось, чтобы Сильва мучилась из-за моего дневника, но, с другой стороны, не могу же я ей дать читать дневник. Это все равно что начать с ней разговаривать про самые тайные вещи, о которых наедине с собой и то боишься думать.
Вдруг Сильва говорит:
- Значит, ты меня совершенно не... уважаешь. Если бы уважал, не стал бы так долго думать: дать или не дать мне дневник.
- Слушай, Сильва, - ответил я. - Дневник ведь - это самое тайное, что есть у человека. Ты просто хочешь, чтобы я всю душу перед тобой наизнанку вывернул, а в моей душе есть много такого, чего тебе знать нельзя.
Тогда вдруг Сильва остановилась на всем ходу и говорит:
- Ну, прощай.
- Да ведь тебе дальше.
- Раз между нами нет ничего общего, то зачем же мы будем ходить вместе, - говорит Сильва. - Ты иди своей дорогой, а я пойду своей дорогой.
- Постой, Сильва, как это такое "между нами нет общего"? Это буза. Между нами даже очень много общего. Но ведь не хочешь же ты, чтобы я вдруг перед тобой разделся до самого гола.
- Ну, если ты уже всякие гадости начал говорить, тогда я и сама не захочу иметь с тобой ничего общего.
Я даже чуть-чуть обиделся.
- Я никаких гадостей не говорю. Я даже не знаю, почему ты приняла это за гадость. А что я тебя не уважаю, то - вот послушай.
И тут я прочел ей свое стихотворение:
Мне помнится весь разговор твой умный
И наш контакт немой средь этой школы шумной...
Пускай с другими ты ведешь беседы,
С тобою полон я, а без тебя я пуст.
- Ну и что же? - говорит Сильва. - Это очень плохие стихи. Гораздо было бы интересней твой дневник. Неужели ты меня считаешь настолько девчонкой, что даже думаешь, будто я не могу отнестись серьезно? Да, впрочем, погоди. А если я дам тебе с в о й дневник, тогда ты дашь мне почитать свой?
- А разве у тебя есть дневник?
- Тебе, - подчеркнула Сильва, - тебе я могу сказать: есть.
- И ты дашь мне его почитать?
- Конечно, дам. Потому что считаю тебя своим другом. Только под условием, что ты дашь мне свой.
- Можно подумать до завтра? - спросил я.
- Ну уж нет! Такие вещи не откладываются до завтра. Я думала, ты мужчина, а оказывается, ты - мальчик.
Хотя мне было очень мучительно, но, с другой стороны, очень хотелось почитать Сильвин дневник. Я сказал:
- Только ты должна дать мне слово, что никому и никогда. Понимаешь? И кроме того, даже со мной самим п р о э т о не разговаривай. Как будто ты его и не читала.
- Даю слово, - торжественно сказала Сильва. - И в доказательство того, что я не из любопытства, я тебе первая принесу завтра свой дневник.
13 августа.
Так как многие из наших ребят были на "Кармен", то захотели ставить оперу у себя в школе. Я предлагал "Кармен" и поставить. Причем брался сам спеть роль тореадора (я уже пробовал), а дона Хозе мог бы спеть Колька Палтусов, у которого очень сильный дискант и вполне может сойти за тенор.
Но Людовика Карловна сказала, что "Кармен", да и вообще взрослая опера, не годится и что мы не справимся. Она тут же вытащила из своей папки детскую оперу под названием "Грибной переполох" и предложила нам поставить ее. Она тут же нам ее и сыграла. Видал я разную бузу на сцене, но никогда не думал, что может быть написана для сцены, да еще с музыкой, такая полная ерунда. Например, начинается с того, что царица Репа поет:
Ох-ох-ох,
Царь-Горох,
Что хвалиться,
Мне грозиться,
Не беда,
Да-да-да.
Что это значит - не понимаю и думаю, что никто не поймет. Я слушал-слушал, да и затянул свое:
Я дото.
Я - довам,
Трам-трам,
По местам.
Людовика Карловна спрашивает меня, что это значит, а я в ответ ей говорю, что раньше пускай она объяснит этот самый "Грибной переполох". Тем более что на оперу, наверное, придут наши подшефы, крестьяне, и могут побить за такую оперу, да и поделом. Тогда Людовика Карловна сказала, что, во-первых, по ее мнению, "Грибной переполох" - опера очень смешная и чтобы я не мешался, если не хочу участвовать. Я ушел, и с ней остались одни маленькие, из первых групп. Сильва говорит, что дневник забыла дома и принесет завтра.
14 августа.
Я только что прочел Сильвин дневник и думаю, что Сильва от меня что-то скрывает. Дневник, конечно, очень интересный, но не полный. И нельзя разобрать, где его неполность, потому что Сильва пишет не по числам, как я, а просто - подряд.
Я тогда тоже дам ей не весь дневник, а только тетрадку за первый триместр.
В э т о м м е с т е в т е т р а д ь Р я б ц е в а в л о ж е н а н е б о л ь ш а я т е т р а д к а, с ш и т а я и з л и н о в а н о й б у м а г и с н а д п и с ь ю:
УЧЕНИЦЫ ЧЕТВЕРТОЙ ГРУППЫ ВТОРОЙ СТУПЕНИ СИЛЬФИДЫ
(ЕВДОКИИ) ДУБИНИНОЙ
Т е т р а д к а н а ч и н а е т с я с т и х а м и Е с е н и н а "Н е ж а л е ю, н е з о в у, н е п л а ч у". Д а л ь ш е - с т и х и Т ю т ч е в а, Б а л ь м о н т а, Б у н и н а и "С у м а с ш е д ш и й" А п у х т и н а. П о с л е с т и х о в - т е к с т.
Я хочу и должна все-все испытать сама.
Жизнь в литературе - одно, а на самом деле - совсем-совсем другое. И легче, когда живешь в воображении, а не на самом деле. Но с этим нужно бороться.
- Что наша жизнь? - Роман.
- Кто автор? - Аноним.
Читаем по складам,
Смеемся, плачем, спим.
Разве можно поверить, что это написал Карамзин еще в восемнадцатом веке?.. А между тем это Карамзин. Он раньше писал эпиграммы, а потом написал историю.
З. П. говорит, что у меня есть литературный слог. Я ее спросила, зачем он нужен в жизни, а она говорит, что слог обозначает культурного человека. У культурного человека горизонт шире.
Мои взаимоотношения со Стасей В., как и раньше с Линой Г., состоят в том, что я являюсь отдушиной для ее излияний. Мне это не приятно, не неприятно. А так как-то - все равно. Горести Стаси кажутся мне не очень горькими и ее слезы - не очень жгучими. У Лины были гораздо более веские причины убиваться, чем у Стаси. И все-таки, все-таки... в самые критические моменты, когда я оглядывалась на себя, то убеждалась, что своя рубашка ближе к телу и что жизнь гораздо страшней, чем вот эти временные беды. Я поняла, что жизнь - страшная вещь, еще давно, лет пять тому назад, должно быть, с самого начала сознательной жизни. И я так думаю, что это же поняли все юноши и девушки, которые одинакового возраста со мной, или если не поняли, то почувствовали, но это - все равно. Но кроме того, все наше поколение научилось еще другому. Оно научилось тому, что, как жизнь ни страшна, нужно и можно с ней бороться и ее преодолевать. Тогда она становится вовсе не такой страшной и как-то даже оборачивается светлыми сторонами. Положим, все эти мысли - не мои, но хорошо уже то, что они дошли до моего сознания и во мне укрепились.
Это придает силы к жизни в возможность с ней бороться. Уж я-то, во всяком случае, никогда не дойду до такого выверта, который устроили Лина и Зоя. То, что устроили они, - и вообще-то глупо, а благодаря тому, что не удалось, получилось еще глупей. А на свете хуже всего - это оказаться в глупом положении перед всеми.
Когда я остаюсь одна, то мою душу переполняет какое-то странное чувство: полное отделение от земли, и словно я витаю где-то в безвоздушном пространстве. Это особенно бывает в лунные ночи.
Кому я нужна? Иногда кажется, что совсем никому не нужна. И вот тогда начинаешь лихорадочно-лихорадочно искать такого человека, которому нужна. Поэтому я отдушина.
А грамотная я потому, что у меня отец наборщик. С детства в комнате книги, читать научилась с пяти лет. Бытие определяет сознание.
Прочла все, что написала, и задумалась. У меня все зависит от настроения. Я могу к плакать - только этого никто никогда не узнает. Или я, например, хохочу безо всякого удержу. Я изо всей силы стараюсь себя в этих случаях сдерживать, потому что если поддаваться, то совершенно перестаешь управлять собой.
Вчера у меня была Стася Велепольская и опять рассказывала про свой роман. По-моему, она совершенно напрасно его мучит. Все равно она ни в какой вуз не поступит, потому что она - полуграмотная, и не к чему ей вовсе кончать пятую группу. А выходила бы замуж - и дело с концом.
Сейчас только кончился скандал между отцом и матерью. Отец пришел выпивши и начал ругаться с матерью. Потом они сцепились. Мать кричит мне: "Дунька, на помощь!" А отец кричит: "Сильфида, уходи, - детям не место, когда ликуют взрослые!" Было очень противно; и если бы отец не ушел, я не знаю, что сделала бы.
Кончила "Войну и мир". Очень захотелось быть Наташей Ростовой, но чувствую, что не могу быть такой. У Наташи - настоящая, полная жизнь, но она не больше как самка. По "Войне и миру" выходит, что быть самкой есть задача женщины. Мне кажется, что у Наташи были и идеологические запросы, но Толстой их скрыл, как помещик и граф (представитель феодализма).
По-моему, Костя Р. немножко похож на Николая Ростова, только не такой глупый. А Зоя Травникова похожа на княжну Марию Болконскую, только красивей. Хотя, с другой стороны, красота Зои мне не нравятся. У нее очень странная красота. И потом, она небрежно причесывается. О красоте вообще могут быть разные мнения. Я, например, не понимаю, что известный человек нашел в Стасе В. Нос у нее курносый, одного зуба с правой стороны нет, и потом, она когда ходит, то махает руками, как солдат. А известный человек так и пылает.
Я очень хорошо понимаю, что то, что я теперь пишу, есть мещанство, но отделаться от этого не могу.
Это нужно постоянно казнить себя за то, - тогда отделаешься. Если бы я работала на фабрике, а не училась в школе второй ступени, мне, может быть, было бы легче, но и это - не наверное, потому что я знаю много фактов из жизни фабрики, к которой прикреплена наша комсомольская фракция. Один из этих фактов - такой. Одна из девушек, шестнадцати лет, вышла замуж за парня, который там же, на фабрике, работает. И все начали над ней звонить. Это тоже, по-моему, мещанство. Раз власть разрешает выходить шестнадцати лет, - выходи сколько хочешь.
Хотя я нипочем не вышла бы теперь замуж. (А имею право, потому что мне еще в июне было шестнадцать.) Я насмотрелась на разные замужества и вижу, что в большинстве случаев они проходят тяжело, и перед моими глазами - пример отца с матерью. Отец ведь раньше не выпивал, а теперь, после того как разошелся с ней в убеждениях, стал пить. Но, с другой стороны, я должна испытать все-все. Пока я все не испытаю, до тех пор я не успокоюсь.