26 ноября.
Открылась запись в комсомол, и мы с Сильвой подали заявление в ячейку. Говорят, что скоро нашу ячейку присоединят к какой-нибудь производственной. Это очень важно, а то на наших собраниях скучища зеленая.
27 ноября.
Мы с Ванькой Петуховым ходили к беспризорным, и вот что из этого вышло. Я очень люблю таинственность, а это надо было делать очень тайно, потому что если узнают шкрабы, то из этого может выйти целый прецедент. Было это так. Ванька зашел за мной часов в девять, будто в кино, и мы пошли. Был сильный мороз - градусов двадцать. Пришли мы в этот самый разваленный подвал. Нас сначала не пускали, а потом пустили. Подвал громадный, и в нем такой же мороз, как на улице, поэтому в разных углах горят костерики, только они загорожены разным барахлом, чтобы с улицы не было заметно. Когда мы с Ванькой крались по разваленным камням, было очень жутко, так же, как в кино, когда сыщики крадутся. Они нас сначала не тронули, потому что Ваньку знают и считают его за своего. Одеты они все в страшные лохмотья, и запах от ребят идет аховый, все равно как из уборной, даром что мороз... Их там довольно порядочно, и греются у разных костериков: у одного - места всем не хватит. Как Ванька вошел, все на него накинулись:
- Даешь сказку!..
Ванька подсел к костерику и прочел им сказку про серебряное блюдечко и наливное яблочко. Страшная буза! Я и не подозревал никогда, что такая буза может быть в книжке напечатана. Потом беспризорные ребята просили еще, но Ванька не захотел. Тогда они вытащили самогонку и стали угощать. Ванька выпил немножко, я отказался. Потом они стали играть в карты, а мы собрались уходить, как вдруг кто-то тащит меня к костерику. Я упирался, но тот подтащил к самому огню и орет:
- Ребята, это лягавый!
Я поглядел, смотрю: Алешка Чикин, только весь замазанный и в лохмотьях, сразу и не узнаешь. Говорит:
- Ты что, сволочь, прихрял? Сучить сюда явился?!
- Пошел к черту, - я ответил, и ну вырываться.
Ванька, конечно, за меня вступился; мы вырвались... Они - за нами, мы - отбиваться. Тут меня кто-то стукнул прямо под глаз чем-то твердым. Я заорал, потому что было очень больно, но мы с Ванькой выскочили на улицу и дралка. Они было погнались за нами, но тут скоро была освещенная улица и мильтон. Они отстали. Глаз у меня очень сильно болел и распух.
Тут мы с Ванькой стали совещаться, как быть и стоит ли рассказывать кому-нибудь про Алешку Чикина. Решили молчать и никому не рассказывать, потому что его могут здорово притянуть, да и домой ему лучше не показываться: после всего этого отец может убить. Ванька мне тут рассказал, что в этом подвале живут "сшибчики". Они так делают: один прячется в воротах, другой гуляет по улице как милый. Как идет какая-нибудь барыня с ридикюлем, сейчас же который гуляет по улице бросается со всего размаха ей в ноги, а другой из ворот вылетает, выхватывает ридикюль, и оба дралка. Есть и просто воруют из карманов. А то лазают по квартирам. Некоторые и по-русски говорить не умеют, только по-татарски, а воруют не хуже.
Когда я пришел домой, синяк под глазом разросся во всю щеку; папанька сейчас же заметил и спрашивает, что такое. Я ему соврал, что поскользнулся и упал; он мне приложил старый медный пятак. Тут немножко опухоль спала, а завтра в школу придется идти все-таки с синяком.
28 ноября.
Конечно, все ребята спрашивали насчет синяка, особенно приставала Сильва, так что я даже к черту ее послал. Елникитка поглядела подозрительно и определенно насмешливо, но я не захотел новой бузы и промолчал.
В "Красном ученике" написана правильная статейка насчет общественной работы. Я ее списал.
"У нас в школе проводится Дальтон-план. Задают на месяц задания по всем предметам, и мы должны их самостоятельно проработать. Скажет преподаватель, что такое-то задание нужно проработать по такой-то книге, а книгу нигде невозможно достать, покупать же для каждого задания немыслимо.
Потом, помимо научных занятий, ведутся общественные работы, и на их выполнение назначаются и выбираются те ребята, которые наиболее сильны в этом отношении, и получается невязка, что одни завалены общественной работой, а у других совсем ее нет. Надо сказать, что в наших научных лабораториях всегда так шумно, что очень трудно сосредоточиться на чем-нибудь, и потому ученикам приходится заниматься предметами дома. Кончаем мы занятия в семь часов, и те, у которых нет общественной работы, спокойно уходят, а тем, которые завалены общественной работой, приходится оставаться в школе и выполнять ее. Конечно, за вечер ничего не выполнишь, и приходится собирать на общественные работы утром, когда работает первая смена. А когда наша вторая смена соберется - опять работать в лабораториях нельзя, потому что шумно... Так каждый день. Прошел месяц, пора сдавать задания, а ничего не готово. А у которых нет общественной работы спокойно сделают задания дома и сдают их к сроку".
Там еще написано, но и этого довольно, чтобы увидеть, что учкомам и дохнуть некогда. А тут еще редкомиссия, да украшательная, да класском, да еще объяснения со шкрабами за всю группу... Чертов Дальтон, чтоб ему провалиться!
30 ноября.
Завтра сдавать за ноябрь, а я, конечно, ничего не сдам, а когда сдам - неизвестно... У некоторых тоже такое положение. Хорошо, что подходит срок моему учкому, а то бы никак не выпутаться. Одна надежда на зимний перерыв. Сильва тоже не надеется сдать ничего - из-за учкомства. Чертов Дальтон!
Весь вечер после школы мы с Сильвой проходили по улицам, и она мне очень много рассказывала про свою жизнь. Оказывается, ее отец подал на мать в суд развод, и она теперь не знает, к кому идти жить. И все время дома драка и скандал. Она и старается как можно меньше показываться домой. Потом она стала спрашивать меня про цель жизни. Я ей сказал, что цель в жизни - это прожить с пользой для себя и для других и потом бороться за всеобщий коммунизм. Тогда она призналась мне, что ей так тяжело было, она даже хотела самоубиться. Я ей ответил, что это очень глупо и что есть люди - живут хуже нас, например, беспризорные. И потом, самоубиваться это интеллигентщина. В старой школе самоубивались из-за шкрабов, а мы в таком положении, что еще можем бороться со шкрабами, и, кроме того, есть комсомол, в который нас, наверное, примут, потому что мы оба социального происхождения пролетарского. Тогда Сильва успокоилась, и я проводил ее домой.
ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ
3 декабря.
Меня и Сильву утвердили кандидатами комсомола. Это - вася, только плохо то, что надо обязательно посещать заседания ячейки. А и так некогда. Ладно! Как-нибудь справлюсь.
4 декабря.
Сегодня во время занятий в школу явилась милиция. Вызвали Зин-Палну и спрашивают ее:
- Ваш ученик Алексей Чикин?
Она говорит, что наш.
- Ну так вот, примите его под расписку, а то он адреса своего не говорит, у нас его держать негде.
- А как он попал в милицию? - спрашивает Зин-Пална.
- Во время облавы на беспризорных задержан.
Тогда Зин-Пална вдруг и говорит:
- Нет, я отказываюсь его принимать. Ведите его в коллектор для беспризорных.
Это слышали некоторые ребята, и сейчас же это стало известно всей школе. Зазвонил колокол на общее собрание. Вот отовсюду бегут ребята, книжки побросали; кто отвечал в лабораториях, прямо на середине ответа винта... Шкрабы глаза вытаращили... А это потому, что обыкновенно про общее собрание заранее известно, а тут вдруг ни с того ни с сего в часы занятий. Вот собрались ребята в зале. Шум страшный, крики. Идет Зин-Пална, вся бледная, да и другие шкрабы тоже, видно, не в своей тарелке.
- Кто давал звонок на общее собрание? - спрашивает Зин-Пална.
- Я, - отвечает Сережка Блинов.
- На каком основании во время уроков?
- А на таком основании, что сейчас вся школа узнала страшную несправедливость, и мы все хотим протестовать.
Сережка это говорит, а сам бледный и заикается.
- Какая же несправедливость? - спрашивает Зин-Пална.
- А вот что Чикина не приняла школа. Чикин - наш товарищ, и обязаны были спроситься у нас.
Тут как все заорут:
- Правильно, Блинов!!! Долой шкрабов!
Зин-Пална подняла руку, долго так стояла, потому что шум, потом говорит:
- Это дело надо разобрать в подробностях. Вот вы говорите: несправедливость. А я не могла его принять, во-первых, потому, что здесь не детский дом и жить ему негде, а потом, он жил с беспризорными и, значит, может быть заражен всеми болезнями и всех других перезаразит. Потом, в конце концов, раз у него есть отец, то его нужно отправить к отцу, а вовсе не в школу...
Тут я встал и говорю:
- К отцу его отправлять нельзя, потому что отец его теперь убьет. У него отец пьяница, и видно, что ему несладко живется дома, если он в разваленный подвал убежал.
- В какой такой разваленный подвал? - спрашивает Зин-Пална.
- В самый простой, - отвечаю я.
- А вам, Рябцев, откуда это известно?
- А оттуда и известно, что я там сам был и его видел.
Тут все ребята заорали:
- Браво, Рябцев! Молодец!
А я отвечаю:
- Прошу не орать без толку. Раз я учком, значит, я обязан.
- Ну так вот, - говорит Сережка Блинов. - Школа протестует против того, что заведующая, не спросившись у школы, отправила Чикина в коллектор. И, кроме того, просим сейчас же послать в милицию и доставить его в школу.
- Да что же мы с ним делать-то будем? - спрашивает Зин-Пална.
- Там видно будет. Пойдем к нему на квартиру и потребуем у отца, чтобы он его не бил.
- А он вас так и послушает, - ехидно ввертывает Елникитка.
- Скорее нас послушает, чем вас, - это Сережка отвечает. - И, во всяком случае, мы просим школьных работников ответить, как они думают: имеет в школе какое-нибудь значение самоуправление или нет?
- Да! Да! Просим ответить! - закричали все ребята.
- Я удивляюсь, - говорит Зин-Пална, - на ту неорганизованность, которая в данный момент проявляется. Сорвали занятия, устроили общее собрание. Ну, с этим-то еще можно примириться, раз вышел такой экстренный случай. Но как ведется это экстренное общее собрание? Ни председателя, ни секретаря. Вопросы скомканы в кучу. Ставится вопрос о Чикине, его не решают, сейчас же перескакивают к другому, принципиальному вопросу. Я дальше на таком собрании отказываюсь присутствовать и ухожу, потому что, по моему мнению, такое собрание - позор для школы.
И пошла. За ней сейчас же Елникитка, за ней бочком Алмакфиш и другие шкрабы. Остался только один Никпетож. Сидит и молчит, как воды в рот набрал. Ребята помолчали, потом опять зашумели. И Сережка стукнул кулаком по столу и говорит:
- Я лично считаю, что председатели всякие - это тоже предрассудок. Можно вполне обойтись без председателя. Вот что, ребята, я предлагаю здесь остаться только тем, кто не признает такой формы самоуправления, как у нас. И мы решим, что делать. А остальным - уйти. Конечно, и всем школьным работникам - тоже.
Никпетож сейчас же поднялся и ушел. Ушли кое-кто и из маленьких ребят. Из девчат сейчас же демонстративно ушли Черная Зоя и Лина Г. Остальные остались и постановили "союз". "Союз" решил самоуправления не признавать и выработать свой устав, которому и подчиняться. Обязательное здорованье и вставание отменить. В лабораторию, и в аудиторию, и в зал можно ходить, кто хочет - в шапке, а кто хочет - без шапки. В остальном действовать по уставу, который выработать поручили Сережке Блинову и еще ребятам.
Мне сразу стало жить очень весело. Кстати и мое учкомство кончилось.
4 декабря.
В школе теперь две партии: "школа" и "союз". Оказалось, что за шкрабов довольно много народу. Сегодня у "школьников" было общее собрание для выборов нового учкома, и на этом собрании была половина школы. У нас, "союзников", тоже было собрание, приняли "Устав союза". По этому уставу никто никому не подчиняется, только устанавливается самодисциплина. Всякие пустяки, вроде обязательного здорованья, отменяются, но каждый из "союзников" обязан следить за собой в смысле поведения. Так, например, драться и шуметь во время занятий нельзя. Для сношения со шкрабами и со "школьниками" избран "комиссар иностранных дел" - Сережка Блинов.
Первым долгом Сережке было поручено, чтобы он добился от шкрабов, чтобы Алешку Чикина, доставили из коллектора в школу. Потом был митинг, и все произносили речи.
Потом Сережка отвел меня в сторону и сказал, что так как Никпетож меня любит, то чтобы я к нему пошел и спросил, как он думает насчет "союза", а также и другие шкрабы. Я, конечно, согласился. Только мне непонятно, при чем тут мнение шкрабов: они - сами по себе, а мы - сами по себе. Все-таки я пошел. Никпетож мне сказал следующее:
- Я считаю ваш опыт интересным. По-моему, вы скоро сами убедитесь, что без дисциплины жить нельзя.
Я ответил, что у нас вводится самодисциплина.
- Самодисциплина - палка о двух концах, - сказал Никпетож. - С другой стороны, она как будто хороша, так как устраняет насилие, а с другой стороны, она гораздо тяжелей, чем внешняя дисциплина. Ведь подумать только: все время приходится следить за собой, чтобы как-нибудь не проштрафиться. Это очень быстро надоедает.
Тогда я спросил, как смотрит на это дело Зин-Пална.
- Вы ее недооцениваете, - ответил Никпетож. - Вы считаете, что она поддерживает в школе насилие и, следовательно, является общим врагом всех учеников. На самом деле это не так. Она всех ребят очень любит, а если принуждена поддерживать дисциплину, так это потому, что на ней - тяжелая ответственность. А на ваш "союз" заведующая смотрит так, чтобы вам не мешать. "Пусть, говорит, сами убедятся в нелепости своих поступков".
Я все это рассказал Сережке, он выслушал меня, но ничего не сказал. Домой из школы я сначала провожал Сильфиду, потом она меня провожала, и по дороге мы с ней разговорились насчет "союза". Она говорит, что не верит, чтобы "союз" долго продержался, а вошла в "союз" по товариществу и что сейчас ей очень весело жить. Я сказал, что мне тоже. Мы даже руки потрясли друг другу на прощанье, чего никогда не делали.
6 декабря.
Все как будто пришло в порядок. Шкрабы делают вид, будто не замечают "союза", а мы словно не замечаем шкрабов. Так как в "союзе" постановлено никаких издевательств над "школьниками" не производить, то мы их и не трогаем, тем более что там больше маленькие, а кто из старших - те принципиально думают иначе, чем мы.
Я изо всей силы гоню с зачетами, чтобы погулять во время зимнего перерыва. Никпетожу сдал за ноябрь. Самое трудное для меня - математика и естественная.
7 декабря.
Ванька Петухов в школу не пришел, и я пошел к нему на квартиру. Оказывается, он лежит весь избитый. А избили его беспризорные, потому что подумали, будто он на них донес и потом была облава. Они у него и лоток с папиросами отняли. Он теперь думает поступать на фабрику, тем более что подростков стали принимать больше, чем раньше. Я спросил его: "А как же с ученьем?" - а он говорит, что подростки работают только шесть часов и им всякие льготы для ученья. У него дома все плачут, потому что он почти что один содержит всех. Мне стало очень тяжело, и я ушел.
8 декабря.
Я проходил по залу, как вдруг разразился бой между "школьниками" и "союзниками". Они на нас напали: дали подножку Володьке Шмерцу. Сейчас же подоспели наши, и началась свалка. Дрались, конечно, понарошку, больше так, баловались. И вдруг влетает Зинаидища, начинает топать ногами и кричать как сумасшедшая: "Перестать, перестать!" Мы, конечно, перестали, а она на нас напустилась, что мы из школы делаем улицу, что такая вражда недопустима и что хваленая самодисциплина "союза" себя показывает. Тогда я не выдержал и говорю, что самодисциплина тут ни при чем, потому что мы не дрались, а просто ладошками по бокам. Но она мне и договорить не дала и заявила, что будет со мной говорить на школьном совете.
Посмотрим, что будет. Я сдал наконец зачет за октябрь по математике. Теперь осталось не так уж много, и я гоню вовсю.
10 декабря.
Было очень весело, потому что во время большого перерыва мы, все "союзники", выскочили на двор и стали играть в футбол. Погода довольно теплая, а снег утоптанный, поэтому играть было легко. А "школьники" смотрели на нас с завистью: им тоже очень хотелось играть, но по ихним, школьным, правилам футбол до весны запрещен, - на школьном дворе, по крайней мере. В другие игры можно играть, которые физкультурщик показывает, а в футбол нельзя, потому что, как говорит Зинаидища, "футбол вредно отзывается на занятиях".
Кончился перерыв, а мы все играли... Жалко, что рано темнеет, а то бы так без конца и вкалывал бы. Я забил десять голей, - играю крайнего правого. Сначала играли девчата, а потом, когда организовалась правильная команда, девчат выставили.
11 декабря.
Третьего дня я видел Черную Зою и Лину Г., что они выходили из церкви, а вчера было заседание ячейки, на котором постановили усилить в школе антирелигиозную пропаганду. По этому случаю я пришел в естественную лабораторию, когда там было народу довольно порядочно, и спрашиваю Елникитку:
- Елена Никитична, объясните мне, пожалуйста, насчет бога: есть бог или нет?
- Я, - говорит, - один раз вам уже, Рябцев, сказала, что для кого есть, а для кого нет. Это личное дело каждого.
- Нет, а вообще?
- Общего взгляда не существует.
- А по естественной истории как: существует или нет?
- Естественная история религиозными вопросами не занимается.
Так я и откатился ни с чем, но Елникитку на свежую воду выведу. Пошел по коридору, как вдруг меня догоняет Черная Зоя и говорит:
- Погоди!
Я остановился, а она вся пригнулась, сгорбатилась и говорит шепотом.
- Я тебя, - говорит, - ненавижу и не считаю за человека, а все-таки, как мне тебя жалко, я тебя предупреждаю, что тебе это даром не пройдет и тебе отвечать придется.
- Кому же это я буду отвечать?
- Там узнаешь кому. Святые ангелы от тебя отступились.
Я как захохочу, прямо животу больно стало!
- Передай, - говорю, - святым ангелам от меня в подарок! - И шлепнул ее по спине.
Она запаровозила - и от меня! Я, конечно, гнаться не стал: не люблю я ее, прямо терпеть не могу. От нее церковью пахнет, постным маслом каким-то.
12 декабря.
Сегодня пришлось мне расстаться с милым моим товарищем Ванькой Петуховым. Он пришел в последний раз, - поступает на фабрику. Я было стал ему рассказывать, как у нас в школе дела, но видно, что его уже это не интересует. Синяки у него зажили. Получать он будет двадцать три рубля шестьдесят копеек.
- На папиросах, - говорит, - больше не наработаешь.
Мне страшно жалко, что он уходит от нас. Во-первых, он товарищ хороший, прямо таких поискать, а потом, он умный парень и очень добрый. Я так думаю, что дружить с парнем - это совсем не то, что дружить с девчиной, хотя бы с такой умной, как Сильва. Я, правда, с ней говорю о многом, но все же не обо всем: ведь она многого не поймет. Да потом, разве с ней пойдешь к беспризорным? Она-то, может, и пошла бы, но ведь ее измордуют, а защищаться самостоятельно она не может. Потом, вот, например, девчата в футбол не могут играть как следует, как ни стараются. Потом, у них глаза часто на мокром месте... В общем и целом, как ни верти, а много есть препятствий к настоящей дружбе. Другое дело - дружба с парнем. Жалко мне Ваньку... Конечно, мы будем с ним видеться, а все-таки это уже не то.
13 декабря.
Сегодня из-за "союза" произошел новый прецедент. Сильфида Д. пошла сдавать за ноябрь Алмакфишу, а он ее засыпал, хотя она говорит, что отвечала на все вопросы и доказала все теоремы. Тогда она ему сказала:
- Это вы потому меня засыпаете, что я в "союзе".
Алмакфиш разозлился страшно, назвал ее "дрянной девчонкой" и выставил из лаборатории. Вся группа страшно возмутилась, и мы отправили делегацию к Зинаидище, чтобы Алмакфиш извинился перед Сильфидой. Я входил в делегацию, и когда мы пришли в учительскую, там был и Алмакфиш. Он услышал наше требование и говорит:
- Хорошо, я извиняюсь, я погорячился; но пусть Дубинина раньше извинится передо мной, что она подозревает во мне какие-то посторонние мотивы.
Я тогда сказал:
- Я не знаю, были ли посторонние мотивы, но вся школа знает, что вы Дубинину терпеть не можете и преследуете.
Тогда Алмакфиш взбеленился, начал кричать, что я - дерзкий и грубый парень, и если меня не уймут, то он уйдет из школы, потому что нет никакой возможности заниматься. И он швырнул книжку на стол и ушел из школы. Зинаидища меня оставила в учительской и начала со мной говорить. Она мне доказывала, что если так пойдет дальше, то не будет никакой возможности учиться, и что мы все увлеклись "союзом" и забываем главную и единственную цель - учиться. А я ей ответил, что я с этим согласен, но что не только мы забываем, а и шкрабы забывают, что мы - такие же люди, только молодые и, может, не такие опытные, как они. Например, нельзя нас называть "детьми", "грубыми и дерзкими парнями", "дрянными девчонками" и тому подобное, и это всегда будет вызывать прецеденты. Тут мне Зинаидища сказала, что нельзя говорить "прецедент" и что нужно говорить "инцидент". В общем, мы решили, что завтра я извинюсь перед Алмакфишем и повлияю на Сильфиду в этом же смысле.
А на собрании ячейки было постановлено предложить шкрабам и "союзу" создать согласительную комиссию для ликвидации конфликтов. Сережка Блинов протестовал, но представитель центра его спросил: неужели он хочет настоящего разделения школы на две партии? После чего Сережке пришлось замолчать.
14 декабря.
Согласительная комиссия с участием представителей ячейки постановила отменить обязательное здорованье и вставание. Права учкома расширены: так, например, дела, касающиеся только учеников, будут теперь разбираться только учкомом; в шкрабиловку и в школьный совет пойдут только дела, касающиеся и шкрабов и учеников. В футбол играть можно.
"Союз" кончился.
16 декабря.
Только что я думал, что все кончилось, как вдруг перед зимним перерывом на шкрабиловке шкрабы составили характеристики всех учеников, и каждый желающий мог прочесть свою. Я свою не только прочел, но и списал:
"Р я б ц е в К о с т я, 15 лет. Общее развитие для возраста, безусловно, недостаточное. Ученье дается с большим трудом. Самоуверенность - колоссальная. К общественной работе относится исключительно горячо и нервозно, но быстро остывает. Подростковый возраст и период наступления половой зрелости переживает с исключительными трудностями. Инстинкты преобладают и в силу темперамента требуют немедленного исхода. Груб, дерзок и резок до крайности. Исключительная по силе работа сенсорных и моторных центров создает болезненный и колючий эгоцентризм. Полусознательное отношение к предстоящей взрослой жизни дает пищу интеллекту и его работе над инстинктами. Эта работа происходит и дает некоторые, пока мало заметные, плоды. Типичный подросток по Стэнли Холлу".
Кто такой Стэнли Холл? Наверно, такой же буржуй, не хуже Дальтона... Ходил к Никпетожу спрашивать, что такое "эгоцентризм". Он объяснил, что такой же эгоизм, только еще похуже. Выходит, я - эгоист. Я так думаю, что я - не эгоист, но, конечно, шкрабов не переубедишь. Дело не в этом. Они вот написали, что мне ученье дается с большим трудом. Это может и так, но не объяснено - почему. А это потому, что Дальтон. Не будь Дальтона, ученье мне давалось бы так же, как всем. В прошлом году я учился не лучше и не хуже других, да еще время читать оставалось. А теперь по случаю Дальтона у меня времени не хватает. У Сильвы тоже вроде этого характеристика. Я с ней говорил, и она со мной согласилась, что это из-за Дальтона.
18 декабря.
Сегодня была общая радость, потому что в школу из коллектора привели Алешку Чикина. Мы долго кричали "ура" и его качали. Потом было собрание учкома, которое постановило отправить его к отцу, а с ним вместе, для переговоров, меня и Сережку Блинова. Алешка очень худой и бледный и все молчит. Должно быть, ему жилось несладко что в беспризорных, что в коллекторе. После занятий мы его повели к отцу. Приходим - отец трезвый, сидит и ковыряет шилом сапог, а мать шьет. Мать, как увидела Алешку, сейчас же завыла. А Сережка говорит отцу:
- Вот, гражданин Чикин, мы привели к вам вашего сына. Школа берет за него ручательство на себя, что он будет учиться и вообще вести себя хорошо. Только школа требует, чтобы вы его не били.
Чикин-отец положил шило и говорит:
- Никакого полного права вы не имеете мешаться в мою жизнь! Захочу убью, захочу - живым оставлю. А только он в вашей школе воровать начал, значит, вы его и обучили.
- У нас в школе воровать не обучают, - отвечает Сережка, - а если он проштрафился, то этого больше не будет. Только вы имейте в виду, гражданин Чикин, что, если вы его хоть пальцем тронете, вы будете иметь дело со всей школой и, кроме того, попадете под суд.
Мы, когда вышли, нарочно постояли с Сережкой под окном: видели, как мать Алешку кормила, а отец с ним разговаривал как будто ничего. Мы успокоились и ушли.
19 декабря.
Шел в школу и на улице встретил Лину Г. Вот она подходит ко мне и говорит:
- В последний раз тебя спрашиваю: будешь ты со мной разговаривать или нет?
- В последний раз тебе отвечаю, что так же, как со всеми девчатами.
Она сейчас же откатилась. Вот дуреха-то! Никогда в жизни она меня не спрашивала, а теперь вдруг прилезла: "в последний раз". Она сама от меня отсела, и теперь вдруг разговаривай с ней! Это, должно быть, на нее Черная Зоя влияет. Нет, некоторые девчата есть - просто сумасшедшие. А в школу пришел - там все сидят по лабораториям и зубрят. Я стал ходить по ребятам и расспрашивать, как дела. Оказывается, у огромного большинства зачеты за декабрь не готовы, как и у меня. А у половины, по крайней мере, и за ноябрь еще не сданы. Тогда я набрал ребят, мы пошли в уборную, курили и обсуждали один проект.
Открылась запись в комсомол, и мы с Сильвой подали заявление в ячейку. Говорят, что скоро нашу ячейку присоединят к какой-нибудь производственной. Это очень важно, а то на наших собраниях скучища зеленая.
27 ноября.
Мы с Ванькой Петуховым ходили к беспризорным, и вот что из этого вышло. Я очень люблю таинственность, а это надо было делать очень тайно, потому что если узнают шкрабы, то из этого может выйти целый прецедент. Было это так. Ванька зашел за мной часов в девять, будто в кино, и мы пошли. Был сильный мороз - градусов двадцать. Пришли мы в этот самый разваленный подвал. Нас сначала не пускали, а потом пустили. Подвал громадный, и в нем такой же мороз, как на улице, поэтому в разных углах горят костерики, только они загорожены разным барахлом, чтобы с улицы не было заметно. Когда мы с Ванькой крались по разваленным камням, было очень жутко, так же, как в кино, когда сыщики крадутся. Они нас сначала не тронули, потому что Ваньку знают и считают его за своего. Одеты они все в страшные лохмотья, и запах от ребят идет аховый, все равно как из уборной, даром что мороз... Их там довольно порядочно, и греются у разных костериков: у одного - места всем не хватит. Как Ванька вошел, все на него накинулись:
- Даешь сказку!..
Ванька подсел к костерику и прочел им сказку про серебряное блюдечко и наливное яблочко. Страшная буза! Я и не подозревал никогда, что такая буза может быть в книжке напечатана. Потом беспризорные ребята просили еще, но Ванька не захотел. Тогда они вытащили самогонку и стали угощать. Ванька выпил немножко, я отказался. Потом они стали играть в карты, а мы собрались уходить, как вдруг кто-то тащит меня к костерику. Я упирался, но тот подтащил к самому огню и орет:
- Ребята, это лягавый!
Я поглядел, смотрю: Алешка Чикин, только весь замазанный и в лохмотьях, сразу и не узнаешь. Говорит:
- Ты что, сволочь, прихрял? Сучить сюда явился?!
- Пошел к черту, - я ответил, и ну вырываться.
Ванька, конечно, за меня вступился; мы вырвались... Они - за нами, мы - отбиваться. Тут меня кто-то стукнул прямо под глаз чем-то твердым. Я заорал, потому что было очень больно, но мы с Ванькой выскочили на улицу и дралка. Они было погнались за нами, но тут скоро была освещенная улица и мильтон. Они отстали. Глаз у меня очень сильно болел и распух.
Тут мы с Ванькой стали совещаться, как быть и стоит ли рассказывать кому-нибудь про Алешку Чикина. Решили молчать и никому не рассказывать, потому что его могут здорово притянуть, да и домой ему лучше не показываться: после всего этого отец может убить. Ванька мне тут рассказал, что в этом подвале живут "сшибчики". Они так делают: один прячется в воротах, другой гуляет по улице как милый. Как идет какая-нибудь барыня с ридикюлем, сейчас же который гуляет по улице бросается со всего размаха ей в ноги, а другой из ворот вылетает, выхватывает ридикюль, и оба дралка. Есть и просто воруют из карманов. А то лазают по квартирам. Некоторые и по-русски говорить не умеют, только по-татарски, а воруют не хуже.
Когда я пришел домой, синяк под глазом разросся во всю щеку; папанька сейчас же заметил и спрашивает, что такое. Я ему соврал, что поскользнулся и упал; он мне приложил старый медный пятак. Тут немножко опухоль спала, а завтра в школу придется идти все-таки с синяком.
28 ноября.
Конечно, все ребята спрашивали насчет синяка, особенно приставала Сильва, так что я даже к черту ее послал. Елникитка поглядела подозрительно и определенно насмешливо, но я не захотел новой бузы и промолчал.
В "Красном ученике" написана правильная статейка насчет общественной работы. Я ее списал.
"У нас в школе проводится Дальтон-план. Задают на месяц задания по всем предметам, и мы должны их самостоятельно проработать. Скажет преподаватель, что такое-то задание нужно проработать по такой-то книге, а книгу нигде невозможно достать, покупать же для каждого задания немыслимо.
Потом, помимо научных занятий, ведутся общественные работы, и на их выполнение назначаются и выбираются те ребята, которые наиболее сильны в этом отношении, и получается невязка, что одни завалены общественной работой, а у других совсем ее нет. Надо сказать, что в наших научных лабораториях всегда так шумно, что очень трудно сосредоточиться на чем-нибудь, и потому ученикам приходится заниматься предметами дома. Кончаем мы занятия в семь часов, и те, у которых нет общественной работы, спокойно уходят, а тем, которые завалены общественной работой, приходится оставаться в школе и выполнять ее. Конечно, за вечер ничего не выполнишь, и приходится собирать на общественные работы утром, когда работает первая смена. А когда наша вторая смена соберется - опять работать в лабораториях нельзя, потому что шумно... Так каждый день. Прошел месяц, пора сдавать задания, а ничего не готово. А у которых нет общественной работы спокойно сделают задания дома и сдают их к сроку".
Там еще написано, но и этого довольно, чтобы увидеть, что учкомам и дохнуть некогда. А тут еще редкомиссия, да украшательная, да класском, да еще объяснения со шкрабами за всю группу... Чертов Дальтон, чтоб ему провалиться!
30 ноября.
Завтра сдавать за ноябрь, а я, конечно, ничего не сдам, а когда сдам - неизвестно... У некоторых тоже такое положение. Хорошо, что подходит срок моему учкому, а то бы никак не выпутаться. Одна надежда на зимний перерыв. Сильва тоже не надеется сдать ничего - из-за учкомства. Чертов Дальтон!
Весь вечер после школы мы с Сильвой проходили по улицам, и она мне очень много рассказывала про свою жизнь. Оказывается, ее отец подал на мать в суд развод, и она теперь не знает, к кому идти жить. И все время дома драка и скандал. Она и старается как можно меньше показываться домой. Потом она стала спрашивать меня про цель жизни. Я ей сказал, что цель в жизни - это прожить с пользой для себя и для других и потом бороться за всеобщий коммунизм. Тогда она призналась мне, что ей так тяжело было, она даже хотела самоубиться. Я ей ответил, что это очень глупо и что есть люди - живут хуже нас, например, беспризорные. И потом, самоубиваться это интеллигентщина. В старой школе самоубивались из-за шкрабов, а мы в таком положении, что еще можем бороться со шкрабами, и, кроме того, есть комсомол, в который нас, наверное, примут, потому что мы оба социального происхождения пролетарского. Тогда Сильва успокоилась, и я проводил ее домой.
ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ
3 декабря.
Меня и Сильву утвердили кандидатами комсомола. Это - вася, только плохо то, что надо обязательно посещать заседания ячейки. А и так некогда. Ладно! Как-нибудь справлюсь.
4 декабря.
Сегодня во время занятий в школу явилась милиция. Вызвали Зин-Палну и спрашивают ее:
- Ваш ученик Алексей Чикин?
Она говорит, что наш.
- Ну так вот, примите его под расписку, а то он адреса своего не говорит, у нас его держать негде.
- А как он попал в милицию? - спрашивает Зин-Пална.
- Во время облавы на беспризорных задержан.
Тогда Зин-Пална вдруг и говорит:
- Нет, я отказываюсь его принимать. Ведите его в коллектор для беспризорных.
Это слышали некоторые ребята, и сейчас же это стало известно всей школе. Зазвонил колокол на общее собрание. Вот отовсюду бегут ребята, книжки побросали; кто отвечал в лабораториях, прямо на середине ответа винта... Шкрабы глаза вытаращили... А это потому, что обыкновенно про общее собрание заранее известно, а тут вдруг ни с того ни с сего в часы занятий. Вот собрались ребята в зале. Шум страшный, крики. Идет Зин-Пална, вся бледная, да и другие шкрабы тоже, видно, не в своей тарелке.
- Кто давал звонок на общее собрание? - спрашивает Зин-Пална.
- Я, - отвечает Сережка Блинов.
- На каком основании во время уроков?
- А на таком основании, что сейчас вся школа узнала страшную несправедливость, и мы все хотим протестовать.
Сережка это говорит, а сам бледный и заикается.
- Какая же несправедливость? - спрашивает Зин-Пална.
- А вот что Чикина не приняла школа. Чикин - наш товарищ, и обязаны были спроситься у нас.
Тут как все заорут:
- Правильно, Блинов!!! Долой шкрабов!
Зин-Пална подняла руку, долго так стояла, потому что шум, потом говорит:
- Это дело надо разобрать в подробностях. Вот вы говорите: несправедливость. А я не могла его принять, во-первых, потому, что здесь не детский дом и жить ему негде, а потом, он жил с беспризорными и, значит, может быть заражен всеми болезнями и всех других перезаразит. Потом, в конце концов, раз у него есть отец, то его нужно отправить к отцу, а вовсе не в школу...
Тут я встал и говорю:
- К отцу его отправлять нельзя, потому что отец его теперь убьет. У него отец пьяница, и видно, что ему несладко живется дома, если он в разваленный подвал убежал.
- В какой такой разваленный подвал? - спрашивает Зин-Пална.
- В самый простой, - отвечаю я.
- А вам, Рябцев, откуда это известно?
- А оттуда и известно, что я там сам был и его видел.
Тут все ребята заорали:
- Браво, Рябцев! Молодец!
А я отвечаю:
- Прошу не орать без толку. Раз я учком, значит, я обязан.
- Ну так вот, - говорит Сережка Блинов. - Школа протестует против того, что заведующая, не спросившись у школы, отправила Чикина в коллектор. И, кроме того, просим сейчас же послать в милицию и доставить его в школу.
- Да что же мы с ним делать-то будем? - спрашивает Зин-Пална.
- Там видно будет. Пойдем к нему на квартиру и потребуем у отца, чтобы он его не бил.
- А он вас так и послушает, - ехидно ввертывает Елникитка.
- Скорее нас послушает, чем вас, - это Сережка отвечает. - И, во всяком случае, мы просим школьных работников ответить, как они думают: имеет в школе какое-нибудь значение самоуправление или нет?
- Да! Да! Просим ответить! - закричали все ребята.
- Я удивляюсь, - говорит Зин-Пална, - на ту неорганизованность, которая в данный момент проявляется. Сорвали занятия, устроили общее собрание. Ну, с этим-то еще можно примириться, раз вышел такой экстренный случай. Но как ведется это экстренное общее собрание? Ни председателя, ни секретаря. Вопросы скомканы в кучу. Ставится вопрос о Чикине, его не решают, сейчас же перескакивают к другому, принципиальному вопросу. Я дальше на таком собрании отказываюсь присутствовать и ухожу, потому что, по моему мнению, такое собрание - позор для школы.
И пошла. За ней сейчас же Елникитка, за ней бочком Алмакфиш и другие шкрабы. Остался только один Никпетож. Сидит и молчит, как воды в рот набрал. Ребята помолчали, потом опять зашумели. И Сережка стукнул кулаком по столу и говорит:
- Я лично считаю, что председатели всякие - это тоже предрассудок. Можно вполне обойтись без председателя. Вот что, ребята, я предлагаю здесь остаться только тем, кто не признает такой формы самоуправления, как у нас. И мы решим, что делать. А остальным - уйти. Конечно, и всем школьным работникам - тоже.
Никпетож сейчас же поднялся и ушел. Ушли кое-кто и из маленьких ребят. Из девчат сейчас же демонстративно ушли Черная Зоя и Лина Г. Остальные остались и постановили "союз". "Союз" решил самоуправления не признавать и выработать свой устав, которому и подчиняться. Обязательное здорованье и вставание отменить. В лабораторию, и в аудиторию, и в зал можно ходить, кто хочет - в шапке, а кто хочет - без шапки. В остальном действовать по уставу, который выработать поручили Сережке Блинову и еще ребятам.
Мне сразу стало жить очень весело. Кстати и мое учкомство кончилось.
4 декабря.
В школе теперь две партии: "школа" и "союз". Оказалось, что за шкрабов довольно много народу. Сегодня у "школьников" было общее собрание для выборов нового учкома, и на этом собрании была половина школы. У нас, "союзников", тоже было собрание, приняли "Устав союза". По этому уставу никто никому не подчиняется, только устанавливается самодисциплина. Всякие пустяки, вроде обязательного здорованья, отменяются, но каждый из "союзников" обязан следить за собой в смысле поведения. Так, например, драться и шуметь во время занятий нельзя. Для сношения со шкрабами и со "школьниками" избран "комиссар иностранных дел" - Сережка Блинов.
Первым долгом Сережке было поручено, чтобы он добился от шкрабов, чтобы Алешку Чикина, доставили из коллектора в школу. Потом был митинг, и все произносили речи.
Потом Сережка отвел меня в сторону и сказал, что так как Никпетож меня любит, то чтобы я к нему пошел и спросил, как он думает насчет "союза", а также и другие шкрабы. Я, конечно, согласился. Только мне непонятно, при чем тут мнение шкрабов: они - сами по себе, а мы - сами по себе. Все-таки я пошел. Никпетож мне сказал следующее:
- Я считаю ваш опыт интересным. По-моему, вы скоро сами убедитесь, что без дисциплины жить нельзя.
Я ответил, что у нас вводится самодисциплина.
- Самодисциплина - палка о двух концах, - сказал Никпетож. - С другой стороны, она как будто хороша, так как устраняет насилие, а с другой стороны, она гораздо тяжелей, чем внешняя дисциплина. Ведь подумать только: все время приходится следить за собой, чтобы как-нибудь не проштрафиться. Это очень быстро надоедает.
Тогда я спросил, как смотрит на это дело Зин-Пална.
- Вы ее недооцениваете, - ответил Никпетож. - Вы считаете, что она поддерживает в школе насилие и, следовательно, является общим врагом всех учеников. На самом деле это не так. Она всех ребят очень любит, а если принуждена поддерживать дисциплину, так это потому, что на ней - тяжелая ответственность. А на ваш "союз" заведующая смотрит так, чтобы вам не мешать. "Пусть, говорит, сами убедятся в нелепости своих поступков".
Я все это рассказал Сережке, он выслушал меня, но ничего не сказал. Домой из школы я сначала провожал Сильфиду, потом она меня провожала, и по дороге мы с ней разговорились насчет "союза". Она говорит, что не верит, чтобы "союз" долго продержался, а вошла в "союз" по товариществу и что сейчас ей очень весело жить. Я сказал, что мне тоже. Мы даже руки потрясли друг другу на прощанье, чего никогда не делали.
6 декабря.
Все как будто пришло в порядок. Шкрабы делают вид, будто не замечают "союза", а мы словно не замечаем шкрабов. Так как в "союзе" постановлено никаких издевательств над "школьниками" не производить, то мы их и не трогаем, тем более что там больше маленькие, а кто из старших - те принципиально думают иначе, чем мы.
Я изо всей силы гоню с зачетами, чтобы погулять во время зимнего перерыва. Никпетожу сдал за ноябрь. Самое трудное для меня - математика и естественная.
7 декабря.
Ванька Петухов в школу не пришел, и я пошел к нему на квартиру. Оказывается, он лежит весь избитый. А избили его беспризорные, потому что подумали, будто он на них донес и потом была облава. Они у него и лоток с папиросами отняли. Он теперь думает поступать на фабрику, тем более что подростков стали принимать больше, чем раньше. Я спросил его: "А как же с ученьем?" - а он говорит, что подростки работают только шесть часов и им всякие льготы для ученья. У него дома все плачут, потому что он почти что один содержит всех. Мне стало очень тяжело, и я ушел.
8 декабря.
Я проходил по залу, как вдруг разразился бой между "школьниками" и "союзниками". Они на нас напали: дали подножку Володьке Шмерцу. Сейчас же подоспели наши, и началась свалка. Дрались, конечно, понарошку, больше так, баловались. И вдруг влетает Зинаидища, начинает топать ногами и кричать как сумасшедшая: "Перестать, перестать!" Мы, конечно, перестали, а она на нас напустилась, что мы из школы делаем улицу, что такая вражда недопустима и что хваленая самодисциплина "союза" себя показывает. Тогда я не выдержал и говорю, что самодисциплина тут ни при чем, потому что мы не дрались, а просто ладошками по бокам. Но она мне и договорить не дала и заявила, что будет со мной говорить на школьном совете.
Посмотрим, что будет. Я сдал наконец зачет за октябрь по математике. Теперь осталось не так уж много, и я гоню вовсю.
10 декабря.
Было очень весело, потому что во время большого перерыва мы, все "союзники", выскочили на двор и стали играть в футбол. Погода довольно теплая, а снег утоптанный, поэтому играть было легко. А "школьники" смотрели на нас с завистью: им тоже очень хотелось играть, но по ихним, школьным, правилам футбол до весны запрещен, - на школьном дворе, по крайней мере. В другие игры можно играть, которые физкультурщик показывает, а в футбол нельзя, потому что, как говорит Зинаидища, "футбол вредно отзывается на занятиях".
Кончился перерыв, а мы все играли... Жалко, что рано темнеет, а то бы так без конца и вкалывал бы. Я забил десять голей, - играю крайнего правого. Сначала играли девчата, а потом, когда организовалась правильная команда, девчат выставили.
11 декабря.
Третьего дня я видел Черную Зою и Лину Г., что они выходили из церкви, а вчера было заседание ячейки, на котором постановили усилить в школе антирелигиозную пропаганду. По этому случаю я пришел в естественную лабораторию, когда там было народу довольно порядочно, и спрашиваю Елникитку:
- Елена Никитична, объясните мне, пожалуйста, насчет бога: есть бог или нет?
- Я, - говорит, - один раз вам уже, Рябцев, сказала, что для кого есть, а для кого нет. Это личное дело каждого.
- Нет, а вообще?
- Общего взгляда не существует.
- А по естественной истории как: существует или нет?
- Естественная история религиозными вопросами не занимается.
Так я и откатился ни с чем, но Елникитку на свежую воду выведу. Пошел по коридору, как вдруг меня догоняет Черная Зоя и говорит:
- Погоди!
Я остановился, а она вся пригнулась, сгорбатилась и говорит шепотом.
- Я тебя, - говорит, - ненавижу и не считаю за человека, а все-таки, как мне тебя жалко, я тебя предупреждаю, что тебе это даром не пройдет и тебе отвечать придется.
- Кому же это я буду отвечать?
- Там узнаешь кому. Святые ангелы от тебя отступились.
Я как захохочу, прямо животу больно стало!
- Передай, - говорю, - святым ангелам от меня в подарок! - И шлепнул ее по спине.
Она запаровозила - и от меня! Я, конечно, гнаться не стал: не люблю я ее, прямо терпеть не могу. От нее церковью пахнет, постным маслом каким-то.
12 декабря.
Сегодня пришлось мне расстаться с милым моим товарищем Ванькой Петуховым. Он пришел в последний раз, - поступает на фабрику. Я было стал ему рассказывать, как у нас в школе дела, но видно, что его уже это не интересует. Синяки у него зажили. Получать он будет двадцать три рубля шестьдесят копеек.
- На папиросах, - говорит, - больше не наработаешь.
Мне страшно жалко, что он уходит от нас. Во-первых, он товарищ хороший, прямо таких поискать, а потом, он умный парень и очень добрый. Я так думаю, что дружить с парнем - это совсем не то, что дружить с девчиной, хотя бы с такой умной, как Сильва. Я, правда, с ней говорю о многом, но все же не обо всем: ведь она многого не поймет. Да потом, разве с ней пойдешь к беспризорным? Она-то, может, и пошла бы, но ведь ее измордуют, а защищаться самостоятельно она не может. Потом, вот, например, девчата в футбол не могут играть как следует, как ни стараются. Потом, у них глаза часто на мокром месте... В общем и целом, как ни верти, а много есть препятствий к настоящей дружбе. Другое дело - дружба с парнем. Жалко мне Ваньку... Конечно, мы будем с ним видеться, а все-таки это уже не то.
13 декабря.
Сегодня из-за "союза" произошел новый прецедент. Сильфида Д. пошла сдавать за ноябрь Алмакфишу, а он ее засыпал, хотя она говорит, что отвечала на все вопросы и доказала все теоремы. Тогда она ему сказала:
- Это вы потому меня засыпаете, что я в "союзе".
Алмакфиш разозлился страшно, назвал ее "дрянной девчонкой" и выставил из лаборатории. Вся группа страшно возмутилась, и мы отправили делегацию к Зинаидище, чтобы Алмакфиш извинился перед Сильфидой. Я входил в делегацию, и когда мы пришли в учительскую, там был и Алмакфиш. Он услышал наше требование и говорит:
- Хорошо, я извиняюсь, я погорячился; но пусть Дубинина раньше извинится передо мной, что она подозревает во мне какие-то посторонние мотивы.
Я тогда сказал:
- Я не знаю, были ли посторонние мотивы, но вся школа знает, что вы Дубинину терпеть не можете и преследуете.
Тогда Алмакфиш взбеленился, начал кричать, что я - дерзкий и грубый парень, и если меня не уймут, то он уйдет из школы, потому что нет никакой возможности заниматься. И он швырнул книжку на стол и ушел из школы. Зинаидища меня оставила в учительской и начала со мной говорить. Она мне доказывала, что если так пойдет дальше, то не будет никакой возможности учиться, и что мы все увлеклись "союзом" и забываем главную и единственную цель - учиться. А я ей ответил, что я с этим согласен, но что не только мы забываем, а и шкрабы забывают, что мы - такие же люди, только молодые и, может, не такие опытные, как они. Например, нельзя нас называть "детьми", "грубыми и дерзкими парнями", "дрянными девчонками" и тому подобное, и это всегда будет вызывать прецеденты. Тут мне Зинаидища сказала, что нельзя говорить "прецедент" и что нужно говорить "инцидент". В общем, мы решили, что завтра я извинюсь перед Алмакфишем и повлияю на Сильфиду в этом же смысле.
А на собрании ячейки было постановлено предложить шкрабам и "союзу" создать согласительную комиссию для ликвидации конфликтов. Сережка Блинов протестовал, но представитель центра его спросил: неужели он хочет настоящего разделения школы на две партии? После чего Сережке пришлось замолчать.
14 декабря.
Согласительная комиссия с участием представителей ячейки постановила отменить обязательное здорованье и вставание. Права учкома расширены: так, например, дела, касающиеся только учеников, будут теперь разбираться только учкомом; в шкрабиловку и в школьный совет пойдут только дела, касающиеся и шкрабов и учеников. В футбол играть можно.
"Союз" кончился.
16 декабря.
Только что я думал, что все кончилось, как вдруг перед зимним перерывом на шкрабиловке шкрабы составили характеристики всех учеников, и каждый желающий мог прочесть свою. Я свою не только прочел, но и списал:
"Р я б ц е в К о с т я, 15 лет. Общее развитие для возраста, безусловно, недостаточное. Ученье дается с большим трудом. Самоуверенность - колоссальная. К общественной работе относится исключительно горячо и нервозно, но быстро остывает. Подростковый возраст и период наступления половой зрелости переживает с исключительными трудностями. Инстинкты преобладают и в силу темперамента требуют немедленного исхода. Груб, дерзок и резок до крайности. Исключительная по силе работа сенсорных и моторных центров создает болезненный и колючий эгоцентризм. Полусознательное отношение к предстоящей взрослой жизни дает пищу интеллекту и его работе над инстинктами. Эта работа происходит и дает некоторые, пока мало заметные, плоды. Типичный подросток по Стэнли Холлу".
Кто такой Стэнли Холл? Наверно, такой же буржуй, не хуже Дальтона... Ходил к Никпетожу спрашивать, что такое "эгоцентризм". Он объяснил, что такой же эгоизм, только еще похуже. Выходит, я - эгоист. Я так думаю, что я - не эгоист, но, конечно, шкрабов не переубедишь. Дело не в этом. Они вот написали, что мне ученье дается с большим трудом. Это может и так, но не объяснено - почему. А это потому, что Дальтон. Не будь Дальтона, ученье мне давалось бы так же, как всем. В прошлом году я учился не лучше и не хуже других, да еще время читать оставалось. А теперь по случаю Дальтона у меня времени не хватает. У Сильвы тоже вроде этого характеристика. Я с ней говорил, и она со мной согласилась, что это из-за Дальтона.
18 декабря.
Сегодня была общая радость, потому что в школу из коллектора привели Алешку Чикина. Мы долго кричали "ура" и его качали. Потом было собрание учкома, которое постановило отправить его к отцу, а с ним вместе, для переговоров, меня и Сережку Блинова. Алешка очень худой и бледный и все молчит. Должно быть, ему жилось несладко что в беспризорных, что в коллекторе. После занятий мы его повели к отцу. Приходим - отец трезвый, сидит и ковыряет шилом сапог, а мать шьет. Мать, как увидела Алешку, сейчас же завыла. А Сережка говорит отцу:
- Вот, гражданин Чикин, мы привели к вам вашего сына. Школа берет за него ручательство на себя, что он будет учиться и вообще вести себя хорошо. Только школа требует, чтобы вы его не били.
Чикин-отец положил шило и говорит:
- Никакого полного права вы не имеете мешаться в мою жизнь! Захочу убью, захочу - живым оставлю. А только он в вашей школе воровать начал, значит, вы его и обучили.
- У нас в школе воровать не обучают, - отвечает Сережка, - а если он проштрафился, то этого больше не будет. Только вы имейте в виду, гражданин Чикин, что, если вы его хоть пальцем тронете, вы будете иметь дело со всей школой и, кроме того, попадете под суд.
Мы, когда вышли, нарочно постояли с Сережкой под окном: видели, как мать Алешку кормила, а отец с ним разговаривал как будто ничего. Мы успокоились и ушли.
19 декабря.
Шел в школу и на улице встретил Лину Г. Вот она подходит ко мне и говорит:
- В последний раз тебя спрашиваю: будешь ты со мной разговаривать или нет?
- В последний раз тебе отвечаю, что так же, как со всеми девчатами.
Она сейчас же откатилась. Вот дуреха-то! Никогда в жизни она меня не спрашивала, а теперь вдруг прилезла: "в последний раз". Она сама от меня отсела, и теперь вдруг разговаривай с ней! Это, должно быть, на нее Черная Зоя влияет. Нет, некоторые девчата есть - просто сумасшедшие. А в школу пришел - там все сидят по лабораториям и зубрят. Я стал ходить по ребятам и расспрашивать, как дела. Оказывается, у огромного большинства зачеты за декабрь не готовы, как и у меня. А у половины, по крайней мере, и за ноябрь еще не сданы. Тогда я набрал ребят, мы пошли в уборную, курили и обсуждали один проект.