— Да не гони ты так! — хрипло взмолился Ройтс. — Дай передохнуть, — у него в руках белел сверток с «франкотом». Пуглов прижимал к боку висевшую на плече сумку с деньгами.
— Где-то тут спасалка — слева или справа? — спросил Пуглов. — Так затрахали мозги, что ни черта не соображаю.
Они вдруг услышали, как с сиреной промчалась милицейская машина. В дюнах было светло и тихо. Где-то сбоку вскрикнула разбуженная сойка и тут же умолкла. По траве, словно звезды на небе, пластались огоньки светляков. Они мерцали зеленоватым светом и было в этом что-то таинственное, неземное.
— Гоним! — подхватился Ройтс.
Две мощные мужские фигуры устремились на высокую дюну, и вскоре перед ними открылась безмятежная ширь моря, с корабельными огнями на горизонте. Справа, отражаясь в воде, затих ресторан «Морская жемчужина», ближе к ним, золотилось светом окно спасательной станции. Но они прошли мимо нее, спустились почти к самой кромке воды. Со станции несся голос Шуфутинского: «Эй, наяривай, пой, седой, чтоб слеза прошибала в штык, я теперь на всю жизнь блатной, эх, амнистия, пой, старик…»
— Что-то не видно катера, — панически засуетился Ройтс. — Он всегда был здесь…
— Возвращаемся к спасалке! — Пуглов широким шагом направился назад, к домику станции. И действительно, возле гаража, под навесом, белел двухмоторный катер на колесах. В случае необходимости его можно было быстро докатить до воды.
Ройтс, нетерпеливо бросив на дно катера сверток, потянул судно на себя. Тележка легко стронулась с места, но тут же звякнула цепь, и катер замер на месте.
— Алик, взгляни, что там его держит.
— Цепь и замок.
Где-то наверху скрипнула дверь и через несколько мгновений раздался голос, который они оба знали.
— Какое дерьмо там ищет вчерашний день?
— Это Король, — шепнул Пуглову Ройтс и машинально дотронулся до того места, где когда-то был зуб. — Я надеялся, что он, сучара, сегодня не работает.
— Придется с ним поговорить по душам. Оставайся здесь, а я пойду на переговоры, — Пуглов направился в сторону лестницы, ведущей наверх, к спасалке.
Через минуту донеслось:
— Юрик, не мешай! Так сложилась ситуация, нам надо отсюда побыстрее слинять.
— Не по адресу, блондин, обращаешься! Я казенным имуществом не торгую и не даю напрокат…Впрочем, сколько кладешь на бочку?
— А сколько надо? — Альфонс спешил и говорил без обиняков.
— А во сколько штук ты оцениваешь свою коммерческую душонку? Сколько мне надо, ты все равно не дашь…Эй, хлопцы, — крикнул Король в открытую дверь спасалки, — тут нам предлагают сделку века.
В проеме дверей появились два молодых парня, которые только что кончили жонглировать гирями. При их появлении Король двинулся на Пуглова.
— Ты сам сойдешь с лестницы или тебе помочь? — насмешливо-угрожающе поинтересовался Юрка.
Один из парней стал приближаться к Пуглову.
Ройтс начал нервничать. Он крикнул: «Алик, кидай сюда торбу!» Король удивленно замер и зырнул вниз.
— Да тут, оказывается, целая шобла! Эй, Таракан, поди сюда, я тебе золотую фиксу вставлю.
— У твоей Монтаны хорошо работает передок и очаровательная бородавка на лобке…
Король попробовал ногой достать Пуглова, но ему не хватило техничности — поскользнувшись на ступенях, он схватился за перила и начал по ним сползать вниз. А там его уже ждали кулаки Альфонса. Два хороших подцепа в подбородок Короля, несколько его отрезвили. Встав на корячки, Юрка мотал головой, словно молодой бычок, получивший в загривок укол шпагой.
В темноте всколыхнулось белое полотнище. Это Ройтс распеленывал обрез. Он действовал так уверенно, как будто всю жизнь был инструктором по этой заморской штуковине. Звякнули раскрывшиеся стволы, затем два из них чмокнули — это Ройтс вогнал в них патроны.
Когда помощники Короля подошли к Пуглову и хотели приняться за капитальный мордобой, в тишине раздался сухой выстрел. Эхо от него прерывисто полетело в дюны. Еще дымился ствол «парабеллума», а один из двух парней, согнувшись в три погибели, метался по откосу дюны. Король рванул наверх и скрылся в светлом дверном проеме.
Реакции Короля можно было позавидовать: он метнулся к шкафу и вытащил оттуда завернутый в старый тельник какой-то предмет. Разматывая его на ходу, он вышел на площадку перед дверью станции. Свет, идущий из глубины ярко освещенного помещения, высветил Ройтсу искаженное ненавистью лицо Короля и нечто очень похожее на короткоствольный автомат, который тот держал в руках… Круглая стриженная голова Короля отчетливо контурилась на фоне зеленоватого неба.
Юрка в три прыжка достиг края площадки и оттуда, наскоро прицелившись, выстрелил по Пуглову. И, видимо, попал. Ройтс видел как его друг дернулся всем корпусом, затем медленно склонился и уткнулся носом в ступеньку.
Ройтс, не раздумывая, поднял обрез до уровня глаз и, не таясь, выкрикнул:
— Эй, Король, привет Монтане! — и Таракан нажал на спусковой крючок. Он видел, как заряд плотным снопом улетел в сторону Короля. И в том месте, где только что самовыражалась человеческая плоть, осталась сумеречная пустота. Король наотмашь упал на землю и выпавший из его рук автомат, издал прощальный металлический гул.
Ройтс перевел взгляд на небо. Все нутро Таракана вибрировало и наливалось безумием. Решительно он направил стволы обреза в замок, держащий катер на привязи. И снова выстрелил. Теперь, должно быть, весь город знал, где их искать. Он вытащил из борта катера искореженный дробью болт вместе с замком, а саму тележку развернул и покатил в сторону залива. Оставив ее у воды, сам побежал к Пуглову. Тот, лежа на песке, руками загребал вокруг себя землю и стонал.
— Все, приехали, — с трудом выдавил из себя Альфонс. — Теперь ты дичь для охоты. — И он вдруг затих, опустив лицо в песок.
Ройтс взял его за плечо и перевернул на спину. Чуть ниже левой ключицы, сквозь клочья куртки, виднелось кровавое месиво. Пуглов с трудом дышал, видимо, из-за пули, пробившей легкое, произошел спонтанный пневмоторакс, перехвативший дыхание.
— Алик, вставай! — пытался привести его в чувство Ройтс, хотя отчетливо понимал, что Альфонс уже не ходок. Казалось, вялое тело ему не повиновалось. Но вдруг, на какое-то мгновение, глаза Пуглова открылись и рука цепко взяла Ройтса за ворот куртки, притянула к себе.
— Скажи, Игорь, что ты сделал с Танькой? — прохрипел Пуглов.
Такой поворот был совершенно неожиданным для Ройтса и он в растерянности не мог найти подходящих слов.
— Ничего не было… Пустяки и я не знаю, что она тебе наплела, — но слова Ройтса были неубедительны и они оба это прекрасно понимали.
— Говори…Ну, Таракаша, что же ты заткнулся? — голос Пуглова набирал уже агонизирующую силу.
— Клянусь, ничего особенного не было… обычный по пьяни минет — едва вымолвил он и сам не поверил своему голосу. Пуглов, кажется, намертво прицепил его к себе. Ройтс стал задыхаться — ворот куртки сдавливал горло.
— Ты предал меня… Уходи, дешевка, — и пальцы Пуглова разжались, тело его вздрогнуло, а голова дотоле лежащая прямо, вдруг отвалилась набок. Изо рта выкатилась капелька крови.
Ройтс приподнял Альфонсу голову и увидел, как булькающе начала вырываться у него изо рта кровь. Глаза уже не светились, они закатились под лоб и тихо там умирали.
Таракан опустил голову Пуглова на песок и поднялся на ноги. Кругом стояла оглушительная тишина, ему даже показалось, что все в мире соревновалось за абсолютный покой. Он подхватил лежащую рядом с Пугловым сумку с деньгами и, не оборачиваясь, побежал к катеру. Напрягаясь изо всех сил, он покатил его к воде.
Пахло порохом, морской травой и еще чем-то неуловимым, отчего ему становилось жутко. «Неужели запах человеческой крови так далеко разлетается?» — подумал Ройтс.
Он вошел в воду и еще долго продвигался по ней, пока катер сам не сполз с тележки и не закачался на легкой волне.
Из-за нервотрепки он не сразу завел двигатели. Куда-то запропастился в темноте стартовый шнурок. Наконец, он разобрался что к чему и два спаренных двигателя несколько раз мощно чихнули, винты пустили круговерть, и катер ожил недюжинной энергией. Ройтс взял в руки штурвал и стал ориентироваться по далеким огням. Справа ярко мерцали маяки: ближайший в устье реки, другой — на припортовом Северном молу. И там же пунктиром тянулись огоньки дальнего рейда.
Ройтс осмотрелся и повернул нос катера в противоположную от маяков сторону. Ему вдруг отчетливо послышались слова Пуглова: «Не туда рулишь, черт тебя подери!» Он знал, что эти слова всего лишь игра воспаленного воображения и тем не менее, он вслух ответил: «Пойдем на Дымчатый мыс…Видишь огоньки на краю синей полосы?»
Нащупав в кармане «севредол», он выщелкнул из фольги три таблетки и положил их в рот. Разжевал. Они были сухие и пресные, как мел.
Моторы пружинисто набирали обороты, форштевень легко разбивал пологие волны. Прибавляя скорость, катер с ветерком уходил на Запад. Берег темной полосой постепенно удалялся. И все внимание Таракана было обращено туда, где различалась черная стена сосен и так же едва просматриваемая песчаная полоска земли.
Ройтс находился в наркотическом полузабытье. Из-за шума моторов и ветра в ушах он не слышал бешеных ударов своего сердца и тем более не слышал лая милицейских собак, приведших опергруппу на берег залива. И когда он услышал выстрелы, ничего в нем не изменилось. Он видел, как веер трассирующих пуль прошел в метрах ста пятидесяти левее катера и подумал — это ночные ласточки устремились на юг. А может, это вовсе и не ласточки, подумал Ройтс, может, это рой пчел, которые в его детстве гнездились на солнечном берегу — крутом и ослепительно белом.
Ему стало легко и отрадно, он помахал берегу рукой, затем наклонился к правому борту и попытался зачерпнуть горсть воды. На мгновение он выпустил из руку штурвал и суденышко, потеряв управление, начало опасно рыскать среди волн. Это было роковое мгновение: он не расслышал и не усмотрел небольшую рыболовецкую посудину, на которой пятеро рыбаков, упившись в стельку, спали мертвецким сном. А от юного моториста, стоявшего на штурвале, толку было мало — он зачарованно уставился в ночное, полное звезд, небо и, кажется, тоже спал с открытыми глазами.
Какая-то неведомая сила влекла эти два небольших суденышка к их мистическому концу.
В последний момент Ройтс все же разглядел что-то темно-бесформенное, неумолимо приближающееся, но уже был бессилен что-либо изменить. Его руки обмякли и двумя тряпочными жгутами соскользнули со штурвала…
Спасательный катер угодил в самое то место рыбацкой шхуны, где устроены баки с горючим и, прорезав форштевнем борт, чиркнул по разлившейся солярке.
Горячим гейзером его подняло в воздух и, пока он летел, ему привиделась Лелька. Она лежала голая на гладильной доске, привязанная бельевой веревкой, а он ей ласково говорил: «Потерпи, это не больно. Пила „Дружба“ делает надрезы абсолютно безболезненные…» Но видения вдруг покрылись кроваво-розовым флером: рваный кусок железа вонзился Ройтсу в самый кадык и потянул его в вечное безмолвие. На мгновение он ощутил бесполезную прохладу воды и увидел ослепительный факел, который вознесся над морем и который, как ему мерещилось, еще целую вечность виднелся из-под воды. Однако погружение в бездну было молниеносным и Ройтс успел достичь дна еще до того, как над ним распахнулась и снова захлопнулась звездная ширь…
P.S.
— Где-то тут спасалка — слева или справа? — спросил Пуглов. — Так затрахали мозги, что ни черта не соображаю.
Они вдруг услышали, как с сиреной промчалась милицейская машина. В дюнах было светло и тихо. Где-то сбоку вскрикнула разбуженная сойка и тут же умолкла. По траве, словно звезды на небе, пластались огоньки светляков. Они мерцали зеленоватым светом и было в этом что-то таинственное, неземное.
— Гоним! — подхватился Ройтс.
Две мощные мужские фигуры устремились на высокую дюну, и вскоре перед ними открылась безмятежная ширь моря, с корабельными огнями на горизонте. Справа, отражаясь в воде, затих ресторан «Морская жемчужина», ближе к ним, золотилось светом окно спасательной станции. Но они прошли мимо нее, спустились почти к самой кромке воды. Со станции несся голос Шуфутинского: «Эй, наяривай, пой, седой, чтоб слеза прошибала в штык, я теперь на всю жизнь блатной, эх, амнистия, пой, старик…»
— Что-то не видно катера, — панически засуетился Ройтс. — Он всегда был здесь…
— Возвращаемся к спасалке! — Пуглов широким шагом направился назад, к домику станции. И действительно, возле гаража, под навесом, белел двухмоторный катер на колесах. В случае необходимости его можно было быстро докатить до воды.
Ройтс, нетерпеливо бросив на дно катера сверток, потянул судно на себя. Тележка легко стронулась с места, но тут же звякнула цепь, и катер замер на месте.
— Алик, взгляни, что там его держит.
— Цепь и замок.
Где-то наверху скрипнула дверь и через несколько мгновений раздался голос, который они оба знали.
— Какое дерьмо там ищет вчерашний день?
— Это Король, — шепнул Пуглову Ройтс и машинально дотронулся до того места, где когда-то был зуб. — Я надеялся, что он, сучара, сегодня не работает.
— Придется с ним поговорить по душам. Оставайся здесь, а я пойду на переговоры, — Пуглов направился в сторону лестницы, ведущей наверх, к спасалке.
Через минуту донеслось:
— Юрик, не мешай! Так сложилась ситуация, нам надо отсюда побыстрее слинять.
— Не по адресу, блондин, обращаешься! Я казенным имуществом не торгую и не даю напрокат…Впрочем, сколько кладешь на бочку?
— А сколько надо? — Альфонс спешил и говорил без обиняков.
— А во сколько штук ты оцениваешь свою коммерческую душонку? Сколько мне надо, ты все равно не дашь…Эй, хлопцы, — крикнул Король в открытую дверь спасалки, — тут нам предлагают сделку века.
В проеме дверей появились два молодых парня, которые только что кончили жонглировать гирями. При их появлении Король двинулся на Пуглова.
— Ты сам сойдешь с лестницы или тебе помочь? — насмешливо-угрожающе поинтересовался Юрка.
Один из парней стал приближаться к Пуглову.
Ройтс начал нервничать. Он крикнул: «Алик, кидай сюда торбу!» Король удивленно замер и зырнул вниз.
— Да тут, оказывается, целая шобла! Эй, Таракан, поди сюда, я тебе золотую фиксу вставлю.
— У твоей Монтаны хорошо работает передок и очаровательная бородавка на лобке…
Король попробовал ногой достать Пуглова, но ему не хватило техничности — поскользнувшись на ступенях, он схватился за перила и начал по ним сползать вниз. А там его уже ждали кулаки Альфонса. Два хороших подцепа в подбородок Короля, несколько его отрезвили. Встав на корячки, Юрка мотал головой, словно молодой бычок, получивший в загривок укол шпагой.
В темноте всколыхнулось белое полотнище. Это Ройтс распеленывал обрез. Он действовал так уверенно, как будто всю жизнь был инструктором по этой заморской штуковине. Звякнули раскрывшиеся стволы, затем два из них чмокнули — это Ройтс вогнал в них патроны.
Когда помощники Короля подошли к Пуглову и хотели приняться за капитальный мордобой, в тишине раздался сухой выстрел. Эхо от него прерывисто полетело в дюны. Еще дымился ствол «парабеллума», а один из двух парней, согнувшись в три погибели, метался по откосу дюны. Король рванул наверх и скрылся в светлом дверном проеме.
Реакции Короля можно было позавидовать: он метнулся к шкафу и вытащил оттуда завернутый в старый тельник какой-то предмет. Разматывая его на ходу, он вышел на площадку перед дверью станции. Свет, идущий из глубины ярко освещенного помещения, высветил Ройтсу искаженное ненавистью лицо Короля и нечто очень похожее на короткоствольный автомат, который тот держал в руках… Круглая стриженная голова Короля отчетливо контурилась на фоне зеленоватого неба.
Юрка в три прыжка достиг края площадки и оттуда, наскоро прицелившись, выстрелил по Пуглову. И, видимо, попал. Ройтс видел как его друг дернулся всем корпусом, затем медленно склонился и уткнулся носом в ступеньку.
Ройтс, не раздумывая, поднял обрез до уровня глаз и, не таясь, выкрикнул:
— Эй, Король, привет Монтане! — и Таракан нажал на спусковой крючок. Он видел, как заряд плотным снопом улетел в сторону Короля. И в том месте, где только что самовыражалась человеческая плоть, осталась сумеречная пустота. Король наотмашь упал на землю и выпавший из его рук автомат, издал прощальный металлический гул.
Ройтс перевел взгляд на небо. Все нутро Таракана вибрировало и наливалось безумием. Решительно он направил стволы обреза в замок, держащий катер на привязи. И снова выстрелил. Теперь, должно быть, весь город знал, где их искать. Он вытащил из борта катера искореженный дробью болт вместе с замком, а саму тележку развернул и покатил в сторону залива. Оставив ее у воды, сам побежал к Пуглову. Тот, лежа на песке, руками загребал вокруг себя землю и стонал.
— Все, приехали, — с трудом выдавил из себя Альфонс. — Теперь ты дичь для охоты. — И он вдруг затих, опустив лицо в песок.
Ройтс взял его за плечо и перевернул на спину. Чуть ниже левой ключицы, сквозь клочья куртки, виднелось кровавое месиво. Пуглов с трудом дышал, видимо, из-за пули, пробившей легкое, произошел спонтанный пневмоторакс, перехвативший дыхание.
— Алик, вставай! — пытался привести его в чувство Ройтс, хотя отчетливо понимал, что Альфонс уже не ходок. Казалось, вялое тело ему не повиновалось. Но вдруг, на какое-то мгновение, глаза Пуглова открылись и рука цепко взяла Ройтса за ворот куртки, притянула к себе.
— Скажи, Игорь, что ты сделал с Танькой? — прохрипел Пуглов.
Такой поворот был совершенно неожиданным для Ройтса и он в растерянности не мог найти подходящих слов.
— Ничего не было… Пустяки и я не знаю, что она тебе наплела, — но слова Ройтса были неубедительны и они оба это прекрасно понимали.
— Говори…Ну, Таракаша, что же ты заткнулся? — голос Пуглова набирал уже агонизирующую силу.
— Клянусь, ничего особенного не было… обычный по пьяни минет — едва вымолвил он и сам не поверил своему голосу. Пуглов, кажется, намертво прицепил его к себе. Ройтс стал задыхаться — ворот куртки сдавливал горло.
— Ты предал меня… Уходи, дешевка, — и пальцы Пуглова разжались, тело его вздрогнуло, а голова дотоле лежащая прямо, вдруг отвалилась набок. Изо рта выкатилась капелька крови.
Ройтс приподнял Альфонсу голову и увидел, как булькающе начала вырываться у него изо рта кровь. Глаза уже не светились, они закатились под лоб и тихо там умирали.
Таракан опустил голову Пуглова на песок и поднялся на ноги. Кругом стояла оглушительная тишина, ему даже показалось, что все в мире соревновалось за абсолютный покой. Он подхватил лежащую рядом с Пугловым сумку с деньгами и, не оборачиваясь, побежал к катеру. Напрягаясь изо всех сил, он покатил его к воде.
Пахло порохом, морской травой и еще чем-то неуловимым, отчего ему становилось жутко. «Неужели запах человеческой крови так далеко разлетается?» — подумал Ройтс.
Он вошел в воду и еще долго продвигался по ней, пока катер сам не сполз с тележки и не закачался на легкой волне.
Из-за нервотрепки он не сразу завел двигатели. Куда-то запропастился в темноте стартовый шнурок. Наконец, он разобрался что к чему и два спаренных двигателя несколько раз мощно чихнули, винты пустили круговерть, и катер ожил недюжинной энергией. Ройтс взял в руки штурвал и стал ориентироваться по далеким огням. Справа ярко мерцали маяки: ближайший в устье реки, другой — на припортовом Северном молу. И там же пунктиром тянулись огоньки дальнего рейда.
Ройтс осмотрелся и повернул нос катера в противоположную от маяков сторону. Ему вдруг отчетливо послышались слова Пуглова: «Не туда рулишь, черт тебя подери!» Он знал, что эти слова всего лишь игра воспаленного воображения и тем не менее, он вслух ответил: «Пойдем на Дымчатый мыс…Видишь огоньки на краю синей полосы?»
Нащупав в кармане «севредол», он выщелкнул из фольги три таблетки и положил их в рот. Разжевал. Они были сухие и пресные, как мел.
Моторы пружинисто набирали обороты, форштевень легко разбивал пологие волны. Прибавляя скорость, катер с ветерком уходил на Запад. Берег темной полосой постепенно удалялся. И все внимание Таракана было обращено туда, где различалась черная стена сосен и так же едва просматриваемая песчаная полоска земли.
Ройтс находился в наркотическом полузабытье. Из-за шума моторов и ветра в ушах он не слышал бешеных ударов своего сердца и тем более не слышал лая милицейских собак, приведших опергруппу на берег залива. И когда он услышал выстрелы, ничего в нем не изменилось. Он видел, как веер трассирующих пуль прошел в метрах ста пятидесяти левее катера и подумал — это ночные ласточки устремились на юг. А может, это вовсе и не ласточки, подумал Ройтс, может, это рой пчел, которые в его детстве гнездились на солнечном берегу — крутом и ослепительно белом.
Ему стало легко и отрадно, он помахал берегу рукой, затем наклонился к правому борту и попытался зачерпнуть горсть воды. На мгновение он выпустил из руку штурвал и суденышко, потеряв управление, начало опасно рыскать среди волн. Это было роковое мгновение: он не расслышал и не усмотрел небольшую рыболовецкую посудину, на которой пятеро рыбаков, упившись в стельку, спали мертвецким сном. А от юного моториста, стоявшего на штурвале, толку было мало — он зачарованно уставился в ночное, полное звезд, небо и, кажется, тоже спал с открытыми глазами.
Какая-то неведомая сила влекла эти два небольших суденышка к их мистическому концу.
В последний момент Ройтс все же разглядел что-то темно-бесформенное, неумолимо приближающееся, но уже был бессилен что-либо изменить. Его руки обмякли и двумя тряпочными жгутами соскользнули со штурвала…
Спасательный катер угодил в самое то место рыбацкой шхуны, где устроены баки с горючим и, прорезав форштевнем борт, чиркнул по разлившейся солярке.
Горячим гейзером его подняло в воздух и, пока он летел, ему привиделась Лелька. Она лежала голая на гладильной доске, привязанная бельевой веревкой, а он ей ласково говорил: «Потерпи, это не больно. Пила „Дружба“ делает надрезы абсолютно безболезненные…» Но видения вдруг покрылись кроваво-розовым флером: рваный кусок железа вонзился Ройтсу в самый кадык и потянул его в вечное безмолвие. На мгновение он ощутил бесполезную прохладу воды и увидел ослепительный факел, который вознесся над морем и который, как ему мерещилось, еще целую вечность виднелся из-под воды. Однако погружение в бездну было молниеносным и Ройтс успел достичь дна еще до того, как над ним распахнулась и снова захлопнулась звездная ширь…
P.S.
После звонка Рощинского Авдеева была вне себя. Боль и жалость к нему переплетались с непомерным грузом, который Толстяк на нее взвалил своим поручением. И что делать — звонить ли в милицию или вызвать такси и самой отправиться к нему домой? Она хваталась за телефонную трубку, но тут же ее бросала и через мгновение снова обращалась к телефону. И в какой-то тягостный и неопределенный для нее момент она сделала то, что подсказало сердце: она позвонила по 03 и вызвала «скорую», указав адрес Владимира Ефимовича. Правда, при этом получился конфуз: когда на другом конце провода спросили, сколько больному лет, она растерялась и не могла толком ответить, ибо и сама не знала, когда он появился на свет. Назвала приблизительную дату — 1940 год… Потом она вызвала такси, которое прибыло очень скоро и Авдеева, набрав в сумку лекарств, отправилась к Рощинскому.
Она приехала раньше неотложки и со страхом поднималась на крыльцо притихшего, со светящимися окнами дома. И что ее поразило: она не услышала лая Форда и ее охватило ощущение будто все, что с ней происходит — страшный, навязчивый сон…Но действительность превзошла все ее ожидания. Пройдя в открытые настежь двери, она увидела хаос, среди которого, раскинув руки, с неестественно поджатой правой ногой, покоилось тело Рощинского. Но он был не один: рядом с ним, поводя мутным глазом, находился Форд. При виде постороннего человека собака сделал попытку отреагировать, но, видимо, боль остановила ее и животное беспомощно опустило морду на вытянутые лапы. И человек и животное находились в луже крови.
Авдеева застыла, как завороженная, однако длился этот столбняк недолго. Она встала перед Рощинским на колени и прижалась головой к его необъятной, гороподобной груди. И долго чего-то там выслушивала, при этом улавливая собственное сердцебиение, и наконец поймала нитевидный отклик, исходящий из недр порушенного человеческого существа. «Владимир Ефимович… Володя, ты меня слышишь?» — позвала она и сама не расслышала своего голоса. А тот, к кому она обращалась, видимо, был чутче, он ждал этого зова и отреагировал на него слабым, едва различимым стоном…На стон хозяина откликнулся Форд: изо всех своих силенок он придвинулся ближе к хозяину и лизнул его руку. Авдееву поразил его язык — он был похож на тертую свеклу, столько на нем налипло крови, которую он слизывал со своей раны…
…Потом все было, как во сне: люди в белых халатах, какие-то вопросы, слова, неизвестно к кому относящиеся, лицо молодой женщины с резиновым жгутом и шприцом в руках…И эта же женщина, закатав рукав ее плаща, сделала ей внутривенный укол. Потом послышались мужские голоса, топот ног, голос Татьяны: «Мама, это я, Таня…Тебе лучше?»
Авдеева, придя в себя, поняла, что находится на больничной койке. Рядом, на стуле — Татьяна, с белым халатом на плечах…Щеки у нее пунцовые, в глазах тревога и невысказанный вопрос: «Что же случилось? Как все это произошло?»
— Что со мной? — спросила Авдеева.
— Мамочка, не волнуйся, у тебя нервный срыв. Обыкновенный обморок…Тебя напичкали успокоительными лекарствами и ты проспала двенадцать часов…
Авдеева отвернулась к стене.
— А что с ним? — голос ее был притаенный, нерешительный, не готовый услышать самое худшее.
— С Владимиром Ефимовичем? — зачем-то переспросила Татьяна. — А он в хирургическом отделении, на третьем этаже…
— Он жив?
— Конечно, он жив. Врач сказал, что состояние тяжелое, но стабильное. Ночью ему сделали операцию и из легкого достали пулю…И Форд жив. После того как тебя отправили в больницу, я сама позвонила в ветеринарную клинику и Форд сейчас там…Под капельницей, ему тоже сделали операцию…Мама, что произошло? Тебя хочет допросить следователь.
Авдеева повернула голову и Татьяна увидела застывшие в глазах слезы надежды.
— Мамочка, не плачь, все уже хорошо.
— Да, да, я знаю…Все будет хорошо…
…Вечером, после врачебного обхода, она вышла из палаты и, минуя длинный коридор, поднялась на третий этаж. В дежурной комнате ее встретила молоденькая черноглазая медсестра, которая выслушав ее, провела в палату, где лежал Рощинский. При виде его Авдеева замерла, так поразил ее вид Рощинского. Осунувшееся, с желтоватым оттенком лицо говорило о тяжком испытании, выпавшем на его долю. Глаза его были закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а под одеялом бугрился его выдающийся живот.
Авдеева подошла ближе и, нагнувшись, долго вглядывалась в измученное страданием лицо, потом дотронулась до его руки и мягко ее пожала. И совершенно неожиданно до нее донесся его слабый хрипловатый голос: «Аня, я в порядке…Что с Фордом?»
— Володечка, тебе нельзя волноваться, — Авдеева подвинула к себе стоящий у тумбочки стул и уселась на него. — Все будет хорошо… Форд жив, тоже в больнице…
Она своим платком промокнула испарину, выступившую на его огромном лбу.
— Ты отдала? — и Авдеева поняла, что он имеет в виду. На мгновение она застыдилась, что не исполнила его волю.
— Нет, не до того было, но, когда вернусь домой, обязательно это сделаю.
Долго длилось в палате молчание и стояла такая тишина, что слышно было, как в лампочке потрескивает вольфрамовая нить.
Наконец пауза иссякла и Рощинский отчетливо проговорил:
— Воздержись…Растащат, а нам надо еще пожить с тобой в Крыму.
Она ничего больше ему не сказала: уткнувшись в его бок, она тихо плакала и так же тихо произносила про себя молитву «Отче наше».
В палату вошла дежурная медсестра и сказала то, что в таких случаях говорят посетителям тяжело больных людей: свидание окончено, больному нужен покой…
Когда Авдеева возвращалась к себе в палату, она услышала доносившиеся из телевизора слова диктора: «На наш город обрушилась настоящая эпидемия преступлений. Ограбление инкассаторской машины, в результате которого был тяжело ранен один из инкассаторов, взбудоражило общественное мнение. В районе спасательной станции обнаружено три трупа, в числе которых известный криминальный авторитет Юрий Королев по кличке Король, а также нигде на работающий и находящийся в оперативной разработке по делу убийства ювелира Симчика Пуглов Альфонс…Причина смерти — огнестрельные поражения. Этот факт следствие рассматривает, как криминальную разборку банд, не поделивших награбленных денег. Сегодня утром, в пойме реки, была обнаружена сожженная машина марки „опель“, в которой находилось неопознанное сгоревшее человеческое тело. В течение последних суток произошло еще одно загадочное происшествие: в своем доме был тяжело ранен пенсионер В.Р., 1941 года рождения. Возбуждено уголовное дело и сейчас мы даем слово начальнику следственного отдела УВД…»
Авдеева отошла к окну и стала смотреть на мокрые, уже начавшие желтеть деревья, сиротливо поджавшую хвост таксу, что-то подбирающую возле мусорных баков, пожилую женщину, старающуюся раскрыть зонт, и надо всем сущим — отчужденную пелену сумерек. И вдруг ее взор в серой мгле выделил голубое пятно неба, через которое протянулось полудужье роскошной радуги. Она не поверила своим глазам и потому почти вплотную притиснулась лицом к стеклу. Она смотрела на увиденные, поразившие ее первородные цвета и в ее утомленной душе встрепенулась небывалой мощи жажда жизни.
Женщина стояла у окна и тихонько, чтобы не услышали проходящие по коридору больные, творила молитву. Она молила Бога, чтобы он помог справиться ей с несчастьями, чтобы он, ее Володя, поправился и чтобы все худшее, что случилось с ним и Татьяной прошло и уже никогда не возвращалось в их жизнь…И в это же время, этажом выше, Рощинский, влекомый каким-то необъяснимым помыслом, тоже узрел в настенном зеркале краешек отраженного радужного излучья, поразившего его своей первозданной свежестью. И, может быть, впервые за долгие месяцы, из его тела изошла физическая маята и даже рана, нанесенная пулей и скальпелем, перестала саднить, отчего в каждой клетке тела ожило долгожданное отдохновение. И успокоенная, освободившаяся из плена физических страданий душа его приказала легко закрыться ресницам, влила в кроветок тепло и он, поддавшись умиротворению, погрузился в глубокий, невозвратный сон. И снился ему Форд, сидящий возле своей конуры, дом, кусты расцветшего жасмина и калитка, в которой туманно обрисовывался силуэт женщины…И все виденные им образы покрывала слабеющая мелодия: «Вечер, шумит у ног морской прибой, грустно поют о прошлом волны…»
…Похороны Рощинского состоялись в ближайшую пятницу. Кроме Авдеевой на них присутствовали две пенсионерки и представитель еврейской общины. Возвратившись с похорон уставшая и замерзшая Анна Александровна пошла в ледник. Она долго стояла на его пороге, не решаясь окунуться в его сумеречное нутро. Она смотрела на мокрые, сиротливые кусты смородины, на поникшие головки георгинов, увядшие грядки и смертельная тоска сжимала ее грудь. Затем она спустилась вниз и на ощупь нашла гвоздь, к которому была примотана проволока. И когда она ее освободила, рука почувствовала не уступчивую отягощенность, идущую от гирлянды сокровищ. И не сожалея, она разжала пальцы и проволока жесткой змейкой заскользила по ладони. Она услышала шорох и через несколько мгновений в сумерках помещения раздался глухой, придонный звук. Анна Александровна вышла из ледника и, вооружившись ведром и лопатой, стала с грядок носить в него землю. Когда собралась порядочная кучка, женщина принялась засыпать нору, где упокоились унции и караты, ради которых жил человек и ради которых он умер. Когда многометровая нора заполнилась землей, Авдеева плотно притоптала грунт, сверху навалила старую жестяную ванну, в которой с незапамятных времен сохранились остатки цемента. Он давно слежался, превратился в камень и по крепости не уступал граниту…
Татьяна в тот день, на другом кладбище, хоронила Пуглова…Вернее, участвовала в похоронах, а всем заведовала мать Альфонса. Она постарела и осунулась, но вместе с тем, на ее некогда красивом лице лежала печать смирения, согласия со свершившимся. Рядом с ней постоянно находились ее старая подруга из парфюмерного магазина и директор мебельного центра по кличке Налим…
День был солнечный, а к вечеру снова пошел дождь…
Финита
Она приехала раньше неотложки и со страхом поднималась на крыльцо притихшего, со светящимися окнами дома. И что ее поразило: она не услышала лая Форда и ее охватило ощущение будто все, что с ней происходит — страшный, навязчивый сон…Но действительность превзошла все ее ожидания. Пройдя в открытые настежь двери, она увидела хаос, среди которого, раскинув руки, с неестественно поджатой правой ногой, покоилось тело Рощинского. Но он был не один: рядом с ним, поводя мутным глазом, находился Форд. При виде постороннего человека собака сделал попытку отреагировать, но, видимо, боль остановила ее и животное беспомощно опустило морду на вытянутые лапы. И человек и животное находились в луже крови.
Авдеева застыла, как завороженная, однако длился этот столбняк недолго. Она встала перед Рощинским на колени и прижалась головой к его необъятной, гороподобной груди. И долго чего-то там выслушивала, при этом улавливая собственное сердцебиение, и наконец поймала нитевидный отклик, исходящий из недр порушенного человеческого существа. «Владимир Ефимович… Володя, ты меня слышишь?» — позвала она и сама не расслышала своего голоса. А тот, к кому она обращалась, видимо, был чутче, он ждал этого зова и отреагировал на него слабым, едва различимым стоном…На стон хозяина откликнулся Форд: изо всех своих силенок он придвинулся ближе к хозяину и лизнул его руку. Авдееву поразил его язык — он был похож на тертую свеклу, столько на нем налипло крови, которую он слизывал со своей раны…
…Потом все было, как во сне: люди в белых халатах, какие-то вопросы, слова, неизвестно к кому относящиеся, лицо молодой женщины с резиновым жгутом и шприцом в руках…И эта же женщина, закатав рукав ее плаща, сделала ей внутривенный укол. Потом послышались мужские голоса, топот ног, голос Татьяны: «Мама, это я, Таня…Тебе лучше?»
Авдеева, придя в себя, поняла, что находится на больничной койке. Рядом, на стуле — Татьяна, с белым халатом на плечах…Щеки у нее пунцовые, в глазах тревога и невысказанный вопрос: «Что же случилось? Как все это произошло?»
— Что со мной? — спросила Авдеева.
— Мамочка, не волнуйся, у тебя нервный срыв. Обыкновенный обморок…Тебя напичкали успокоительными лекарствами и ты проспала двенадцать часов…
Авдеева отвернулась к стене.
— А что с ним? — голос ее был притаенный, нерешительный, не готовый услышать самое худшее.
— С Владимиром Ефимовичем? — зачем-то переспросила Татьяна. — А он в хирургическом отделении, на третьем этаже…
— Он жив?
— Конечно, он жив. Врач сказал, что состояние тяжелое, но стабильное. Ночью ему сделали операцию и из легкого достали пулю…И Форд жив. После того как тебя отправили в больницу, я сама позвонила в ветеринарную клинику и Форд сейчас там…Под капельницей, ему тоже сделали операцию…Мама, что произошло? Тебя хочет допросить следователь.
Авдеева повернула голову и Татьяна увидела застывшие в глазах слезы надежды.
— Мамочка, не плачь, все уже хорошо.
— Да, да, я знаю…Все будет хорошо…
…Вечером, после врачебного обхода, она вышла из палаты и, минуя длинный коридор, поднялась на третий этаж. В дежурной комнате ее встретила молоденькая черноглазая медсестра, которая выслушав ее, провела в палату, где лежал Рощинский. При виде его Авдеева замерла, так поразил ее вид Рощинского. Осунувшееся, с желтоватым оттенком лицо говорило о тяжком испытании, выпавшем на его долю. Глаза его были закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а под одеялом бугрился его выдающийся живот.
Авдеева подошла ближе и, нагнувшись, долго вглядывалась в измученное страданием лицо, потом дотронулась до его руки и мягко ее пожала. И совершенно неожиданно до нее донесся его слабый хрипловатый голос: «Аня, я в порядке…Что с Фордом?»
— Володечка, тебе нельзя волноваться, — Авдеева подвинула к себе стоящий у тумбочки стул и уселась на него. — Все будет хорошо… Форд жив, тоже в больнице…
Она своим платком промокнула испарину, выступившую на его огромном лбу.
— Ты отдала? — и Авдеева поняла, что он имеет в виду. На мгновение она застыдилась, что не исполнила его волю.
— Нет, не до того было, но, когда вернусь домой, обязательно это сделаю.
Долго длилось в палате молчание и стояла такая тишина, что слышно было, как в лампочке потрескивает вольфрамовая нить.
Наконец пауза иссякла и Рощинский отчетливо проговорил:
— Воздержись…Растащат, а нам надо еще пожить с тобой в Крыму.
Она ничего больше ему не сказала: уткнувшись в его бок, она тихо плакала и так же тихо произносила про себя молитву «Отче наше».
В палату вошла дежурная медсестра и сказала то, что в таких случаях говорят посетителям тяжело больных людей: свидание окончено, больному нужен покой…
Когда Авдеева возвращалась к себе в палату, она услышала доносившиеся из телевизора слова диктора: «На наш город обрушилась настоящая эпидемия преступлений. Ограбление инкассаторской машины, в результате которого был тяжело ранен один из инкассаторов, взбудоражило общественное мнение. В районе спасательной станции обнаружено три трупа, в числе которых известный криминальный авторитет Юрий Королев по кличке Король, а также нигде на работающий и находящийся в оперативной разработке по делу убийства ювелира Симчика Пуглов Альфонс…Причина смерти — огнестрельные поражения. Этот факт следствие рассматривает, как криминальную разборку банд, не поделивших награбленных денег. Сегодня утром, в пойме реки, была обнаружена сожженная машина марки „опель“, в которой находилось неопознанное сгоревшее человеческое тело. В течение последних суток произошло еще одно загадочное происшествие: в своем доме был тяжело ранен пенсионер В.Р., 1941 года рождения. Возбуждено уголовное дело и сейчас мы даем слово начальнику следственного отдела УВД…»
Авдеева отошла к окну и стала смотреть на мокрые, уже начавшие желтеть деревья, сиротливо поджавшую хвост таксу, что-то подбирающую возле мусорных баков, пожилую женщину, старающуюся раскрыть зонт, и надо всем сущим — отчужденную пелену сумерек. И вдруг ее взор в серой мгле выделил голубое пятно неба, через которое протянулось полудужье роскошной радуги. Она не поверила своим глазам и потому почти вплотную притиснулась лицом к стеклу. Она смотрела на увиденные, поразившие ее первородные цвета и в ее утомленной душе встрепенулась небывалой мощи жажда жизни.
Женщина стояла у окна и тихонько, чтобы не услышали проходящие по коридору больные, творила молитву. Она молила Бога, чтобы он помог справиться ей с несчастьями, чтобы он, ее Володя, поправился и чтобы все худшее, что случилось с ним и Татьяной прошло и уже никогда не возвращалось в их жизнь…И в это же время, этажом выше, Рощинский, влекомый каким-то необъяснимым помыслом, тоже узрел в настенном зеркале краешек отраженного радужного излучья, поразившего его своей первозданной свежестью. И, может быть, впервые за долгие месяцы, из его тела изошла физическая маята и даже рана, нанесенная пулей и скальпелем, перестала саднить, отчего в каждой клетке тела ожило долгожданное отдохновение. И успокоенная, освободившаяся из плена физических страданий душа его приказала легко закрыться ресницам, влила в кроветок тепло и он, поддавшись умиротворению, погрузился в глубокий, невозвратный сон. И снился ему Форд, сидящий возле своей конуры, дом, кусты расцветшего жасмина и калитка, в которой туманно обрисовывался силуэт женщины…И все виденные им образы покрывала слабеющая мелодия: «Вечер, шумит у ног морской прибой, грустно поют о прошлом волны…»
…Похороны Рощинского состоялись в ближайшую пятницу. Кроме Авдеевой на них присутствовали две пенсионерки и представитель еврейской общины. Возвратившись с похорон уставшая и замерзшая Анна Александровна пошла в ледник. Она долго стояла на его пороге, не решаясь окунуться в его сумеречное нутро. Она смотрела на мокрые, сиротливые кусты смородины, на поникшие головки георгинов, увядшие грядки и смертельная тоска сжимала ее грудь. Затем она спустилась вниз и на ощупь нашла гвоздь, к которому была примотана проволока. И когда она ее освободила, рука почувствовала не уступчивую отягощенность, идущую от гирлянды сокровищ. И не сожалея, она разжала пальцы и проволока жесткой змейкой заскользила по ладони. Она услышала шорох и через несколько мгновений в сумерках помещения раздался глухой, придонный звук. Анна Александровна вышла из ледника и, вооружившись ведром и лопатой, стала с грядок носить в него землю. Когда собралась порядочная кучка, женщина принялась засыпать нору, где упокоились унции и караты, ради которых жил человек и ради которых он умер. Когда многометровая нора заполнилась землей, Авдеева плотно притоптала грунт, сверху навалила старую жестяную ванну, в которой с незапамятных времен сохранились остатки цемента. Он давно слежался, превратился в камень и по крепости не уступал граниту…
Татьяна в тот день, на другом кладбище, хоронила Пуглова…Вернее, участвовала в похоронах, а всем заведовала мать Альфонса. Она постарела и осунулась, но вместе с тем, на ее некогда красивом лице лежала печать смирения, согласия со свершившимся. Рядом с ней постоянно находились ее старая подруга из парфюмерного магазина и директор мебельного центра по кличке Налим…
День был солнечный, а к вечеру снова пошел дождь…
Финита