И вот какое совпадение: на лавке лежала кем-то забытая книга, которую Рощинский от нечего делать взял в руки и начал листать. Это были рассказы Льва Толстого и какая-то фраза из них, как паук муху, затянула его воображение в словесные тенета. Он сидел, читал пока не наступили сумерки — глаза заслезились и он не без сожаления захлопнул книгу. «Вот и я, как этот сивый мерин, — думал о прочитанном Рощинский. — Кому я такой нужен, хотя порой пытаюсь ржать и кого-то учить жить…А копыта-то сбиты, зубы сточены, маслы, как у дохлой скотины…»
О том, что Холстомера разрежут на куски и скормят волчатам, он узнает позже, дома, когда дочитает до конца рассказ про судьбу лошади. И почему-то при слове «волчата» он подумает своих новых знакомых — Пуглове с Ройтсом. Это у них повадки серых, быстрые ноги и крепкие челюсти…
Уже был поздний вечер, а он все сидел за своим круглым столом, не зажигая света. Он смотрел и смотрел в окно, за которым плескались едва уловимые лучики вечерней зари.
Посидел, погоревал, вспомнил о тех, кого нет и без кого его жизнь превратилась в бесцельный бег по замкнутому кругу. Но вдруг тоска развеялась, куда-то самотеком отошла и Владимир Ефимович уже как солдат, получивший приказ, встал и отправился на кухню. Поставил на плиту чайник, достал последние сухари, конфетки и начал наслаждаться тем, что Бог послал. Потом он сотворил какую-то еду и отнес ее Форду. Перед тем как закрыть на запоры все двери, он вышел на крыльцо, постоял несколько минут, поглазел на небо, где уже гуляли первые звездочки и присоединившийся к ним молодой месяц.
Проверил калитку, закрыл ставни, сходил в туалет и — жизнь кончилась. Уже лежа в постели, он снова вернулся к переживаниям Холстомера и снова захолодило душу. Подумал было сходить в кладовку и раскопать клад, чтобы лишний раз убедиться в его сохранности, но что-то его сдержало.
Когда первые отрывки сна начали его придавливать к подушке, зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу и когда Рощинский взял трубку, ничего кроме беспрерывных гудков в ней не услышал. Он перевернулся лицом к стене и, лежа с открытыми глазами, внимал своим тихим думам. А они по-прежнему были невеселыми: годы, как птицы, пронеслось у него из забытой, молодой поры песни, и с этим не поспоришь. Ну, год, ну два-три…да хоть десять, но не больше, душа и тело слишком изношены…А кому все останется, кто заберет Форда или его крючьями за пах подцепят собачники и отвезут на переработку живого утиля? Три дня он будет биться в железом обитом отстойнике. А когда собачники поймут, что никто за ним не придет, никто не поставит им бутылку на радостях находки, его опять же крюком зацепят за что попало и под его огрызания и лютый тоскливый вой потащат в фургон, тоже обитый железам. А там…А похороны, кто придет проводить в последний путь меня? Да кроме Ани и некому…Соседям некогда, пьют и дерутся, Пуглов с этим охальником Игорем… Э, нет, нет на них надежды…
Под грустную сурдину он улетел в сны и, потеряв грань между сном и явью, увидел себя в пустом вагоне электрички, идущей вдоль реки. Он чувствовал, вернее, даже знал, что первые вагоны почему-то сошли с рельсов и двигаются по воде. Но не тонут и вода не заливается в вагон. За окном он увидел парящую, с большими серыми льдинами реку и содрогнулся: его потрясла необъятность холодной сумеречной реки…
…Где-то зазвонило, он открыл глаза, но ничего кроме темноты не увидел. Протянул руку — стена, он перевернулся и, опустив руку, взял трубку. После непродолжительного молчания на другом конце провода откликнулся мужской голос. «Привет от Вани Ножичка», — сказал этот голос, от которого у Рощинского побежали по спине мурашки. Он ждал, что еще ему скажут, хотя и так было ясно — спокойная жизнь его кончилась. Между тем голос продолжал: «Как думаешь, Кабан, на сколько килограммов драгметалла тянет смерть Ножичка?»
Рощинский покрылся холодным потом, но все же нашел в себе силы отбить эту вероломную атаку: «Кто бы ты не был, хмырь, приходи днем, обсудим проблему…» Но незримый абонент повесил трубку. И гудки, раздававшиеся в ней, показались ему абсолютно безобидными, едва ли не чьей-то шуткой…
Владимир Ефимович, хоть и нервничал, однако страха не испытывал. Его душа готова была столкнуться с любым злодейством.
Поднявшись с кровати, он не стал пить чай, а взялся за магнитофон — старенькую «Электронику»…В кладовке нашел кусок провода и с его помощью подключил магнитофончик к телефону. Сначала ничего хорошего не получилось — видимо, не ту выбрал последовательность проводки. Для пробы позвонил в службу точного времени. Когда отмотал пленку назад и включил воспроизведение, услышал треск, в котором не было никаких на намеков на человеческую речь. Еще поколдовал и оказалось, что не в то гнездо в магнитофоне вставил разъем.
Он слышал как в кладовке скулит Форд, просит есть, но не до того было человеку, на чье добро покушаются.
Утром он набрал номер Авдеевой. И, видно, что-то в его голосе ей показалось необычным, ибо она с ноткой беспокойства спросила — как он себя чувствует и не нужна ли ее помощь?
— Если свободна, приходи, поговорим, — на пленке эта фраза и несколько слов Авдеевой воспроизвелись без малейших помех. Правда, немного фонило, причину чего Рощинский вскоре обнаружил — громкость при записи речи нужно было сделать нулевой.
Когда пришла Авдеева, они сели пить чай. Но стол был бедный: в хрустальной вазе сиротливо лежали три сухаря и одна конфета из старых запасов. Эта скудость угощения не осталась без внимания Авдеевой. Она спросила:
— Владимир Ефимович у тебя, кажется, проблемы с деньгами?
— И не только с деньгами, Аннушка. Не только…У меня проблемы по всему фронту…
Он попытался улыбнуться, но губы не желали складываться в улыбку. Про себя он решал другую проблему: рассказать ей о ночных звонках или сначала ситуацию немного прояснить?
— Так получилось, что совершенно случайно кончилась наличка…Так что, Аннушка, в эту субботу можешь отдыхать, платить мне нечем…
Авдеева положила на стол чайную ложку, насупилась.
— Прошу тебя, Владимир Ефимович, со мной так не говорить…У меня немного есть деньжат и я могу…
— Спасибо тебе душевное, но твои деньги моих проблем не решат. Только ты не обижайся, тут надо Алику и его дружку заплатить. Люди сделали работу, а я в должниках ходить не люблю.
— Они были вдвоем?
— Я этого не хотел, но нужен был транспорт. Хотя честно сказать, мне такой дуэт не нравится.
— Алик может подождать, а вот с Ройтсом можешь нажить лишние хлопоты. Он помешан на деньгах…
Рощинский встал из-за стола и вышел в другую комнату. Вернулся с кулончиком — топазовый ромбик в золотой оправе, не цепочке свешивался с его ладони.
— Эта вещица не очень дорогая, — сказал он, — протягивая кулон Авдеевой, — но если ее продать, мне на пару месяцев хватит.
— Жалко продавать, очень красивая вещица. Сколько за нее ты хочешь?
— Ты думаешь я знаю? Покупал за рубли, а сейчас в почете доллары…Сколько дадут, — он пожал плечами.
— Единственное, что могу сделать — предложить подруге Татьяны. У нее отец бизнесмен…Правда, сейчас в магазинах ювелирных изделий очень много…
— Это старинное украшение, но я отдам его по дешевке. Ну, скажем, можно попросить долларов пятьдесят…сто…Я думаю, за такую сумму любой бармен возьмет с руками…
— Можно попробовать, — Авдеева взяла кулончик и, не разглядывая, положила в маленький кошелек.
После чая женщина принялась за уборку. Рощинский слабо пытался ее отговорить, но пылесос, который она включила заглушал все его слова.
Он захотел возобновить их старое правило: когда Авдеева уже заканчивала уборку, он наполнил ванну горячей водой и насыпал в нее хвойного экстракта. Он даже приготовил ее замшевые тапочки, которые несколько недель простояли под кроватью без дела. Но когда он предложил ей принять ванну, она наотрез отказалась…
…Днем он отправился в дюны в надежде насобирать там пустых бутылок. Но отдыхающих было мало, пляж наполовину пустовал и Рощинский за три часа собрал всего шесть бутылок. Когда он собрался уходить домой, к нему подвалили два потрепанных субъекта и один из них, с синяком под глазом, налетел на Рощинского. Дипломатических переговоров не получилось, было силовое давление конкурентов и, слава Богу, что кулак ударивший его в живот, принадлежал спившемуся бомжу.
Толстяк сменил экспозицию: перейдя железную дорогу, начал обследовать мусорники, стоявшие в привокзальном сквере. Контейнеры были высокие и ему приходилось неестественно изгибаться, выуживая бутылки из их чрева. За четыре часа он насобирал еще десяток бутылок. Денег, вырученных за них, едва хватило на полбатона и два глазированных сырка.
Возвращаясь, непроизвольно сделал крюк и спустился к крохотной, очень узкой, где не разъедутся два велосипедиста, улочке. Она так и называлась «Незаметная». Именно здесь, лет сорок назад, он впервые поцеловал Злату…Владимир Ефимович прислонился к серому, как и он сам, старому забору и вытащил из кармана тюбик с валидолом. Закрыв глаза, он вспоминал и горько-сладкий мед прошлого заливал его сознания, создавая помутнение в голове и вялость в ногах…
Придя домой, он уселся на крыльцо и долго там сидел. И думал: почему те, кто звонили ему ночью, так и не появились, не дали о себе знать?
Чтобы он ни делал, все время прислушивался, ждал телефонного или дверного звонка. И такая ситуация ему даже нравилась, некогда было скучать. Но шли часы, а звонки молчали, словно убитые новобранцы. В какой-то момент Рощинский даже поднял трубку и поднес к уху — гудки подтвердили, что телефон работал.
Под вечер он сел за стол и стал раскладывать пасьянс. Несложный, горизонтальный, принцип которого сводился к подбору карт по масти и значению. Так он убивал время, а время убивало его…
В восемь часов вечера он включил телевизор и как раз на том месте, когда в кадре происходил взрыв машины Комильфо. Он подумал, что это очередной теракт в Израиле, но последующий комментарий поставил все на свои места.
Камера заскользила по трибунам, по отдельным лицам и вдруг Рощинский, среди разноцветных одежд, увидел знакомые фигуры — Пуглова с Ройтсом. Последний с открытым ртом застыл в позе, напоминающей лягушонка, который собирался в первый раз в жизни сделать прыжок. «Кто-то неплохо сработал, — сказал сам себе Рощинский и подумал — насколько глупо в наше время ходить на зрелищные мероприятия».
Информация, которую озвучил диктор, сводилась к простым вещам: авторитеты мафии не поделили сферы влияния в шоу-бизнесе и начали прилюдную разборку. И что это только начало большой кровавой войны. Тут же последовал вывод, — мол, куда смотрят правоохранительные органы? Рощинский поморщился: «Ну, куда смотрят, куда смотрят? Ясное дело, куда менты смотрят, только в одно место они смотрят — на чужие кошельки…» Однако, когда комментатор стал называть имена предполагаемых участников разборки, до слуха Рощинского донеслось: «Главную скрипку в этой преступной симфонии, конечно же, играют господа Бурин и Суслопаров.»
Крупным планом на телеэкране появилась квадратная физиономия Суслопарова — улыбающегося, ничуть не напуганного, решительного человека. Слегка изогнув левую бровь и наклонив к микрофону голову, он убедительно вещал: «Даже если завтра я сам взлечу на воздух вместе со своей машиной, средства массовой информации будут утверждать, что это дело рук Суслопарова. — Он кокетливо улыбнулся. — У нас еще нет должной культуры, мы не боимся быть бездоказательными, забывая о журналистской этике, достоинстве и презумпции невиновности…»
«Тьфу ты, козел комолый, еще мораль читает, » — выругался Рощинский, но телевизор не выключил.
Бурина не показали. Заметив, что господин Бурин сразу после взрыва уехал со стадиона, ведущий показал архивную фотографию. Со снимка на Рощинского смотрело вполне интеллигентное лицо и, если бы не мстительно сжатые губы и не капризный подбородок, об этом человеке можно было бы сказать, что он красив.
«Вот, оказывается, куда ходят развлекаться волчата, — подвел черту Рощинский. — И мне пора их быстро отшивать…Рассчитаться и отшить…»
Но на этом криминальная хроника не закончилась. Так же, крупным планом, на телеэкране появилась часть комнаты Симчика и зажатое между столом и диваном его тело. Акцент оператор сделал на отдельных деталях: на засохшей луже крови, на изуродованном лице, затем — «полет камеры» по стенам, окну, где вместо двух штор висела только одна. В общем зрительном ряду появились открытые настежь дверцы шкафа и секции…Со ссылкой на жену Симчика, диктор перечислил похищенные вещи. Среди них — две иконы шестнадцатого века, около двух тысяч долларов, старинная индийская ваза и несколько золотых украшений. «Ах, мерзавцы, позарились на чужое добро, — прокомментировал услышанное Рощинский. От негодования у него захлобыстало сердце. — Это же чистая уголовщина, убийство с грабежом…»
Он выключил телевизор и пошел на кухню пить корвалол.
Телефонный звонок застал его в туалете: перед сном он делал слабительную клизму и ставил геморроидальные свечи. Рощинский подтянул к животу брюки и, поддерживая их одной рукой, пошел в комнату. Взял трубку и плотно прижал к уху. Но в трубке — ни гу-гу.
— Ну что, мистер икс, будем играть в молчанку? — Отдыхиваясь, спросил Владимир Ефимович. И тут только вспомнил, что не включил магнитофон. Но соображалка его работала хоть и с перебоями, но достаточно быстро. Просто от волнения он не сразу нажал нужные клавиши.
После назойливой паузы в трубке послышался тот же голос, который звонил накануне: «Звоню последний раз. К четвергу 100 тысяч долларов или их золотой эквивалент должен лежать… — говоривший опять замолчал и у Рощинского мелькнула мысль, что тот проглатывает лишнюю слюну, которая выделилась при упоминании ста тысяч… — Слышишь, Рощинский, все оставишь в автоматической камере на автовокзале: сто десятая ячейка, код „Ж“ и цифры твоего номера телефона.»
— Послушай, шифровальщик, ты, случайно, не сбежал из дурдома?
Однако вместо ответа зазвучали отрывистые сигналы.
И как ни странно, этот звонок внес некоторую определенность, ослабил внутреннее напряжение и Рощинский впервые за долгие недели почувствовал зверский аппетит. Он подошел к холодильнику, открыл его и долго взирал на его пустые полки. Сглотнув обильную слюну и подтянув штаны, он отправился в туалет заканчивать процедуру.
Перед тем как лечь спать, он тщательно смазал обрез, проверил патроны с жаканом и крупной волчьей картечью. Три патрона он слегка смазал ружейным маслом и вложил в норки стволов.
Проверил ставни и все запоры. Проделал несколько хаотических движений напротив красного глазка сигнализации. Глазок то зажигался, то снова гас…Потом Толстяк сорвал с календаря листок — до четверга оставалось двое суток.
Положив обрез рядом с собой и прикрыв его одеялом, Владимир Ефимович заснул умиротворенным сном. И спал, как убитый, без сновидений.
Утро выдалось на славу: сквозь ветви сирени в окна комнат пробивались рассеянные солнечные блики. Они абстрактными пятнами расползались по стенам, полу и изгибисто преломлялись по шкафу и комоду.
Прежде чем пойти открывать ставни, он поставил на газовую плиту чайник и вытащил из подвала НЗ — банку свиной тушенки с гречневой кашей. Целый ящик этого «стратегического продукта» он купил у прапорщика воинской части, отбывающей в другой регион. И сейчас он готов был этому служаке поцеловать одно место и подарить тот самый портсигар с бриллиантовой кнопкой, из-за которого, собственно, и начался этот кошмар с убийством Вани Ножичка.
Рощинский отдернул шторы и отвинтил гайку на металлическом стержне, которым крепились ставни. Он уже собрался распахнуть окно, когда его взгляд зацепился за нечто, покрытое мелкими капельками утренней росы. Вроде бы такого он раньше не замечал. Это была тонкая стальная проволока, уходящая от ручки оконной рамы, по карнизу, вбок за ставню. Он почувствовал в пятках ледяной холодок, его тело сковало тяжелое оцепенение.
Стараясь не делать резких движений, Рощинский отошел от окна, схватил с вешалки старый плащ и пошел открывать дверь. Однако, имея в виду только что обнаруженную таинственную проволоку, он передумал выходить, а свернув в кухню, подошел к окну. Свинтив со штыря гайку, он осторожным движением нажал на него — ставня отошла и он, не обнаружив ничего подозрительного, открыл окно. С помощью стула вылез наружу. Он шел по клумбе, ощущая на лице утренний холодок, что, впрочем, меньше всего его волновало.
Обогнув угол дома, увидел то, что так его взбудоражило. Проволока, пройдя через проушину для крючка, которым фиксировалась ставня, спускалась вниз, где в полуметре от земли соединялась с обыкновенной ручной гранатой типа «лимонка». Сама граната была прикреплена к ветке сирени.
Рощинский вернулся к крыльцу и внимательно осмотрел его и прилегающую к дому территорию. Кругом лежала нетронутая роса и никаких чужих следов не было. Он сел на сырое крыльцо и задумался. Смотрел на небо — чистое и обещавшее хорошую погоду, и размышлял, как быть с опасной находкой и кого позвать на помощь. Затем он тяжело поднялся и пошел искать какую-нибудь подставку, чтобы залезть обратно в окно.
К гранате он вернулся с кусачками — что надо сделать, он обдумал, когда сидел на крыльце. Он осторожно приладился к сырой проволоке и, подстраховывая одной рукой гранату, другой перекусил растяжку. «Вот и все, засранец террорист!», — сказал неизвестно кому Владимир Ефимович, и с великим любопытством стал рассматривать рубчатый комочек металла. Завернув гранату в два целлофановых кулька, он спрятал ее под крыльцом.
В середине дня к нему пришла Авдеева. Настроение у нее было замечательное. Она улыбалась, что в последнее время было большой редкостью. Она положила перед Рощинским сто пятьдесят долларов и сорок немецких марок.
— Это все, что я наскребла. А это забери назад, — и опять Рощинский восхитился этой женщиной. Его топазовый кулончик лежал рядом с деньгами и радовался утренним лучам солнца.
— Это ты зря, — он чуть не плакал от умиления. — Ты поторопилась, я как-нибудь выкручусь…
— Я кое-кому предложила…не хотят, а мне оно на что…
Сомлевший от человеческой доброты Рощинский чуть не проговорился о зловещей находке. «Зачем, — думал он, — в эту глупую авантюру втягивать эту чудесную женщины?»
Он проводил ее до трамвайной остановки, где они распрощались. Перед тем как сесть в трамвай, Авдеева сказала, что в субботу ее Татьяне исполняется двадцать лет.
— Никого не будет. Приходи, Владимир Ефимович…
— До субботы еще надо дожить, — он рассеянно посмотрел вдоль улицы и понял, что он на ней лишняя деталь. — Спасибо, Аня, я постараюсь…Если мотор не будет шалить, я непременно приду. Во сколько думаете отмечать?
— Отмечать? Это слишком громко сказано…Отмечать она будет в своем коллективе, а мы так, отведем череду.
Домой он пошел через парк — надеялся найти в его кустах хотя бы пару пустых бутылок.
В конце аллеи он присел на лавку и стал смотреть на пруд, в котором плавали серые утки и два белых лебедя. И ему опять вспомнился мистер Холстомер, а через него — волчата. И по ассоциации мысль стала вертеться вокруг вчерашнего сообщения о взрыве на стадионе и смерти Симчика.
По дороге домой Рощинский заглянул в валютный пункт и поменял доллары, которые принесла ему Авдеева, после чего зашел в мясную лавку. Себе взял лопаточную часть говядины, Форду — две мозговых кости и кусок телячьей требухи. В бакалейном магазине набил полную сумку спагетти, крупами и серыми сухарями.
Домой он шел до предела загруженный всякой снедью и сам себе казался баржой, которая медленно плывет мимо скалистого и совершенно пустынного острова.
Глава десятая
О том, что Холстомера разрежут на куски и скормят волчатам, он узнает позже, дома, когда дочитает до конца рассказ про судьбу лошади. И почему-то при слове «волчата» он подумает своих новых знакомых — Пуглове с Ройтсом. Это у них повадки серых, быстрые ноги и крепкие челюсти…
Уже был поздний вечер, а он все сидел за своим круглым столом, не зажигая света. Он смотрел и смотрел в окно, за которым плескались едва уловимые лучики вечерней зари.
Посидел, погоревал, вспомнил о тех, кого нет и без кого его жизнь превратилась в бесцельный бег по замкнутому кругу. Но вдруг тоска развеялась, куда-то самотеком отошла и Владимир Ефимович уже как солдат, получивший приказ, встал и отправился на кухню. Поставил на плиту чайник, достал последние сухари, конфетки и начал наслаждаться тем, что Бог послал. Потом он сотворил какую-то еду и отнес ее Форду. Перед тем как закрыть на запоры все двери, он вышел на крыльцо, постоял несколько минут, поглазел на небо, где уже гуляли первые звездочки и присоединившийся к ним молодой месяц.
Проверил калитку, закрыл ставни, сходил в туалет и — жизнь кончилась. Уже лежа в постели, он снова вернулся к переживаниям Холстомера и снова захолодило душу. Подумал было сходить в кладовку и раскопать клад, чтобы лишний раз убедиться в его сохранности, но что-то его сдержало.
Когда первые отрывки сна начали его придавливать к подушке, зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу и когда Рощинский взял трубку, ничего кроме беспрерывных гудков в ней не услышал. Он перевернулся лицом к стене и, лежа с открытыми глазами, внимал своим тихим думам. А они по-прежнему были невеселыми: годы, как птицы, пронеслось у него из забытой, молодой поры песни, и с этим не поспоришь. Ну, год, ну два-три…да хоть десять, но не больше, душа и тело слишком изношены…А кому все останется, кто заберет Форда или его крючьями за пах подцепят собачники и отвезут на переработку живого утиля? Три дня он будет биться в железом обитом отстойнике. А когда собачники поймут, что никто за ним не придет, никто не поставит им бутылку на радостях находки, его опять же крюком зацепят за что попало и под его огрызания и лютый тоскливый вой потащат в фургон, тоже обитый железам. А там…А похороны, кто придет проводить в последний путь меня? Да кроме Ани и некому…Соседям некогда, пьют и дерутся, Пуглов с этим охальником Игорем… Э, нет, нет на них надежды…
Под грустную сурдину он улетел в сны и, потеряв грань между сном и явью, увидел себя в пустом вагоне электрички, идущей вдоль реки. Он чувствовал, вернее, даже знал, что первые вагоны почему-то сошли с рельсов и двигаются по воде. Но не тонут и вода не заливается в вагон. За окном он увидел парящую, с большими серыми льдинами реку и содрогнулся: его потрясла необъятность холодной сумеречной реки…
…Где-то зазвонило, он открыл глаза, но ничего кроме темноты не увидел. Протянул руку — стена, он перевернулся и, опустив руку, взял трубку. После непродолжительного молчания на другом конце провода откликнулся мужской голос. «Привет от Вани Ножичка», — сказал этот голос, от которого у Рощинского побежали по спине мурашки. Он ждал, что еще ему скажут, хотя и так было ясно — спокойная жизнь его кончилась. Между тем голос продолжал: «Как думаешь, Кабан, на сколько килограммов драгметалла тянет смерть Ножичка?»
Рощинский покрылся холодным потом, но все же нашел в себе силы отбить эту вероломную атаку: «Кто бы ты не был, хмырь, приходи днем, обсудим проблему…» Но незримый абонент повесил трубку. И гудки, раздававшиеся в ней, показались ему абсолютно безобидными, едва ли не чьей-то шуткой…
Владимир Ефимович, хоть и нервничал, однако страха не испытывал. Его душа готова была столкнуться с любым злодейством.
Поднявшись с кровати, он не стал пить чай, а взялся за магнитофон — старенькую «Электронику»…В кладовке нашел кусок провода и с его помощью подключил магнитофончик к телефону. Сначала ничего хорошего не получилось — видимо, не ту выбрал последовательность проводки. Для пробы позвонил в службу точного времени. Когда отмотал пленку назад и включил воспроизведение, услышал треск, в котором не было никаких на намеков на человеческую речь. Еще поколдовал и оказалось, что не в то гнездо в магнитофоне вставил разъем.
Он слышал как в кладовке скулит Форд, просит есть, но не до того было человеку, на чье добро покушаются.
Утром он набрал номер Авдеевой. И, видно, что-то в его голосе ей показалось необычным, ибо она с ноткой беспокойства спросила — как он себя чувствует и не нужна ли ее помощь?
— Если свободна, приходи, поговорим, — на пленке эта фраза и несколько слов Авдеевой воспроизвелись без малейших помех. Правда, немного фонило, причину чего Рощинский вскоре обнаружил — громкость при записи речи нужно было сделать нулевой.
Когда пришла Авдеева, они сели пить чай. Но стол был бедный: в хрустальной вазе сиротливо лежали три сухаря и одна конфета из старых запасов. Эта скудость угощения не осталась без внимания Авдеевой. Она спросила:
— Владимир Ефимович у тебя, кажется, проблемы с деньгами?
— И не только с деньгами, Аннушка. Не только…У меня проблемы по всему фронту…
Он попытался улыбнуться, но губы не желали складываться в улыбку. Про себя он решал другую проблему: рассказать ей о ночных звонках или сначала ситуацию немного прояснить?
— Так получилось, что совершенно случайно кончилась наличка…Так что, Аннушка, в эту субботу можешь отдыхать, платить мне нечем…
Авдеева положила на стол чайную ложку, насупилась.
— Прошу тебя, Владимир Ефимович, со мной так не говорить…У меня немного есть деньжат и я могу…
— Спасибо тебе душевное, но твои деньги моих проблем не решат. Только ты не обижайся, тут надо Алику и его дружку заплатить. Люди сделали работу, а я в должниках ходить не люблю.
— Они были вдвоем?
— Я этого не хотел, но нужен был транспорт. Хотя честно сказать, мне такой дуэт не нравится.
— Алик может подождать, а вот с Ройтсом можешь нажить лишние хлопоты. Он помешан на деньгах…
Рощинский встал из-за стола и вышел в другую комнату. Вернулся с кулончиком — топазовый ромбик в золотой оправе, не цепочке свешивался с его ладони.
— Эта вещица не очень дорогая, — сказал он, — протягивая кулон Авдеевой, — но если ее продать, мне на пару месяцев хватит.
— Жалко продавать, очень красивая вещица. Сколько за нее ты хочешь?
— Ты думаешь я знаю? Покупал за рубли, а сейчас в почете доллары…Сколько дадут, — он пожал плечами.
— Единственное, что могу сделать — предложить подруге Татьяны. У нее отец бизнесмен…Правда, сейчас в магазинах ювелирных изделий очень много…
— Это старинное украшение, но я отдам его по дешевке. Ну, скажем, можно попросить долларов пятьдесят…сто…Я думаю, за такую сумму любой бармен возьмет с руками…
— Можно попробовать, — Авдеева взяла кулончик и, не разглядывая, положила в маленький кошелек.
После чая женщина принялась за уборку. Рощинский слабо пытался ее отговорить, но пылесос, который она включила заглушал все его слова.
Он захотел возобновить их старое правило: когда Авдеева уже заканчивала уборку, он наполнил ванну горячей водой и насыпал в нее хвойного экстракта. Он даже приготовил ее замшевые тапочки, которые несколько недель простояли под кроватью без дела. Но когда он предложил ей принять ванну, она наотрез отказалась…
…Днем он отправился в дюны в надежде насобирать там пустых бутылок. Но отдыхающих было мало, пляж наполовину пустовал и Рощинский за три часа собрал всего шесть бутылок. Когда он собрался уходить домой, к нему подвалили два потрепанных субъекта и один из них, с синяком под глазом, налетел на Рощинского. Дипломатических переговоров не получилось, было силовое давление конкурентов и, слава Богу, что кулак ударивший его в живот, принадлежал спившемуся бомжу.
Толстяк сменил экспозицию: перейдя железную дорогу, начал обследовать мусорники, стоявшие в привокзальном сквере. Контейнеры были высокие и ему приходилось неестественно изгибаться, выуживая бутылки из их чрева. За четыре часа он насобирал еще десяток бутылок. Денег, вырученных за них, едва хватило на полбатона и два глазированных сырка.
Возвращаясь, непроизвольно сделал крюк и спустился к крохотной, очень узкой, где не разъедутся два велосипедиста, улочке. Она так и называлась «Незаметная». Именно здесь, лет сорок назад, он впервые поцеловал Злату…Владимир Ефимович прислонился к серому, как и он сам, старому забору и вытащил из кармана тюбик с валидолом. Закрыв глаза, он вспоминал и горько-сладкий мед прошлого заливал его сознания, создавая помутнение в голове и вялость в ногах…
Придя домой, он уселся на крыльцо и долго там сидел. И думал: почему те, кто звонили ему ночью, так и не появились, не дали о себе знать?
Чтобы он ни делал, все время прислушивался, ждал телефонного или дверного звонка. И такая ситуация ему даже нравилась, некогда было скучать. Но шли часы, а звонки молчали, словно убитые новобранцы. В какой-то момент Рощинский даже поднял трубку и поднес к уху — гудки подтвердили, что телефон работал.
Под вечер он сел за стол и стал раскладывать пасьянс. Несложный, горизонтальный, принцип которого сводился к подбору карт по масти и значению. Так он убивал время, а время убивало его…
В восемь часов вечера он включил телевизор и как раз на том месте, когда в кадре происходил взрыв машины Комильфо. Он подумал, что это очередной теракт в Израиле, но последующий комментарий поставил все на свои места.
Камера заскользила по трибунам, по отдельным лицам и вдруг Рощинский, среди разноцветных одежд, увидел знакомые фигуры — Пуглова с Ройтсом. Последний с открытым ртом застыл в позе, напоминающей лягушонка, который собирался в первый раз в жизни сделать прыжок. «Кто-то неплохо сработал, — сказал сам себе Рощинский и подумал — насколько глупо в наше время ходить на зрелищные мероприятия».
Информация, которую озвучил диктор, сводилась к простым вещам: авторитеты мафии не поделили сферы влияния в шоу-бизнесе и начали прилюдную разборку. И что это только начало большой кровавой войны. Тут же последовал вывод, — мол, куда смотрят правоохранительные органы? Рощинский поморщился: «Ну, куда смотрят, куда смотрят? Ясное дело, куда менты смотрят, только в одно место они смотрят — на чужие кошельки…» Однако, когда комментатор стал называть имена предполагаемых участников разборки, до слуха Рощинского донеслось: «Главную скрипку в этой преступной симфонии, конечно же, играют господа Бурин и Суслопаров.»
Крупным планом на телеэкране появилась квадратная физиономия Суслопарова — улыбающегося, ничуть не напуганного, решительного человека. Слегка изогнув левую бровь и наклонив к микрофону голову, он убедительно вещал: «Даже если завтра я сам взлечу на воздух вместе со своей машиной, средства массовой информации будут утверждать, что это дело рук Суслопарова. — Он кокетливо улыбнулся. — У нас еще нет должной культуры, мы не боимся быть бездоказательными, забывая о журналистской этике, достоинстве и презумпции невиновности…»
«Тьфу ты, козел комолый, еще мораль читает, » — выругался Рощинский, но телевизор не выключил.
Бурина не показали. Заметив, что господин Бурин сразу после взрыва уехал со стадиона, ведущий показал архивную фотографию. Со снимка на Рощинского смотрело вполне интеллигентное лицо и, если бы не мстительно сжатые губы и не капризный подбородок, об этом человеке можно было бы сказать, что он красив.
«Вот, оказывается, куда ходят развлекаться волчата, — подвел черту Рощинский. — И мне пора их быстро отшивать…Рассчитаться и отшить…»
Но на этом криминальная хроника не закончилась. Так же, крупным планом, на телеэкране появилась часть комнаты Симчика и зажатое между столом и диваном его тело. Акцент оператор сделал на отдельных деталях: на засохшей луже крови, на изуродованном лице, затем — «полет камеры» по стенам, окну, где вместо двух штор висела только одна. В общем зрительном ряду появились открытые настежь дверцы шкафа и секции…Со ссылкой на жену Симчика, диктор перечислил похищенные вещи. Среди них — две иконы шестнадцатого века, около двух тысяч долларов, старинная индийская ваза и несколько золотых украшений. «Ах, мерзавцы, позарились на чужое добро, — прокомментировал услышанное Рощинский. От негодования у него захлобыстало сердце. — Это же чистая уголовщина, убийство с грабежом…»
Он выключил телевизор и пошел на кухню пить корвалол.
Телефонный звонок застал его в туалете: перед сном он делал слабительную клизму и ставил геморроидальные свечи. Рощинский подтянул к животу брюки и, поддерживая их одной рукой, пошел в комнату. Взял трубку и плотно прижал к уху. Но в трубке — ни гу-гу.
— Ну что, мистер икс, будем играть в молчанку? — Отдыхиваясь, спросил Владимир Ефимович. И тут только вспомнил, что не включил магнитофон. Но соображалка его работала хоть и с перебоями, но достаточно быстро. Просто от волнения он не сразу нажал нужные клавиши.
После назойливой паузы в трубке послышался тот же голос, который звонил накануне: «Звоню последний раз. К четвергу 100 тысяч долларов или их золотой эквивалент должен лежать… — говоривший опять замолчал и у Рощинского мелькнула мысль, что тот проглатывает лишнюю слюну, которая выделилась при упоминании ста тысяч… — Слышишь, Рощинский, все оставишь в автоматической камере на автовокзале: сто десятая ячейка, код „Ж“ и цифры твоего номера телефона.»
— Послушай, шифровальщик, ты, случайно, не сбежал из дурдома?
Однако вместо ответа зазвучали отрывистые сигналы.
И как ни странно, этот звонок внес некоторую определенность, ослабил внутреннее напряжение и Рощинский впервые за долгие недели почувствовал зверский аппетит. Он подошел к холодильнику, открыл его и долго взирал на его пустые полки. Сглотнув обильную слюну и подтянув штаны, он отправился в туалет заканчивать процедуру.
Перед тем как лечь спать, он тщательно смазал обрез, проверил патроны с жаканом и крупной волчьей картечью. Три патрона он слегка смазал ружейным маслом и вложил в норки стволов.
Проверил ставни и все запоры. Проделал несколько хаотических движений напротив красного глазка сигнализации. Глазок то зажигался, то снова гас…Потом Толстяк сорвал с календаря листок — до четверга оставалось двое суток.
Положив обрез рядом с собой и прикрыв его одеялом, Владимир Ефимович заснул умиротворенным сном. И спал, как убитый, без сновидений.
Утро выдалось на славу: сквозь ветви сирени в окна комнат пробивались рассеянные солнечные блики. Они абстрактными пятнами расползались по стенам, полу и изгибисто преломлялись по шкафу и комоду.
Прежде чем пойти открывать ставни, он поставил на газовую плиту чайник и вытащил из подвала НЗ — банку свиной тушенки с гречневой кашей. Целый ящик этого «стратегического продукта» он купил у прапорщика воинской части, отбывающей в другой регион. И сейчас он готов был этому служаке поцеловать одно место и подарить тот самый портсигар с бриллиантовой кнопкой, из-за которого, собственно, и начался этот кошмар с убийством Вани Ножичка.
Рощинский отдернул шторы и отвинтил гайку на металлическом стержне, которым крепились ставни. Он уже собрался распахнуть окно, когда его взгляд зацепился за нечто, покрытое мелкими капельками утренней росы. Вроде бы такого он раньше не замечал. Это была тонкая стальная проволока, уходящая от ручки оконной рамы, по карнизу, вбок за ставню. Он почувствовал в пятках ледяной холодок, его тело сковало тяжелое оцепенение.
Стараясь не делать резких движений, Рощинский отошел от окна, схватил с вешалки старый плащ и пошел открывать дверь. Однако, имея в виду только что обнаруженную таинственную проволоку, он передумал выходить, а свернув в кухню, подошел к окну. Свинтив со штыря гайку, он осторожным движением нажал на него — ставня отошла и он, не обнаружив ничего подозрительного, открыл окно. С помощью стула вылез наружу. Он шел по клумбе, ощущая на лице утренний холодок, что, впрочем, меньше всего его волновало.
Обогнув угол дома, увидел то, что так его взбудоражило. Проволока, пройдя через проушину для крючка, которым фиксировалась ставня, спускалась вниз, где в полуметре от земли соединялась с обыкновенной ручной гранатой типа «лимонка». Сама граната была прикреплена к ветке сирени.
Рощинский вернулся к крыльцу и внимательно осмотрел его и прилегающую к дому территорию. Кругом лежала нетронутая роса и никаких чужих следов не было. Он сел на сырое крыльцо и задумался. Смотрел на небо — чистое и обещавшее хорошую погоду, и размышлял, как быть с опасной находкой и кого позвать на помощь. Затем он тяжело поднялся и пошел искать какую-нибудь подставку, чтобы залезть обратно в окно.
К гранате он вернулся с кусачками — что надо сделать, он обдумал, когда сидел на крыльце. Он осторожно приладился к сырой проволоке и, подстраховывая одной рукой гранату, другой перекусил растяжку. «Вот и все, засранец террорист!», — сказал неизвестно кому Владимир Ефимович, и с великим любопытством стал рассматривать рубчатый комочек металла. Завернув гранату в два целлофановых кулька, он спрятал ее под крыльцом.
В середине дня к нему пришла Авдеева. Настроение у нее было замечательное. Она улыбалась, что в последнее время было большой редкостью. Она положила перед Рощинским сто пятьдесят долларов и сорок немецких марок.
— Это все, что я наскребла. А это забери назад, — и опять Рощинский восхитился этой женщиной. Его топазовый кулончик лежал рядом с деньгами и радовался утренним лучам солнца.
— Это ты зря, — он чуть не плакал от умиления. — Ты поторопилась, я как-нибудь выкручусь…
— Я кое-кому предложила…не хотят, а мне оно на что…
Сомлевший от человеческой доброты Рощинский чуть не проговорился о зловещей находке. «Зачем, — думал он, — в эту глупую авантюру втягивать эту чудесную женщины?»
Он проводил ее до трамвайной остановки, где они распрощались. Перед тем как сесть в трамвай, Авдеева сказала, что в субботу ее Татьяне исполняется двадцать лет.
— Никого не будет. Приходи, Владимир Ефимович…
— До субботы еще надо дожить, — он рассеянно посмотрел вдоль улицы и понял, что он на ней лишняя деталь. — Спасибо, Аня, я постараюсь…Если мотор не будет шалить, я непременно приду. Во сколько думаете отмечать?
— Отмечать? Это слишком громко сказано…Отмечать она будет в своем коллективе, а мы так, отведем череду.
Домой он пошел через парк — надеялся найти в его кустах хотя бы пару пустых бутылок.
В конце аллеи он присел на лавку и стал смотреть на пруд, в котором плавали серые утки и два белых лебедя. И ему опять вспомнился мистер Холстомер, а через него — волчата. И по ассоциации мысль стала вертеться вокруг вчерашнего сообщения о взрыве на стадионе и смерти Симчика.
По дороге домой Рощинский заглянул в валютный пункт и поменял доллары, которые принесла ему Авдеева, после чего зашел в мясную лавку. Себе взял лопаточную часть говядины, Форду — две мозговых кости и кусок телячьей требухи. В бакалейном магазине набил полную сумку спагетти, крупами и серыми сухарями.
Домой он шел до предела загруженный всякой снедью и сам себе казался баржой, которая медленно плывет мимо скалистого и совершенно пустынного острова.
Глава десятая
Лелька Волкогонова, выпив полторы бутылки коньяка, спала мертвым сном. Рядом с ней, пристроившись на самом краю тахты, суетился Ройтс. Он только что принял таблетку севредола, ловя кайф, пытался его усугубить за счет секса. Однако его сожительница была более статична, чем отсыревшая колода, на которой рубят дрова. Он снял с нее черные, с узенькими тесемками трусики и удивился, что Лелька, практически не бывая на пляже, имеет нежный ровный загар…
Однако у Ройтса вышла затормозка: его руки перестали ему подчиняться и, хотя его душа наркотически ликовала, тело просило отдыха. Так он и заснул, лежа головой на драгоценном месте Волкогоновой.
Его привел в чувство звонок. Это пришел Пуглов. Он был возбужден и, оттолкнув от себя одуревшего Ройтса, вошел в комнату и сразу же — к бару. Налил полстакана джина, одним махом выпил и грохнулся на стул.
— Буди Лельку! — приказал он Игорю. — Разбуди и дай ей ударную дозу сердечных капель. И нашатыря…
— Ты, Алик, случайно, не с хрена свалился?
— Заткнись, Таракаша! Нас ищет полиция. Во всяком случае, фоторобот Лельки вчера показывали по телевизору.
— Она уже в курсе, потому и нажралась. Хотела повеситься, но не нашла в доме подходящей веревки, — Ройтс осклабился, его вело в стороны.
— Что будем делать? — у Пуглова впервые дрогнул голос. — Дело только во времени, скоро и наши с тобой фотки появятся на милицейских стендах.
— Не фурычь, Алик, мне мозги! Откуда им взяться, нас что — кто-нибудь видел? Или мы свои фотографии с автографом кому-то дарили?
— А кто Лельку видел?
— Ну это вообще детский вопрос, она заходила, причем дважды, с Симчиком в бар…
— А мы с тобой болтались возле магазина и даже заходили в него, когда собирались в гости к Симчику…Помнишь или ты все свои извилины запломбировал наркотой?
— Хватит! Заткнись, Алик, мне и без тебя блевать хочется, — Ройтс рубанул ребром ладони воздух. — Не пыли, и так жить тошно…Давай лучше смотаемся к Монтане, она в советское время работала в золотой скупке и знает всех оценщиков.
— А какого хрена ты об этом раньше молчал?! — Пуглов отставил стакан.
— Забыл, а вот сейчас, по ассоциации с Лелькиной задницей, вспомнил. У Монтаны корма, что боеголовка стратегической ракеты. Трахальщица всех времен и народов.
— А ты уверен, что она нас не пошлет по тупику молодых Коммунаров? Позвони ей, узнай, — Альфонс вытащил из кармана мобильник и протянул его Ройтсу. — Тот, стараясь не промахнуться, опустился в кресло и стал набирать номер. Слушал трубку, курил и мутным взглядом ошаривал лежащую полуобнаженную Лельку.
— Эта шлюха не отвечает, — Ройтс сбросил мобилу на стол. — Давай нанесем ей неофициальный визит вежливости. Чем мы рискуем, а?
— Тебе нетерпеж встретиться со старой любовью?
— Со старинной шлюхой, — Ройтс оскалил свой красивый рот и поднялся с кресла.
— Ну что ж, Игорек, совместим приятное с полезным…
Пуглов снял с вешалки халат и прикрыл им Лельку. Та не пошевелилась, а лишь на мгновение открыла глаза, повела ими и снова уплыла в сны.
Вскоре они на «опеле» Ройтса миновали центр города и въехали в зеленую зону, застроенную индивидуальными коттеджами. Таракан подрулил к кирпичному одноэтажному дому, стоящему за высоким металлическим забором. От ворот к особняку вела садовая гаревая дорожка, по сторонам которой росли рододендроны, шикарные кусты роз и старые туи.
Монтана была одна. На ней — какого-то балахонного вида шелковый халат с красными павлинами, с тремя разрезами, открывающими загорелое сытое тело. В руках она держала томик в черной обложке, с зажатым между страниц указательным пальцем.
Они зашли в просторный холл, где стоял внушительных размеров концертный рояль «стенвей». Монтана подошла к инструменту и положила на его зеркально отполированную поверхность книгу. Ройтс, шедший за ней, ради любопытства, взял томик в руки и прочитал оглавление.
— Вторую неделю мучаю Бирса, — кокетничая произнесла женщина. — Однако я бы не хотела, Игорек, чтобы вы здесь встретились с Юриком.
— Неужели ты все же прилипла к Королю?
— А чем он хуже тебя?
— А чем он лучше меня?
— А хотя бы тем, что в отличие от тебя, он не приходящий муж.
Ройтс поморщился и бросил книжку на рояль.
— Это старая, как ты сама, песня, — Ройтс явно терял чувство меры и Пуглов это почувствовал.
— Да не слушай ты Игоря, он с дикого бодуна.
— А это и заметно…Мог бы с таким настроением сидеть дома…
Пуглов подошел к Монтане.
— Извини, Нора, нам нужен хороший ювелир, — сказал он, — а Игорь говорит, что ты когда-то терлась среди этой публики.
Монтана взглянула на Ройтса, но тот, как ни в чем не бывало, рассматривал свое отражение в стоящем напротив трюмо.
— Нам нужен классный оценщик, — сказал Пуглов.
— По-моему, Боря Аперман, которого даже менты приглашали для наиболее сложных экспертиз, самый подходящий для этого человека.
— Как нам на него выйти?
Монтана перестала манерничать и, подойдя к телефону, набрала номер. Однако ей никто не ответил и она, положив трубку, взялась за сигарету.
Пуглов, чтобы не торчать столбом посреди гостиной, без приглашения уселся в кожаное кресло — глубокое, неудобное. Спинка была скошена назад и встать с такого кресла довольно непростое дело.
Ройтс, облокотясь о крышку рояля, курил и бездумно смотрел на липы за окном.
Никто из них не заметил, как в дом вошел Юрка Королев. Приземистый, с бычьей шеей и круглой, как футбольный мяч, головой, он напоминал рассерженного носорога. Он обвел присутствующих тяжелым взглядом и на скулах его зловеще заходили желваки. Ему явно не нравились гости и его лицо наливалось опасной бледностью. Он, разумеется, знал о былых амурных делах между Монтаной и Ройтсом, на что, по его разумению, срока давности не существует.
Однако у Ройтса вышла затормозка: его руки перестали ему подчиняться и, хотя его душа наркотически ликовала, тело просило отдыха. Так он и заснул, лежа головой на драгоценном месте Волкогоновой.
Его привел в чувство звонок. Это пришел Пуглов. Он был возбужден и, оттолкнув от себя одуревшего Ройтса, вошел в комнату и сразу же — к бару. Налил полстакана джина, одним махом выпил и грохнулся на стул.
— Буди Лельку! — приказал он Игорю. — Разбуди и дай ей ударную дозу сердечных капель. И нашатыря…
— Ты, Алик, случайно, не с хрена свалился?
— Заткнись, Таракаша! Нас ищет полиция. Во всяком случае, фоторобот Лельки вчера показывали по телевизору.
— Она уже в курсе, потому и нажралась. Хотела повеситься, но не нашла в доме подходящей веревки, — Ройтс осклабился, его вело в стороны.
— Что будем делать? — у Пуглова впервые дрогнул голос. — Дело только во времени, скоро и наши с тобой фотки появятся на милицейских стендах.
— Не фурычь, Алик, мне мозги! Откуда им взяться, нас что — кто-нибудь видел? Или мы свои фотографии с автографом кому-то дарили?
— А кто Лельку видел?
— Ну это вообще детский вопрос, она заходила, причем дважды, с Симчиком в бар…
— А мы с тобой болтались возле магазина и даже заходили в него, когда собирались в гости к Симчику…Помнишь или ты все свои извилины запломбировал наркотой?
— Хватит! Заткнись, Алик, мне и без тебя блевать хочется, — Ройтс рубанул ребром ладони воздух. — Не пыли, и так жить тошно…Давай лучше смотаемся к Монтане, она в советское время работала в золотой скупке и знает всех оценщиков.
— А какого хрена ты об этом раньше молчал?! — Пуглов отставил стакан.
— Забыл, а вот сейчас, по ассоциации с Лелькиной задницей, вспомнил. У Монтаны корма, что боеголовка стратегической ракеты. Трахальщица всех времен и народов.
— А ты уверен, что она нас не пошлет по тупику молодых Коммунаров? Позвони ей, узнай, — Альфонс вытащил из кармана мобильник и протянул его Ройтсу. — Тот, стараясь не промахнуться, опустился в кресло и стал набирать номер. Слушал трубку, курил и мутным взглядом ошаривал лежащую полуобнаженную Лельку.
— Эта шлюха не отвечает, — Ройтс сбросил мобилу на стол. — Давай нанесем ей неофициальный визит вежливости. Чем мы рискуем, а?
— Тебе нетерпеж встретиться со старой любовью?
— Со старинной шлюхой, — Ройтс оскалил свой красивый рот и поднялся с кресла.
— Ну что ж, Игорек, совместим приятное с полезным…
Пуглов снял с вешалки халат и прикрыл им Лельку. Та не пошевелилась, а лишь на мгновение открыла глаза, повела ими и снова уплыла в сны.
Вскоре они на «опеле» Ройтса миновали центр города и въехали в зеленую зону, застроенную индивидуальными коттеджами. Таракан подрулил к кирпичному одноэтажному дому, стоящему за высоким металлическим забором. От ворот к особняку вела садовая гаревая дорожка, по сторонам которой росли рододендроны, шикарные кусты роз и старые туи.
Монтана была одна. На ней — какого-то балахонного вида шелковый халат с красными павлинами, с тремя разрезами, открывающими загорелое сытое тело. В руках она держала томик в черной обложке, с зажатым между страниц указательным пальцем.
Они зашли в просторный холл, где стоял внушительных размеров концертный рояль «стенвей». Монтана подошла к инструменту и положила на его зеркально отполированную поверхность книгу. Ройтс, шедший за ней, ради любопытства, взял томик в руки и прочитал оглавление.
— Вторую неделю мучаю Бирса, — кокетничая произнесла женщина. — Однако я бы не хотела, Игорек, чтобы вы здесь встретились с Юриком.
— Неужели ты все же прилипла к Королю?
— А чем он хуже тебя?
— А чем он лучше меня?
— А хотя бы тем, что в отличие от тебя, он не приходящий муж.
Ройтс поморщился и бросил книжку на рояль.
— Это старая, как ты сама, песня, — Ройтс явно терял чувство меры и Пуглов это почувствовал.
— Да не слушай ты Игоря, он с дикого бодуна.
— А это и заметно…Мог бы с таким настроением сидеть дома…
Пуглов подошел к Монтане.
— Извини, Нора, нам нужен хороший ювелир, — сказал он, — а Игорь говорит, что ты когда-то терлась среди этой публики.
Монтана взглянула на Ройтса, но тот, как ни в чем не бывало, рассматривал свое отражение в стоящем напротив трюмо.
— Нам нужен классный оценщик, — сказал Пуглов.
— По-моему, Боря Аперман, которого даже менты приглашали для наиболее сложных экспертиз, самый подходящий для этого человека.
— Как нам на него выйти?
Монтана перестала манерничать и, подойдя к телефону, набрала номер. Однако ей никто не ответил и она, положив трубку, взялась за сигарету.
Пуглов, чтобы не торчать столбом посреди гостиной, без приглашения уселся в кожаное кресло — глубокое, неудобное. Спинка была скошена назад и встать с такого кресла довольно непростое дело.
Ройтс, облокотясь о крышку рояля, курил и бездумно смотрел на липы за окном.
Никто из них не заметил, как в дом вошел Юрка Королев. Приземистый, с бычьей шеей и круглой, как футбольный мяч, головой, он напоминал рассерженного носорога. Он обвел присутствующих тяжелым взглядом и на скулах его зловеще заходили желваки. Ему явно не нравились гости и его лицо наливалось опасной бледностью. Он, разумеется, знал о былых амурных делах между Монтаной и Ройтсом, на что, по его разумению, срока давности не существует.