Страница:
Захватив законного владетеля страны, которую они пришли завоевывать, крестоносцы достигли одной из целей, намеченных папской программой. Теперь они могут дать земле, пораженной ересью, хозяина-католика, и он силой заставит всех почитать истинную религию. В оккупированном Каркассоне легаты, епископы и бароны держали совет, чтобы выбрать достойную кандидатуру, исходя не из добродетелей дворянской доблести, а из добродетели верности христианству.
Положение, в которое попали бароны, было не из легких: при всей их преданности папе и делу Церкви они прекрасно понимали, что папа – не единственный авторитет в вопросах гражданского права. В конце концов, виконт Безье никогда публично не исповедовал ересь. И те, кто могли бы заставить баронов действовать – герцог Бургундский, граф Неверский и граф Сен-Поль, – находились в затруднении и не решались своим авторитетом поддержать предприятие, явно противоречащее законам феодального права.
Однако это им легат от имени папы предложил стать сюзеренами завоеванных земель Тренкавелей. Согласно «Песне...», легаты сначала обратились к Эду Бургундскому, потом к Эрве Неверскому, потом к графу де Сен-Поль.
Минуя этих могущественных вельмож, решить вопрос было нельзя. Все трое отказались один за другим. Хронист приписывает им благородные слова: они приняли крест не для того, чтобы захватывать чужое имущество, им хватает своего. «Не нашлось человека, – говорит Гильом Тюдельский, – который, приняв эту землю, не счел бы себя обесчещенным»[64].
В таком толковании поведения французских баронов переплелись правда и вымысел. Эда II Бургундского, последним явившегося на сбор крестоносцев в Лион, поскольку по дороге он задержался пограбить караван купцов (и если бы не король Франции, не видать бы им своего добра), трудно заподозрить в равнодушии к чужому имуществу. Не надо, правда, забывать, что для феодала купец не ровня, и сеньор, считающий для себя славным обобрать буржуа, будет относиться к имуществу вельможи, как к святыне. Несмотря на статус Раймона-Роже как еретика и поверженного узника, его статус как законного сеньора своей земли не подлежал обсуждению.
Оттого бароны и опасались «бесчестья» Но даже если бы жадность пересилила в них эти опасения, им не было резона принимать предложение легата. Прежде всего земли виконта состояли в вассальной зависимости от короля Арагонского и графа Тулузского, который, в свою очередь, был вассалом французского короля. Если бароны и не боялись Раймона VI, то они понимали, что предложение, сделанное им, ущемляет интересы арагонского короля. С другой стороны, как говорится о них в «Песне...», – «у них и своего имущества хватает», иными словами, они не в состоянии позволить себе выделить изрядную часть своих рыцарей, чтобы держать в повиновении неприятельские земли размером с их собственные домены. Они не желали получить хлопоты вместе с титулом и любоваться потом на свои поверженные знамена и перерезанные гарнизоны. Владения, которые им предлагали, еще не были завоеваны; это предстояло сделать. В общем, то ли из осторожности, то ли из щепетильности, все три знатных барона отказались от титула виконта Безье и Каркассона. Эти феодалы, несомненно, пошли в крестоносцы не по политическим соображениям. Никто из них не собирался ни в 1209 году, ни потом добиваться прав на завоеванные территории. Тогда Арно-Амори перенес свой выбор на кандидата, пусть менее богатого и знатного, но зато более заинтересованного в расширении своих владений и, следовательно, более склонного к послушанию.
Комиссия в составе двух епископов и четырех шевалье назвала Симона де Монфора, графа Лейсестера. Этот дворянин, прямой вассал короля Франции, владел внушительным фьефом между Парижем и Дре, простиравшимся от замка Шеврез до поймы Сены, и имел многочисленных вассалов среди владетельных сеньоров Иль-де-Франса. В сравнении с герцогом Бургундским или графом Неверским он был мелкой сошкой, но неудачником его назвать нельзя. Он пользовался известностью: выходец из знатного рода, отличившийся в походе 1194 года в армии Филиппа-Августа, затем в 1199 году во время IV крестового похода. Он был одним из тех, кто отказался идти в наемники к венецианцам и, сражаясь около года в Святой Земле, снискал себе отличную репутацию. В свои 40-45 лет он отличался прямотой суждений и имел авторитет храброго воина. Во время осады Каркассона он проявил себя как герой: когда штурмовали Кастеллар и крестоносцы вынуждены были отходить, Симон один в сопровождении оруженосца под градом стрел и камней выскочил ко рву, чтобы вытащить раненого[65]. Подобный жест со стороны уже немолодого капитана доказал легатам, что перед ними человек, способный стать руководителем.
Сам Симон де Монфор поначалу тоже отказался от предложения легатов. Но потом, заставив их поклясться, что он в любое время получит надлежащую помощь, согласился. Предосторожность мудрая и необходимая: Симон видел, что бароны взвалили на себя непосильную ношу, и боялся, что, едва будет объявлен новый руководитель, они тут же откажутся от ответственности. Принимая титул, Симон де Монфор не шутил: честь была столь же сомнительна, сколь и опасна.
Наконец, рассчитывая или нет на ведущую роль в перспективе, Симон согласился послужить делу Церкви и стать по этому случаю виконтом Безье и Каркассона. «Избранный» баронами чужестранной армии-победителя, он всего лишь представлял волю сильнейшего и удержаться мог только силой. А громадная армия, посеявшая ужас везде, где она прошла, уже сворачивала шатры. Приближался конец карантена, когда добровольцев ничто больше не удерживает, и они могут вернуться домой в любой день. Легаты это знали, но знал это и неприятель, который, несмотря на террор, понимал, что все эти бароны, рыцари и пилигримы не собираются надолго застревать в Лангедоке. Скорее всего, армия крестоносцев ограничится небольшими гарнизонами.
Симон де Монфор поспешил укрепить свои позиции. Он роздал щедрые подарки тем, на кого мог рассчитывать в дальнейшем: религиозным братствам и монахам из Сито. Затем он в честь папы издал декрет, поднимающий налог до трех денье с очага.
В новые владения он вступил как триумфатор. После падения Безье и Каркассона замки и города раскрывали ворота и устраивали праздники в честь победителей. Фанжо, Лиму, Альзона, Монреаль, Ломбер были оккупированы, и крестоносцы оставили там гарнизоны. Кастр выдал своих еретиков. Симон спешил получить вассальные клятвы от владетелей замков, виконтов и консулов. Весь район между Безье, Лиму и Кастром официально ему покорился. Он не успевал принимать бесчисленные клятвы в верности, и чтобы успеть погостить в одном, другом и третьем замке, ему разве что крыльев не хватало. Ненадежный триумф; однако, будучи истинным феодалом, Монфор придавал ему значение: он желал увериться в любом проявлении преданности новых подданных, как бы ничтожно оно ни было.
Тем временем армия рассасывалась: граф Тулузский ретировался, как только закончился его карантен, уверив нового виконта в своих лучших чувствах и даже предложив своего сына в мужья одной из дочерей Монфора. Граф Неверский, столь не ладящий с герцогом Бургундским, что «...опасались, как бы они не поубивали друг друга»[66], был в бешенстве, оказавшись под началом Симона, который принимал крест под знаменами герцога Бургундского. По истечении своих сорока дней Эрве IV Неверский покинул крестовый поход.
Герцог Бургундский еще оставался какое-то время, но был обескуражен неудачной осадой Кабарета и тоже уехал. Сеньоры большие и малые, ополчение под командованием епископов, пилигримы-грабители, рутьеры – все покидали страну поодиночке и группами. Индульгенции были получены, и их энтузиазм развеялся. Армия, несколько месяцев с триумфом ломавшая сопротивление не готовой к войне страны, рассеялась как дым, вовсе не думая воспользоваться успехом, который все назвали «чудесным»... «Горы здесь были дикие, ущелья узкие, и никто не хотел, чтобы его прикончили»[67]. Кто знает, может, большинство крестоносцев уже отдавало себе отчет, что еретики ничем не отличаются от католиков, и кожа у них того же цвета, а война, хоть и священная, она и есть война. И потом, чтобы заслужить отпущение грехов, достаточно повоевать сорок дней.
К сентябрю 1209 года с Симоном де Монфором осталось всего 26 всадников. Стоит ли говорить, что этого было маловато, чтобы удерживать страну, одна часть которой покорилась из страха перед непобедимой армией, а другая еще не была завоевана. Симон оказался – и не по своей вине – в отчаянном положении. И только страхом, непобедимым и неподконтрольным, пересилившим инстинкт самосохранения, страхом, который внушила местному населению первая волна вторжения крестоносцев, можно объяснить тот факт, что, располагая лишь горсткой людей и имея нерегулярную и слабую поддержку, Монфор умудрился удержаться триумфатором во враждебной к нему стране. Здесь он был обречен править только с позиции силы.
ГЛАВА V
1. Полководец
Положение, в которое попали бароны, было не из легких: при всей их преданности папе и делу Церкви они прекрасно понимали, что папа – не единственный авторитет в вопросах гражданского права. В конце концов, виконт Безье никогда публично не исповедовал ересь. И те, кто могли бы заставить баронов действовать – герцог Бургундский, граф Неверский и граф Сен-Поль, – находились в затруднении и не решались своим авторитетом поддержать предприятие, явно противоречащее законам феодального права.
Однако это им легат от имени папы предложил стать сюзеренами завоеванных земель Тренкавелей. Согласно «Песне...», легаты сначала обратились к Эду Бургундскому, потом к Эрве Неверскому, потом к графу де Сен-Поль.
Минуя этих могущественных вельмож, решить вопрос было нельзя. Все трое отказались один за другим. Хронист приписывает им благородные слова: они приняли крест не для того, чтобы захватывать чужое имущество, им хватает своего. «Не нашлось человека, – говорит Гильом Тюдельский, – который, приняв эту землю, не счел бы себя обесчещенным»[64].
В таком толковании поведения французских баронов переплелись правда и вымысел. Эда II Бургундского, последним явившегося на сбор крестоносцев в Лион, поскольку по дороге он задержался пограбить караван купцов (и если бы не король Франции, не видать бы им своего добра), трудно заподозрить в равнодушии к чужому имуществу. Не надо, правда, забывать, что для феодала купец не ровня, и сеньор, считающий для себя славным обобрать буржуа, будет относиться к имуществу вельможи, как к святыне. Несмотря на статус Раймона-Роже как еретика и поверженного узника, его статус как законного сеньора своей земли не подлежал обсуждению.
Оттого бароны и опасались «бесчестья» Но даже если бы жадность пересилила в них эти опасения, им не было резона принимать предложение легата. Прежде всего земли виконта состояли в вассальной зависимости от короля Арагонского и графа Тулузского, который, в свою очередь, был вассалом французского короля. Если бароны и не боялись Раймона VI, то они понимали, что предложение, сделанное им, ущемляет интересы арагонского короля. С другой стороны, как говорится о них в «Песне...», – «у них и своего имущества хватает», иными словами, они не в состоянии позволить себе выделить изрядную часть своих рыцарей, чтобы держать в повиновении неприятельские земли размером с их собственные домены. Они не желали получить хлопоты вместе с титулом и любоваться потом на свои поверженные знамена и перерезанные гарнизоны. Владения, которые им предлагали, еще не были завоеваны; это предстояло сделать. В общем, то ли из осторожности, то ли из щепетильности, все три знатных барона отказались от титула виконта Безье и Каркассона. Эти феодалы, несомненно, пошли в крестоносцы не по политическим соображениям. Никто из них не собирался ни в 1209 году, ни потом добиваться прав на завоеванные территории. Тогда Арно-Амори перенес свой выбор на кандидата, пусть менее богатого и знатного, но зато более заинтересованного в расширении своих владений и, следовательно, более склонного к послушанию.
Комиссия в составе двух епископов и четырех шевалье назвала Симона де Монфора, графа Лейсестера. Этот дворянин, прямой вассал короля Франции, владел внушительным фьефом между Парижем и Дре, простиравшимся от замка Шеврез до поймы Сены, и имел многочисленных вассалов среди владетельных сеньоров Иль-де-Франса. В сравнении с герцогом Бургундским или графом Неверским он был мелкой сошкой, но неудачником его назвать нельзя. Он пользовался известностью: выходец из знатного рода, отличившийся в походе 1194 года в армии Филиппа-Августа, затем в 1199 году во время IV крестового похода. Он был одним из тех, кто отказался идти в наемники к венецианцам и, сражаясь около года в Святой Земле, снискал себе отличную репутацию. В свои 40-45 лет он отличался прямотой суждений и имел авторитет храброго воина. Во время осады Каркассона он проявил себя как герой: когда штурмовали Кастеллар и крестоносцы вынуждены были отходить, Симон один в сопровождении оруженосца под градом стрел и камней выскочил ко рву, чтобы вытащить раненого[65]. Подобный жест со стороны уже немолодого капитана доказал легатам, что перед ними человек, способный стать руководителем.
Сам Симон де Монфор поначалу тоже отказался от предложения легатов. Но потом, заставив их поклясться, что он в любое время получит надлежащую помощь, согласился. Предосторожность мудрая и необходимая: Симон видел, что бароны взвалили на себя непосильную ношу, и боялся, что, едва будет объявлен новый руководитель, они тут же откажутся от ответственности. Принимая титул, Симон де Монфор не шутил: честь была столь же сомнительна, сколь и опасна.
Наконец, рассчитывая или нет на ведущую роль в перспективе, Симон согласился послужить делу Церкви и стать по этому случаю виконтом Безье и Каркассона. «Избранный» баронами чужестранной армии-победителя, он всего лишь представлял волю сильнейшего и удержаться мог только силой. А громадная армия, посеявшая ужас везде, где она прошла, уже сворачивала шатры. Приближался конец карантена, когда добровольцев ничто больше не удерживает, и они могут вернуться домой в любой день. Легаты это знали, но знал это и неприятель, который, несмотря на террор, понимал, что все эти бароны, рыцари и пилигримы не собираются надолго застревать в Лангедоке. Скорее всего, армия крестоносцев ограничится небольшими гарнизонами.
Симон де Монфор поспешил укрепить свои позиции. Он роздал щедрые подарки тем, на кого мог рассчитывать в дальнейшем: религиозным братствам и монахам из Сито. Затем он в честь папы издал декрет, поднимающий налог до трех денье с очага.
В новые владения он вступил как триумфатор. После падения Безье и Каркассона замки и города раскрывали ворота и устраивали праздники в честь победителей. Фанжо, Лиму, Альзона, Монреаль, Ломбер были оккупированы, и крестоносцы оставили там гарнизоны. Кастр выдал своих еретиков. Симон спешил получить вассальные клятвы от владетелей замков, виконтов и консулов. Весь район между Безье, Лиму и Кастром официально ему покорился. Он не успевал принимать бесчисленные клятвы в верности, и чтобы успеть погостить в одном, другом и третьем замке, ему разве что крыльев не хватало. Ненадежный триумф; однако, будучи истинным феодалом, Монфор придавал ему значение: он желал увериться в любом проявлении преданности новых подданных, как бы ничтожно оно ни было.
Тем временем армия рассасывалась: граф Тулузский ретировался, как только закончился его карантен, уверив нового виконта в своих лучших чувствах и даже предложив своего сына в мужья одной из дочерей Монфора. Граф Неверский, столь не ладящий с герцогом Бургундским, что «...опасались, как бы они не поубивали друг друга»[66], был в бешенстве, оказавшись под началом Симона, который принимал крест под знаменами герцога Бургундского. По истечении своих сорока дней Эрве IV Неверский покинул крестовый поход.
Герцог Бургундский еще оставался какое-то время, но был обескуражен неудачной осадой Кабарета и тоже уехал. Сеньоры большие и малые, ополчение под командованием епископов, пилигримы-грабители, рутьеры – все покидали страну поодиночке и группами. Индульгенции были получены, и их энтузиазм развеялся. Армия, несколько месяцев с триумфом ломавшая сопротивление не готовой к войне страны, рассеялась как дым, вовсе не думая воспользоваться успехом, который все назвали «чудесным»... «Горы здесь были дикие, ущелья узкие, и никто не хотел, чтобы его прикончили»[67]. Кто знает, может, большинство крестоносцев уже отдавало себе отчет, что еретики ничем не отличаются от католиков, и кожа у них того же цвета, а война, хоть и священная, она и есть война. И потом, чтобы заслужить отпущение грехов, достаточно повоевать сорок дней.
К сентябрю 1209 года с Симоном де Монфором осталось всего 26 всадников. Стоит ли говорить, что этого было маловато, чтобы удерживать страну, одна часть которой покорилась из страха перед непобедимой армией, а другая еще не была завоевана. Симон оказался – и не по своей вине – в отчаянном положении. И только страхом, непобедимым и неподконтрольным, пересилившим инстинкт самосохранения, страхом, который внушила местному населению первая волна вторжения крестоносцев, можно объяснить тот факт, что, располагая лишь горсткой людей и имея нерегулярную и слабую поддержку, Монфор умудрился удержаться триумфатором во враждебной к нему стране. Здесь он был обречен править только с позиции силы.
ГЛАВА V
СИМОН де МОНФОР
1. Полководец
За два месяца похода крестоносцы добились таких успехов, что сами не могли их объяснить иначе как вмешательством высшей силы. Но истинная цель похода – изведение ереси – не была достигнута, и, кроме пресловутого «убивайте всех», никакого другого средства к ее достижению не было найдено. Так что и результат получился обратный. Если не считать отдельных случаев, когда еретиков выдали их сограждане (в Нарбонне и Кастре), крестоносцы еще не встретились с неприятелем, с которым собрались воевать.
Ужас, вызванный крестоносцами, возвел непреодолимую стену между ними и местным населением. Катарские священники укрылись в надежных местах, совершенные сменили свои черные балахоны на платье буржуа или ремесленников, сеньоры либо заявляли о своей преданности католической вере, либо ретировались в горы, и ересь стала еще более недостижимой, чем была год назад. В итоге, как это уже случалось в Безье, крестоносцы решили считать еретической всю страну – не отделяя католиков от еретиков.
Но, отказавшись от воздействия убеждением, Церковь располагала для силового воздействия только военачальником с узурпированным титулом и горсткой солдат. Какое реальное количество человек соответствовало тому, что Петр Сернейский обозначил «около тридцати»? Может, и сотня, но вряд ли больше. Наемников у Симона было мало, потому что он мало платил. Покоренные города и сдавшиеся рыцари поставляли ему воинский контингент, но он был очень ненадежен, так как вербовался либо из страха, либо из корысти. Рассчитывать де Монфор мог только на отряд своих французов.
Этот отряд был крепок, предан душой и телом своему командиру, и составляли его отменные рыцари. Некоторые из них состояли в родстве с Симоном или были его близкими соседями; среди них – Ги де Левис, Бушар де Марли, трое братьев де Пуасси – Амори, Гильом и Робер. Отдельный монолитный отряд составляли нормандцы: Пьер де Сиссей, Роже дез Эссатр, Роже дез Анделис, Симон де Саксон, шампанцы: Алэн де Руси, Рауль д'Аси, Гобер д'Эссиньи, и, наконец, рыцари из других северных провинций Франции или же Англии: Робер де Пикиньи, Гильом де Контрес, Ламбер де Круасси, Юг де Ласси, Готье Лантон. Позже верным помощником Симона станет его брат Ги, вернувшийся ради этого из Святой Земли. Большая часть этой команды держалась во время похода с командиром, многие нашли возле него смерть. На них, так же, как и на Симона де Монфора, легла ответственность за защиту интересов Церкви в Лангедоке. Они были ему не подчиненными, а, скорее, деятельными, разумными соратниками. Как утверждают хронисты, Симон не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с баронами. Несмотря на малочисленность, этот отряд был серьезной силой благодаря своему единству и согласованной дисциплине. В победах и поражениях они и дальше будут держаться единым блоком и во всех предприятиях продемонстрируют немалое мужество.
Мужество им было необходимо: против них была вся страна, и прежде всего территории, попавшие в непосредственное подчинение к Симону. А в Разе и Альбижуа было много крепостей, и можно было обороняться. На юге, в горах Арьежа, берёг силы Раймон Роже, граф Фуа, храбрый воин, известный защитник еретиков. На запад простирались земли экс-крестоносца графа Тулузского. Его права были неколебимы, но в союзники он не годился, так как в любую минуту мог превратиться в неприятеля. Единственные настоящие союзники Симона, легаты, не представляли военной силы. Местный клир, воодушевленный победой, поднял голову, но помочь мог только в финансовом отношении, хотя именно прелаты видели в Монфоре защитника их интересов и благополучия. Король Арагонский долго тянул с церемонией вассальной клятвы. Опасаясь продолжения крестового похода, некоторые дали эту клятву, хотя такая поддержка не делала положение Симона де Монфора менее шатким, а силы – менее смехотворными. И все же одной только ненависти, которую он возбудил, хватило для того, чтобы сделать его исполнителем главной роли в покорении Лангедока и на долгие годы связать все события в этой стране с личностью и деятельностью Симона де Монфора.
Каков же был этот человек, которому папа при посредстве легатов доверил защиту Церкви на юге Франции? У Петра Сернейского он – рыцарь без страха и упрека. Гильом Тюдельский описывает его как «барона богатого, доблестного и храброго, отважного и воинственного, опытного и мудрого, щедрого и собой хорошего, деликатного и открытого»[68]. У безымянного историка, продолжателя его труда[69], Симон де Монфор – свирепый и кровожадный тиран. Гильом Пюилоранский хвалит Симона в первые дни похода и журит его впоследствии за жадность и властолюбие. Историки единодушны, признавая его храбрость и колоссальный авторитет, замешанный на страхе и восхищении, которым он пользовался даже среди врагов. Этот человек один стоил целой армии. Он живым вошел в легенду: Иуда Маккавей, бич Божий, он сумел с ничтожными силами подняться до уровня тирана, при одном имени которого склоняли головы. Заслуга, достойная полководца.
Современники представляют его нам как блистательного рыцаря огромного роста, наделенного геркулесовой силой, «превосходно владеющего оружием»; его панегирист, Петр Сернейский, расхваливает в несколько условной манере элегантность и красоту его фигуры, его учтивость, мягкость и скромность, его целомудрие и благоразумие, его пылкость в делах, «неутомимость в достижении цели и всецелую преданность служению Господу»[70].
Когда читаешь историю всех его военных кампаний за 10 лет, прежде всего в нем поражает способность быть одновременно повсюду, молниеносная быстрота решений, расчетливая дерзость атак. Самоотдача этого воина, кажется, превосходит границы возможного. Так было во время осады Каркассона, так будет позже при форсировании Гаронны у Мюрета, когда он будет плавать с берега на берег разлившейся реки, сопровождая инфантерию, и проведет так много дней, пока не переправится последний пехотинец, и только после этого присоединится к основной части армии.
Было много других случаев, описанных как в «Истории»[71], так и в «Песне...», когда командир похода проявлял себя как человек, страстно влюбленный в военное ремесло и преданный своим солдатам. Историки говорят о его суровом нраве, о большой набожности. Он действительно считал себя солдатом Христа, и, свято веруя в это, обвинял Бога в неблагодарности или нерадивости, если ему сопутствовала неудача. Рассказ Петра Сернейского о последней мессе нашего героя кажется цитатой из какой-нибудь благочестивой chanson de geste, но это не мешает ему глубоко нас трогать.
Гонцы прискакали звать Монфора на приступ, а он сказал, даже не обернувшись: «Подождите, пока я приобщусь к таинствам и увижу жертву, искупившую наши грехи». И когда новый гонец стал торопить его: «Скорее, бой разгорается, нашим долго не выдержать натиска», граф ответил: «Я не двинусь с места, не узрев Искупителя». Затем простер руки над потиром, прочел «Nunc dimitiis...»[72] и сказал: «Идемте же, и если придется, умрем за Того, Кто умер за нас»[73]. Эту сцену вполне мог придумать рассказчик, который знал, что Симон и в самом деле шел на смерть. В ней нет ничего неправдоподобного: для солдата бдение перед боем – каждый раз подготовка к смерти. Нельзя сбросить со счетов силу подобной набожности, хотя со стороны такого, как Монфор, она, скорее, оскорбление религии.
Христовым воинам трудно было подыскать себе лучшего полководца.
В 1210 году, после взятия Брама, продержавшегося три дня, Симон де Монфор, захватив гарнизон около ста человек, приказал выколоть им глаза, отрезать носы и верхнюю губу; один глаз оставили лишь поводырю, и Симон повелел ему вести колонну в Кабарет, дабы посеять ужас среди защитников этого замка.
Можно, конечно, сказать, что подобная же участь постигла и двух французских шевалье, и что чужестранный оккупант, постоянно чувствующий свою слабость, вынужден был прибегать к жестоким мерам, чтобы заставить с собой считаться. Симон де Монфор не изобрел законов войны; изувечение пленных было в средние века испытанным средством устрашения противника.
Мертвые недвижны, и о них скоро забывают. Зато вид человека с выколотыми глазами и отрезанным носом может самых храбрых заставить похолодеть от ужаса. Пленникам рубили руки, ноги, уши... Чаще всего увечьям подвергали рутьеров, за которых некому мстить и которые годились поэтому для роли пугала. В этой войне, одной из самых жестоких в средние века, в обоих лагерях были и освежеванные заживо, и искрошенные в куски, и изуродованные; вера, патриотизм и жажда мести делали законными любые зверства. После падения Безье в армиях, казалось, укоренился дух повального неуважения и пренебрежения к противнику. Война, начатая рыцарями, потеряла облик рыцарской: это была схватка насмерть. Симона де Монфора, не несущего ответственности за резню в Безье, оставили одного во враждебной стране, которая прекрасно помнила первые шаги крестоносцев, и наследство ужаса и ненависти, доставшиеся ему вместе с титулом виконта, требовало соответствия. Хотя при всех его неоспоримых командирских качествах и при том, что его смелостью восхищались даже заклятые враги, Симон мог бы найти способ не поднимать такой волны ненависти к себе. Окситанское дворянство вовсе не так уж резко отличалось от любого другого. При всей популярности Раймона-Роже Тренкавеля, в его окружении было достаточно недовольных: мелкие феодалы падки на недовольство. И прояви Симон побольше такта, те, кто принесли ему вассальную клятву в 1209 году, могли бы стать его верными союзниками. Однако в первые годы войны Симоново хамство наплодило больше патриотов, чем мученичество юного виконта.
Очевидно, что Симон просто не мог быть «щедрым»: у него не хватало денег. А с новыми вассалами, которые были не подарки по характеру, ему недоставало терпения. Говорят, после измены монреальского рыцаря Гильома Ката он написал: «Не желаю больше иметь дела с треклятым провансальским племенем!»[74]. Правда, к этому моменту он уже провел в Окситании много лет, и бесконечные измены и предательства тех, кого он считал своими вассалами, довели его до крайности. Но и поначалу он поставил себя как законный и непререкаемый хозяин владений, на которые не имел никаких прав. Он направо и налево раздавал своим рыцарям, аббатам и монашеским орденам имущество «файдитов», то есть дворян, предпочитавших скорее покинуть замки, чем договориться с оккупантами. А вместо того, чтобы особо внимательно отнестись к тем, кто ему все-таки присягнул, он всячески их унижал.
Он мнил себя законодателем и, согласно Памьерскому соглашению, стремился насадить в Лангедоке законы и обычаи Франции, не думая о том, что все это чуждо народу, страстно преданному своим традициям и охраняющему их от малейших посягательств. Но ведь можно же воевать и не считая врагом покоренный народ.
В силу собственной неотесанности и ограниченности, Симон в конце концов стал относиться к крестовому походу как к завоевательной войне, из которой должно извлечь выгоду. А жестокостью своей он навсегда скомпрометировал идею крестового похода.
Жестокостью вынужденной, необходимой и расчетливой. Жестокостью, изумлявшей современников и заставившей даже такого фанатика, как Петр Сернейский, смущенно написать об эпизоде в Браме, что «благородный граф» сделал это не ради удовольствия, а по необходимости: его противники «...должны были испить чашу, кою они уготовили другим»[75]. Если следовать такому принципу, то неважно, замучить двоих или сто. Чтобы творить такие вещи, надо обладать изначальной, глубинной жестокостью.
В Бироне Мартена д'Альгеза, дважды изменившего Симону, привязали к позорному столбу, набросили на него черное покрывало, торжественно лишили рыцарского звания, затем привязали к конскому хвосту и протащили перед строем, а потом то, что от него осталось, вздернули на виселице. Конечно, Мартен д'Альгез, наваррец, командир рутьеров, по военной иерархии заслуживал меньше пиетета, чем местный шевалье. Но жестокость, с какой его покарали, наводит на мысль о том, что человек, отдавший приказ, получил явное удовольствие от этой жуткой церемонии.
В дальнейшем, в ходе войны в защиту веры, Симон будет трижды руководить крупными казнями совершенных. В Минерве он отправится в тюрьму к приговоренным, чтобы убедить их отказаться от ереси. Конечно, главная ответственность за аутодафе лежит на легатах, но Симон их санкционировал. Лидер крестового похода должен был разделять «неистовую радость», которую в Христовых воинах возбуждали эти кошмарные зрелища.
Грабеж, резня, поджоги, систематическое уничтожение посевов, виноградников и стад – все эти старые как мир приемы военной тактики Симон де Монфор широко применял в своем новом домене. Похоже, что именно такая разрушительная политика и помогла ему долго продержаться в Лангедоке. В конце концов главное преступление Монфора заключалось в том, что он был чересчур исправным солдатом: он совершил все, что от него ожидали, и оправдал все надежды своих вдохновителей. Он настолько истощил физические и моральные силы страны, что искоренение ереси стало практически осуществимым.
Нам не представляется возможным на страницах этой работы детально пересказать историю всей кампании Симона де Монфора. Удовлетворимся тем, что проследим ее основные этапы, параллельно с деятельностью его союзников и противников. Пока Симон с энергией, достойной лучшего применения, справлялся со своей задачей завоевателя, папа, стремясь держать руку на пульсе событий, бросил очередной клич к крестовому походу. Легаты изыскивали средства подчинить себе всю страну, а граф Тулузский и южная знать разрабатывали план обороны.
Первые месяцы похода, принесшие Церкви нежданный успех, заставили ее реально оценить и трудности предприятия. Наиболее ощутимым практическим результатом кампании был арест Раймона-Роже Тренкавеля и водворение барона-католика на место виконта Безье. Но законный владетель этих земель был жив, и нельзя было оставлять его в живых слишком долго. 10 ноября 1209 года, после трех месяцев заключения, Раймон-Роже умер от дизентерии. Был ли он отравлен или не выдержал условий, в которых его содержали, нет никаких сомнений в том, что смерть его не была естественной. Тюремщики явно приложили все усилия, чтобы укоротить его жизнь, и очень подозрительна быстрота, с которой им это удалось, ведь виконту было всего 24 года, и к моменту ареста он был полон сил и энергии.
Ужас, вызванный крестоносцами, возвел непреодолимую стену между ними и местным населением. Катарские священники укрылись в надежных местах, совершенные сменили свои черные балахоны на платье буржуа или ремесленников, сеньоры либо заявляли о своей преданности католической вере, либо ретировались в горы, и ересь стала еще более недостижимой, чем была год назад. В итоге, как это уже случалось в Безье, крестоносцы решили считать еретической всю страну – не отделяя католиков от еретиков.
Но, отказавшись от воздействия убеждением, Церковь располагала для силового воздействия только военачальником с узурпированным титулом и горсткой солдат. Какое реальное количество человек соответствовало тому, что Петр Сернейский обозначил «около тридцати»? Может, и сотня, но вряд ли больше. Наемников у Симона было мало, потому что он мало платил. Покоренные города и сдавшиеся рыцари поставляли ему воинский контингент, но он был очень ненадежен, так как вербовался либо из страха, либо из корысти. Рассчитывать де Монфор мог только на отряд своих французов.
Этот отряд был крепок, предан душой и телом своему командиру, и составляли его отменные рыцари. Некоторые из них состояли в родстве с Симоном или были его близкими соседями; среди них – Ги де Левис, Бушар де Марли, трое братьев де Пуасси – Амори, Гильом и Робер. Отдельный монолитный отряд составляли нормандцы: Пьер де Сиссей, Роже дез Эссатр, Роже дез Анделис, Симон де Саксон, шампанцы: Алэн де Руси, Рауль д'Аси, Гобер д'Эссиньи, и, наконец, рыцари из других северных провинций Франции или же Англии: Робер де Пикиньи, Гильом де Контрес, Ламбер де Круасси, Юг де Ласси, Готье Лантон. Позже верным помощником Симона станет его брат Ги, вернувшийся ради этого из Святой Земли. Большая часть этой команды держалась во время похода с командиром, многие нашли возле него смерть. На них, так же, как и на Симона де Монфора, легла ответственность за защиту интересов Церкви в Лангедоке. Они были ему не подчиненными, а, скорее, деятельными, разумными соратниками. Как утверждают хронисты, Симон не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с баронами. Несмотря на малочисленность, этот отряд был серьезной силой благодаря своему единству и согласованной дисциплине. В победах и поражениях они и дальше будут держаться единым блоком и во всех предприятиях продемонстрируют немалое мужество.
Мужество им было необходимо: против них была вся страна, и прежде всего территории, попавшие в непосредственное подчинение к Симону. А в Разе и Альбижуа было много крепостей, и можно было обороняться. На юге, в горах Арьежа, берёг силы Раймон Роже, граф Фуа, храбрый воин, известный защитник еретиков. На запад простирались земли экс-крестоносца графа Тулузского. Его права были неколебимы, но в союзники он не годился, так как в любую минуту мог превратиться в неприятеля. Единственные настоящие союзники Симона, легаты, не представляли военной силы. Местный клир, воодушевленный победой, поднял голову, но помочь мог только в финансовом отношении, хотя именно прелаты видели в Монфоре защитника их интересов и благополучия. Король Арагонский долго тянул с церемонией вассальной клятвы. Опасаясь продолжения крестового похода, некоторые дали эту клятву, хотя такая поддержка не делала положение Симона де Монфора менее шатким, а силы – менее смехотворными. И все же одной только ненависти, которую он возбудил, хватило для того, чтобы сделать его исполнителем главной роли в покорении Лангедока и на долгие годы связать все события в этой стране с личностью и деятельностью Симона де Монфора.
Каков же был этот человек, которому папа при посредстве легатов доверил защиту Церкви на юге Франции? У Петра Сернейского он – рыцарь без страха и упрека. Гильом Тюдельский описывает его как «барона богатого, доблестного и храброго, отважного и воинственного, опытного и мудрого, щедрого и собой хорошего, деликатного и открытого»[68]. У безымянного историка, продолжателя его труда[69], Симон де Монфор – свирепый и кровожадный тиран. Гильом Пюилоранский хвалит Симона в первые дни похода и журит его впоследствии за жадность и властолюбие. Историки единодушны, признавая его храбрость и колоссальный авторитет, замешанный на страхе и восхищении, которым он пользовался даже среди врагов. Этот человек один стоил целой армии. Он живым вошел в легенду: Иуда Маккавей, бич Божий, он сумел с ничтожными силами подняться до уровня тирана, при одном имени которого склоняли головы. Заслуга, достойная полководца.
Современники представляют его нам как блистательного рыцаря огромного роста, наделенного геркулесовой силой, «превосходно владеющего оружием»; его панегирист, Петр Сернейский, расхваливает в несколько условной манере элегантность и красоту его фигуры, его учтивость, мягкость и скромность, его целомудрие и благоразумие, его пылкость в делах, «неутомимость в достижении цели и всецелую преданность служению Господу»[70].
Когда читаешь историю всех его военных кампаний за 10 лет, прежде всего в нем поражает способность быть одновременно повсюду, молниеносная быстрота решений, расчетливая дерзость атак. Самоотдача этого воина, кажется, превосходит границы возможного. Так было во время осады Каркассона, так будет позже при форсировании Гаронны у Мюрета, когда он будет плавать с берега на берег разлившейся реки, сопровождая инфантерию, и проведет так много дней, пока не переправится последний пехотинец, и только после этого присоединится к основной части армии.
Было много других случаев, описанных как в «Истории»[71], так и в «Песне...», когда командир похода проявлял себя как человек, страстно влюбленный в военное ремесло и преданный своим солдатам. Историки говорят о его суровом нраве, о большой набожности. Он действительно считал себя солдатом Христа, и, свято веруя в это, обвинял Бога в неблагодарности или нерадивости, если ему сопутствовала неудача. Рассказ Петра Сернейского о последней мессе нашего героя кажется цитатой из какой-нибудь благочестивой chanson de geste, но это не мешает ему глубоко нас трогать.
Гонцы прискакали звать Монфора на приступ, а он сказал, даже не обернувшись: «Подождите, пока я приобщусь к таинствам и увижу жертву, искупившую наши грехи». И когда новый гонец стал торопить его: «Скорее, бой разгорается, нашим долго не выдержать натиска», граф ответил: «Я не двинусь с места, не узрев Искупителя». Затем простер руки над потиром, прочел «Nunc dimitiis...»[72] и сказал: «Идемте же, и если придется, умрем за Того, Кто умер за нас»[73]. Эту сцену вполне мог придумать рассказчик, который знал, что Симон и в самом деле шел на смерть. В ней нет ничего неправдоподобного: для солдата бдение перед боем – каждый раз подготовка к смерти. Нельзя сбросить со счетов силу подобной набожности, хотя со стороны такого, как Монфор, она, скорее, оскорбление религии.
Христовым воинам трудно было подыскать себе лучшего полководца.
В 1210 году, после взятия Брама, продержавшегося три дня, Симон де Монфор, захватив гарнизон около ста человек, приказал выколоть им глаза, отрезать носы и верхнюю губу; один глаз оставили лишь поводырю, и Симон повелел ему вести колонну в Кабарет, дабы посеять ужас среди защитников этого замка.
Можно, конечно, сказать, что подобная же участь постигла и двух французских шевалье, и что чужестранный оккупант, постоянно чувствующий свою слабость, вынужден был прибегать к жестоким мерам, чтобы заставить с собой считаться. Симон де Монфор не изобрел законов войны; изувечение пленных было в средние века испытанным средством устрашения противника.
Мертвые недвижны, и о них скоро забывают. Зато вид человека с выколотыми глазами и отрезанным носом может самых храбрых заставить похолодеть от ужаса. Пленникам рубили руки, ноги, уши... Чаще всего увечьям подвергали рутьеров, за которых некому мстить и которые годились поэтому для роли пугала. В этой войне, одной из самых жестоких в средние века, в обоих лагерях были и освежеванные заживо, и искрошенные в куски, и изуродованные; вера, патриотизм и жажда мести делали законными любые зверства. После падения Безье в армиях, казалось, укоренился дух повального неуважения и пренебрежения к противнику. Война, начатая рыцарями, потеряла облик рыцарской: это была схватка насмерть. Симона де Монфора, не несущего ответственности за резню в Безье, оставили одного во враждебной стране, которая прекрасно помнила первые шаги крестоносцев, и наследство ужаса и ненависти, доставшиеся ему вместе с титулом виконта, требовало соответствия. Хотя при всех его неоспоримых командирских качествах и при том, что его смелостью восхищались даже заклятые враги, Симон мог бы найти способ не поднимать такой волны ненависти к себе. Окситанское дворянство вовсе не так уж резко отличалось от любого другого. При всей популярности Раймона-Роже Тренкавеля, в его окружении было достаточно недовольных: мелкие феодалы падки на недовольство. И прояви Симон побольше такта, те, кто принесли ему вассальную клятву в 1209 году, могли бы стать его верными союзниками. Однако в первые годы войны Симоново хамство наплодило больше патриотов, чем мученичество юного виконта.
Очевидно, что Симон просто не мог быть «щедрым»: у него не хватало денег. А с новыми вассалами, которые были не подарки по характеру, ему недоставало терпения. Говорят, после измены монреальского рыцаря Гильома Ката он написал: «Не желаю больше иметь дела с треклятым провансальским племенем!»[74]. Правда, к этому моменту он уже провел в Окситании много лет, и бесконечные измены и предательства тех, кого он считал своими вассалами, довели его до крайности. Но и поначалу он поставил себя как законный и непререкаемый хозяин владений, на которые не имел никаких прав. Он направо и налево раздавал своим рыцарям, аббатам и монашеским орденам имущество «файдитов», то есть дворян, предпочитавших скорее покинуть замки, чем договориться с оккупантами. А вместо того, чтобы особо внимательно отнестись к тем, кто ему все-таки присягнул, он всячески их унижал.
Он мнил себя законодателем и, согласно Памьерскому соглашению, стремился насадить в Лангедоке законы и обычаи Франции, не думая о том, что все это чуждо народу, страстно преданному своим традициям и охраняющему их от малейших посягательств. Но ведь можно же воевать и не считая врагом покоренный народ.
В силу собственной неотесанности и ограниченности, Симон в конце концов стал относиться к крестовому походу как к завоевательной войне, из которой должно извлечь выгоду. А жестокостью своей он навсегда скомпрометировал идею крестового похода.
Жестокостью вынужденной, необходимой и расчетливой. Жестокостью, изумлявшей современников и заставившей даже такого фанатика, как Петр Сернейский, смущенно написать об эпизоде в Браме, что «благородный граф» сделал это не ради удовольствия, а по необходимости: его противники «...должны были испить чашу, кою они уготовили другим»[75]. Если следовать такому принципу, то неважно, замучить двоих или сто. Чтобы творить такие вещи, надо обладать изначальной, глубинной жестокостью.
В Бироне Мартена д'Альгеза, дважды изменившего Симону, привязали к позорному столбу, набросили на него черное покрывало, торжественно лишили рыцарского звания, затем привязали к конскому хвосту и протащили перед строем, а потом то, что от него осталось, вздернули на виселице. Конечно, Мартен д'Альгез, наваррец, командир рутьеров, по военной иерархии заслуживал меньше пиетета, чем местный шевалье. Но жестокость, с какой его покарали, наводит на мысль о том, что человек, отдавший приказ, получил явное удовольствие от этой жуткой церемонии.
В дальнейшем, в ходе войны в защиту веры, Симон будет трижды руководить крупными казнями совершенных. В Минерве он отправится в тюрьму к приговоренным, чтобы убедить их отказаться от ереси. Конечно, главная ответственность за аутодафе лежит на легатах, но Симон их санкционировал. Лидер крестового похода должен был разделять «неистовую радость», которую в Христовых воинах возбуждали эти кошмарные зрелища.
Грабеж, резня, поджоги, систематическое уничтожение посевов, виноградников и стад – все эти старые как мир приемы военной тактики Симон де Монфор широко применял в своем новом домене. Похоже, что именно такая разрушительная политика и помогла ему долго продержаться в Лангедоке. В конце концов главное преступление Монфора заключалось в том, что он был чересчур исправным солдатом: он совершил все, что от него ожидали, и оправдал все надежды своих вдохновителей. Он настолько истощил физические и моральные силы страны, что искоренение ереси стало практически осуществимым.
Нам не представляется возможным на страницах этой работы детально пересказать историю всей кампании Симона де Монфора. Удовлетворимся тем, что проследим ее основные этапы, параллельно с деятельностью его союзников и противников. Пока Симон с энергией, достойной лучшего применения, справлялся со своей задачей завоевателя, папа, стремясь держать руку на пульсе событий, бросил очередной клич к крестовому походу. Легаты изыскивали средства подчинить себе всю страну, а граф Тулузский и южная знать разрабатывали план обороны.
Первые месяцы похода, принесшие Церкви нежданный успех, заставили ее реально оценить и трудности предприятия. Наиболее ощутимым практическим результатом кампании был арест Раймона-Роже Тренкавеля и водворение барона-католика на место виконта Безье. Но законный владетель этих земель был жив, и нельзя было оставлять его в живых слишком долго. 10 ноября 1209 года, после трех месяцев заключения, Раймон-Роже умер от дизентерии. Был ли он отравлен или не выдержал условий, в которых его содержали, нет никаких сомнений в том, что смерть его не была естественной. Тюремщики явно приложили все усилия, чтобы укоротить его жизнь, и очень подозрительна быстрота, с которой им это удалось, ведь виконту было всего 24 года, и к моменту ареста он был полон сил и энергии.