Страница:
Нам известно, что из крупных деятелей катарской Церкви в Лангедоке на момент осады в Монсегюре находились епископ Бертран Марти и Раймон Эгюийе, в 1225 году избранный «старшим сыном» епископа Разе (это он был оппонентом св. Доминика на диспуте почти 40 лет назад); диаконы Раймон де Сен-Мартен (или Санкто Мартино), Гильом Жоаннис, Кламан, Пьер Бонне – только первый из них известен как активный проповедник. Свидетельские показания на допросах инквизиции указывают еще на восьмерых диаконов, служивших в разных районах Лангедока после 1243 года, но они не имели прямых сношений с Монсегюром. След остальных тридцати диаконов, о которых упоминает в своей работе об инквизиции Жан Гиро, теряется незадолго до 1240-42 годов. Наиболее известные из них – Изарн де Кастр, Вигоро де Бакониа, Жан Камбьер – были сожжены, первый в 1233 г., двое последних соответственно в 1233 г. и в 1234 г. Гильом Рикар был арестован и сожжен в 1243 г. в Лорагэ. Диаконы Раймон де Сен-Мартен, Раймон Мерсье (или де Мирпуа), Гильом Турнье находились и служили в районе Монсегюра много лет, но точных указаний на то, что они находились там во время осады, нет. Раймон Мерсье, который в 1210 году пользовался огромной популярностью в стране, умер незадолго до 1243 года. Гильом Турнье в 1240 году был еще жив, как и Гийаберт де Кастр. В 1240 году следы Гийаберта де Кастра теряются. Возможно, он погиб в Монсегюре, хотя ни один документ его смерти не подтверждает. К этому моменту ему исполнилось около 80 лет, но он продолжал вести жизнь, полную ночных путешествий и тайных встреч, странствуя по замкам, деревням и лесам, и, видно, смерть должна была настигнуть его в разгар деятельности.
Кроме Раймона де Сен-Мартена, епископа Бертрана и Раймона Эгюйера, другие катарские лидеры не находились в Монсегюре во время осады. Большинства уже не было в живых, остальные продолжали свое апостольство втайне, день ото дня подвергая себя все большей опасности. Монсегюр не стал ни последним оплотом, ни последней надеждой для Церкви катаров. Он служил живым символом надежды для массы верующих.
Совершенные обоего пола, укрывшиеся в Монсегюре, были в большинстве либо люди пожилые, либо мистики, целиком поглощенные изучением и толкованием Писания, либо неофиты, проходящие здесь период испытания. Для катаров Монсегюр являлся одной из последних обителей и семинарий.
В разгар осады, летом 1243 года, все они жили на тесном пятачке над скалистым склоном горы между высокой стеной замка и временными укреплениями, растянувшимися вдоль наклонной террасы, окружавшей крепость. Длинное каменное здание охватывал пояс деревянных хижин шириной местами в несколько десятков метров, открытый всем ветрам и в буквальном смысле не имеющий другой защиты, кроме высоты и крутизны скалы. Такое поселение, попади оно в радиус обстрела катапульты, можно снести за несколько часов.
Выражение infra castrum (под замком)[175], которое встречается в свидетельских показаниях Беранже де Лавеланета и Р. де Перелла, наводит на мысль о существовании подземных обиталищ, куда можно было попасть только изнутри замка. И в самом деле, почему Гийаберт де Кастр хотел получить у Раймона де Перелла разрешение жить под замком, а не в замке, и каким образом шевалье Р. де Конгост во время осады мог находиться под замком в течение трех месяцев? Хотя нынешнее состояние развалин не обнаруживает никаких следов входа в подземелье, обилие пещер и рытвин в окрестностях вполне позволяет допустить гипотезу о наличии большого подземного грота, расположенного точно под замком, вход в который под конец осады замуровали изнутри. Однако предположить существование настоящего подземного замка с коридорами, лестницами, залами для тренировок, дортуарами, комнатами и похоронными пещерками (как это делает Н. Пейрат) было бы лишенной основания дерзостью. Если бы это было правдой, об этом знали бы многие, но никто из современников об этом не упоминает.
Возможно, выражение «жить под замком» объясняется попросту тем, что крошечные хижины, прилепившиеся на крутом склоне к высоким – от пятнадцати до двадцати метров – стенам замка, создавали иллюзию, что они находятся под ним, а не рядом с ним. Нет, катарские отшельники селились на вольном воздухе, во времянках, по тесноте и неудобству очень напоминающих лачуги нашей бедноты, но никак не в неприступных подземных лабиринтах. До осады некоторые из них жили на той же горе, на лесистом восточном склоне, и переселились к замку, увидев приближение неприятельской армии. Считалось, что у каждого совершенного был свой «дом», и туда приходили верующие, люди гарнизона, жены шателенов поклониться совершенным и преломить с ними благословенный хлеб, туда же приносили умирающих, чтобы совершить обряд consolamentum. Дома епископов и диаконов, в отличие от жилищ остальных совершенных, находились за внешним каменным укреплением. Хижины за пределами этого укрепления были обитаемы вплоть до последних месяцев осады. Пропасть, простиравшаяся за ними, защищала их лучше всякого земляного вала.
Совершенные жили обычно по двое (принимая во внимание нехватку места), хотя есть упоминания и о нескольких обитателях одной хижины. Предполагалось, что мужчины жили отдельно от женщин. У большинства совершенных были родственники или близкие друзья среди гарнизона. Во время осады Монсегюр жил жизнью общины, в которой делят на всех и хорошее, и плохое.
Трудно представить себе, что такое жизнь более сотни человек, из которых добрая половина – кандидаты на костер. Даже в примитивной Церкви мученики составляли почетное исключение, им поклонялись, как героям. Для совершенных это мученичество было само собой разумеющейся обязанностью. Если они и не были уверены в исходе осады – а они, конечно, надеялись до последнего, – то глядя сверху на прибывающих, копошащихся в ущелье солдат, они, должно быть, заранее приготовились к смерти. Ничто не свидетельствовало о том, что они не знали боли и страха. Ясно одно: они остались наверху, предпочтя встречу с опасностью плечом к плечу, свободно исповедуя свою веру, сомнительному риску одинокой, унизительной жизни в подполье, с тем же костром в конце пути.
Защитники Монсегюра долго надеялись вывести противника из терпения: приближалась зима, а в горах уже в октябре наступает сезон непогоды. Но как раз в октябре осаждавшим удалось добиться успеха, и шансы осажденных начали убывать. Юг дез Арсис нанял отряд рутьеров-басков, которые в горах были как дома и не страшились подходов к Монсегюру. Баски вскарабкались вверх по горе и добрались до узкой платформы на восточном склоне, метрах в восьмидесяти ниже замка.
Стычки между басками и гарнизоном, несомненно, возникали, так как были смертельно ранены сержант Гиро Кларет и шевалье Альзе де Массабрак. Баски держались твердо, и осажденные видели, что они отвоевали позиции, добравшись почти до высоты замка, и взяли под контроль большую часть горы и единственный удобный путь сообщения с долиной. Оставались еще пути, которыми осажденные пользовались неоднократно: тропинки на лесистом, изрезанном ущельями склоне, практически недоступном для наблюдения.
В ноябре к осаждавшей армии, приободрившейся после успеха басков, явилось подкрепление. Его привел епископ Альби, Дюран, весьма энергичный прелат, который умел поднять боевой дух солдат и беседой, и личным примером. Но, кроме всего прочего, он был способным инженером, специалистом по военным машинам. Он заставил солдат затащить до самой занятой басками платформы доски и брус, а камнетесы принялись за работу, заготавливая каменные ядра. Как только смонтировали катапульту, французы получили возможность обстреливать деревянный барбакан[176], который, выдвигаясь над пропастью, защищал подходы к замку.
Положение осажденных пока еще не было отчаянным: хотя неприятелю и удалось поднять наверх людей и боеприпасы, его позиция была все же очень стесненной и опасной и не давала свободы маневра. Осажденные постоянно контролировали вершину горы и не теряли связи с долиной. Уразумев, что епископ Альби сконструировал катапульту, чтобы обстреливать Монсегюр, сторонники катаров – кто? вопрос спорный до сих пор – вызвали в цитадель инженера Бертрана де Баккалариа из Капденака. Преодолев блокпосты, он поднялся в замок и тоже соорудил катапульту, водрузив ее на барбакан. Теперь обе стороны могли обмениваться залпами, и позиции сравнялись. Однако у осажденных было одно серьезное преимущество: они могли укрыться в замке, в то время как французы на склоне возле своей катапульты страдали от холода, ветра и снега. Надо отдать должное мужеству епископа Дюрана, руководившего артиллерией, который умудрялся удерживать позицию и заставлять людей выстаивать под порывами ледяного ветра и снега. Приближался конец декабря, а обе стороны не сдвинулись с октябрьских позиций и обе катапульты продолжали с большей или меньшей частотой обмениваться залпами.
Преимущество крестоносцев состояло в том, что они постоянно получали свежее подкрепление. Монсегюр, напротив, потерял многих бойцов, а подкрепление было скудным – два-три солдата время от времени. Люди устали от многомесячной осады. Какими бы преимуществами они ни обладали, их было всего несколько сотен против шестидесяти тысяч. Никто не мог ни сменить их, ни дать передышки. Они были блокированы на смехотворно тесной территории с большим количеством женщин, стариков и прочего небоеспособного люда. В таких условиях, даже в компании самых святых людей, жизнь может стать невыносимой.
Но мужества этим солдатам было не занимать, они могли держаться еще очень долго. Однако усталость брала свое. В эти зимние месяцы Пьер-Роже де Мирпуа много раз посылал гонцов вниз узнать, «хороши ли дела у графа Тулузского»[177]. Ответ, присылавшийся, разумеется, не самим графом, а тем, кто поддерживал с ним связь, всегда был утвердительным. Гарнизон держался. Означали ли графские «дела» готовящуюся попытку восстания, которое позволило бы Раймону VII прислать армию для освобождения Монсегюра? Он все время просил осажденных продержаться еще, хотя его официальное положение преследователя еретиков не позволяло ему связываться с крепостью напрямую.
Совершенные мало что могли сделать в помощь сопротивлению, от которого зависела их участь, зато они всячески старались скрасить суровую жизнь защитников. Нам известно, что некоторых шевалье и даже сержантов совершенные приглашали в свои дома, угощали их и дарили им подарки. Совершенный Раймон де Кюк приглашал к себе Пьера-Роже де Мирпуа, диакон Раймон де Сен-Мартен принимал Гильома Адемара, Раймона де Бельвиса, Имбера де Саласа и инженера Бертрана де ла Баккалариа. Позднее епископ Бертран Марти роздал сержантам перец и соль[178]. Даже те, у кого не было ни друзей, ни родни среди совершенных, в конце концов сблизились с ними в общей беде и стали считать их членами единой семьи, а не высшими существами, которым надо поклоняться. Нельзя же без конца кланяться и приседать перед людьми, с которыми сталкиваешься по двадцать раз на дню. Многие сержанты впоследствии докажут свою преданность вере совершенных.
Измученные тяготами осады люди, конечно, были бы рады покончить со всем этим любой ценой. Известно, что Имбер де Салас беседовал с самим Югом дез Арсисом, но неясно, зачем и при каких обстоятельствах. Как бы там ни было, Пьер-Роже де Мирпуа упрекал его за это и в наказание отобрал доспехи шевалье Жордана дю Маса, убитого в одной из стычек возле барбакана[179]. Шеф гарнизона приказал ограничить общение с крестоносцами выстрелами из арбалетов, что говорит о том, что попытки установить с ними контакты имели место, и небезуспешно.
Мораль гарнизона пошатнулась, но вопрос о капитуляции не стоял, и штурм крепости все еще казался невозможным. Под Рождество или сразу после Рождества осаждавшие перешли к решительным действиям: они захватили барбакан и оказались, таким образом, в нескольких десятках метров от замка. На самом деле замок остался для них таким же неприступным, как и был: чтобы его достичь, надо было пройти по гребню шириной в полтора метра между двумя пропастями. Но им все же удалось отбросить защитников барбакана и установить там свою катапульту. Теперь южная и восточная стороны крепости оказались под обстрелом, и жителей окружавших ее хижин пришлось эвакуировать. Разумеется, они должны были укрыться за крепостными стенами, но там практически не было места, где расположиться. Штурмующие контролировали теперь всю гору, они были почти у цели, и катапульта епископа Альби без устали долбила восточную стену замка.
Как удалось крестоносцам занять и восточную башню, отделенную от их аванпоста трудным и хорошо защищенным проходом? Согласно Гильому Пюилоранскому, они воспользовались скальным маршрутом. Проводниками служили местные легковооруженные горцы, прекрасно знающие окрестности[180]. Очевидно, речь шла о тайном маршруте, поскольку баски, сами прекрасные скалолазы, его не нашли. И это была не тропа, а цепь скальных уступов, соединенных между собой выбитыми в камне ступенями. Маршрут должны были знать либо очень немногие обитатели поселения возле замка, либо проводники, сопровождавшие совершенных в это поселение. Пользовались им редко: он проходил, как утверждает Гильом Пюилоранский, «над страшной пропастью», и солдаты, пролезшие его ночью, потом сознавались, что днем ни за что бы на это не отважились. Пройдя почти вертикальную стенку, они очутились у барбакана, который охраняли осажденные, и их подпустили совсем близко, видимо, по голосам проводников приняв их за своих.
Получается, что восточную башню французы взяли, пользуясь внезапностью маневра: часовые успели подать сигнал тревоги, но штурмовавших было много и они отличались напористостью и нахальством. Неизвестно, сколько солдат охраняли барбакан, но, видимо, их перебили раньше, чем подоспела подмога из замка. Теперь крестоносцы целиком завладели горой, и их отряды могли спокойно подниматься на гребень, не боясь, что будут сброшены оттуда: узкий проход, отделявший замок от барбакана, защищал осажденных, но не оставлял свободы наступательного маневра. Возможно, на этот раз защитники Монсегюра стали жертвами предательства: среди проводников, явно польстившихся на золото крестоносцев, оказались люди, которые пользовались доверием осажденных. Иначе невозможно объяснить, отчего осаждавшие не узнали о секретном маршруте на несколько месяцев раньше.
Только лишь под конец этого дня защитники Монсегюра осознали, что дело проиграно. После взятия башни совершенные Матье и Пьер Бонне спустились из крепости, унося с собой золото, серебро и громадное количество монет (pecuniam infinitam) – сокровище, которое надо было прятать. Имбер де Салас на допросе показал, что это удалось сделать при попустительстве солдат осаждавшей армии, которые охраняли последний доступный для осужденных проход. Солдаты были из фьефа Мирпуа, из Камона-сюр-Эрс. Вынести сокровище из крепости – дело очень рискованное, и путь, который при этом надо преодолеть, еще труднее и опаснее, чем ночное восхождение крестоносцев. Если уж защитники Монсегюра дождались дня, когда других путей для переправки сокровища уже не осталось, значит, раньше слишком были уверены в неприступности крепости. Золото и серебро на очень крупную сумму совершенные унесли в леса в горах Сабарте до той поры, пока не найдется более надежный тайник.
Осада продолжалась. Попытка французов застать осажденных врасплох потерпела поражение. Восточная стена, короткая и очень массивная, не обрушилась и даже не была серьезно повреждена катапультой. Бертран де Баккалариа спешно монтировал другое орудие. В январе в замок вернулся совершенный Матье и привел с собой двух воинов, вооруженных арбалетами, – не бог весть какое подкрепление, но все же лучше, чем ничего. Идти в одиночку по маршруту через Портей (детали осады подробно описаны в работе Ф. Ниэля «Монсегюр, вдохновенная гора») могли решиться только отчаянные смельчаки. Одна беззаветная преданность своей вере могла в такой момент заставить их стремиться в Монсегюр. Матье еще раз спускался в долину в поисках подкрепления и на этот раз доставил только одного человека и множество обещаний, которые были невыполнимы из-за неусыпной бдительности оцепивших гору отрядов.
Тем не менее, осажденные продолжали надеяться. Сержантов, которых привел Матье, судя по сведениям, полученным на допросе Имбера де Саласа, прислал Изарн де Фанжо и велел передать Пьеру-Роже, что граф Тулузский просил его продержаться до Пасхи. Так ли было на самом деле? Сержанты утверждали, что граф собирается, при поддержке императора, поднять армию для освобождения Монсегюра. Сомнительно, чтобы Пьер-Роже де Мирпуа поверил таким зыбким и, в сущности, невыполнимым обещаниям. Скорее всего, информация Матье и двух сержантов не преследовала иных целей, кроме поднятия боевого духа гарнизона. Однако у графа были свои причины просить защитников Монсегюра продержаться как можно дольше. Повторная вылазка Матье принесла свои плоды: он убедил двоих сеньоров, Бернара д'Алиона и Арно д'Юссона, связаться с человеком, способным спасти положение. Они пообещали 50 мельгорских ливров командиру арагонских рутьеров по имени Корбарио, если он приведет в Монсегюр двадцать пять сержантов. Очевидно, речь шла об элитном отряде, где каждый испытанный в боях арагонец стоил рыцаря. При содействии гарнизона они смогли бы прогнать французов с передовых позиций и сжечь их катапульту. Однако Корбарио не смог даже пройти через линию охраны осаждавшей армии. На этот раз Монсегюр оказался полностью отрезанным от внешнего мира и не мог больше рассчитывать ни на кого.
Замок продержался весь февраль Гильом Пюилоранский пишет: «Осажденным не давали покоя ни днем, ни ночью»[181]. Катапульта стреляла непрерывно, и соорудить защитные укрепления на стене под обстрелом было невозможно. Внутри крепости люди буквально жили друг у друга на головах. Любопытно, что вплоть до последних дней осады многие защитники крепости – по крайней мере, командиры – имели свои «дома». Большинство из них располагалось возле северной и западной стен замка, недоступных при обстреле. В наши дни пространство, отделяющее крепостную стену от края почти отвесной скалы, резко сократилось, и скала сразу переходит в крутой склон. И теперь еще в этих местах можно видеть деревни, прилепившиеся к почти вертикальным стенкам, но в Монсегюре нет никаких следов развалин домов или других каменных строений, кроме останков стены, которая, несомненно, опоясывала и предохраняла замковый госпиталь. Здесь, на голой скале, в крошечных, неотапливаемых деревянных хижинах, либо в замке, в пристройках к складам и цистерне, под грохот каменных ядер, долбивших стену, обитали старики, больные и раненые.
Посоветовавшись с епископом Бертраном и Раймоном де Перелла, Пьер-Роже де Мирпуа решил предпринять ночную вылазку и попытаться занять барбакан, сбросить оттуда крестоносцев и сжечь их катапульту. Людям из гарнизона удалось, карабкаясь по выступающим скальным гребням, приблизиться к неприятельскому лагерю. Но эта отчаянная попытка была отбита, и многие из осажденных погибли в стычке над пропастью, сорвавшись вниз. Остальные продолжали драться, отступая по узкому проходу между замком и барбаканом, таща за собой раненых и отбиваясь от неприятеля, пытавшегося воспользоваться ситуацией и сломить последнюю защиту крепости[182].
Епископ и диаконы едва успевали среди грохота, лязга оружия и стонов раненых перебегать от одного умирающего к другому, чтобы совершить предсмертный обряд. Бернар Роэнь, каталонец Пьер Ферье, сержант Бернар из Каркассона, Арно из Венсы умерли в эту ночь «в утешении»[183]. Последним усилием гарнизон отбросил неприятеля назад к барбакану. Учитывая особенности расположения поля боя, буквально висевшего в пустоте, можно догадаться, что число погибших намного превышало число раненых, которым удалось добраться до замка.
Наутро после трагической ночи со стены крепости затрубил рог. Раймон де Перелла и Пьер-Роже де Мирпуа запросили переговоров.
2. Костер
Кроме Раймона де Сен-Мартена, епископа Бертрана и Раймона Эгюйера, другие катарские лидеры не находились в Монсегюре во время осады. Большинства уже не было в живых, остальные продолжали свое апостольство втайне, день ото дня подвергая себя все большей опасности. Монсегюр не стал ни последним оплотом, ни последней надеждой для Церкви катаров. Он служил живым символом надежды для массы верующих.
Совершенные обоего пола, укрывшиеся в Монсегюре, были в большинстве либо люди пожилые, либо мистики, целиком поглощенные изучением и толкованием Писания, либо неофиты, проходящие здесь период испытания. Для катаров Монсегюр являлся одной из последних обителей и семинарий.
В разгар осады, летом 1243 года, все они жили на тесном пятачке над скалистым склоном горы между высокой стеной замка и временными укреплениями, растянувшимися вдоль наклонной террасы, окружавшей крепость. Длинное каменное здание охватывал пояс деревянных хижин шириной местами в несколько десятков метров, открытый всем ветрам и в буквальном смысле не имеющий другой защиты, кроме высоты и крутизны скалы. Такое поселение, попади оно в радиус обстрела катапульты, можно снести за несколько часов.
Выражение infra castrum (под замком)[175], которое встречается в свидетельских показаниях Беранже де Лавеланета и Р. де Перелла, наводит на мысль о существовании подземных обиталищ, куда можно было попасть только изнутри замка. И в самом деле, почему Гийаберт де Кастр хотел получить у Раймона де Перелла разрешение жить под замком, а не в замке, и каким образом шевалье Р. де Конгост во время осады мог находиться под замком в течение трех месяцев? Хотя нынешнее состояние развалин не обнаруживает никаких следов входа в подземелье, обилие пещер и рытвин в окрестностях вполне позволяет допустить гипотезу о наличии большого подземного грота, расположенного точно под замком, вход в который под конец осады замуровали изнутри. Однако предположить существование настоящего подземного замка с коридорами, лестницами, залами для тренировок, дортуарами, комнатами и похоронными пещерками (как это делает Н. Пейрат) было бы лишенной основания дерзостью. Если бы это было правдой, об этом знали бы многие, но никто из современников об этом не упоминает.
Возможно, выражение «жить под замком» объясняется попросту тем, что крошечные хижины, прилепившиеся на крутом склоне к высоким – от пятнадцати до двадцати метров – стенам замка, создавали иллюзию, что они находятся под ним, а не рядом с ним. Нет, катарские отшельники селились на вольном воздухе, во времянках, по тесноте и неудобству очень напоминающих лачуги нашей бедноты, но никак не в неприступных подземных лабиринтах. До осады некоторые из них жили на той же горе, на лесистом восточном склоне, и переселились к замку, увидев приближение неприятельской армии. Считалось, что у каждого совершенного был свой «дом», и туда приходили верующие, люди гарнизона, жены шателенов поклониться совершенным и преломить с ними благословенный хлеб, туда же приносили умирающих, чтобы совершить обряд consolamentum. Дома епископов и диаконов, в отличие от жилищ остальных совершенных, находились за внешним каменным укреплением. Хижины за пределами этого укрепления были обитаемы вплоть до последних месяцев осады. Пропасть, простиравшаяся за ними, защищала их лучше всякого земляного вала.
Совершенные жили обычно по двое (принимая во внимание нехватку места), хотя есть упоминания и о нескольких обитателях одной хижины. Предполагалось, что мужчины жили отдельно от женщин. У большинства совершенных были родственники или близкие друзья среди гарнизона. Во время осады Монсегюр жил жизнью общины, в которой делят на всех и хорошее, и плохое.
Трудно представить себе, что такое жизнь более сотни человек, из которых добрая половина – кандидаты на костер. Даже в примитивной Церкви мученики составляли почетное исключение, им поклонялись, как героям. Для совершенных это мученичество было само собой разумеющейся обязанностью. Если они и не были уверены в исходе осады – а они, конечно, надеялись до последнего, – то глядя сверху на прибывающих, копошащихся в ущелье солдат, они, должно быть, заранее приготовились к смерти. Ничто не свидетельствовало о том, что они не знали боли и страха. Ясно одно: они остались наверху, предпочтя встречу с опасностью плечом к плечу, свободно исповедуя свою веру, сомнительному риску одинокой, унизительной жизни в подполье, с тем же костром в конце пути.
Защитники Монсегюра долго надеялись вывести противника из терпения: приближалась зима, а в горах уже в октябре наступает сезон непогоды. Но как раз в октябре осаждавшим удалось добиться успеха, и шансы осажденных начали убывать. Юг дез Арсис нанял отряд рутьеров-басков, которые в горах были как дома и не страшились подходов к Монсегюру. Баски вскарабкались вверх по горе и добрались до узкой платформы на восточном склоне, метрах в восьмидесяти ниже замка.
Стычки между басками и гарнизоном, несомненно, возникали, так как были смертельно ранены сержант Гиро Кларет и шевалье Альзе де Массабрак. Баски держались твердо, и осажденные видели, что они отвоевали позиции, добравшись почти до высоты замка, и взяли под контроль большую часть горы и единственный удобный путь сообщения с долиной. Оставались еще пути, которыми осажденные пользовались неоднократно: тропинки на лесистом, изрезанном ущельями склоне, практически недоступном для наблюдения.
В ноябре к осаждавшей армии, приободрившейся после успеха басков, явилось подкрепление. Его привел епископ Альби, Дюран, весьма энергичный прелат, который умел поднять боевой дух солдат и беседой, и личным примером. Но, кроме всего прочего, он был способным инженером, специалистом по военным машинам. Он заставил солдат затащить до самой занятой басками платформы доски и брус, а камнетесы принялись за работу, заготавливая каменные ядра. Как только смонтировали катапульту, французы получили возможность обстреливать деревянный барбакан[176], который, выдвигаясь над пропастью, защищал подходы к замку.
Положение осажденных пока еще не было отчаянным: хотя неприятелю и удалось поднять наверх людей и боеприпасы, его позиция была все же очень стесненной и опасной и не давала свободы маневра. Осажденные постоянно контролировали вершину горы и не теряли связи с долиной. Уразумев, что епископ Альби сконструировал катапульту, чтобы обстреливать Монсегюр, сторонники катаров – кто? вопрос спорный до сих пор – вызвали в цитадель инженера Бертрана де Баккалариа из Капденака. Преодолев блокпосты, он поднялся в замок и тоже соорудил катапульту, водрузив ее на барбакан. Теперь обе стороны могли обмениваться залпами, и позиции сравнялись. Однако у осажденных было одно серьезное преимущество: они могли укрыться в замке, в то время как французы на склоне возле своей катапульты страдали от холода, ветра и снега. Надо отдать должное мужеству епископа Дюрана, руководившего артиллерией, который умудрялся удерживать позицию и заставлять людей выстаивать под порывами ледяного ветра и снега. Приближался конец декабря, а обе стороны не сдвинулись с октябрьских позиций и обе катапульты продолжали с большей или меньшей частотой обмениваться залпами.
Преимущество крестоносцев состояло в том, что они постоянно получали свежее подкрепление. Монсегюр, напротив, потерял многих бойцов, а подкрепление было скудным – два-три солдата время от времени. Люди устали от многомесячной осады. Какими бы преимуществами они ни обладали, их было всего несколько сотен против шестидесяти тысяч. Никто не мог ни сменить их, ни дать передышки. Они были блокированы на смехотворно тесной территории с большим количеством женщин, стариков и прочего небоеспособного люда. В таких условиях, даже в компании самых святых людей, жизнь может стать невыносимой.
Но мужества этим солдатам было не занимать, они могли держаться еще очень долго. Однако усталость брала свое. В эти зимние месяцы Пьер-Роже де Мирпуа много раз посылал гонцов вниз узнать, «хороши ли дела у графа Тулузского»[177]. Ответ, присылавшийся, разумеется, не самим графом, а тем, кто поддерживал с ним связь, всегда был утвердительным. Гарнизон держался. Означали ли графские «дела» готовящуюся попытку восстания, которое позволило бы Раймону VII прислать армию для освобождения Монсегюра? Он все время просил осажденных продержаться еще, хотя его официальное положение преследователя еретиков не позволяло ему связываться с крепостью напрямую.
Совершенные мало что могли сделать в помощь сопротивлению, от которого зависела их участь, зато они всячески старались скрасить суровую жизнь защитников. Нам известно, что некоторых шевалье и даже сержантов совершенные приглашали в свои дома, угощали их и дарили им подарки. Совершенный Раймон де Кюк приглашал к себе Пьера-Роже де Мирпуа, диакон Раймон де Сен-Мартен принимал Гильома Адемара, Раймона де Бельвиса, Имбера де Саласа и инженера Бертрана де ла Баккалариа. Позднее епископ Бертран Марти роздал сержантам перец и соль[178]. Даже те, у кого не было ни друзей, ни родни среди совершенных, в конце концов сблизились с ними в общей беде и стали считать их членами единой семьи, а не высшими существами, которым надо поклоняться. Нельзя же без конца кланяться и приседать перед людьми, с которыми сталкиваешься по двадцать раз на дню. Многие сержанты впоследствии докажут свою преданность вере совершенных.
Измученные тяготами осады люди, конечно, были бы рады покончить со всем этим любой ценой. Известно, что Имбер де Салас беседовал с самим Югом дез Арсисом, но неясно, зачем и при каких обстоятельствах. Как бы там ни было, Пьер-Роже де Мирпуа упрекал его за это и в наказание отобрал доспехи шевалье Жордана дю Маса, убитого в одной из стычек возле барбакана[179]. Шеф гарнизона приказал ограничить общение с крестоносцами выстрелами из арбалетов, что говорит о том, что попытки установить с ними контакты имели место, и небезуспешно.
Мораль гарнизона пошатнулась, но вопрос о капитуляции не стоял, и штурм крепости все еще казался невозможным. Под Рождество или сразу после Рождества осаждавшие перешли к решительным действиям: они захватили барбакан и оказались, таким образом, в нескольких десятках метров от замка. На самом деле замок остался для них таким же неприступным, как и был: чтобы его достичь, надо было пройти по гребню шириной в полтора метра между двумя пропастями. Но им все же удалось отбросить защитников барбакана и установить там свою катапульту. Теперь южная и восточная стороны крепости оказались под обстрелом, и жителей окружавших ее хижин пришлось эвакуировать. Разумеется, они должны были укрыться за крепостными стенами, но там практически не было места, где расположиться. Штурмующие контролировали теперь всю гору, они были почти у цели, и катапульта епископа Альби без устали долбила восточную стену замка.
Как удалось крестоносцам занять и восточную башню, отделенную от их аванпоста трудным и хорошо защищенным проходом? Согласно Гильому Пюилоранскому, они воспользовались скальным маршрутом. Проводниками служили местные легковооруженные горцы, прекрасно знающие окрестности[180]. Очевидно, речь шла о тайном маршруте, поскольку баски, сами прекрасные скалолазы, его не нашли. И это была не тропа, а цепь скальных уступов, соединенных между собой выбитыми в камне ступенями. Маршрут должны были знать либо очень немногие обитатели поселения возле замка, либо проводники, сопровождавшие совершенных в это поселение. Пользовались им редко: он проходил, как утверждает Гильом Пюилоранский, «над страшной пропастью», и солдаты, пролезшие его ночью, потом сознавались, что днем ни за что бы на это не отважились. Пройдя почти вертикальную стенку, они очутились у барбакана, который охраняли осажденные, и их подпустили совсем близко, видимо, по голосам проводников приняв их за своих.
Получается, что восточную башню французы взяли, пользуясь внезапностью маневра: часовые успели подать сигнал тревоги, но штурмовавших было много и они отличались напористостью и нахальством. Неизвестно, сколько солдат охраняли барбакан, но, видимо, их перебили раньше, чем подоспела подмога из замка. Теперь крестоносцы целиком завладели горой, и их отряды могли спокойно подниматься на гребень, не боясь, что будут сброшены оттуда: узкий проход, отделявший замок от барбакана, защищал осажденных, но не оставлял свободы наступательного маневра. Возможно, на этот раз защитники Монсегюра стали жертвами предательства: среди проводников, явно польстившихся на золото крестоносцев, оказались люди, которые пользовались доверием осажденных. Иначе невозможно объяснить, отчего осаждавшие не узнали о секретном маршруте на несколько месяцев раньше.
Только лишь под конец этого дня защитники Монсегюра осознали, что дело проиграно. После взятия башни совершенные Матье и Пьер Бонне спустились из крепости, унося с собой золото, серебро и громадное количество монет (pecuniam infinitam) – сокровище, которое надо было прятать. Имбер де Салас на допросе показал, что это удалось сделать при попустительстве солдат осаждавшей армии, которые охраняли последний доступный для осужденных проход. Солдаты были из фьефа Мирпуа, из Камона-сюр-Эрс. Вынести сокровище из крепости – дело очень рискованное, и путь, который при этом надо преодолеть, еще труднее и опаснее, чем ночное восхождение крестоносцев. Если уж защитники Монсегюра дождались дня, когда других путей для переправки сокровища уже не осталось, значит, раньше слишком были уверены в неприступности крепости. Золото и серебро на очень крупную сумму совершенные унесли в леса в горах Сабарте до той поры, пока не найдется более надежный тайник.
Осада продолжалась. Попытка французов застать осажденных врасплох потерпела поражение. Восточная стена, короткая и очень массивная, не обрушилась и даже не была серьезно повреждена катапультой. Бертран де Баккалариа спешно монтировал другое орудие. В январе в замок вернулся совершенный Матье и привел с собой двух воинов, вооруженных арбалетами, – не бог весть какое подкрепление, но все же лучше, чем ничего. Идти в одиночку по маршруту через Портей (детали осады подробно описаны в работе Ф. Ниэля «Монсегюр, вдохновенная гора») могли решиться только отчаянные смельчаки. Одна беззаветная преданность своей вере могла в такой момент заставить их стремиться в Монсегюр. Матье еще раз спускался в долину в поисках подкрепления и на этот раз доставил только одного человека и множество обещаний, которые были невыполнимы из-за неусыпной бдительности оцепивших гору отрядов.
Тем не менее, осажденные продолжали надеяться. Сержантов, которых привел Матье, судя по сведениям, полученным на допросе Имбера де Саласа, прислал Изарн де Фанжо и велел передать Пьеру-Роже, что граф Тулузский просил его продержаться до Пасхи. Так ли было на самом деле? Сержанты утверждали, что граф собирается, при поддержке императора, поднять армию для освобождения Монсегюра. Сомнительно, чтобы Пьер-Роже де Мирпуа поверил таким зыбким и, в сущности, невыполнимым обещаниям. Скорее всего, информация Матье и двух сержантов не преследовала иных целей, кроме поднятия боевого духа гарнизона. Однако у графа были свои причины просить защитников Монсегюра продержаться как можно дольше. Повторная вылазка Матье принесла свои плоды: он убедил двоих сеньоров, Бернара д'Алиона и Арно д'Юссона, связаться с человеком, способным спасти положение. Они пообещали 50 мельгорских ливров командиру арагонских рутьеров по имени Корбарио, если он приведет в Монсегюр двадцать пять сержантов. Очевидно, речь шла об элитном отряде, где каждый испытанный в боях арагонец стоил рыцаря. При содействии гарнизона они смогли бы прогнать французов с передовых позиций и сжечь их катапульту. Однако Корбарио не смог даже пройти через линию охраны осаждавшей армии. На этот раз Монсегюр оказался полностью отрезанным от внешнего мира и не мог больше рассчитывать ни на кого.
Замок продержался весь февраль Гильом Пюилоранский пишет: «Осажденным не давали покоя ни днем, ни ночью»[181]. Катапульта стреляла непрерывно, и соорудить защитные укрепления на стене под обстрелом было невозможно. Внутри крепости люди буквально жили друг у друга на головах. Любопытно, что вплоть до последних дней осады многие защитники крепости – по крайней мере, командиры – имели свои «дома». Большинство из них располагалось возле северной и западной стен замка, недоступных при обстреле. В наши дни пространство, отделяющее крепостную стену от края почти отвесной скалы, резко сократилось, и скала сразу переходит в крутой склон. И теперь еще в этих местах можно видеть деревни, прилепившиеся к почти вертикальным стенкам, но в Монсегюре нет никаких следов развалин домов или других каменных строений, кроме останков стены, которая, несомненно, опоясывала и предохраняла замковый госпиталь. Здесь, на голой скале, в крошечных, неотапливаемых деревянных хижинах, либо в замке, в пристройках к складам и цистерне, под грохот каменных ядер, долбивших стену, обитали старики, больные и раненые.
Посоветовавшись с епископом Бертраном и Раймоном де Перелла, Пьер-Роже де Мирпуа решил предпринять ночную вылазку и попытаться занять барбакан, сбросить оттуда крестоносцев и сжечь их катапульту. Людям из гарнизона удалось, карабкаясь по выступающим скальным гребням, приблизиться к неприятельскому лагерю. Но эта отчаянная попытка была отбита, и многие из осажденных погибли в стычке над пропастью, сорвавшись вниз. Остальные продолжали драться, отступая по узкому проходу между замком и барбаканом, таща за собой раненых и отбиваясь от неприятеля, пытавшегося воспользоваться ситуацией и сломить последнюю защиту крепости[182].
Епископ и диаконы едва успевали среди грохота, лязга оружия и стонов раненых перебегать от одного умирающего к другому, чтобы совершить предсмертный обряд. Бернар Роэнь, каталонец Пьер Ферье, сержант Бернар из Каркассона, Арно из Венсы умерли в эту ночь «в утешении»[183]. Последним усилием гарнизон отбросил неприятеля назад к барбакану. Учитывая особенности расположения поля боя, буквально висевшего в пустоте, можно догадаться, что число погибших намного превышало число раненых, которым удалось добраться до замка.
Наутро после трагической ночи со стены крепости затрубил рог. Раймон де Перелла и Пьер-Роже де Мирпуа запросили переговоров.
2. Костер
Переговоры начались 1 марта 1244 года. После более девяти месяцев осады Монсегюр капитулировал. Крестоносцы, сами измученные долгой осадой, долго не торговались. Условия капитуляции были следующие:
Защитники крепости находятся в ней еще 15 дней и освобождают заложников.
Им прощаются все преступления, включая авиньонетское дело.
Воины могут уйти, взяв оружие и вещи, предварительно исповедавшись у инквизитора. На них будет наложено самое легкое покаяние.
Все остальные, находящиеся в крепости, тоже будут отпущены на свободу и подвергнутся легкому наказанию, если отрекутся от ереси и покаются перед инквизицией. Те, кто не отречется, будут преданы огню.
Замок Монсегюр переходит во владение короля и Церкви.
Условия были, в общем, неплохие, трудно было бы добиться лучших: благодаря стойкости и героизму, людям Монсегюра удалось избежать казни и пожизненного заключения. Участникам резни в Авиньонете гарантировали не только жизнь, но и свободу.
Почему же Церковь в лице своего представителя, принимавшего участие в осаде, согласилась простить столь страшное преступление? Ведь вину убийц Гильома-Арно следовало приравнять к вине еретиков. Скорее всего, почва была уже подготовлена, если обе стороны так быстро пришли к согласию в этом вопросе. Переговоры, которые посредством гонцов без конца вел с осажденными граф Тулузский, должны были касаться, среди прочих, и авиньонетского дела.
В действительности, граф в период осады вел активные переговоры с папой, добиваясь снятия отлучения, наложенного на него на другой день после резни, в которой он объявлял себя невиновным. В конце 1243 года папа Иннокентий IV отозвал сентенцию брата Ферье, заявив, что граф является его «верным сыном и преданным католиком». Отлучение, наложенное архиепископом Нарбоннским, было снято 14 марта 1244 года, двумя годами раньше взятия Монсегюра королевской армией. Возможно, совпадение дат случайно, но возможно, что существовала тесная связь между демаршами графа и судьбой людей Монсегюра, в особенности Пьера-Роже де Мирпуа, который был очень заинтересован в благополучном развитии графских дел. Граф просил осажденных держаться как можно дольше не для того, чтобы выслать им подкрепление (об этом он даже и не помышлял), а для того, чтобы заслужить прощение за Авиньонет. Показания людей Монсегюра могли скомпрометировать очень многих находящихся внизу (в том числе и самого графа), но никого из них не тронули.
С другой стороны, личная доблесть защитников и необходимость наконец покончить с осадой, которая растянулась бы еще, не получи осажденные прощение, могла заставить Юга дез Арсиса оказать давление на архиепископа и на брата Ферье. Французы явно не были склонны переоценивать политическое преступление, каковым являлось авиньонетское убийство. Быть может, они начинали понимать ситуацию в стране и чувства местного населения. Солдаты Монсегюра храбро сражались и имели право на уважение противника.
В Монсегюре заключили перемирие. Пятнадцать дней неприятеля не допускали в крепость; пятнадцать дней, согласно данному слову, обе стороны оставались на своих позициях, не пытаясь ни бежать, ни нападать. Катапульту епископа Дюрана демонтировали, часовые больше не вышагивали по земляному валу, и солдатам не надо было все время находиться в боевой готовности. Последние дни свободы Монсегюр прожил мирно – если можно назвать миром ожидание разлуки и смерти под неусыпным наблюдением неприятеля с башни в ста метрах от замка.
По сравнению с теми трагическими часами, что им пришлось пережить, для обитателей Монсегюра наступили дни покоя. Для многих из них они были последними. Остается только теряться в догадках, зачем оговорили эту отсрочку, только продлевающую невыносимое существование обитателей замка. Может, это объяснялось тем, что архиепископ Нарбоннский не мог взять на себя ответственность за оправдание убийц инквизиторов и счел необходимым доложить папе? Скорее всего, отсрочку попросили сами осажденные, чтобы еще побыть с теми, кого они больше не увидят. А может (и этого мнения придерживается Ф. Ниэль), епископ Бертран Марти и его товарищи хотели перед смертью в последний раз отпраздновать праздник, который у них соответствовал Пасхе. Известно, что катары отмечали этот праздник, ибо один из великих постов у них предшествовал именно Пасхе.
Можем ли мы утверждать, что под этим названием подразумевался манихейский праздник Бета, тоже приходящийся на это время? Ни один документ не позволяет нам установить это с уверенностью, к тому же, как мы уже наблюдали, в ритуале катаров, настойчиво и щедро цитирующем Евангелие и Послания апостолов, нет ни одного упоминания имени Мани. Не имела ли эта религия двух различных Заветов и не являлся ли consolamentum, которое почиталось высшим таинством, религиозным актом, предназначенным лишь для непосвященных? С таким предположением трудно согласиться. Учение катаров, манихейское по доктрине, было глубоко христианским по форме и идейному выражению. Катары поклонялись исключительно Христу, и ни для какого Мани в их культе не оставалось места. И, тем не менее, у нас недостает данных, чтобы понять, что же представлял собой этот праздник – Пасху или Бему?
Защитники крепости находятся в ней еще 15 дней и освобождают заложников.
Им прощаются все преступления, включая авиньонетское дело.
Воины могут уйти, взяв оружие и вещи, предварительно исповедавшись у инквизитора. На них будет наложено самое легкое покаяние.
Все остальные, находящиеся в крепости, тоже будут отпущены на свободу и подвергнутся легкому наказанию, если отрекутся от ереси и покаются перед инквизицией. Те, кто не отречется, будут преданы огню.
Замок Монсегюр переходит во владение короля и Церкви.
Условия были, в общем, неплохие, трудно было бы добиться лучших: благодаря стойкости и героизму, людям Монсегюра удалось избежать казни и пожизненного заключения. Участникам резни в Авиньонете гарантировали не только жизнь, но и свободу.
Почему же Церковь в лице своего представителя, принимавшего участие в осаде, согласилась простить столь страшное преступление? Ведь вину убийц Гильома-Арно следовало приравнять к вине еретиков. Скорее всего, почва была уже подготовлена, если обе стороны так быстро пришли к согласию в этом вопросе. Переговоры, которые посредством гонцов без конца вел с осажденными граф Тулузский, должны были касаться, среди прочих, и авиньонетского дела.
В действительности, граф в период осады вел активные переговоры с папой, добиваясь снятия отлучения, наложенного на него на другой день после резни, в которой он объявлял себя невиновным. В конце 1243 года папа Иннокентий IV отозвал сентенцию брата Ферье, заявив, что граф является его «верным сыном и преданным католиком». Отлучение, наложенное архиепископом Нарбоннским, было снято 14 марта 1244 года, двумя годами раньше взятия Монсегюра королевской армией. Возможно, совпадение дат случайно, но возможно, что существовала тесная связь между демаршами графа и судьбой людей Монсегюра, в особенности Пьера-Роже де Мирпуа, который был очень заинтересован в благополучном развитии графских дел. Граф просил осажденных держаться как можно дольше не для того, чтобы выслать им подкрепление (об этом он даже и не помышлял), а для того, чтобы заслужить прощение за Авиньонет. Показания людей Монсегюра могли скомпрометировать очень многих находящихся внизу (в том числе и самого графа), но никого из них не тронули.
С другой стороны, личная доблесть защитников и необходимость наконец покончить с осадой, которая растянулась бы еще, не получи осажденные прощение, могла заставить Юга дез Арсиса оказать давление на архиепископа и на брата Ферье. Французы явно не были склонны переоценивать политическое преступление, каковым являлось авиньонетское убийство. Быть может, они начинали понимать ситуацию в стране и чувства местного населения. Солдаты Монсегюра храбро сражались и имели право на уважение противника.
В Монсегюре заключили перемирие. Пятнадцать дней неприятеля не допускали в крепость; пятнадцать дней, согласно данному слову, обе стороны оставались на своих позициях, не пытаясь ни бежать, ни нападать. Катапульту епископа Дюрана демонтировали, часовые больше не вышагивали по земляному валу, и солдатам не надо было все время находиться в боевой готовности. Последние дни свободы Монсегюр прожил мирно – если можно назвать миром ожидание разлуки и смерти под неусыпным наблюдением неприятеля с башни в ста метрах от замка.
По сравнению с теми трагическими часами, что им пришлось пережить, для обитателей Монсегюра наступили дни покоя. Для многих из них они были последними. Остается только теряться в догадках, зачем оговорили эту отсрочку, только продлевающую невыносимое существование обитателей замка. Может, это объяснялось тем, что архиепископ Нарбоннский не мог взять на себя ответственность за оправдание убийц инквизиторов и счел необходимым доложить папе? Скорее всего, отсрочку попросили сами осажденные, чтобы еще побыть с теми, кого они больше не увидят. А может (и этого мнения придерживается Ф. Ниэль), епископ Бертран Марти и его товарищи хотели перед смертью в последний раз отпраздновать праздник, который у них соответствовал Пасхе. Известно, что катары отмечали этот праздник, ибо один из великих постов у них предшествовал именно Пасхе.
Можем ли мы утверждать, что под этим названием подразумевался манихейский праздник Бета, тоже приходящийся на это время? Ни один документ не позволяет нам установить это с уверенностью, к тому же, как мы уже наблюдали, в ритуале катаров, настойчиво и щедро цитирующем Евангелие и Послания апостолов, нет ни одного упоминания имени Мани. Не имела ли эта религия двух различных Заветов и не являлся ли consolamentum, которое почиталось высшим таинством, религиозным актом, предназначенным лишь для непосвященных? С таким предположением трудно согласиться. Учение катаров, манихейское по доктрине, было глубоко христианским по форме и идейному выражению. Катары поклонялись исключительно Христу, и ни для какого Мани в их культе не оставалось места. И, тем не менее, у нас недостает данных, чтобы понять, что же представлял собой этот праздник – Пасху или Бему?