Страница:
Речь шла вовсе не о том, чтобы нанимать рыцарей Монсегюра. Напротив, для них это было неожиданной честью, праздником. Они ринулись на мрачное рандеву с нетерпением влюбленных, жаждущих поскорее вновь увидеть свою милую. Гильом де Плень помчался во весь опор в Монсегюр, чтобы сообщить радостную новость командующему гарнизоном Пьеру-Роже де Мирпуа. Тот сразу же собрал своих шевалье и оруженосцев и сказал им: «Собирайтесь. Предстоит важное дело, которое нам принесет немалую пользу!»[173].
Их было шестьдесят, то есть почти половина гарнизона Монсегюра, пятнадцать шевалье и сорок два оруженосца. Все они принадлежали к небогатой местной знати и представляли Массабрак, Конгост, Плень, Монферье, Арзес, Ларок д'Ольм, Кастельбон, Сен-Мартен-ла-Ланд, все были верующими катарами во втором или третьем поколении, ибо в большинстве своем были молоды. Возможно ли предположить, что Пьер-Роже де Мирпуа скрыл от совершенных цель экспедиции? Мог ли он взять на себя такую ответственность, не посоветовавшись с главой общины Бертраном Марти? Может, совершенные и не посещали оружейных залов, но они должны были с жадностью прислушиваться ко всему, что происходило вне замка, поскольку сами без конца колесили по региону, поддерживая связи между окрестными верующими. Миссия, на которую Раймон д'Альфаро подвигал людей Монсегюра, противоречила христианскому милосердию, но нет оснований предполагать, что Бертран Марти ее не одобрял.
Гильом Арно находился в очередном инквизиторском турне, которое он предпринял совместно с францисканцем Этьеном де Сен-Тибери, присланным папой во удовлетворение требований графа Тулузского. Инквизиторам ассистировали двое доминиканцев, Гарсиас д'Ауре и Бернар де Рокфор, францисканец Раймон Карбонье, заседатель трибунала, представляющий епископальную власть, Раймон Костиран по прозванию Раймон-писатель, старый трубадур, ставший архидиаконом Лезата (десятью годами раньше он защищал Бернара-Отона де Ниора на судебном процессе) и четыре человека прислуги.
Авиньонет, расположенный в долине Лорагэ у самой границы графства Тулузского, слыл гнездом ереси. Все окрестности – Кассе, Ла Бессед, Лорак, Сорез, Сэссак, Сен-Феликс – придерживались еретических традиций, и Гильом Арно с приспешниками должны были обладать немалым мужеством, чтобы являться с инквизицией в момент, когда граф Тулузский объявил Франции войну. Они передвигались на лошадях, без эскорта, и останавливались там, где им указывали местные власти.
В Авиньонет они прибыли в канун Вознесения, и принимавший их Раймон д'Альфаро предоставил им дом, принадлежавший графу Тулузскому, поскольку сам являлся графским баилем. Он принял их с радостью, о причинах которой можно догадаться, если принять во внимание, что об их прибытии Раймон тут же доложил кому следует. Люди из Монсегюра, после долгой дороги в седле (от Монсегюра до Авиньонета около шестидесяти километров по прямой и около ста по дороге), остановились в Гайа, в доме Бернара де Сен-Мартена. Здесь к ним присоединился другой отряд, который составляли Пьер де Мазероль, Жордан дю Вилар и несколько оруженосцев. Затем в Мае Сен-Пюэль их догнал шевалье Жордан дю Мае. Больше не было нужды держать дело в тайне, уже само осознание того, что инквизиторы падут от их оружия, делало всех заговорщиками.
У въезда в Авиньонет, возле лепрозория, к отряду подъехал гонец от Раймона д'Альфаро и велел всем вооружиться секирами. Двенадцать секир были уже приготовлены, для исполнения операции выбрали восьмерых из Гайа и четверых из Монсегюра. С наступлением ночи заговорщиков впустили в город, и сам Раймон д'Альфаро, одетый в белый камзол, освещая путь факелом, провел их через покои дома к двери, за которой расположились на отдых инквизиторы. С баилем пришли человек пятнадцать горожан, тоже желавших принять участие в заговоре.
Дверь рухнула под ударами секир, и семеро монахов, вскочив ото сна и сразу сообразив, в какую западню они угодили, упали на колени и затянули «Salve, Regina». Кончить молитвы им не дали: Раймон д'Альфаро с криком: «Va be, esta be» («Вот так, вот и славно») бросил свой отряд вперед, и все стали оспаривать друг у друга честь первого удара. Какая там была бойня, можно догадаться: потом каждый заговорщик хвалился тем, что именно его удар был смертелен. Черепа монахов были раскроены секирами и дубинами, а тела истерзаны копьями и кинжалами, причем множество ударов наносили уже явно мертвецам.
А потом началась дележка добычи – реестров инквизиторов, ценностей, которые они возили с собой. Пожива была невелика: книги, подсвечник, ящик имбири, несколько серебряных вещей, одежда, одеяла, ладанки, ножи. Если бы кто поглядел в эту минуту на людей, явно не богатых, но и не нищих, с жадностью хватавших пустяковые предметы в комнате, заваленной трупами и забрызганной кровью, то решил бы, что, скорее, присутствует при распределении трофеев, чем при банальном грабеже. К ним присоединились те, кто не участвовал в убийстве: всем хотелось получить хоть что-нибудь.
Затем Раймон д'Альфаро раздал всем подсвечники и факелы, и процессия двинулась из города к дому прокаженных, где их ожидал остальной отряд. Гильом де Плень получил обещанного «лучшего коня» – парадного коня Раймона-писателя. Авиньонетский баиль отпустил заговорщиков со словами: «Славно было все сделано. Ступайте, и удачи вам». Потом вернулся в город сзывать народ к оружию. Погашенные факелы, означавшие смерть инквизиторов, послужили сигналом к восстанию.
Пьер-Роже да Мирпуа поджидал своих людей в Антиохском лесу. Они появились с добычей, прикрученной к седлам. Семеро из них – Понс де Капель, П. Лоран, Г. Лоран, П. де Мазероль, П. Видаль, Г. де ла Иль, Г. Асерма – похвалялись своими смертельными ударами. Пьер-Роже, услыхав Г. Асерма, крикнул ему: «Эй, приятель, где кубок Арно? – Он разбился! – Что же ты не принес мне осколки? Я бы их стянул золотым обручем и пил бы из кубка до конца моих дней!». Под кубком имелось в виду не что иное, как череп Гильома-Арно.
Утром на Вознесение отряд прибыл в Сен-Феликс. Грандиозная новость уже разлетелась по стране: кюре из предместья вышел во главе своей паствы приветствовать убийц, въезжавших в Сен-Феликс под ликующие крики толпы.
Граф начал освободительную войну. На другой день после резни в Авиньонете Пьер-Роже де Мирпуа отправил двух оруженосцев к Изарну де Фанжо узнать, все ли в порядке у графа Тулузского. У графа все было отлично: за два месяца, с помощью Тренкавеля, Раймон VII снова стал владетелем Разе, Термене, Минервуа и с триумфом вошел в Нарбонну, которая выдала ему виконта Эмери. А чтобы подчеркнуть аннулирование Парижского договора, он снова торжественно принял титул герцога Нарбоннского[174]. Окситанцы на миг поверили в то, что пришел час освобождения.
Убийство Гильома-Арно и его компаньонов не было ни военной победой, ни актом героизма. Наоборот, если взглянуть на факты как таковые, история выходила довольно гнусной. Менее гнусной, чем костры, что пылали во имя Христа, однако легальное правосудие пользовалось прецедентами, которые подчас даже противники считали приемлемыми. Резня в Авиньонете тоже была актом правосудия, того народного правосудия, которое берет верх над законом, властями и временем. Церковь не признала Гильома-Арно мучеником, и убийцы, несмотря на явное торжество инквизиции, остались безнаказанными.
Восстание Раймона VII потерпело поражение. Граф, несомненно, недооценил военное мастерство и энергию французов и переоценил силы своих союзников. Ошибка вполне простительная: оказавшись в такой трагической ситуации, немудрено принять желаемое за действительное. Время работало на короля. Его господство в восточном Лангедоке быстро добилось ослабления сил сопротивления ужесточением контроля, увеличением числа французских чиновников и шевалье, обнищанием буржуазии и истреблением местной знати.
Раймон VII, не имевший сыновей, был для союзников отломанной ветвью, ради которой не стоило стараться. Графство Тулузское не воспринималось ни как территория дружественная или враждебная, ни как зона влияния. Оно уменьшалось соразмерно жизни самого графа, которой ему уже не хватит, чтобы родить сына и дождаться той поры, когда мальчик станет мужчиной и сможет выстоять против французского короля.
После Юга Лузиньянского французская армия нанесла удар Генриху III, который вынужден был отступить в Бордо. Ни король Арагона, ни граф Прованса не явились на выручку злосчастным союзникам. Вассалы графа Тулузского, сознавая, что игра проиграна, думали только о том, как избежать появления королевской армии на их землях. В то время как Раймон VII, заключив очередной пакт с английским королем, осаждал в Ажене замок Пен, занятый французами, Роже де Фуа сдался королю и окончательно порвал все вассальные связи с графом Тулузским.
Видя, что все покинули его, Раймону VII ничего не оставалось, кроме как сдаться и просить королеву-мать Бланку Кастильскую о посредничестве. В доказательство своей покорности он отдал королю Брам, Саверден и весь Лорагэ и 30 октября 1242 г. подписал мир в Лоррисе.
Бунт закончился, и настолько удачно, что король даже не счел нужным строго наказывать вассалов, нарушивших клятву и поднявших на него оружие. В январе 1243 г. графы Тулузы и Фуа отправились в Париж принести новую клятву верности короне. Относительно мягкими условиями нового мира (согласно Гильому Пюилоранскому) Раймон был обязан Бланке Кастильской. Регентша вовсе не желала обнищания земель, предназначавшихся ее сыну. Лучшим способом сделать графа Тулузского беззащитным было помешать ему жениться снова, что в последующие годы Бланке Кастильской и удалось с успехом осуществить. А пока Раймон VII обещал – уже в который раз – окончательно очистить свои владения от ереси. Бланка Кастильская принимала близко к сердцу все, что касалось веры, а граф просил только об одном: чтобы ему позволили расправиться с еретиками самому.
Едва вернувшись в Лангедок, граф, хотя его снова отлучили брат Ферье после убийства инквизиторов и Пьер Амьель после въезда в Нарбонну, велел созвать Собор из епископов и видных аббатов. На повестке дня стояло искоренение ереси, а председательствовал сам архиепископ Нарбоннский. Для графа истинной целью этого Собора было устранение инквизиторов в пользу епископального правосудия.
На этот маневр, направленный скорее против них, чем против ереси, доминиканцы ответили демаршем, который, в случае успеха, перекрывал все пожелания графа. Они просили папу освободить их орден от инквизиторских функций, доставлявших одни хлопоты и вызывавших к нему такую неприязнь. И верно, многие доминиканцы, даже не будучи инквизиторами, расплачивались за непопулярность своих собратьев, а их монастыри во многих городах подвергались нападениям. С другой стороны, участь Гильома-Арно не обескуражила доминиканцев, не ведавших страха, как, впрочем, и других человеческих чувств, а лишь подогрела их энергию. Как же могли эти неистовые бойцы выйти из игры, когда враг уже наполовину побежден, а король Франции торжествует? Они всего лишь хотели дать понять папе, насколько опасна их успешная миссия. Не обращая внимания на их просьбу, Иннокентий IV подтвердил все их полномочия, ни в коей мере не подчиняя их епископальной юстиции.
ГЛАВА XII
1. Осада
Их было шестьдесят, то есть почти половина гарнизона Монсегюра, пятнадцать шевалье и сорок два оруженосца. Все они принадлежали к небогатой местной знати и представляли Массабрак, Конгост, Плень, Монферье, Арзес, Ларок д'Ольм, Кастельбон, Сен-Мартен-ла-Ланд, все были верующими катарами во втором или третьем поколении, ибо в большинстве своем были молоды. Возможно ли предположить, что Пьер-Роже де Мирпуа скрыл от совершенных цель экспедиции? Мог ли он взять на себя такую ответственность, не посоветовавшись с главой общины Бертраном Марти? Может, совершенные и не посещали оружейных залов, но они должны были с жадностью прислушиваться ко всему, что происходило вне замка, поскольку сами без конца колесили по региону, поддерживая связи между окрестными верующими. Миссия, на которую Раймон д'Альфаро подвигал людей Монсегюра, противоречила христианскому милосердию, но нет оснований предполагать, что Бертран Марти ее не одобрял.
Гильом Арно находился в очередном инквизиторском турне, которое он предпринял совместно с францисканцем Этьеном де Сен-Тибери, присланным папой во удовлетворение требований графа Тулузского. Инквизиторам ассистировали двое доминиканцев, Гарсиас д'Ауре и Бернар де Рокфор, францисканец Раймон Карбонье, заседатель трибунала, представляющий епископальную власть, Раймон Костиран по прозванию Раймон-писатель, старый трубадур, ставший архидиаконом Лезата (десятью годами раньше он защищал Бернара-Отона де Ниора на судебном процессе) и четыре человека прислуги.
Авиньонет, расположенный в долине Лорагэ у самой границы графства Тулузского, слыл гнездом ереси. Все окрестности – Кассе, Ла Бессед, Лорак, Сорез, Сэссак, Сен-Феликс – придерживались еретических традиций, и Гильом Арно с приспешниками должны были обладать немалым мужеством, чтобы являться с инквизицией в момент, когда граф Тулузский объявил Франции войну. Они передвигались на лошадях, без эскорта, и останавливались там, где им указывали местные власти.
В Авиньонет они прибыли в канун Вознесения, и принимавший их Раймон д'Альфаро предоставил им дом, принадлежавший графу Тулузскому, поскольку сам являлся графским баилем. Он принял их с радостью, о причинах которой можно догадаться, если принять во внимание, что об их прибытии Раймон тут же доложил кому следует. Люди из Монсегюра, после долгой дороги в седле (от Монсегюра до Авиньонета около шестидесяти километров по прямой и около ста по дороге), остановились в Гайа, в доме Бернара де Сен-Мартена. Здесь к ним присоединился другой отряд, который составляли Пьер де Мазероль, Жордан дю Вилар и несколько оруженосцев. Затем в Мае Сен-Пюэль их догнал шевалье Жордан дю Мае. Больше не было нужды держать дело в тайне, уже само осознание того, что инквизиторы падут от их оружия, делало всех заговорщиками.
У въезда в Авиньонет, возле лепрозория, к отряду подъехал гонец от Раймона д'Альфаро и велел всем вооружиться секирами. Двенадцать секир были уже приготовлены, для исполнения операции выбрали восьмерых из Гайа и четверых из Монсегюра. С наступлением ночи заговорщиков впустили в город, и сам Раймон д'Альфаро, одетый в белый камзол, освещая путь факелом, провел их через покои дома к двери, за которой расположились на отдых инквизиторы. С баилем пришли человек пятнадцать горожан, тоже желавших принять участие в заговоре.
Дверь рухнула под ударами секир, и семеро монахов, вскочив ото сна и сразу сообразив, в какую западню они угодили, упали на колени и затянули «Salve, Regina». Кончить молитвы им не дали: Раймон д'Альфаро с криком: «Va be, esta be» («Вот так, вот и славно») бросил свой отряд вперед, и все стали оспаривать друг у друга честь первого удара. Какая там была бойня, можно догадаться: потом каждый заговорщик хвалился тем, что именно его удар был смертелен. Черепа монахов были раскроены секирами и дубинами, а тела истерзаны копьями и кинжалами, причем множество ударов наносили уже явно мертвецам.
А потом началась дележка добычи – реестров инквизиторов, ценностей, которые они возили с собой. Пожива была невелика: книги, подсвечник, ящик имбири, несколько серебряных вещей, одежда, одеяла, ладанки, ножи. Если бы кто поглядел в эту минуту на людей, явно не богатых, но и не нищих, с жадностью хватавших пустяковые предметы в комнате, заваленной трупами и забрызганной кровью, то решил бы, что, скорее, присутствует при распределении трофеев, чем при банальном грабеже. К ним присоединились те, кто не участвовал в убийстве: всем хотелось получить хоть что-нибудь.
Затем Раймон д'Альфаро раздал всем подсвечники и факелы, и процессия двинулась из города к дому прокаженных, где их ожидал остальной отряд. Гильом де Плень получил обещанного «лучшего коня» – парадного коня Раймона-писателя. Авиньонетский баиль отпустил заговорщиков со словами: «Славно было все сделано. Ступайте, и удачи вам». Потом вернулся в город сзывать народ к оружию. Погашенные факелы, означавшие смерть инквизиторов, послужили сигналом к восстанию.
Пьер-Роже да Мирпуа поджидал своих людей в Антиохском лесу. Они появились с добычей, прикрученной к седлам. Семеро из них – Понс де Капель, П. Лоран, Г. Лоран, П. де Мазероль, П. Видаль, Г. де ла Иль, Г. Асерма – похвалялись своими смертельными ударами. Пьер-Роже, услыхав Г. Асерма, крикнул ему: «Эй, приятель, где кубок Арно? – Он разбился! – Что же ты не принес мне осколки? Я бы их стянул золотым обручем и пил бы из кубка до конца моих дней!». Под кубком имелось в виду не что иное, как череп Гильома-Арно.
Утром на Вознесение отряд прибыл в Сен-Феликс. Грандиозная новость уже разлетелась по стране: кюре из предместья вышел во главе своей паствы приветствовать убийц, въезжавших в Сен-Феликс под ликующие крики толпы.
Граф начал освободительную войну. На другой день после резни в Авиньонете Пьер-Роже де Мирпуа отправил двух оруженосцев к Изарну де Фанжо узнать, все ли в порядке у графа Тулузского. У графа все было отлично: за два месяца, с помощью Тренкавеля, Раймон VII снова стал владетелем Разе, Термене, Минервуа и с триумфом вошел в Нарбонну, которая выдала ему виконта Эмери. А чтобы подчеркнуть аннулирование Парижского договора, он снова торжественно принял титул герцога Нарбоннского[174]. Окситанцы на миг поверили в то, что пришел час освобождения.
Убийство Гильома-Арно и его компаньонов не было ни военной победой, ни актом героизма. Наоборот, если взглянуть на факты как таковые, история выходила довольно гнусной. Менее гнусной, чем костры, что пылали во имя Христа, однако легальное правосудие пользовалось прецедентами, которые подчас даже противники считали приемлемыми. Резня в Авиньонете тоже была актом правосудия, того народного правосудия, которое берет верх над законом, властями и временем. Церковь не признала Гильома-Арно мучеником, и убийцы, несмотря на явное торжество инквизиции, остались безнаказанными.
Восстание Раймона VII потерпело поражение. Граф, несомненно, недооценил военное мастерство и энергию французов и переоценил силы своих союзников. Ошибка вполне простительная: оказавшись в такой трагической ситуации, немудрено принять желаемое за действительное. Время работало на короля. Его господство в восточном Лангедоке быстро добилось ослабления сил сопротивления ужесточением контроля, увеличением числа французских чиновников и шевалье, обнищанием буржуазии и истреблением местной знати.
Раймон VII, не имевший сыновей, был для союзников отломанной ветвью, ради которой не стоило стараться. Графство Тулузское не воспринималось ни как территория дружественная или враждебная, ни как зона влияния. Оно уменьшалось соразмерно жизни самого графа, которой ему уже не хватит, чтобы родить сына и дождаться той поры, когда мальчик станет мужчиной и сможет выстоять против французского короля.
После Юга Лузиньянского французская армия нанесла удар Генриху III, который вынужден был отступить в Бордо. Ни король Арагона, ни граф Прованса не явились на выручку злосчастным союзникам. Вассалы графа Тулузского, сознавая, что игра проиграна, думали только о том, как избежать появления королевской армии на их землях. В то время как Раймон VII, заключив очередной пакт с английским королем, осаждал в Ажене замок Пен, занятый французами, Роже де Фуа сдался королю и окончательно порвал все вассальные связи с графом Тулузским.
Видя, что все покинули его, Раймону VII ничего не оставалось, кроме как сдаться и просить королеву-мать Бланку Кастильскую о посредничестве. В доказательство своей покорности он отдал королю Брам, Саверден и весь Лорагэ и 30 октября 1242 г. подписал мир в Лоррисе.
Бунт закончился, и настолько удачно, что король даже не счел нужным строго наказывать вассалов, нарушивших клятву и поднявших на него оружие. В январе 1243 г. графы Тулузы и Фуа отправились в Париж принести новую клятву верности короне. Относительно мягкими условиями нового мира (согласно Гильому Пюилоранскому) Раймон был обязан Бланке Кастильской. Регентша вовсе не желала обнищания земель, предназначавшихся ее сыну. Лучшим способом сделать графа Тулузского беззащитным было помешать ему жениться снова, что в последующие годы Бланке Кастильской и удалось с успехом осуществить. А пока Раймон VII обещал – уже в который раз – окончательно очистить свои владения от ереси. Бланка Кастильская принимала близко к сердцу все, что касалось веры, а граф просил только об одном: чтобы ему позволили расправиться с еретиками самому.
Едва вернувшись в Лангедок, граф, хотя его снова отлучили брат Ферье после убийства инквизиторов и Пьер Амьель после въезда в Нарбонну, велел созвать Собор из епископов и видных аббатов. На повестке дня стояло искоренение ереси, а председательствовал сам архиепископ Нарбоннский. Для графа истинной целью этого Собора было устранение инквизиторов в пользу епископального правосудия.
На этот маневр, направленный скорее против них, чем против ереси, доминиканцы ответили демаршем, который, в случае успеха, перекрывал все пожелания графа. Они просили папу освободить их орден от инквизиторских функций, доставлявших одни хлопоты и вызывавших к нему такую неприязнь. И верно, многие доминиканцы, даже не будучи инквизиторами, расплачивались за непопулярность своих собратьев, а их монастыри во многих городах подвергались нападениям. С другой стороны, участь Гильома-Арно не обескуражила доминиканцев, не ведавших страха, как, впрочем, и других человеческих чувств, а лишь подогрела их энергию. Как же могли эти неистовые бойцы выйти из игры, когда враг уже наполовину побежден, а король Франции торжествует? Они всего лишь хотели дать понять папе, насколько опасна их успешная миссия. Не обращая внимания на их просьбу, Иннокентий IV подтвердил все их полномочия, ни в коей мере не подчиняя их епископальной юстиции.
ГЛАВА XII
ОСАДА МОНСЕГЮРА
В мае 1243 г. Юг дез Арсис с отрядом французских рыцарей и оруженосцев раскинул шатры у подножия скалы Монсегюр. Надо было дождаться подкрепления, ибо взять в кольцо гору такой величины – дело очень трудное. Казалось, обитателей этой высоченной скалы ничем не проймешь, разве что голодом и жаждой. Оставалось только перекрыть все пути наверх и предоставить летнему солнцу опустошить водяные цистерны. В замке и в хижинах, прилепившихся под его стенами, обитало несколько сот человек: гарнизон (около 150 человек), семьи гарнизона и сеньоров и около двухсот еретиков обоего пола.
1. Осада
Осада обещала быть гораздо дольше, чем все осады, предпринятые Симоном де Монфором (если не считать Тулузы, которую трудно сравнивать по местоположению с Монсегюром). Каркассон продержался 15 дней, Минерва и Термес 4 месяца, Лаваур 2 месяца, Пен д'Ажене меньше 2 месяцев, Монгальяр 6 недель и т. д. Все эти замки были укреплены гораздо лучше Монсегюра. Такие замки, как Термес и Минерва, обладали великолепной природной защитой, делавшей их неприступными, и только жажда заставила их обитателей сдаться. Монсегюр, учитывая его небольшие размеры, был перенаселен, как никакой другой замок (за исключением Каркассона) во время любой из осад.
По логике вещей он должен был капитулировать к концу лета, но продержался до дождей, и осаждающие уже не могли рассчитывать на нехватку воды в замке. Заморить осажденных голодом тоже не выходило: из обильных приношений верующих в Монсегюре был создан огромный запас продовольствия. В замке всегда имели в виду возможность осады, и если в 1235 г. верующие организовали складчину, потому что отшельникам было нечего есть, то в 1243 г. питание не составляло проблем для осажденных. Пожертвования поступали, деревушка у подножия скалы превратилась в рынок, куда стекались все окрестные купцы; из Тулузы и Каркассона шли обозы с хлебом. Убийство инквизиторов только подняло престиж катарской цитадели, так как теперь в ней скрывались борцы за свободу. Во время осады замок снабжали продовольствием смельчаки, ухитрявшиеся обойти блокпосты осаждавшей армии и поднять солидные припасы хлеба до самой вершины скалы.
Гарнизон постоянно получал свежее подкрепление: преданные делу катаров люди по ночам пробирались сквозь неприятельский лагерь и карабкались до замка, чтобы присоединиться к защитникам. И пока длилась осада, не прекращались сношения с внешним миром: огромную, изрытую ущельями гору со скальными гребнями и уходящими до самой долины известняковыми обрывами было невозможно окружить целиком. Осаждавшая армия численностью около 10 тысяч человек не справлялась с круглосуточным контролем всех горных тропинок, по которым осажденные выходили и возвращались, получали провизию и последние новости, приводили друзей. И трудности осады заключались не только в необычной защите, дарованной Монсегюру природой, но и в крепком единении осажденных со всем окрестным населением.
Подойдя к подножию скалы, с вершины которой замок, казалось, дразнил неприятеля, армия Юга дез Арсиса ограничилась тем, что разбила лагерь в ущелье Трамбльман, оставив тем самым наиболее удобный спуск в долину открытым для осажденных, и заняла деревню. Больше она ничего не могла сделать, оставалось только ждать подкрепления. Архиепископ Нарбоннский прислал ополчение, набранное среди буржуа и простого люда.
У нас нет точных данных о численности французских рыцарей, приведенных сенешалем. Возможно, их было несколько сотен, поскольку Юг дез Арсис приготовился к серьезной осаде и должен был призвать изрядную часть армии, которой располагал. К тому же недавние поражения Тренкавеля и Раймона VII развязали французам руки. Рыцарство, не закаленное в кампаниях Симона де Монфора, не имело опыта войны в горах, зато представляло собой дисциплинированную и монолитную армию, способную, в случае неудачи при штурме, взять противника измором. Однако французы, даже вместе с пажами и оруженосцами, были не столь многочисленны. Местные же отряды, превосходя их по численности, формировались из пехотинцев, которых, согласно приказу архиепископа, города и предместья призывали и экипировали по своему усмотрению. Многие из них не были профессиональными солдатами, и большинство вовсе не горело желанием воевать со своими соотечественниками и несло службу против воли. Из них формировали подразделения, окружавшие гору и контролировавшие дороги, ущелья и перевалы. Несмотря на все усилия архиепископа, во время осады из этой армии непрерывно случались побеги и все время чувствовалось, что ее контингент с осажденными заодно. А осажденные непрерывно и зачастую большими группами пересекали линию осады, практически сводя на нет все усилия Юга дез Арсиса блокировать гору. «Орлиное гнездо» можно было взять только штурмом, но, на первый взгляд, эта затея казалась безнадежной.
Нечего было и думать штурмовать скалу или ее открытый крутой склон, ведущий к замку от ущелья Трамбльман: отряд, рискнувший туда подняться, был на полпути обстрелян камнями. Французов вынудили, таким образом, держаться на расстоянии от замка и лишили возможности использовать вооружение и артиллерию.
До восточного гребня, единственного безопасно проходимого, можно было добраться только крутыми горными тропами и перелесками, которые прекрасно знали местные жители. Но и сам гребень просматривался часовыми, отделялся от замка десятиметровым уступом и не давал к нему подойти. Этот узкий стометровый гребешок, единственный подход к цитадели, защищали деревянные укрепления, и оттуда осаждавших могли запросто столкнуть в пропасть. В течение пяти месяцев осажденные и осаждавшие не покидали своих позиций, одни, сидя на вершине горы, другие – в долине и по окрестным склонам. Видимо, замок все же штурмовали, хотя и безуспешно, ибо трое защитников Монсегюра были смертельно ранены еще до октября 1243 года. И это явилось, пожалуй, единственным результатом дорогостоящей и изнурительной осады.
Кто были обитатели и защитники осажденной крепости? В регистрах инквизиторов есть имена трехсот человек, находившихся в замке во время осады. Имена еще ста пятидесяти неизвестны, так как их не сочли нужным допрашивать, и позже мы объясним, почему.
Раймон де Перелла предоставил себя в полное распоряжение совершенных. Он был скорее интендантом и защитником замка, чем его владельцем. Он жил здесь с семьей: с женой, Корбой де Лантар, двумя дочерьми и сыном. Сын Жордан, видимо, был еще ребенком, так как не принимал активного участия в обороне. Старшая дочь, Филиппа, вышла замуж за Пьера-Роже де Мирпуа, средняя, Арпаида, – за Гиро де Равата, а младшая, Эсклармонда, инвалид от рождения, посвятила себя Богу, как и мать, которая, не будучи совершенной, впоследствии доказала свою горячую преданность вере катаров. Ее матушка, Маркезия де Лантар, тоже находилась в Монсегюре. Муж старшей дочери шателена, шеф гарнизона Пьер-Роже де Мирпуа, файдит, чей замок оккупировали наследники Ги де Левиса, происходил из семьи еретиков и считался одним из лучших рыцарей Лангедока. Форнерия, мать его родственника, Арно-Роже де Мирпуа была из когорты совершенных, обитавших в Монсегюре с 1204 года; ее дочь Аделаида жила там же в обители совершенных. Сыновья Аделаиды, Отон и Альзе де Массабрак, служили в гарнизоне. Дочь Аделаиды была замужем за уже упомянутым Гильомом де Плень. Беранже де Лавеланет приходился тестем сержанту гарнизона Имберу де Салас, а его сестра жила в Монсегюре в числе совершенных. Все шевалье и их оруженосцы принадлежали к небогатой местной знати и составляли, по существу, единую семью. У каждого из них среди родни был по крайней мере один совершенный.
В этой связи возникает вопрос, какова же на самом деле роль женщин в религии катаров? Многие знатные дамы, вдовы или престарелые замужние матроны, удалялись от мира, чтобы посвятить жизнь молитвам вместе с другими совершенными. Они воспитывали своих детей в абсолютной преданности вере, и многие лидеры катарской Церкви предназначались для этого поприща с детства материнским обетом (что, несомненно, объясняет некоторые случаи скандального отступничества среди совершенных). Но ни одна из этих женщин не играла роли, даже отдаленно сравнимой с ролью катарских епископов или диаконов. Хотя некоторые из них и вели в подполье активную деятельность, в иерархии катаров они занимали подчиненное место. Большинство из них жили отшельницами в уединенных гротах, постились и молились, призывая других следовать их примеру. Для нас очевидно то, что учение катаров, которое обвиняли в стремлении разрушать естественные человеческие чувства, являлось на самом деле весьма патриархальным, и как раз сильной его стороной были крепкие семейные связи. Передаваясь от бабушек к внукам, от тестей к зятьям, от дядюшек к племянникам, учение формировало вокруг Церкви катаров единое, сильное общество, солидарное как в вере, так и в защите своих интересов. Вот почему так заметна роль женщин: хранительница семейного очага, женщина была и хранительницей религиозной традиции. Те рыцари и дамы, что отправлялись в Монсегюр на Рождество или на Пятидесятницу, приезжали еще и навестить своих почтенных матушек и тетушек и получить их благословение.
Кроме оруженосцев, что были, как правило, родственниками или друзьями детства рыцарей, гарнизон насчитывал около сотни солдат и сержантов, по большей части местных, хороших бойцов, преданных своим командирам. У некоторых из них в крепости были жены. Жена и дочери Раймона де Перелла имели при себе служанок и компаньонок. Оба хозяина Монсегюра – поскольку власть в замке на самом деле была разделена между шателеном и его зятем, Пьером-Роже де Мирпуа – прекрасно понимали друг друга. Каждый имел своего баиля для надзора за доменами. Помимо людей, принадлежащих к рыцарскому званию, в Монсегюре укрывались те, кто опасался инквизиции: Раймон Марти, брат епископа Бертрана, или Г.-Р. Голоран, принимавший активное участие в авиньонетской резне.
Во время осады число обитателей замка достигало, как мы уже говорили, трехсот человек, включая совершенных. Совершенных было от ста пятидесяти до двухсот, и в этом нет ничего удивительного, так как Монсегюр являлся для их Церкви и официальным прибежищем, и святым местом. Те лидеры катарской Церкви, которые определились к 1232 году, не сочли нужным менять резиденцию, увидев у подножия горы французскую армию. В любом другом месте они еще больше рисковали быть арестованными, да и в глазах всех еретиков Окситании Монсегюр приобрел такое значение, что бегство совершенных было бы расценено как дезертирство. Эти люди, отрицавшие реальность во всех ее видах и не признававшие никаких материальных проявлений священной субстанции, ощущали таинственную связь своей судьбы с судьбой каменной чаши Монсегюра, величественного собора без креста, вознесенного в небо на вершине скалы. Катары защищали не просто человеческие жизни, они защищали свой храм, земной образ веры, и это придавало им необыкновенную силу духа.
Был ли замок на самом деле храмом? Как мы уже говорили, его конструкция как будто на то указывала. Но не более того, ибо никто никогда не упоминал об этой крепости как о церкви. Катары, что бы о них ни говорили, не делали из своих верований никакой тайны и никогда не связывали Монсегюр с каким-либо секретом, противоречащим их доктрине в применении к материи – ни с Голгофой, ни с Гробом Господним, ни с замком Грааля.
В этой крепости действительно было двое широких ворот, а донжон вместо бойниц по первому этажу опоясывали окна. Конечно, здесь службы могли бы проходить более торжественно, чем где бы то ни было. Однако мы знаем, что ритуалы катаров отличались простотой. Да и нижний зал донжона – единственное пригодное для церемоний и проповедей помещение – был очень мал: около 50 квадратных метров, то есть его площадь по нашим меркам едва соответствовала площади удобной квартиры для молодой четы. Такие пропорции не обеспечивали ни особой торжественности проповедей, ни толпы слушателей. Возможно, местом для проповедей служила также пятиугольная укрепленная галерея в нижней части донжона (600 квадратных метров), но она по большей части была занята запасами продовольствия, конюшнями, оружейными складами, метательными снарядами, кроме того, в ней жили защитники крепости. Короче говоря, храм был мал и неудобен. Похоже, что рассудительные катары выбрали это место для своей столицы исключительно за красоту и неприступность.
«Орлиное гнездо», обреченное Церковью на адское пламя, жило интенсивной религиозной жизнью, которой были чужды превратности жизни земной. Совершенные, обитавшие в хижинах под стенами замка, скорее занимались толкованием Евангелия и отправлением обрядов, чем следили за ходом осады. Ситуация, однако, была тяжелой: в мае месяце диакон Кламан с тремя другими совершенными спустился из Монсегюра и добрался до Коссона, без сомнения, чтобы установить контакты с надежными друзьями, которым можно было бы в случае опасности доверить сокровища. Кламан и его спутники вернулись в Монсегюр без труда. Незадолго до них двое других совершенных, Р. де Косса с компаньоном, тоже спустились, чтобы отправиться в замок совершить обряды и преломления хлеба. Сопровождавшая их стража вернулась в Монсегюр без них.
В первую голову защитники замка должны были думать о том, чтобы обеспечить надежное убежище лидерам Церкви катаров, которых, в случае падения цитадели, ждала неминуемая гибель. Это не составляло особых трудностей, поскольку в течение месяцев осады вход и выход из замка оставались возможными, а совершенные, закаленные годами аскезы, не боялись крутых горных тропинок. Однако большинство из них остались в Монсегюре до конца.
По логике вещей он должен был капитулировать к концу лета, но продержался до дождей, и осаждающие уже не могли рассчитывать на нехватку воды в замке. Заморить осажденных голодом тоже не выходило: из обильных приношений верующих в Монсегюре был создан огромный запас продовольствия. В замке всегда имели в виду возможность осады, и если в 1235 г. верующие организовали складчину, потому что отшельникам было нечего есть, то в 1243 г. питание не составляло проблем для осажденных. Пожертвования поступали, деревушка у подножия скалы превратилась в рынок, куда стекались все окрестные купцы; из Тулузы и Каркассона шли обозы с хлебом. Убийство инквизиторов только подняло престиж катарской цитадели, так как теперь в ней скрывались борцы за свободу. Во время осады замок снабжали продовольствием смельчаки, ухитрявшиеся обойти блокпосты осаждавшей армии и поднять солидные припасы хлеба до самой вершины скалы.
Гарнизон постоянно получал свежее подкрепление: преданные делу катаров люди по ночам пробирались сквозь неприятельский лагерь и карабкались до замка, чтобы присоединиться к защитникам. И пока длилась осада, не прекращались сношения с внешним миром: огромную, изрытую ущельями гору со скальными гребнями и уходящими до самой долины известняковыми обрывами было невозможно окружить целиком. Осаждавшая армия численностью около 10 тысяч человек не справлялась с круглосуточным контролем всех горных тропинок, по которым осажденные выходили и возвращались, получали провизию и последние новости, приводили друзей. И трудности осады заключались не только в необычной защите, дарованной Монсегюру природой, но и в крепком единении осажденных со всем окрестным населением.
Подойдя к подножию скалы, с вершины которой замок, казалось, дразнил неприятеля, армия Юга дез Арсиса ограничилась тем, что разбила лагерь в ущелье Трамбльман, оставив тем самым наиболее удобный спуск в долину открытым для осажденных, и заняла деревню. Больше она ничего не могла сделать, оставалось только ждать подкрепления. Архиепископ Нарбоннский прислал ополчение, набранное среди буржуа и простого люда.
У нас нет точных данных о численности французских рыцарей, приведенных сенешалем. Возможно, их было несколько сотен, поскольку Юг дез Арсис приготовился к серьезной осаде и должен был призвать изрядную часть армии, которой располагал. К тому же недавние поражения Тренкавеля и Раймона VII развязали французам руки. Рыцарство, не закаленное в кампаниях Симона де Монфора, не имело опыта войны в горах, зато представляло собой дисциплинированную и монолитную армию, способную, в случае неудачи при штурме, взять противника измором. Однако французы, даже вместе с пажами и оруженосцами, были не столь многочисленны. Местные же отряды, превосходя их по численности, формировались из пехотинцев, которых, согласно приказу архиепископа, города и предместья призывали и экипировали по своему усмотрению. Многие из них не были профессиональными солдатами, и большинство вовсе не горело желанием воевать со своими соотечественниками и несло службу против воли. Из них формировали подразделения, окружавшие гору и контролировавшие дороги, ущелья и перевалы. Несмотря на все усилия архиепископа, во время осады из этой армии непрерывно случались побеги и все время чувствовалось, что ее контингент с осажденными заодно. А осажденные непрерывно и зачастую большими группами пересекали линию осады, практически сводя на нет все усилия Юга дез Арсиса блокировать гору. «Орлиное гнездо» можно было взять только штурмом, но, на первый взгляд, эта затея казалась безнадежной.
Нечего было и думать штурмовать скалу или ее открытый крутой склон, ведущий к замку от ущелья Трамбльман: отряд, рискнувший туда подняться, был на полпути обстрелян камнями. Французов вынудили, таким образом, держаться на расстоянии от замка и лишили возможности использовать вооружение и артиллерию.
До восточного гребня, единственного безопасно проходимого, можно было добраться только крутыми горными тропами и перелесками, которые прекрасно знали местные жители. Но и сам гребень просматривался часовыми, отделялся от замка десятиметровым уступом и не давал к нему подойти. Этот узкий стометровый гребешок, единственный подход к цитадели, защищали деревянные укрепления, и оттуда осаждавших могли запросто столкнуть в пропасть. В течение пяти месяцев осажденные и осаждавшие не покидали своих позиций, одни, сидя на вершине горы, другие – в долине и по окрестным склонам. Видимо, замок все же штурмовали, хотя и безуспешно, ибо трое защитников Монсегюра были смертельно ранены еще до октября 1243 года. И это явилось, пожалуй, единственным результатом дорогостоящей и изнурительной осады.
Кто были обитатели и защитники осажденной крепости? В регистрах инквизиторов есть имена трехсот человек, находившихся в замке во время осады. Имена еще ста пятидесяти неизвестны, так как их не сочли нужным допрашивать, и позже мы объясним, почему.
Раймон де Перелла предоставил себя в полное распоряжение совершенных. Он был скорее интендантом и защитником замка, чем его владельцем. Он жил здесь с семьей: с женой, Корбой де Лантар, двумя дочерьми и сыном. Сын Жордан, видимо, был еще ребенком, так как не принимал активного участия в обороне. Старшая дочь, Филиппа, вышла замуж за Пьера-Роже де Мирпуа, средняя, Арпаида, – за Гиро де Равата, а младшая, Эсклармонда, инвалид от рождения, посвятила себя Богу, как и мать, которая, не будучи совершенной, впоследствии доказала свою горячую преданность вере катаров. Ее матушка, Маркезия де Лантар, тоже находилась в Монсегюре. Муж старшей дочери шателена, шеф гарнизона Пьер-Роже де Мирпуа, файдит, чей замок оккупировали наследники Ги де Левиса, происходил из семьи еретиков и считался одним из лучших рыцарей Лангедока. Форнерия, мать его родственника, Арно-Роже де Мирпуа была из когорты совершенных, обитавших в Монсегюре с 1204 года; ее дочь Аделаида жила там же в обители совершенных. Сыновья Аделаиды, Отон и Альзе де Массабрак, служили в гарнизоне. Дочь Аделаиды была замужем за уже упомянутым Гильомом де Плень. Беранже де Лавеланет приходился тестем сержанту гарнизона Имберу де Салас, а его сестра жила в Монсегюре в числе совершенных. Все шевалье и их оруженосцы принадлежали к небогатой местной знати и составляли, по существу, единую семью. У каждого из них среди родни был по крайней мере один совершенный.
В этой связи возникает вопрос, какова же на самом деле роль женщин в религии катаров? Многие знатные дамы, вдовы или престарелые замужние матроны, удалялись от мира, чтобы посвятить жизнь молитвам вместе с другими совершенными. Они воспитывали своих детей в абсолютной преданности вере, и многие лидеры катарской Церкви предназначались для этого поприща с детства материнским обетом (что, несомненно, объясняет некоторые случаи скандального отступничества среди совершенных). Но ни одна из этих женщин не играла роли, даже отдаленно сравнимой с ролью катарских епископов или диаконов. Хотя некоторые из них и вели в подполье активную деятельность, в иерархии катаров они занимали подчиненное место. Большинство из них жили отшельницами в уединенных гротах, постились и молились, призывая других следовать их примеру. Для нас очевидно то, что учение катаров, которое обвиняли в стремлении разрушать естественные человеческие чувства, являлось на самом деле весьма патриархальным, и как раз сильной его стороной были крепкие семейные связи. Передаваясь от бабушек к внукам, от тестей к зятьям, от дядюшек к племянникам, учение формировало вокруг Церкви катаров единое, сильное общество, солидарное как в вере, так и в защите своих интересов. Вот почему так заметна роль женщин: хранительница семейного очага, женщина была и хранительницей религиозной традиции. Те рыцари и дамы, что отправлялись в Монсегюр на Рождество или на Пятидесятницу, приезжали еще и навестить своих почтенных матушек и тетушек и получить их благословение.
Кроме оруженосцев, что были, как правило, родственниками или друзьями детства рыцарей, гарнизон насчитывал около сотни солдат и сержантов, по большей части местных, хороших бойцов, преданных своим командирам. У некоторых из них в крепости были жены. Жена и дочери Раймона де Перелла имели при себе служанок и компаньонок. Оба хозяина Монсегюра – поскольку власть в замке на самом деле была разделена между шателеном и его зятем, Пьером-Роже де Мирпуа – прекрасно понимали друг друга. Каждый имел своего баиля для надзора за доменами. Помимо людей, принадлежащих к рыцарскому званию, в Монсегюре укрывались те, кто опасался инквизиции: Раймон Марти, брат епископа Бертрана, или Г.-Р. Голоран, принимавший активное участие в авиньонетской резне.
Во время осады число обитателей замка достигало, как мы уже говорили, трехсот человек, включая совершенных. Совершенных было от ста пятидесяти до двухсот, и в этом нет ничего удивительного, так как Монсегюр являлся для их Церкви и официальным прибежищем, и святым местом. Те лидеры катарской Церкви, которые определились к 1232 году, не сочли нужным менять резиденцию, увидев у подножия горы французскую армию. В любом другом месте они еще больше рисковали быть арестованными, да и в глазах всех еретиков Окситании Монсегюр приобрел такое значение, что бегство совершенных было бы расценено как дезертирство. Эти люди, отрицавшие реальность во всех ее видах и не признававшие никаких материальных проявлений священной субстанции, ощущали таинственную связь своей судьбы с судьбой каменной чаши Монсегюра, величественного собора без креста, вознесенного в небо на вершине скалы. Катары защищали не просто человеческие жизни, они защищали свой храм, земной образ веры, и это придавало им необыкновенную силу духа.
Был ли замок на самом деле храмом? Как мы уже говорили, его конструкция как будто на то указывала. Но не более того, ибо никто никогда не упоминал об этой крепости как о церкви. Катары, что бы о них ни говорили, не делали из своих верований никакой тайны и никогда не связывали Монсегюр с каким-либо секретом, противоречащим их доктрине в применении к материи – ни с Голгофой, ни с Гробом Господним, ни с замком Грааля.
В этой крепости действительно было двое широких ворот, а донжон вместо бойниц по первому этажу опоясывали окна. Конечно, здесь службы могли бы проходить более торжественно, чем где бы то ни было. Однако мы знаем, что ритуалы катаров отличались простотой. Да и нижний зал донжона – единственное пригодное для церемоний и проповедей помещение – был очень мал: около 50 квадратных метров, то есть его площадь по нашим меркам едва соответствовала площади удобной квартиры для молодой четы. Такие пропорции не обеспечивали ни особой торжественности проповедей, ни толпы слушателей. Возможно, местом для проповедей служила также пятиугольная укрепленная галерея в нижней части донжона (600 квадратных метров), но она по большей части была занята запасами продовольствия, конюшнями, оружейными складами, метательными снарядами, кроме того, в ней жили защитники крепости. Короче говоря, храм был мал и неудобен. Похоже, что рассудительные катары выбрали это место для своей столицы исключительно за красоту и неприступность.
«Орлиное гнездо», обреченное Церковью на адское пламя, жило интенсивной религиозной жизнью, которой были чужды превратности жизни земной. Совершенные, обитавшие в хижинах под стенами замка, скорее занимались толкованием Евангелия и отправлением обрядов, чем следили за ходом осады. Ситуация, однако, была тяжелой: в мае месяце диакон Кламан с тремя другими совершенными спустился из Монсегюра и добрался до Коссона, без сомнения, чтобы установить контакты с надежными друзьями, которым можно было бы в случае опасности доверить сокровища. Кламан и его спутники вернулись в Монсегюр без труда. Незадолго до них двое других совершенных, Р. де Косса с компаньоном, тоже спустились, чтобы отправиться в замок совершить обряды и преломления хлеба. Сопровождавшая их стража вернулась в Монсегюр без них.
В первую голову защитники замка должны были думать о том, чтобы обеспечить надежное убежище лидерам Церкви катаров, которых, в случае падения цитадели, ждала неминуемая гибель. Это не составляло особых трудностей, поскольку в течение месяцев осады вход и выход из замка оставались возможными, а совершенные, закаленные годами аскезы, не боялись крутых горных тропинок. Однако большинство из них остались в Монсегюре до конца.