Страница:
Одной из главных причин ужаса перед инквизиторами было их всеведение. В то время как епископы ничего не могли поделать с явно превосходящими силами противников, объявляющих себя католиками и утверждавших, что ни с кем, кроме католиков, не знаются, инквизиторы, как по волшебству, заставили тысячи и тысячи людей самих доносить на еретиков и докладывать, когда они в прошлом или нынче с ними встречались. И если некоторые епископы смотрели на ересь сквозь пальцы, то тех, кто командовал диоцезами в Лангедоке, никак нельзя было упрекнуть в нерадивости. У них хватало подчиненных, которым можно было доверить инквизиторские функции. Епископальное правосудие сурово обходилось с еретиками. Но правосудие инквизиции уже не являлось правосудием как таковым, это в нем и пугало.
Правосудие инквизиторов деморализовывало и обессиливало, создавая в стране обстановку постоянной тревоги. Если совершенные и наиболее стойкие из верующих катаров знали, ради чего они идут на риск и подвергают себя опасностям, то основная масса населения, будь то даже еретики, хотела жить, и постоянная угроза преследований доводила людей до отчаяния, почти до безумия. Народ способен биться за свободу, но человек, без конца вынужденный спрашивать себя, уже донес на него или еще нет сосед напротив, и не лучше ли будет самому пойти и донести, чем ждать вызова в инквизицию, изначально беззащитен. Чтобы бороться, он должен знать, что сосед напротив и все жители квартала его поддержат. В народе случались мятежи, но мятеж не может длиться вечно и, не добившись победы, вызывает террор хуже прежнего. Властью консулов и графа доминиканцев удалось выставить из Тулузы, но, под нажимом папы и короля, они вернулись и обрели прежнее могущество. Умерить пыл инквизиторов папа был не в состоянии, да и не особенно к этому стремился. Доминиканская инквизиция не могла отказаться от своей первоначальной функции, и в течение долгих столетий папство отстаивало и защищало доминиканцев от нападок населения и светских властей.
2. Процедура инквизиции
Правосудие инквизиторов деморализовывало и обессиливало, создавая в стране обстановку постоянной тревоги. Если совершенные и наиболее стойкие из верующих катаров знали, ради чего они идут на риск и подвергают себя опасностям, то основная масса населения, будь то даже еретики, хотела жить, и постоянная угроза преследований доводила людей до отчаяния, почти до безумия. Народ способен биться за свободу, но человек, без конца вынужденный спрашивать себя, уже донес на него или еще нет сосед напротив, и не лучше ли будет самому пойти и донести, чем ждать вызова в инквизицию, изначально беззащитен. Чтобы бороться, он должен знать, что сосед напротив и все жители квартала его поддержат. В народе случались мятежи, но мятеж не может длиться вечно и, не добившись победы, вызывает террор хуже прежнего. Властью консулов и графа доминиканцев удалось выставить из Тулузы, но, под нажимом папы и короля, они вернулись и обрели прежнее могущество. Умерить пыл инквизиторов папа был не в состоянии, да и не особенно к этому стремился. Доминиканская инквизиция не могла отказаться от своей первоначальной функции, и в течение долгих столетий папство отстаивало и защищало доминиканцев от нападок населения и светских властей.
2. Процедура инквизиции
Прежде чем разобраться, что представляла собой реакция катарской Церкви на новую опасность, надо постараться понять, в чем, собственно, состояла сама процедура инквизиции, каковы были ее реальные полномочия и как она отзывалась на жизни страны.
По замыслу Григория IX, методическое истребление ереси, порученное специальной организации, представляло собой обновление доселе применявшихся традиционных форм репрессий. Еретики, уже более века боровшиеся с церковным правосудием, прекрасно наловчились обводить противников вокруг пальца. Новые методы, рекомендованные и поощряемые папой, выходили за рамки закона или того, что считалось законным. Кодекс Юстиниана, принятый в те времена в уголовном судопроизводстве, предусматривал серию мер, гарантировавших права обвиняемого. В основе всех судебных преследований лежало либо выступление обвинителя, обязанного предоставить доказательства состава преступления, либо заявление в адрес судьи, подтвержденное свидетельскими показаниями, либо общеизвестность и очевидность совершенного преступления. Только в последнем случае судья мог действовать, не опираясь на обвинение или заявления частных лиц, и то нужно было, чтобы очевидность преступления подтверждалась достаточным количеством свидетельств.
В том же, что касалось ереси, случаи заявлений с достаточными для обвинения основаниями были редки. После заключения Парижского договора такими же редкими стали случаи общеизвестности преступлений. Мы убедились в этом в ходе процесса над владетелями Ниора, когда свидетельств, подтверждавших их принадлежность католической вере, было предостаточно, хотя они являлись заведомыми еретиками. Таким образом, если уж могущественные сеньоры, открыто исповедовавшие ересь и с оружием ее защищавшие, сходили у клира за католиков, то простым верующим и тем более легко удавалось скрывать свои истинные чувства. Люди спокойно исповедовали свою религию, стараясь не афишировать это перед теми, кто был в контакте с клиром. В стране, которая прошла двадцать лет войны и насилия, эта всеобщая скрытность была очень развита. А скрытность, обусловленная не лицемерием, а закономерной защитной реакцией, может простираться далеко, так, в Тулузе донат капитула Сен-Сернен А. Пейре, исповедовавший ересь, был, однако, похоронен в католическом монастыре.
В конечном итоге выходило, что еретиками считали только всем известных совершенных, продолжавших свое служение, но их-то и было трудно поймать. Процессы 1229-1233 годов говорят о нескольких разрозненных и, скорее всего, случайных арестах. Чтобы добиться успеха, надо было менять процедуру судопроизводства.
А сделать это можно было, только обойдя закон, который требовал, чтобы подозреваемый, прежде чем предстать перед судом, был изобличен беспристрастным и всеми уважаемым человеком, а обвиняемый мог встретиться со свидетелями обвинения. Против обвиняемого не имели права показывать, во-первых, те, кого он мог считать своими «заклятыми врагами», и это определение враждебности охватывало всех, кто когда-либо проявил предвзятость по отношению к обвиняемому или же его оскорбил; во-вторых, члены его семьи, слуги и вообще все, кто находился от него в любой зависимости; и, в-третьих, отлученные от Церкви, еретики и обесчещенные.
В особо тяжких случаях, таких, как государственная измена, оскорбление величества, святотатство или впадение в ересь, кровную родню и слуг могли заслушать как свидетелей. Инквизиция распространила это право на все другие свидетельские категории, лишенные права показаний, кроме категории заклятых врагов. Для того чтобы получить показания Гильома де Солье против единоверцев, Ромен де Сент-Анж должен был реабилитировать престарелого совершенного и вернуть его в лоно католической Церкви. Инквизиторы упразднили эту формальность, иначе им пришлось бы «воцерковлять» слишком много народу, недостойного, с их точки зрения, зваться католиками. Показания еретиков считались действительными, если они давались против других еретиков, и недействительными, если давались в их пользу. Показания людей из категории обесчещенных – воров, мошенников, проституток – теперь также принимались во внимание. Что же касалось «заклятых врагов», то это ограничение теряло смысл, ибо обвиняемый не знал, кто свидетельствовал против него, и судья не знал, в каких отношениях были обвиняемый и свидетель.
К тому же, обвиняемый не мог рассчитывать на помощь адвоката, хотя формально имел на это право: уже само желание помочь еретику ставило самого адвоката под подозрение в ереси, и его аргументы не принимались во внимание, более того, могли навлечь на него крупные неприятности. Поэтому лишь у немногих адвокатов хватало мужества взвалить на себя эту неблагодарную и бесполезную ношу.
Одним из величайших новшеств инквизиции было заслушивание свидетелей при закрытых дверях, которое уже применялось Роменом де Сент-Анжем на Тулузском Соборе, но в систему не вошло. Оно и стало главной причиной ужаса перед инквизицией и залогом ее дальнейших успехов. Даже в прочных и единых общинах царили подозрительность и страх, что приводило к моральному разложению и к полной неспособности на организованное сопротивление. Сопротивление существовало лишь там, где за него напрямую отвечали светские власти. Мы уже упоминали здесь о деятельности консулов в Тулузе и предместьях Нарбонны и о том, как баили Ниора защищали от розыскных отрядов инквизиции подступы к владениям своих сеньоров. Точно так же действовали баили графа Тулузского в Монториоле и Карамане, с оружием выступив против комиссии брата Ферье. Такие факты, хотя и случались чаще, чем о том говорят документы, были все же исключениями: офицеры и чиновники, повинные в подобных выступлениях против Церкви, очень крупно рисковали и потому действовали только по прямому указанию своих хозяев. Граф, и сам находясь все время под угрозой преследований, не мог себе позволить открытое неповиновение и вмешивался только тогда, когда выполнение его приказов могло сойти за инициативу местных властей.
Инквизиторы не боялись ничего. Если некоторые из них и платили жизнью за излишнее рвение, все же им удавалось своей энергией, высокомерием и самоуверенностью обмануть народ, привыкший видеть в Церкви серьезную опасность. Священники спровоцировали крестовый поход и наконец добились победы. Их было не слишком много, но за ними стояла мощная власть Рима, всегда готовая навлечь на страну новые беды.
Когда инквизитор в сопровождении нотариусов, секретарей и тюремщиков, а иногда и вооруженного эскорта въезжал в город или предместье, он располагался либо в епископском дворце, либо в доминиканском монастыре, если таковой имелся в данной местности, либо в любом другом монастыре. Свою миссию он начинал с проповеди, обличающей ересь, и с объявления «времени покаяния», как правило, недели. Не явившиеся в указанный срок рисковали оказаться под судебным следствием. Явившиеся для покаяния добровольно обычно избегали тяжких наказаний, таких, как конфискация имущества, тюремное заключение или смертная казнь. Даже если они сильно себя чем-то скомпрометировали, на них налагалась только каноническая епитимья.
Однако даже в крупных городах, где ересь была в силе, всегда находились верующие – напуганные или те, у кого были враги, – спешившие себя оговорить и приводящие при этом явно вымышленные или ничтожные провинности, лишь бы уйти от более серьезных наказаний[163].
Судьи знали, чего хотят от подобных заявителей, и каждый из них в доказательство своей правоверности должен был донести на того, кого он подозревал в ереси. Ему обещали полную анонимность. Он, само собой, начинал обвинять либо своих врагов, либо незнакомых людей, о которых он что-то слышал. Таким образом, наказание зависело не от тяжести проступка, а от искренности грешника, а его искренность, в свою очередь, определялась числом еретиков, на которых он донес.
По всей вероятности, люди, приходившие оговорить себя, героями не были. Каноническая епитимья, хоть и могла оказаться тяжкой, зато не лишала свободы, а обещанная секретность предохраняла от возмездия. Малодушие таких новообращенных было первым и главным помощником инквизиции, поскольку для обоснования судебного преследования еретика считались достаточными показания двух свидетелей.
Большое количество народу, не заявленного в качестве еретиков местными властями, было выдано такими доносчиками. В запасе было «время покаяния», когда каждый мог еще явиться сам, и многие приходили, понимая, что кто-то их уже скомпрометировал. Те, кто не являлся, подлежали преследованию. Оно начиналось с письменного вызова, отданного в собственные руки, по получении которого подозреваемый обязан был явиться в трибунал. Его допрашивали без свидетелей, не давая при этом понять, в чем именно его обвиняют. В таких условиях обвиняемый часто начинал сознаваться в том, о чем его и не спрашивали, полагая, что судьи знают больше, чем на самом деле. Если за обвиняемым числились серьезные прегрешения, а он отказывался признавать свою вину, его отправляли в тюрьму дожидаться приговора. Чаще всего это случалось, когда речь шла о доносе на единоверца. Честные люди, как правило, доносить отказывались, даже если сами и не были еретиками. Если обвиняемого не сажали в тюрьму, то его оставляли на свободе под крупный денежный залог, под надзором и без права покидать город. Но, однажды попав в тюрьму, он уже целиком оказывался во власти судей и не мог рассчитывать ни на какие гарантии или помощь извне.
Инквизитор сам был и судьей, и прокурором, и следователем. Священники, ассистировавшие ему, могли служить только свидетелями, так же как и нотариусы, фиксирующие свидетельские показания. Не было ни обсуждений, ни совета, виновность и мера наказания определялись только волей инквизитора. Его помощники, не имея никаких полномочий, были призваны выколачивать признания, когда один инквизитор не справлялся. Тех, кто отказывался сознаваться, подвергали допросу с пристрастием, в ходе которого им приходилось на себя наговаривать, иначе их снова бросали в тюрьму и содержали в таких условиях, что через короткое время сдавались самые упрямые. Камеры, куда помещали строптивых узников, были так тесны, что не позволяли ни лечь, ни выпрямиться. Таковы были темные казематы Каркассона и Немецкого замка в Тулузе. Наиболее упрямым надевали на руки и на ноги железные цепи, морили голодом и жаждой. Конечно, тех, кто предпочел месяцы, а то и годы такой жизни, но не заговорил, были единицы Большинству, чтобы заговорить, хватало одной угрозы пытки.
Тем не менее, сталкиваясь с обвиняемыми, которые много знали, но стойко держались и не реагировали на угрозы, инквизиторы не имели времени гноить их в казематах. К таким применяли пытки, к которым светские власти прибегали при раскрытии тяжких преступлений и от которых власти церковные предпочитали воздерживаться. На самом деле ими тоже пользовались, с тем лишь условием, что они не должны были приводить к смерти, увечью или кровопролитию, ибо кровопролитие для священников означало нарушение канонов. С незапамятных времен Церковь наказывала преступников или добивалась от них признаний розгами и ремнями, и при частом применении этот метод мог сравняться с самой жестокой пыткой. Впрочем, пытка как таковая, узаконенная инквизицией в 1252 году[164], использовалась гораздо раньше, еще в епископальных трибуналах XI-XII веков. Поэтому трудно поверить, что судьи, в такой короткий срок посеявшие в провинциях жесточайший террор, избегали средств воздействия, которые уже применялись в регулярных трибуналах.
Если обвиняемый, подвергнутый пытке, соглашался говорить, он должен был давать показания вне пыточной камеры, заявив при этом, что дает их добровольно, безо всякого принуждения, и тогда их записывал судебный секретарь. Если же он говорить отказывался (один такой случай описан у Бернара Ги в его «Приговорах тулузской инквизиции»), его объявляли вновь впавшим в ересь и снова подвергали пытке. Если, несмотря на пытку, он опять отказывался говорить, инквизитор был волен допросить его назавтра или в любое нужное ему время.
В большинстве случаев содержание в застенке в страшных условиях заменяло любую пытку. Однако есть упоминания о случаях, правда, очень редких, когда совершенные пытались сократить свои дни, прибегая к полной голодовке. Это ставилось им в вину как доказательство их принадлежности к ереси и породило легенды о терпимости катаров к самоубийствам.
Признание было нужно инквизитору вовсе не для того, чтобы обосновать приговор, поскольку для этого хватало двух свидетельских показаний. На практике инквизиторы добивались признаний еще до осуждения. Вопреки всякой вероятности, это было нелегким делом, особенно поначалу. Обычно люди, приходившие к исповеди, обвиняли либо уже умерших, либо тех, кого не было на месте, и этим отчасти объясняется большое количество посмертных и заочных процессов. С годами число свидетелей росло, и доносы, как снежный ком, одного за другим увлекали в круг подозреваемых соседей, родных, знакомых, а те, в свою очередь, называли новые имена, вносили новые уточнения, новые координаты убежищ еретиков и т. д. Однако поймать настоящих еретиков, совершенных, было не так-то просто: некоего Г. Дюманжа, ради спасения своей шкуры выдавшего в 1234 году семь совершенных, спустя некоторое время убили в собственной постели. В Лораке шевалье Раймон Барт повесил сержанта, арестовавшего шесть совершенных и с ними матушку означенного шевалье. Эти поимки были опасны для предателей, поскольку лишь посвященные могли знать, где скрываются совершенные. Обычно называли имена простых верующих, не игравших активной роли в катарской Церкви, и с этой минуты их жизнь становилась невыносимой.
Те, у кого хватало мужества не согнуться перед невзгодами, уходили в подполье и скрывались в неприступных убежищах, вроде Монсегюра или Кверибуса, либо там, где ересь была достаточно сильна, чтобы противостоять Церкви, как в Лорагэ или в графстве Фуа. Арестованных ждала судьба мучеников. Тюрьмы Каркассона, Тулузы и Альби были переполнены, а в Каркассоне пришлось строить новые. Почти все приговоры к тюремному заключению выносились пожизненно.
После 1229 года смертная казнь стала грозить не только совершенным. Мы уже упоминали о возмущении граждан Тулузы после первого процесса над Жаном Тиссейре, когда судей упрекали в том, что они приговорили к сожжению женатого человека. Теперь казнили не только совершенных, но и их упорствующую паству, что внушало еще больший ужас перед инквизиторами. Практически каждый, кто обладал хоть мало-мальским воображением, мог считать, что костер ему обеспечен.
На самом деле на большую часть подозреваемых налагалась каноническая епитимья, которая серьезно дезорганизовала жизнь как приговоренных, так и их семей. Епитимья состояла в следующем: 1) ношение «креста от ереси», которое было если не придумано, то впервые применено св. Домиником; 2) обязательное паломничество; 3) выполнение какой-либо миссии милосердия, например, многолетнее или пожизненное содержание бедняка. Подобные покаяния были не новы и часто практиковались в церковном правосудии, но когда их начали назначать в таком количестве и нередко по ничтожным поводам, то это уже превратилось в бедствие.
Ношение креста, наказание позорное, выдавало в кающемся грешнике посвященного еретика, обратившегося в католичество. Действительно, совершенных редко подвергали столь мягкому наказанию, его применяли в основном к простым верующим. А в первые годы инквизиции оно и вовсе не было в числе наиболее употребительных: в стране, где ересь не вызывала ни презрения, ни вражды, называться еретиком не считалось позором. И сам факт, что мягкое наказание следовало за пакостный донос, говорит как раз о враждебности еретиков к обращенным, которых Церковь всячески поддерживала и часто использовала как шпионов. Позже, ближе к концу века, ношение креста, наоборот, стало частым и страшным наказанием, и люди с нашитыми на одежде крестами были париями, их все сторонились.
Обязательные паломничества, как и денежные штрафы, назначались почти всем, кто добровольно явился в трибунал. Считалось полезным на более или менее длительный срок удалить предполагаемого еретика из страны. Можно представить себе, какие трудности это сулило его семье и какой урон работе, не считая уже того, что путевые издержки людям небогатым были просто не по силам. Многих посылали на покаяние в Пюи или в Сен-Жиль, но большинство паломников должны были отправляться в Сант-Яго де Компостелла, в Кентерберри, в Париж или в Рим. Тем, кто шел в Пюи, Сен-Жиль и в Кентерберри, приходилось переходить Пиренеи, посещать Каталонию, возвращаться в Лангедок, пересекать Францию и переплывать море. Все это, вместе с обратной дорогой, занимало многие месяцы. Паломник нес с собой предписание судьи, которое должны были завизировать церковные власти во всех местах, куда он направлялся. Были и другие виды паломничества, например, военные, когда паломников отправляли в Святую Землю или Константинополь служить в армию крестоносцев на два, три, а то и на пять лет.
Таким образом, раскидав по всему свету, в том числе и в заморские армии, тысячи и тысячи верующих, инквизиторы избавлялись от потенциальных врагов. Легко представить, какой вред наносило это и без того бедной и взбудораженной стране. Пилигримы должны были еще радоваться, что им достался такой удачный жребий. Обычно покаяние в виде паломничества назначалось провинившемуся, замеченному, к примеру, в том, что он перемолвился парой слов с еретиком на корабле, или, будучи еще ребенком, троекратно кланялся совершенному по указанию родителей. Об этих фактах говорится у Бернара Ги, следовательно, они относятся к более позднему времени. Однако инквизиторы ранней поры, чтобы назначить покаяние, тоже не упускали ни одного случая, как бы ничтожен он ни был. Большинство подозреваемых было не в чем упрекнуть, кроме как в посещении собраний еретиков и слушании тамошних проповедников.
Населению страны не давали покоя систематические облавы, доносы, шпионство друг за другом и всеобщая подозрительность. Участие в мессе и приобщение к таинствам превратилось в повинность, налагаемую на каждого всеведущей полицией под страхом наказаний, которые были, в сущности, полным произволом. Определение виновности в ереси зависело только от инквизитора, и зачастую человек, заподозренный в крошечном грешке, но отказавшийся говорить на допросе, нес гораздо более суровую кару, чем совершенный, выдавший своих братьев по вере. Соответствия меры наказания тому или иному нарушению закона, как в гражданском или уголовном кодексе, здесь не существовало. Обвинение строилось на основании доноса.
Отсюда и монотонность протоколов инквизиции. Людей спрашивали об одном и том же: где, когда, у кого и с кем они видели еретиков. Еще «Практическое руководство» Бернара Ги гласит, что отнюдь не все свидетельские показания подследственных пригодны для протокола, иными словами – секретарям предписывалось вымарывать все, что обвиняемые могли сказать в пользу своей веры и духовных пастырей. «Практическое руководство инквизитора» дает нам представление о модели допроса, которая применялась к катарам:
– ...у обвиняемого надлежит спрашивать, виделся он или был по имени или понаслышке знаком с еретиками из посвященных и из простых верующих, где он их видел, сколько раз, когда и с кем;
– а также, имел ли он среди них друзей, когда, как и кто способствовал близкому знакомству;
– а также, принимал ли он к себе на постой кого-нибудь из еретиков и кого именно, кто их к нему привел, сколько времени они оставались, кто к ним приходил, кто и куда их увел;
– а также, слушал ли он их проповеди и в чем была их суть;
– а также, воздавал ли он им почести сам и видел ли, чтобы кто-нибудь их воздавал, как это принято у катаров;
– а также, вкушал ли он с ними благословенный хлеб и каким образом этот хлеб благословляли;
– а также, заключал ли он с ними договор convenensa...;
– а также, приветствовал ли он их сам и видел ли, как это делали другие, на катарский манер;
– а также, доводилось ли ему присутствовать при обряде приобщения кого-нибудь из них таинствам, как производился обряд, как звали еретика или еретиков, кто при сем присутствовал, где расположен дом больного; завещал ли больной что-либо еретикам, и если да, то что и сколько, и кто подписывал отказ по завещанию; воздавались ли почести совершавшему обряд; умер ли посвященный больной, и если да, то где его похоронили; кто приводил и уводил еретиков;
– а также, верит ли он, что посвященный в еретическую веру может спастись...» и т. д. Другие «а также» касались персонального обращения обвиняемого в новую веру, его прошлого, сведений о других знакомых ему верующих, о его родственниках и т. д[165]. Ответы и разоблачения подследственных, допрошенных первыми инквизиторами, говорят о том, что такой метод допроса судьи применяли с самого начала и не собирались от него отступать.
Поскольку эти вопросы задавались людям не храброго десятка, бежавшим к судье в первый же день «времени покаяния», или несчастным, обессилевшим в тюрьме от пыток, ответы мало чем отличались друг от друга. Имена. Даты. Места. «...В Фанжо при обряде consolamentum Оже Изарна присутствовали Бек де Фанжо, Гильом де ла Илье, Гайяр де Фест, Арно де Ово, Журден де Рокфор, Эмерик де Сержан (свидетельство Р. де Перелла, 1243 год); Атьо Арно из Кастельвердена, находясь в доме своей родственницы Каваэрс а Монградеи, запросил consolamentum. Дюфоры, Юг и Сикар, побежали разыскивать Гильома Турнье и его напарника. В Монреале в резиденцию диаконов Бернара Кольдефи и Арно Гиро на собрания приходили: Раймон де Санхас, Ратерия, жена Мора Монреальского, Эрменгальда де Ребанти, вдова Пьера, Беранжера де Виллакорбье, вдова Бернара Юга де Ребанти, Сорина, вдова Изарна Гарена Монреальского и ее сестра Дульсия, Геральда Монреальская, Понсия Риго, жена Риго Монреальского..., и было это в 1204 году»[166]. Свидетельство повествует о фактах тридцатилетней давности. И, тем не менее, живые или мертвые, участники собраний, имевших место тридцать, сорок или пятьдесят лет назад, должны были понести наказание: мертвых эксгумировали, имущество их родственников и наследников конфисковали, а на живых налагали каноническую епитимью или сажали в тюрьму.
Можно понять, какое чувство отчаяния и гнева охватывало людей, обреченных на жизнь при таком режиме. Более поздние эпохи тоже испытывали на себе гнет полицейских терроров, но честь изобретения этой системы принадлежит доминиканской инквизиции. Путь был проложен, подражатели не заставили себя ждать, следуя системе и совершенствуя ее, да и совершенствовать было особенно нечего, разве что в части техники.
По замыслу Григория IX, методическое истребление ереси, порученное специальной организации, представляло собой обновление доселе применявшихся традиционных форм репрессий. Еретики, уже более века боровшиеся с церковным правосудием, прекрасно наловчились обводить противников вокруг пальца. Новые методы, рекомендованные и поощряемые папой, выходили за рамки закона или того, что считалось законным. Кодекс Юстиниана, принятый в те времена в уголовном судопроизводстве, предусматривал серию мер, гарантировавших права обвиняемого. В основе всех судебных преследований лежало либо выступление обвинителя, обязанного предоставить доказательства состава преступления, либо заявление в адрес судьи, подтвержденное свидетельскими показаниями, либо общеизвестность и очевидность совершенного преступления. Только в последнем случае судья мог действовать, не опираясь на обвинение или заявления частных лиц, и то нужно было, чтобы очевидность преступления подтверждалась достаточным количеством свидетельств.
В том же, что касалось ереси, случаи заявлений с достаточными для обвинения основаниями были редки. После заключения Парижского договора такими же редкими стали случаи общеизвестности преступлений. Мы убедились в этом в ходе процесса над владетелями Ниора, когда свидетельств, подтверждавших их принадлежность католической вере, было предостаточно, хотя они являлись заведомыми еретиками. Таким образом, если уж могущественные сеньоры, открыто исповедовавшие ересь и с оружием ее защищавшие, сходили у клира за католиков, то простым верующим и тем более легко удавалось скрывать свои истинные чувства. Люди спокойно исповедовали свою религию, стараясь не афишировать это перед теми, кто был в контакте с клиром. В стране, которая прошла двадцать лет войны и насилия, эта всеобщая скрытность была очень развита. А скрытность, обусловленная не лицемерием, а закономерной защитной реакцией, может простираться далеко, так, в Тулузе донат капитула Сен-Сернен А. Пейре, исповедовавший ересь, был, однако, похоронен в католическом монастыре.
В конечном итоге выходило, что еретиками считали только всем известных совершенных, продолжавших свое служение, но их-то и было трудно поймать. Процессы 1229-1233 годов говорят о нескольких разрозненных и, скорее всего, случайных арестах. Чтобы добиться успеха, надо было менять процедуру судопроизводства.
А сделать это можно было, только обойдя закон, который требовал, чтобы подозреваемый, прежде чем предстать перед судом, был изобличен беспристрастным и всеми уважаемым человеком, а обвиняемый мог встретиться со свидетелями обвинения. Против обвиняемого не имели права показывать, во-первых, те, кого он мог считать своими «заклятыми врагами», и это определение враждебности охватывало всех, кто когда-либо проявил предвзятость по отношению к обвиняемому или же его оскорбил; во-вторых, члены его семьи, слуги и вообще все, кто находился от него в любой зависимости; и, в-третьих, отлученные от Церкви, еретики и обесчещенные.
В особо тяжких случаях, таких, как государственная измена, оскорбление величества, святотатство или впадение в ересь, кровную родню и слуг могли заслушать как свидетелей. Инквизиция распространила это право на все другие свидетельские категории, лишенные права показаний, кроме категории заклятых врагов. Для того чтобы получить показания Гильома де Солье против единоверцев, Ромен де Сент-Анж должен был реабилитировать престарелого совершенного и вернуть его в лоно католической Церкви. Инквизиторы упразднили эту формальность, иначе им пришлось бы «воцерковлять» слишком много народу, недостойного, с их точки зрения, зваться католиками. Показания еретиков считались действительными, если они давались против других еретиков, и недействительными, если давались в их пользу. Показания людей из категории обесчещенных – воров, мошенников, проституток – теперь также принимались во внимание. Что же касалось «заклятых врагов», то это ограничение теряло смысл, ибо обвиняемый не знал, кто свидетельствовал против него, и судья не знал, в каких отношениях были обвиняемый и свидетель.
К тому же, обвиняемый не мог рассчитывать на помощь адвоката, хотя формально имел на это право: уже само желание помочь еретику ставило самого адвоката под подозрение в ереси, и его аргументы не принимались во внимание, более того, могли навлечь на него крупные неприятности. Поэтому лишь у немногих адвокатов хватало мужества взвалить на себя эту неблагодарную и бесполезную ношу.
Одним из величайших новшеств инквизиции было заслушивание свидетелей при закрытых дверях, которое уже применялось Роменом де Сент-Анжем на Тулузском Соборе, но в систему не вошло. Оно и стало главной причиной ужаса перед инквизицией и залогом ее дальнейших успехов. Даже в прочных и единых общинах царили подозрительность и страх, что приводило к моральному разложению и к полной неспособности на организованное сопротивление. Сопротивление существовало лишь там, где за него напрямую отвечали светские власти. Мы уже упоминали здесь о деятельности консулов в Тулузе и предместьях Нарбонны и о том, как баили Ниора защищали от розыскных отрядов инквизиции подступы к владениям своих сеньоров. Точно так же действовали баили графа Тулузского в Монториоле и Карамане, с оружием выступив против комиссии брата Ферье. Такие факты, хотя и случались чаще, чем о том говорят документы, были все же исключениями: офицеры и чиновники, повинные в подобных выступлениях против Церкви, очень крупно рисковали и потому действовали только по прямому указанию своих хозяев. Граф, и сам находясь все время под угрозой преследований, не мог себе позволить открытое неповиновение и вмешивался только тогда, когда выполнение его приказов могло сойти за инициативу местных властей.
Инквизиторы не боялись ничего. Если некоторые из них и платили жизнью за излишнее рвение, все же им удавалось своей энергией, высокомерием и самоуверенностью обмануть народ, привыкший видеть в Церкви серьезную опасность. Священники спровоцировали крестовый поход и наконец добились победы. Их было не слишком много, но за ними стояла мощная власть Рима, всегда готовая навлечь на страну новые беды.
Когда инквизитор в сопровождении нотариусов, секретарей и тюремщиков, а иногда и вооруженного эскорта въезжал в город или предместье, он располагался либо в епископском дворце, либо в доминиканском монастыре, если таковой имелся в данной местности, либо в любом другом монастыре. Свою миссию он начинал с проповеди, обличающей ересь, и с объявления «времени покаяния», как правило, недели. Не явившиеся в указанный срок рисковали оказаться под судебным следствием. Явившиеся для покаяния добровольно обычно избегали тяжких наказаний, таких, как конфискация имущества, тюремное заключение или смертная казнь. Даже если они сильно себя чем-то скомпрометировали, на них налагалась только каноническая епитимья.
Однако даже в крупных городах, где ересь была в силе, всегда находились верующие – напуганные или те, у кого были враги, – спешившие себя оговорить и приводящие при этом явно вымышленные или ничтожные провинности, лишь бы уйти от более серьезных наказаний[163].
Судьи знали, чего хотят от подобных заявителей, и каждый из них в доказательство своей правоверности должен был донести на того, кого он подозревал в ереси. Ему обещали полную анонимность. Он, само собой, начинал обвинять либо своих врагов, либо незнакомых людей, о которых он что-то слышал. Таким образом, наказание зависело не от тяжести проступка, а от искренности грешника, а его искренность, в свою очередь, определялась числом еретиков, на которых он донес.
По всей вероятности, люди, приходившие оговорить себя, героями не были. Каноническая епитимья, хоть и могла оказаться тяжкой, зато не лишала свободы, а обещанная секретность предохраняла от возмездия. Малодушие таких новообращенных было первым и главным помощником инквизиции, поскольку для обоснования судебного преследования еретика считались достаточными показания двух свидетелей.
Большое количество народу, не заявленного в качестве еретиков местными властями, было выдано такими доносчиками. В запасе было «время покаяния», когда каждый мог еще явиться сам, и многие приходили, понимая, что кто-то их уже скомпрометировал. Те, кто не являлся, подлежали преследованию. Оно начиналось с письменного вызова, отданного в собственные руки, по получении которого подозреваемый обязан был явиться в трибунал. Его допрашивали без свидетелей, не давая при этом понять, в чем именно его обвиняют. В таких условиях обвиняемый часто начинал сознаваться в том, о чем его и не спрашивали, полагая, что судьи знают больше, чем на самом деле. Если за обвиняемым числились серьезные прегрешения, а он отказывался признавать свою вину, его отправляли в тюрьму дожидаться приговора. Чаще всего это случалось, когда речь шла о доносе на единоверца. Честные люди, как правило, доносить отказывались, даже если сами и не были еретиками. Если обвиняемого не сажали в тюрьму, то его оставляли на свободе под крупный денежный залог, под надзором и без права покидать город. Но, однажды попав в тюрьму, он уже целиком оказывался во власти судей и не мог рассчитывать ни на какие гарантии или помощь извне.
Инквизитор сам был и судьей, и прокурором, и следователем. Священники, ассистировавшие ему, могли служить только свидетелями, так же как и нотариусы, фиксирующие свидетельские показания. Не было ни обсуждений, ни совета, виновность и мера наказания определялись только волей инквизитора. Его помощники, не имея никаких полномочий, были призваны выколачивать признания, когда один инквизитор не справлялся. Тех, кто отказывался сознаваться, подвергали допросу с пристрастием, в ходе которого им приходилось на себя наговаривать, иначе их снова бросали в тюрьму и содержали в таких условиях, что через короткое время сдавались самые упрямые. Камеры, куда помещали строптивых узников, были так тесны, что не позволяли ни лечь, ни выпрямиться. Таковы были темные казематы Каркассона и Немецкого замка в Тулузе. Наиболее упрямым надевали на руки и на ноги железные цепи, морили голодом и жаждой. Конечно, тех, кто предпочел месяцы, а то и годы такой жизни, но не заговорил, были единицы Большинству, чтобы заговорить, хватало одной угрозы пытки.
Тем не менее, сталкиваясь с обвиняемыми, которые много знали, но стойко держались и не реагировали на угрозы, инквизиторы не имели времени гноить их в казематах. К таким применяли пытки, к которым светские власти прибегали при раскрытии тяжких преступлений и от которых власти церковные предпочитали воздерживаться. На самом деле ими тоже пользовались, с тем лишь условием, что они не должны были приводить к смерти, увечью или кровопролитию, ибо кровопролитие для священников означало нарушение канонов. С незапамятных времен Церковь наказывала преступников или добивалась от них признаний розгами и ремнями, и при частом применении этот метод мог сравняться с самой жестокой пыткой. Впрочем, пытка как таковая, узаконенная инквизицией в 1252 году[164], использовалась гораздо раньше, еще в епископальных трибуналах XI-XII веков. Поэтому трудно поверить, что судьи, в такой короткий срок посеявшие в провинциях жесточайший террор, избегали средств воздействия, которые уже применялись в регулярных трибуналах.
Если обвиняемый, подвергнутый пытке, соглашался говорить, он должен был давать показания вне пыточной камеры, заявив при этом, что дает их добровольно, безо всякого принуждения, и тогда их записывал судебный секретарь. Если же он говорить отказывался (один такой случай описан у Бернара Ги в его «Приговорах тулузской инквизиции»), его объявляли вновь впавшим в ересь и снова подвергали пытке. Если, несмотря на пытку, он опять отказывался говорить, инквизитор был волен допросить его назавтра или в любое нужное ему время.
В большинстве случаев содержание в застенке в страшных условиях заменяло любую пытку. Однако есть упоминания о случаях, правда, очень редких, когда совершенные пытались сократить свои дни, прибегая к полной голодовке. Это ставилось им в вину как доказательство их принадлежности к ереси и породило легенды о терпимости катаров к самоубийствам.
Признание было нужно инквизитору вовсе не для того, чтобы обосновать приговор, поскольку для этого хватало двух свидетельских показаний. На практике инквизиторы добивались признаний еще до осуждения. Вопреки всякой вероятности, это было нелегким делом, особенно поначалу. Обычно люди, приходившие к исповеди, обвиняли либо уже умерших, либо тех, кого не было на месте, и этим отчасти объясняется большое количество посмертных и заочных процессов. С годами число свидетелей росло, и доносы, как снежный ком, одного за другим увлекали в круг подозреваемых соседей, родных, знакомых, а те, в свою очередь, называли новые имена, вносили новые уточнения, новые координаты убежищ еретиков и т. д. Однако поймать настоящих еретиков, совершенных, было не так-то просто: некоего Г. Дюманжа, ради спасения своей шкуры выдавшего в 1234 году семь совершенных, спустя некоторое время убили в собственной постели. В Лораке шевалье Раймон Барт повесил сержанта, арестовавшего шесть совершенных и с ними матушку означенного шевалье. Эти поимки были опасны для предателей, поскольку лишь посвященные могли знать, где скрываются совершенные. Обычно называли имена простых верующих, не игравших активной роли в катарской Церкви, и с этой минуты их жизнь становилась невыносимой.
Те, у кого хватало мужества не согнуться перед невзгодами, уходили в подполье и скрывались в неприступных убежищах, вроде Монсегюра или Кверибуса, либо там, где ересь была достаточно сильна, чтобы противостоять Церкви, как в Лорагэ или в графстве Фуа. Арестованных ждала судьба мучеников. Тюрьмы Каркассона, Тулузы и Альби были переполнены, а в Каркассоне пришлось строить новые. Почти все приговоры к тюремному заключению выносились пожизненно.
После 1229 года смертная казнь стала грозить не только совершенным. Мы уже упоминали о возмущении граждан Тулузы после первого процесса над Жаном Тиссейре, когда судей упрекали в том, что они приговорили к сожжению женатого человека. Теперь казнили не только совершенных, но и их упорствующую паству, что внушало еще больший ужас перед инквизиторами. Практически каждый, кто обладал хоть мало-мальским воображением, мог считать, что костер ему обеспечен.
На самом деле на большую часть подозреваемых налагалась каноническая епитимья, которая серьезно дезорганизовала жизнь как приговоренных, так и их семей. Епитимья состояла в следующем: 1) ношение «креста от ереси», которое было если не придумано, то впервые применено св. Домиником; 2) обязательное паломничество; 3) выполнение какой-либо миссии милосердия, например, многолетнее или пожизненное содержание бедняка. Подобные покаяния были не новы и часто практиковались в церковном правосудии, но когда их начали назначать в таком количестве и нередко по ничтожным поводам, то это уже превратилось в бедствие.
Ношение креста, наказание позорное, выдавало в кающемся грешнике посвященного еретика, обратившегося в католичество. Действительно, совершенных редко подвергали столь мягкому наказанию, его применяли в основном к простым верующим. А в первые годы инквизиции оно и вовсе не было в числе наиболее употребительных: в стране, где ересь не вызывала ни презрения, ни вражды, называться еретиком не считалось позором. И сам факт, что мягкое наказание следовало за пакостный донос, говорит как раз о враждебности еретиков к обращенным, которых Церковь всячески поддерживала и часто использовала как шпионов. Позже, ближе к концу века, ношение креста, наоборот, стало частым и страшным наказанием, и люди с нашитыми на одежде крестами были париями, их все сторонились.
Обязательные паломничества, как и денежные штрафы, назначались почти всем, кто добровольно явился в трибунал. Считалось полезным на более или менее длительный срок удалить предполагаемого еретика из страны. Можно представить себе, какие трудности это сулило его семье и какой урон работе, не считая уже того, что путевые издержки людям небогатым были просто не по силам. Многих посылали на покаяние в Пюи или в Сен-Жиль, но большинство паломников должны были отправляться в Сант-Яго де Компостелла, в Кентерберри, в Париж или в Рим. Тем, кто шел в Пюи, Сен-Жиль и в Кентерберри, приходилось переходить Пиренеи, посещать Каталонию, возвращаться в Лангедок, пересекать Францию и переплывать море. Все это, вместе с обратной дорогой, занимало многие месяцы. Паломник нес с собой предписание судьи, которое должны были завизировать церковные власти во всех местах, куда он направлялся. Были и другие виды паломничества, например, военные, когда паломников отправляли в Святую Землю или Константинополь служить в армию крестоносцев на два, три, а то и на пять лет.
Таким образом, раскидав по всему свету, в том числе и в заморские армии, тысячи и тысячи верующих, инквизиторы избавлялись от потенциальных врагов. Легко представить, какой вред наносило это и без того бедной и взбудораженной стране. Пилигримы должны были еще радоваться, что им достался такой удачный жребий. Обычно покаяние в виде паломничества назначалось провинившемуся, замеченному, к примеру, в том, что он перемолвился парой слов с еретиком на корабле, или, будучи еще ребенком, троекратно кланялся совершенному по указанию родителей. Об этих фактах говорится у Бернара Ги, следовательно, они относятся к более позднему времени. Однако инквизиторы ранней поры, чтобы назначить покаяние, тоже не упускали ни одного случая, как бы ничтожен он ни был. Большинство подозреваемых было не в чем упрекнуть, кроме как в посещении собраний еретиков и слушании тамошних проповедников.
Населению страны не давали покоя систематические облавы, доносы, шпионство друг за другом и всеобщая подозрительность. Участие в мессе и приобщение к таинствам превратилось в повинность, налагаемую на каждого всеведущей полицией под страхом наказаний, которые были, в сущности, полным произволом. Определение виновности в ереси зависело только от инквизитора, и зачастую человек, заподозренный в крошечном грешке, но отказавшийся говорить на допросе, нес гораздо более суровую кару, чем совершенный, выдавший своих братьев по вере. Соответствия меры наказания тому или иному нарушению закона, как в гражданском или уголовном кодексе, здесь не существовало. Обвинение строилось на основании доноса.
Отсюда и монотонность протоколов инквизиции. Людей спрашивали об одном и том же: где, когда, у кого и с кем они видели еретиков. Еще «Практическое руководство» Бернара Ги гласит, что отнюдь не все свидетельские показания подследственных пригодны для протокола, иными словами – секретарям предписывалось вымарывать все, что обвиняемые могли сказать в пользу своей веры и духовных пастырей. «Практическое руководство инквизитора» дает нам представление о модели допроса, которая применялась к катарам:
– ...у обвиняемого надлежит спрашивать, виделся он или был по имени или понаслышке знаком с еретиками из посвященных и из простых верующих, где он их видел, сколько раз, когда и с кем;
– а также, имел ли он среди них друзей, когда, как и кто способствовал близкому знакомству;
– а также, принимал ли он к себе на постой кого-нибудь из еретиков и кого именно, кто их к нему привел, сколько времени они оставались, кто к ним приходил, кто и куда их увел;
– а также, слушал ли он их проповеди и в чем была их суть;
– а также, воздавал ли он им почести сам и видел ли, чтобы кто-нибудь их воздавал, как это принято у катаров;
– а также, вкушал ли он с ними благословенный хлеб и каким образом этот хлеб благословляли;
– а также, заключал ли он с ними договор convenensa...;
– а также, приветствовал ли он их сам и видел ли, как это делали другие, на катарский манер;
– а также, доводилось ли ему присутствовать при обряде приобщения кого-нибудь из них таинствам, как производился обряд, как звали еретика или еретиков, кто при сем присутствовал, где расположен дом больного; завещал ли больной что-либо еретикам, и если да, то что и сколько, и кто подписывал отказ по завещанию; воздавались ли почести совершавшему обряд; умер ли посвященный больной, и если да, то где его похоронили; кто приводил и уводил еретиков;
– а также, верит ли он, что посвященный в еретическую веру может спастись...» и т. д. Другие «а также» касались персонального обращения обвиняемого в новую веру, его прошлого, сведений о других знакомых ему верующих, о его родственниках и т. д[165]. Ответы и разоблачения подследственных, допрошенных первыми инквизиторами, говорят о том, что такой метод допроса судьи применяли с самого начала и не собирались от него отступать.
Поскольку эти вопросы задавались людям не храброго десятка, бежавшим к судье в первый же день «времени покаяния», или несчастным, обессилевшим в тюрьме от пыток, ответы мало чем отличались друг от друга. Имена. Даты. Места. «...В Фанжо при обряде consolamentum Оже Изарна присутствовали Бек де Фанжо, Гильом де ла Илье, Гайяр де Фест, Арно де Ово, Журден де Рокфор, Эмерик де Сержан (свидетельство Р. де Перелла, 1243 год); Атьо Арно из Кастельвердена, находясь в доме своей родственницы Каваэрс а Монградеи, запросил consolamentum. Дюфоры, Юг и Сикар, побежали разыскивать Гильома Турнье и его напарника. В Монреале в резиденцию диаконов Бернара Кольдефи и Арно Гиро на собрания приходили: Раймон де Санхас, Ратерия, жена Мора Монреальского, Эрменгальда де Ребанти, вдова Пьера, Беранжера де Виллакорбье, вдова Бернара Юга де Ребанти, Сорина, вдова Изарна Гарена Монреальского и ее сестра Дульсия, Геральда Монреальская, Понсия Риго, жена Риго Монреальского..., и было это в 1204 году»[166]. Свидетельство повествует о фактах тридцатилетней давности. И, тем не менее, живые или мертвые, участники собраний, имевших место тридцать, сорок или пятьдесят лет назад, должны были понести наказание: мертвых эксгумировали, имущество их родственников и наследников конфисковали, а на живых налагали каноническую епитимью или сажали в тюрьму.
Можно понять, какое чувство отчаяния и гнева охватывало людей, обреченных на жизнь при таком режиме. Более поздние эпохи тоже испытывали на себе гнет полицейских терроров, но честь изобретения этой системы принадлежит доминиканской инквизиции. Путь был проложен, подражатели не заставили себя ждать, следуя системе и совершенствуя ее, да и совершенствовать было особенно нечего, разве что в части техники.