Страница:
Доминик был в свите епископа, когда того изгнали из города, а в Мюрете его молитвы о победе крестоносцев отличались особой страстью, воплями и стенаниями. Страстный проповедник, которого мать в пророческом сне видела в образе лающего (видимо, на врагов Господа) пса, не мог оставаться в бездействии, наблюдая победы крестового похода. Он продолжал проповедовать и формировать ряды своего будущего ордена, собирая вокруг себя людей пылких и неустрашимых, душой и телом преданных делу проповедничества и истребления ереси.
Поддержанный епископом Тулузы, который целиком доверил ему дело проповедничества, он был к тому же облечен легатом Арно инквизиторскими полномочиями – иными словами, признан авторитетом в области ортодоксии. В его задачи входило «убеждать» еретиков и провозглашать оправданными обращенных, назначая им покаяние и выдавая сертификаты о возвращении в лоно Церкви. Мы располагаем только одним таким сертификатом, но у нас есть свидетельства об обращении разных людей в период крестового похода 1211 и 1214 годов, в частности, в районе Фанжо. Биографы св. Доминика[141] сообщают еще об одном факте, указывающем на его прямые контакты с церковной юстицией и на его участие в допросах обвиняемых в ереси. Некоторые еретики, несмотря на упреки святого, продолжали упорствовать в своих заблуждениях, и их следовало предать в руки светских властей. Но, взглянув на одного из них, Доминик понял, что его еще можно вернуть Господу, и вмешался, избавив его от костра. Сей упорствовавший еретик обратился в действительности только через двадцать лет[142]. Этот акт милосердия заставляет предположить, что при желании св. Доминик мог спасти от костра и других приговоренных, надеясь, что они одумаются через пять, десять или двадцать лет. Зная его несгибаемый характер, трудно допустить, что он не вступался за несчастных, убоявшись легата или не желая уронить авторитет Церкви. Чтобы оправдать человека, обладающего возможностью спасти ближнего от ужасной смерти и не использующего эту возможность, надо ссылаться либо на трусость, либо на жестокосердие, либо на крайний фанатизм. Трудно оправдать такого человека, еще труднее им восхищаться. Возможно, в нем должно было воплотиться католическое сопротивление ереси, и его духу суждено было подчинить себе созданный им монашеский орден. За несколько лет орден достиг выдающихся успехов, к моменту смерти Доминика в 1221 году орден насчитывал множество монастырей и был в большой чести у Святого Престола. Нам представится еще много случаев обратиться к истории становления ордена и к той идее, что его вдохновляла. Бесспорно одно: будучи сам порождением крестового похода, орден долгое время связывался в памяти с теми кровавыми годами. И создали его не для того, чтобы внести успокоение в умы и молить о милосердии и прощении.
Крестовый поход короля Людовика вверг возрождавшийся к жизни Лангедок в отчаяние, о котором мы можем догадываться по многочисленным военным изменам и повальным капитуляциям, за несколько месяцев отдавшим в руки королевской армии больше половины страны. Но период отчаяния длился недолго, сопротивление быстро возродилось, а смерть короля вновь всколыхнула все надежды. Французы, засевшие в замках, удерживались там с огромным трудом, и то лишь благодаря подкреплениям из Франции. Законник Ромен де Сент-Анж за время краткой кампании 1226 года сумел приспособить королевские завоевания к Памьерскому постановлению, ужесточив меры против еретиков. Там, где не хозяйничали французы, эти новые законы оставались лишь на бумаге. Однако именно с 1226 года началась охота на еретиков: в Коне сожгли катарского епископа Каркассона Пьера Изарна, а после взятия Ла Бессед – диакона Жерара де ла Мота. Крестовый поход возобновился, и если страна и была настроена на сопротивление еще решительнее, чем в 1209 году, она настолько ослабла, что продержаться долго не могла.
Благодаря крестовому походу Лангедок стал более «еретическим», чем когда бы то ни было. Война привела его в столь плачевное состояние, что теперь можно было начинать истреблять ересь всерьез. Король или, скорее, регентша замышляла при содействии Церкви аннексировать провинцию. Для Церкви же ересь представляла такую опасность, что ее мало заботили те неисчислимые моральные и материальные блага, которые сулила эта аннексия. Судьбе было угодно, чтобы, согласно печальным словам Данте (сказанным по поводу Фулька), овцы обратились волками.
И похоже, что для Лангедока инквизиция оказалась злом еще худшим, чем королевская аннексия.
3. Меоское соглашение
Поддержанный епископом Тулузы, который целиком доверил ему дело проповедничества, он был к тому же облечен легатом Арно инквизиторскими полномочиями – иными словами, признан авторитетом в области ортодоксии. В его задачи входило «убеждать» еретиков и провозглашать оправданными обращенных, назначая им покаяние и выдавая сертификаты о возвращении в лоно Церкви. Мы располагаем только одним таким сертификатом, но у нас есть свидетельства об обращении разных людей в период крестового похода 1211 и 1214 годов, в частности, в районе Фанжо. Биографы св. Доминика[141] сообщают еще об одном факте, указывающем на его прямые контакты с церковной юстицией и на его участие в допросах обвиняемых в ереси. Некоторые еретики, несмотря на упреки святого, продолжали упорствовать в своих заблуждениях, и их следовало предать в руки светских властей. Но, взглянув на одного из них, Доминик понял, что его еще можно вернуть Господу, и вмешался, избавив его от костра. Сей упорствовавший еретик обратился в действительности только через двадцать лет[142]. Этот акт милосердия заставляет предположить, что при желании св. Доминик мог спасти от костра и других приговоренных, надеясь, что они одумаются через пять, десять или двадцать лет. Зная его несгибаемый характер, трудно допустить, что он не вступался за несчастных, убоявшись легата или не желая уронить авторитет Церкви. Чтобы оправдать человека, обладающего возможностью спасти ближнего от ужасной смерти и не использующего эту возможность, надо ссылаться либо на трусость, либо на жестокосердие, либо на крайний фанатизм. Трудно оправдать такого человека, еще труднее им восхищаться. Возможно, в нем должно было воплотиться католическое сопротивление ереси, и его духу суждено было подчинить себе созданный им монашеский орден. За несколько лет орден достиг выдающихся успехов, к моменту смерти Доминика в 1221 году орден насчитывал множество монастырей и был в большой чести у Святого Престола. Нам представится еще много случаев обратиться к истории становления ордена и к той идее, что его вдохновляла. Бесспорно одно: будучи сам порождением крестового похода, орден долгое время связывался в памяти с теми кровавыми годами. И создали его не для того, чтобы внести успокоение в умы и молить о милосердии и прощении.
Крестовый поход короля Людовика вверг возрождавшийся к жизни Лангедок в отчаяние, о котором мы можем догадываться по многочисленным военным изменам и повальным капитуляциям, за несколько месяцев отдавшим в руки королевской армии больше половины страны. Но период отчаяния длился недолго, сопротивление быстро возродилось, а смерть короля вновь всколыхнула все надежды. Французы, засевшие в замках, удерживались там с огромным трудом, и то лишь благодаря подкреплениям из Франции. Законник Ромен де Сент-Анж за время краткой кампании 1226 года сумел приспособить королевские завоевания к Памьерскому постановлению, ужесточив меры против еретиков. Там, где не хозяйничали французы, эти новые законы оставались лишь на бумаге. Однако именно с 1226 года началась охота на еретиков: в Коне сожгли катарского епископа Каркассона Пьера Изарна, а после взятия Ла Бессед – диакона Жерара де ла Мота. Крестовый поход возобновился, и если страна и была настроена на сопротивление еще решительнее, чем в 1209 году, она настолько ослабла, что продержаться долго не могла.
Благодаря крестовому походу Лангедок стал более «еретическим», чем когда бы то ни было. Война привела его в столь плачевное состояние, что теперь можно было начинать истреблять ересь всерьез. Король или, скорее, регентша замышляла при содействии Церкви аннексировать провинцию. Для Церкви же ересь представляла такую опасность, что ее мало заботили те неисчислимые моральные и материальные блага, которые сулила эта аннексия. Судьбе было угодно, чтобы, согласно печальным словам Данте (сказанным по поводу Фулька), овцы обратились волками.
И похоже, что для Лангедока инквизиция оказалась злом еще худшим, чем королевская аннексия.
3. Меоское соглашение
После двадцатилетней войны Лангедок был присоединен к Франции самым обычным и наилегальнейшим образом: за счет брака наследницы графа Тулузского с братом французского короля. Если бы граф Тулузский имел не дочь, а сына, французские завоевания еще долго оставались бы спорными и, возможно, Тулузскому дому со временем удалось бы частично вернуть свою независимость. Сен-Жильский клан был слишком популярен в стране, а право наследования повсеместно считалось священным, поэтому просто ограбить графов Тулузских вряд ли удалось бы. Авантюра Симона де Монфора уже это доказала.
У Раймона VII была всего одна дочь, и после девяти лет брака графиня Санси не подарила мужу еще одного ребенка. Поняв, что наследника не будет, граф с 1223 года стал думать о разводе с Арагонской инфантой и о женитьбе на сестре Амори де Монфора. Церковь не желала поддерживать развод, который был на руку династическим претензиям Раймона. В ту эпоху княжеские браки заключались и расторгались исключительно по политическим соображениям. Но правом их аннулировать обладала только Церковь, а она давала согласие только на те разводы, которые служили ее интересам или, по крайней мере, ей не мешали.
Таким образом, маленькой графине Жанне с младенчества было суждено стать орудием королевских завоеваний. Отец, желая получить в зятья союзника, обручил ее с сыном Юга Лузиньянского, графа де ла Марш, могущественного владетеля Пуату и открытого врага короля Франции. Однако под нажимом и угрозами Людовика VIII граф де ла Марш был вынужден в 1225 году возвратить отцу уже порученную его заботам девочку.
Через посредство аббата из Грансельва регентша предложила графу заключить мир на базе матримониального альянса. Теперь маленькая графиня Тулузская предназначалась второму сыну Бланки Кастильской, Альфонсу де Пуатье. В 1229 году обоим детям было по девять лет.
На этот брак нужно было разрешение папы: Раймон VII приходился родственником одновременно и Людовику VIII (его бабушка по отцовской линии, Констанция, была сестрой Людовика VII), и Бланке Кастильской (его мать, Жанна Английская, была сестрой Элеоноры, матери Бланки Кастильской; обе они, в свою очередь, были дочерьми Элеоноры Аквитанской). Такое близкое родство, если и представляло принципиальное каноническое препятствие браку, зато сразу же могло рассматриваться как гарантия на будущее: разрешение лангедокской проблемы принимало вид семейного дела, и, заполучив для сына руку малышки Жанны, Бланка Кастильская теперь могла делать вид, что относится к Раймону как к родственнику, а не как к врагу.
Тем не менее условия, предложенные королевой и переданные Раймону аббатом из Грансельва, были исключительно жесткими, если учесть, что, помимо принудительного брака, приносящего Лангедок короне Франции в качестве приданого, от графа требовали гарантий и возмещения убытков, которые сразу ставили провинцию в зависимость от королевской власти.
Так или иначе, а Раймон встретился с Эли Гереном, аббатом из Грансельва, в Базьеже в конце 1228 года. В акте, датированном 10 декабря и подписанном графом, заявлено посредничество аббата и обещано «утвердить все, что будет совершено им и при его участии в присутствии нашего дорогого кузена Тибо Шампанского». В письме присовокуплено, что решение одобрено тулузскими баронами и консулами. Персона, у которой граф просил посредничества и совета, тоже приходилась родней и королеве, и графу через свою бабку, Марию Французскую, тоже дочь Элеоноры Аквитанской. Тибо Шампанский, строптивый вассал французской короны (о котором поговаривали, будто он влюблен в королеву), принадлежал к тем крупным феодалам, которые вечно мечутся между покорностью королю и слабыми попытками обрести независимость. Этот скользкий, но блестящий и образованный человек, поэт, искушенный в литературе и искусстве куртуазии, был известен своими либеральными и даже антиклерикальными настроениями (в его стихах попадаются строки, откровенно клеймящие поведение Церкви, которая «проповедует войну и убийства»: «Наш глава (папа) всех заставил страдать!»)[143]. У графа Тибо были все основания питать симпатию к Раймону VII, в крестовый поход он отправился явно против воли. По этой же причине он не добился успеха в ухаживаниях за Бланкой. Во всех случаях в его посредничестве не было, видимо, никакого проку, кроме подогревания напрасных надежд в Раймоне VII.
Тибо Шампанский, как видно, не добился ничего серьезного. Королева очень спешила заключить мир с графом, поскольку уже в январе 1229 года, несмотря на морозы и трудности передвижения, аббат из Грансельва вновь приехал в Тулузу и привез проект договора, разработанный королевой и легатом.
Согласно этому проекту король Франции (в лице своей матушки) признавал за собой безоговорочно старые домены Тренкавелей, то есть Разе, Каркассон и Альбижуа, а сверх того Кагор и земли, принадлежащие графству Тулузскому в Провансе (по ту сторону Роны). Король «оставляет» графу епископство Тулузское и «уступает» ему епископства Ажан и Родес (Ажене и южный Руэрг). Кроме того, в этих землях граф обязан приказать срыть стены тридцати крепостей, двадцать пять из них поименованы (среди них такие крупные города, как Монтобан, Муассак, Ажан, Лаваур и Фанжо) и еще пять укажет король. Имущество «лишенных владения» в период реконкисты подлежит реституции. Граф обязан сдать королю девять крепостей (в том числе Пен д'Ажене и Пен д'Альбижуа) в течение десяти лет.
Сверх того, граф должен отдать свою дочь в жены брату короля (имя не названо), с тем, что она станет единственной наследницей доменов Тулузы, исключая всех детей, произведенных графом на свет после нее (кроме того случая, если отец ее переживет и будет к тому времени иметь законных сыновей).
Только на таких условиях Церковь снова принимала графа в свое лоно, а это было основным требованием, ибо, «если Церковь не простит..., король будет не в состоянии соблюсти мир, а если король не соблюдает, то и нас это ни к чему не обязывает».
В этом проекте договора, который герольды оглашали по всем городам юга, о еретиках говорилось лишь вскользь. Обязательство их преследовать само собой разумелось как условие примирения с Церковью, но при этом не оговаривались меры преследования, которые выбирал сам граф.
Сколь бы ни были жесткими условия договора, бароны и консулы, которых Раймон VII собрал в Капитолии Тулузы для обсуждения королевских предложений, не сочли их абсолютно неприемлемыми. Было решено, что во всех случаях графу следует ехать в Париж в сопровождении делегации баронов и представителей от крупных городов и попытаться выторговать более выгодный мир на основе этого договора Аббат из Грансельва доставил графский ответ королеве, которая решила собрать в конце марта конференцию в Мео (городе, до некоторой степени нейтральном, ибо он принадлежал графу Шампанскому) и там окончательно определить условия мира.
Договор еще не был подписан. Сам факт, что противник просил о переговорах, проявляя при этом необычайное рвение, несомненно, заставлял южных баронов подозревать, что весь проект – не что иное как маневр с целью поторговаться, начав с неосуществимых требований и тем самым оставив за собой возможность решающего удара. Принимая во внимание тяжелейшую экономическую ситуацию в стране, было бы неразумным отвергать мирные предложения. Однако ясно, что граф отправлялся в Мео не капитулировать, а обсуждать и торговаться.
Можно только задаваться вопросом, что же заставило Раймона VII подписать договор, гораздо более жесткий, чем тот, что был предложен в виде проекта и который его вассалы и советчики приняли уже только с оговорками. Если такой хорошо осведомленный современник, как Гильом Пюилоранский, которого никак нельзя заподозрить в антифранцузских настроениях, этого не понял, то нам уж тем более не разобраться. Логика истории требует, чтобы победитель бил побежденного до последнего предела. Надо полагать, что, несмотря на внушительные военные успехи, Лангедок находился в состоянии такой нищеты, о которой дошедшие до нас свидетельства дают лишь слабое представление. Ясно также, что договор был еще более скандальным и жестоким, чем полное лишение прав Раймона VII на Латеранском Соборе.
Граф Тулузский прибыл в Париж во главе огромной делегации представителей лангедокской знати, буржуазии и духовенства. В нее входили двадцать тулузских нотаблей, консулов и баронов, среди которых Бернар VI, граф Коменжский, Юг д'Альфаро, шурин графа, Раймон Моран, сын того самого Пьера Морана, которого высекли и сослали в 1173 году, Юг де Кавэйон, Юг де Роэ, Бернар де Вильнев и другие. Граф Роже-Бернар де Фуа не сопровождал своего сюзерена: его приверженность ереси была общеизвестна, и он боялся своим присутствием испортить переговоры. Итак, в делегации не было того, кто в большей степени, чем граф Тулузский, являлся душой лангедокского сопротивления, зато широко было представлено духовенство: новый энергичный епископ Нарбонны Пьер Амьель, старый епископ Тулузы, епископы Каркассона и Магелона, аббаты из Грасса, Фонфруада, Бельперша и, конечно, аббат из Грансельва. Все они сопровождали графа, полные решимости защищать в Мео интересы Церкви. Кроме того, кортеж включал новых сеньоров Альбижуа, старинных компаньонов де Монфора (или их наследников) «маршала» Ги де Левиса, Филиппа де Монфора, Жана де Брюйера, сыновей Ламбера де Круасси и прочих, что ехали получать королевские инвеституры, подтверждающие их новые владения.
В Мео королева созвала весьма представительный Собор, куда съехались епископы и аббаты и с севера, и с юга. Председательствовал на совете архиепископ Санский, ассистировали архиепископы Буржа и Нарбонны. Но истинным главой церковной делегации был кардинал-легат Ромен де Сент-Анж в достоинстве легата Галлии в сопровождении легатов Англии и Польши. Во главе представителей короны находились коннетабль Матье де Монморанси и Матье де Марли (оба – родственники Монфора) и Тибо Шампанский, официальный посредник при заключении мирного договора.
Если не считать графа Шампанского, то Раймон VII в Мео оказался в окружении заклятых врагов и церковных авторитетов, которые и мысли не допускали говорить с ним как с ровней, в лучшем случае – как с кающимся преступником. Явившись заключать договор с королем Франции, он оказался в положении ответчика перед церковным трибуналом. Однако светскую власть представляла регентша, которая одна стоила десяти епископов.
Рвение Бланки Кастильской в католической вере настолько общеизвестно, что не стоит здесь о нем и упоминать. Эта королева, далекая от подражания своей бабке, Элеоноре Аквитанской, с ее председательствами на пирах любви и прочими проявлениями блестящей светской жизни, посвящала молитве и учению все время, не занятое обязанностями матери семейства. У нее было одиннадцать детей, и если и неправда то, что она, как гласит легенда, сама их выкармливала (известно, что у Людовика Святого было много кормилиц), то абсолютно достоверно, что их воспитанием она занималась сама и всю жизнь имела на них огромное влияние. По натуре очень властная, она и по достижении совершеннолетия Людовиком фактически оставалась настоящей правительницей королевства. Поэтому вся ответственность за Меоское соглашение лежит не на кардинале-легате, а на ней. Но и ею двигала сила, которой она слепо подчинялась: при исключительном стечении обстоятельств в Мео набожность королевы оказалась целиком на службе ее интересов.
Несомненно, для Раймона VII это была беда: подписывать с дамой договор, решающий судьбу его страны. Мужчина, попавший в такую ситуацию, будь то сам Филипп Август, покраснел бы при подобном превышении власти. Его удержали бы уважение к феодальным традициям, боязнь всеобщего осуждения, наконец, необходимость бережно относиться к противнику в надежде, что он может стать и союзником. В поведении Бланки чувствовалась жесткость женщины, оставшейся вдовой с детьми на руках и вынужденной «стоять за себя». В силу особенностей своего пола она стояла вне тех негласных законов, что управляют взаимоотношениями мужчин. В политике она отличалась удачливой дерзостью дилетанта, который рискует скорее по незнанию или из небрежения к правилам, чем по расчету. Она, как и все женщины, подчинялась чувствам скорее, чем разуму, и, будучи ревностной католичкой, не находила ничего дурного в том, чтобы в государственных делах полагаться на советы людей духовного звания. В ее преданности легату Ромену де Сент-Анжу отразилась вся ее безмерная преданность делу Церкви.
И какое нам дело до того, было или нет во взаимоотношениях этих двоих что-либо предосудительное (а такие сплетни ходили, ибо легат был молод, а королева слишком явно выражала свою привязанность). Да и было ли время и силы у набожной и гордой королевы, при одиннадцати детях и при всей тяжести государственного бремени, еще впадать в любовную интригу? Молва обошлась с ней так же, как потом обойдется с Анной Австрийской, другой регентшей, вынужденной опереться на священника. Здесь важно другое: влияние легата на королеву было огромно, и во всех случаях она целиком полагалась на его мнение.
Программа методических репрессий против ереси, превратившая Меоское соглашение в приказ о введении полицейского режима в Лангедоке, была разработана под руководством легата. Однако и сама королева выказала такой ужас перед ересью, что потом ее сын Людовик Святой призывал своих друзей вонзить меч в каждого, кто в их присутствии скажет хоть слово о ереси или о неверии. Она безоговорочно одобрила все меры, которые легат предложил принять против врагов Церкви.
В самой основе переговоров, предложенных Раймону VII, таилось противоречие: по одну сторону находился властитель воюющей страны, пожелавший заключить мир, по другую – отлученный без прав и без титулов, дерзнувший оспаривать у короля земли, принадлежащие ему по решению Церкви. Миссия аббата из Грансельва адресовалась к графу Тулузскому. Явившись в Мео, Раймон представлял собой всего лишь отлученного, которому оказали слишком много чести, согласившись принять его безусловную капитуляцию. Предшествовавшие переговоры были не более чем приманкой, призванной завлечь графа в западню.
В Мео у него не было выбора: либо принимать все условия, либо прекращать переговоры. В конце концов неизвестно, смог бы граф в случае прерывания переговоров беспрепятственно вернуться и продолжать войну: после подписания мирного договора его и то держали под арестом в Лувре, а если бы он отказался подписать, его вряд ли пощадили бы.
Изменения, внесенные легатом в проект договора, были весьма значительны. Во-первых, Тулузу следовало снова лишить стен, следовательно, срыть около километра укреплений. Нарбоннский замок, резиденцию графов Тулузских, надлежало освободить для короля. Суммы по возмещению военных убытков церквам и монастырям (в том числе аббатствам Сито и Клерво, которые располагались вне Лангедока и, следовательно, не понесли никаких убытков) поднялись на небывалую высоту, равно как и суммы на содержание охраны Нарбоннского замка (20000 марок на четыре года). Граф был обязан также выделить 4000 марок на содержание вновь открывающейся в Тулузе школы теологии, где будут преподавать учителя, приглашенные королем и Церковью. И, наконец, граф обязуется преследовать еретиков, поручив их розыск своим баилям, платить по 2 марки серебром каждому, кто поможет поймать еретика, конфисковать имущество отлученных, не примирившихся с Церковью в течение года, не доверять общественных должностей евреям и заподозренным в ереси и наказывать всех, кто не подчинится условиям этого соглашения, и в первую очередь графа Фуа.
Наследница и наследственное право графа переходят, как условлено, к королю Франции. Король наследует и в том случае, если его брат (супруг наследницы Тулузы) умрет бездетным или же у графа будут еще законные дети. Все это противоречило обычаям и не отличалось логикой, но для упрочения завоевания графства Тулузского королю нужен был формальный предлог. Им и стал брачный договор. Надо думать, что и Раймон VII рассчитывал на непреложность наследственного права: ему было всего 32 года, он имел предостаточно времени, чтобы жениться еще раз и нарушить чересчур амбициозные планы регентши.
Многие историки, начиная с Дона Весетта, упрекали его за этот договор. Нам неизвестно, какое давление на него оказывали, но очевидно, что и для него, и для его современников это был «мир поневоле»[144], а значит – непрочный, и нарушить его можно было в любой момент, в зависимости от обстоятельств. У всех еще не стерся в памяти прецедент Латеранского Собора. Договоры испокон веков свято соблюдали только победители, для побежденных они были не более чем клочком бумаги.
Условия договора одобрил синод Мео, и теперь его оставалось только торжественно подписать юному королю и регентше. Церемония была назначена на святой четверг, приходившийся на 12 апреля. Только теперь, на паперти собора Нотр Дам де Пари, в присутствии королевы, баронов, легатов и епископов, парламента и народа Парижа граф считался оправданным и возвращенным в лоно Церкви.
Этот день, ознаменовавший мир между королем Франции и крупнейшим из южных вассалов, должен был завершиться с подобающей случаю помпой. Дипломатический акт перешел в грандиозный спектакль с трибунами, ступенями, ярусами, располагавшимися вокруг паперти нового, сверкавшего золотом и свежими красками собора, с которым состязались в великолепии пышные и яркие одеяния дам, баронов и прелатов, стяги, ковры, балдахины, доспехи королевской стражи и кони в роскошных сбруях. Королева и юный Людовик XI восседали на тронах в окружении баронов слева и прелатов справа. Перед королем возвышался пюпитр с Евангелием, на котором граф должен был поклясться выполнять мирный договор.
Сказать по правде, на этой церемонии графу следовало бы выглядеть не как князю, приехавшему подписывать мирный договор, а как побежденному, которого волокут за каретой победителя. Сорока годами раньше очень похожее соглашение навязали Феррану, графу Фландрии, привезенному в Париж на телеге, под улюлюканье толпы, с цепями на руках и ногах. Народ, всегда падкий на зрелище унижения знатного сеньора, видел в графе Тулузском заклятого врага французского короля, поделом наказанного за измену. Но ведь Раймон VII вовсе не был ни поверженным в бою пленником, ни клятвопреступником. Он явился по своей воле для заключения мира, более выгодного для Франции, чем для его страны. И если его во что бы то ни стало надо было представить как побежденного, с которым говорят лишь из милости, то случилось это (вне зависимости от роли Церкви) потому, что династия Капетингов почувствовала себя в силе и возомнила свою силу божественной.
В присутствии короля, регентши и собрания прелатов и баронов королевский нотариус вслух зачитал текст договора, составленного от имени графа Тулузского, который, в конечном счете, единственный был кому-то что-то должен. Ни король, ни Церковь ему ничего не обещали, кроме освобождения тулузцев от прежних обязательств по отношению к королю и Монфору. Строго говоря, эти обязательства давно уже потеряли реальный смысл. Вот что говорилось в договоре от имени графа: «Да узнает весь мир, что, ведя долгую войну против святой римской Церкви и нашего дражайшего сеньора Людовика, короля Франции, и всем сердцем желая вновь воссоединиться со святой римской, Церковью и верно служить сеньору, королю Франции, мы, путем собственных усилий и усилий посредников, желаем достичь мира. Да будет он с Божьей помощью заключен между римской Церковью и королем Франции с одной стороны и нами с другой, и да будет так»[145].
Есть нечто забавное в этом договоре, где Церковь оказывается низведенной до положения воюющей стороны. Никогда еще двусмысленное смешение власти светской и духовной не заходило так далеко. Получилось, что Церковь, чтобы оправдать отлученного, вынуждена сначала лишить его владения через посредство третьего лица. Истоки этой странной ситуации восходят еще к Латеранскому Собору: с точки зрения Церкви, король как законный владелец (а тем более как наследник Монфора) может свободно распоряжаться всем.
У Раймона VII была всего одна дочь, и после девяти лет брака графиня Санси не подарила мужу еще одного ребенка. Поняв, что наследника не будет, граф с 1223 года стал думать о разводе с Арагонской инфантой и о женитьбе на сестре Амори де Монфора. Церковь не желала поддерживать развод, который был на руку династическим претензиям Раймона. В ту эпоху княжеские браки заключались и расторгались исключительно по политическим соображениям. Но правом их аннулировать обладала только Церковь, а она давала согласие только на те разводы, которые служили ее интересам или, по крайней мере, ей не мешали.
Таким образом, маленькой графине Жанне с младенчества было суждено стать орудием королевских завоеваний. Отец, желая получить в зятья союзника, обручил ее с сыном Юга Лузиньянского, графа де ла Марш, могущественного владетеля Пуату и открытого врага короля Франции. Однако под нажимом и угрозами Людовика VIII граф де ла Марш был вынужден в 1225 году возвратить отцу уже порученную его заботам девочку.
Через посредство аббата из Грансельва регентша предложила графу заключить мир на базе матримониального альянса. Теперь маленькая графиня Тулузская предназначалась второму сыну Бланки Кастильской, Альфонсу де Пуатье. В 1229 году обоим детям было по девять лет.
На этот брак нужно было разрешение папы: Раймон VII приходился родственником одновременно и Людовику VIII (его бабушка по отцовской линии, Констанция, была сестрой Людовика VII), и Бланке Кастильской (его мать, Жанна Английская, была сестрой Элеоноры, матери Бланки Кастильской; обе они, в свою очередь, были дочерьми Элеоноры Аквитанской). Такое близкое родство, если и представляло принципиальное каноническое препятствие браку, зато сразу же могло рассматриваться как гарантия на будущее: разрешение лангедокской проблемы принимало вид семейного дела, и, заполучив для сына руку малышки Жанны, Бланка Кастильская теперь могла делать вид, что относится к Раймону как к родственнику, а не как к врагу.
Тем не менее условия, предложенные королевой и переданные Раймону аббатом из Грансельва, были исключительно жесткими, если учесть, что, помимо принудительного брака, приносящего Лангедок короне Франции в качестве приданого, от графа требовали гарантий и возмещения убытков, которые сразу ставили провинцию в зависимость от королевской власти.
Так или иначе, а Раймон встретился с Эли Гереном, аббатом из Грансельва, в Базьеже в конце 1228 года. В акте, датированном 10 декабря и подписанном графом, заявлено посредничество аббата и обещано «утвердить все, что будет совершено им и при его участии в присутствии нашего дорогого кузена Тибо Шампанского». В письме присовокуплено, что решение одобрено тулузскими баронами и консулами. Персона, у которой граф просил посредничества и совета, тоже приходилась родней и королеве, и графу через свою бабку, Марию Французскую, тоже дочь Элеоноры Аквитанской. Тибо Шампанский, строптивый вассал французской короны (о котором поговаривали, будто он влюблен в королеву), принадлежал к тем крупным феодалам, которые вечно мечутся между покорностью королю и слабыми попытками обрести независимость. Этот скользкий, но блестящий и образованный человек, поэт, искушенный в литературе и искусстве куртуазии, был известен своими либеральными и даже антиклерикальными настроениями (в его стихах попадаются строки, откровенно клеймящие поведение Церкви, которая «проповедует войну и убийства»: «Наш глава (папа) всех заставил страдать!»)[143]. У графа Тибо были все основания питать симпатию к Раймону VII, в крестовый поход он отправился явно против воли. По этой же причине он не добился успеха в ухаживаниях за Бланкой. Во всех случаях в его посредничестве не было, видимо, никакого проку, кроме подогревания напрасных надежд в Раймоне VII.
Тибо Шампанский, как видно, не добился ничего серьезного. Королева очень спешила заключить мир с графом, поскольку уже в январе 1229 года, несмотря на морозы и трудности передвижения, аббат из Грансельва вновь приехал в Тулузу и привез проект договора, разработанный королевой и легатом.
Согласно этому проекту король Франции (в лице своей матушки) признавал за собой безоговорочно старые домены Тренкавелей, то есть Разе, Каркассон и Альбижуа, а сверх того Кагор и земли, принадлежащие графству Тулузскому в Провансе (по ту сторону Роны). Король «оставляет» графу епископство Тулузское и «уступает» ему епископства Ажан и Родес (Ажене и южный Руэрг). Кроме того, в этих землях граф обязан приказать срыть стены тридцати крепостей, двадцать пять из них поименованы (среди них такие крупные города, как Монтобан, Муассак, Ажан, Лаваур и Фанжо) и еще пять укажет король. Имущество «лишенных владения» в период реконкисты подлежит реституции. Граф обязан сдать королю девять крепостей (в том числе Пен д'Ажене и Пен д'Альбижуа) в течение десяти лет.
Сверх того, граф должен отдать свою дочь в жены брату короля (имя не названо), с тем, что она станет единственной наследницей доменов Тулузы, исключая всех детей, произведенных графом на свет после нее (кроме того случая, если отец ее переживет и будет к тому времени иметь законных сыновей).
Только на таких условиях Церковь снова принимала графа в свое лоно, а это было основным требованием, ибо, «если Церковь не простит..., король будет не в состоянии соблюсти мир, а если король не соблюдает, то и нас это ни к чему не обязывает».
В этом проекте договора, который герольды оглашали по всем городам юга, о еретиках говорилось лишь вскользь. Обязательство их преследовать само собой разумелось как условие примирения с Церковью, но при этом не оговаривались меры преследования, которые выбирал сам граф.
Сколь бы ни были жесткими условия договора, бароны и консулы, которых Раймон VII собрал в Капитолии Тулузы для обсуждения королевских предложений, не сочли их абсолютно неприемлемыми. Было решено, что во всех случаях графу следует ехать в Париж в сопровождении делегации баронов и представителей от крупных городов и попытаться выторговать более выгодный мир на основе этого договора Аббат из Грансельва доставил графский ответ королеве, которая решила собрать в конце марта конференцию в Мео (городе, до некоторой степени нейтральном, ибо он принадлежал графу Шампанскому) и там окончательно определить условия мира.
Договор еще не был подписан. Сам факт, что противник просил о переговорах, проявляя при этом необычайное рвение, несомненно, заставлял южных баронов подозревать, что весь проект – не что иное как маневр с целью поторговаться, начав с неосуществимых требований и тем самым оставив за собой возможность решающего удара. Принимая во внимание тяжелейшую экономическую ситуацию в стране, было бы неразумным отвергать мирные предложения. Однако ясно, что граф отправлялся в Мео не капитулировать, а обсуждать и торговаться.
Можно только задаваться вопросом, что же заставило Раймона VII подписать договор, гораздо более жесткий, чем тот, что был предложен в виде проекта и который его вассалы и советчики приняли уже только с оговорками. Если такой хорошо осведомленный современник, как Гильом Пюилоранский, которого никак нельзя заподозрить в антифранцузских настроениях, этого не понял, то нам уж тем более не разобраться. Логика истории требует, чтобы победитель бил побежденного до последнего предела. Надо полагать, что, несмотря на внушительные военные успехи, Лангедок находился в состоянии такой нищеты, о которой дошедшие до нас свидетельства дают лишь слабое представление. Ясно также, что договор был еще более скандальным и жестоким, чем полное лишение прав Раймона VII на Латеранском Соборе.
Граф Тулузский прибыл в Париж во главе огромной делегации представителей лангедокской знати, буржуазии и духовенства. В нее входили двадцать тулузских нотаблей, консулов и баронов, среди которых Бернар VI, граф Коменжский, Юг д'Альфаро, шурин графа, Раймон Моран, сын того самого Пьера Морана, которого высекли и сослали в 1173 году, Юг де Кавэйон, Юг де Роэ, Бернар де Вильнев и другие. Граф Роже-Бернар де Фуа не сопровождал своего сюзерена: его приверженность ереси была общеизвестна, и он боялся своим присутствием испортить переговоры. Итак, в делегации не было того, кто в большей степени, чем граф Тулузский, являлся душой лангедокского сопротивления, зато широко было представлено духовенство: новый энергичный епископ Нарбонны Пьер Амьель, старый епископ Тулузы, епископы Каркассона и Магелона, аббаты из Грасса, Фонфруада, Бельперша и, конечно, аббат из Грансельва. Все они сопровождали графа, полные решимости защищать в Мео интересы Церкви. Кроме того, кортеж включал новых сеньоров Альбижуа, старинных компаньонов де Монфора (или их наследников) «маршала» Ги де Левиса, Филиппа де Монфора, Жана де Брюйера, сыновей Ламбера де Круасси и прочих, что ехали получать королевские инвеституры, подтверждающие их новые владения.
В Мео королева созвала весьма представительный Собор, куда съехались епископы и аббаты и с севера, и с юга. Председательствовал на совете архиепископ Санский, ассистировали архиепископы Буржа и Нарбонны. Но истинным главой церковной делегации был кардинал-легат Ромен де Сент-Анж в достоинстве легата Галлии в сопровождении легатов Англии и Польши. Во главе представителей короны находились коннетабль Матье де Монморанси и Матье де Марли (оба – родственники Монфора) и Тибо Шампанский, официальный посредник при заключении мирного договора.
Если не считать графа Шампанского, то Раймон VII в Мео оказался в окружении заклятых врагов и церковных авторитетов, которые и мысли не допускали говорить с ним как с ровней, в лучшем случае – как с кающимся преступником. Явившись заключать договор с королем Франции, он оказался в положении ответчика перед церковным трибуналом. Однако светскую власть представляла регентша, которая одна стоила десяти епископов.
Рвение Бланки Кастильской в католической вере настолько общеизвестно, что не стоит здесь о нем и упоминать. Эта королева, далекая от подражания своей бабке, Элеоноре Аквитанской, с ее председательствами на пирах любви и прочими проявлениями блестящей светской жизни, посвящала молитве и учению все время, не занятое обязанностями матери семейства. У нее было одиннадцать детей, и если и неправда то, что она, как гласит легенда, сама их выкармливала (известно, что у Людовика Святого было много кормилиц), то абсолютно достоверно, что их воспитанием она занималась сама и всю жизнь имела на них огромное влияние. По натуре очень властная, она и по достижении совершеннолетия Людовиком фактически оставалась настоящей правительницей королевства. Поэтому вся ответственность за Меоское соглашение лежит не на кардинале-легате, а на ней. Но и ею двигала сила, которой она слепо подчинялась: при исключительном стечении обстоятельств в Мео набожность королевы оказалась целиком на службе ее интересов.
Несомненно, для Раймона VII это была беда: подписывать с дамой договор, решающий судьбу его страны. Мужчина, попавший в такую ситуацию, будь то сам Филипп Август, покраснел бы при подобном превышении власти. Его удержали бы уважение к феодальным традициям, боязнь всеобщего осуждения, наконец, необходимость бережно относиться к противнику в надежде, что он может стать и союзником. В поведении Бланки чувствовалась жесткость женщины, оставшейся вдовой с детьми на руках и вынужденной «стоять за себя». В силу особенностей своего пола она стояла вне тех негласных законов, что управляют взаимоотношениями мужчин. В политике она отличалась удачливой дерзостью дилетанта, который рискует скорее по незнанию или из небрежения к правилам, чем по расчету. Она, как и все женщины, подчинялась чувствам скорее, чем разуму, и, будучи ревностной католичкой, не находила ничего дурного в том, чтобы в государственных делах полагаться на советы людей духовного звания. В ее преданности легату Ромену де Сент-Анжу отразилась вся ее безмерная преданность делу Церкви.
И какое нам дело до того, было или нет во взаимоотношениях этих двоих что-либо предосудительное (а такие сплетни ходили, ибо легат был молод, а королева слишком явно выражала свою привязанность). Да и было ли время и силы у набожной и гордой королевы, при одиннадцати детях и при всей тяжести государственного бремени, еще впадать в любовную интригу? Молва обошлась с ней так же, как потом обойдется с Анной Австрийской, другой регентшей, вынужденной опереться на священника. Здесь важно другое: влияние легата на королеву было огромно, и во всех случаях она целиком полагалась на его мнение.
Программа методических репрессий против ереси, превратившая Меоское соглашение в приказ о введении полицейского режима в Лангедоке, была разработана под руководством легата. Однако и сама королева выказала такой ужас перед ересью, что потом ее сын Людовик Святой призывал своих друзей вонзить меч в каждого, кто в их присутствии скажет хоть слово о ереси или о неверии. Она безоговорочно одобрила все меры, которые легат предложил принять против врагов Церкви.
В самой основе переговоров, предложенных Раймону VII, таилось противоречие: по одну сторону находился властитель воюющей страны, пожелавший заключить мир, по другую – отлученный без прав и без титулов, дерзнувший оспаривать у короля земли, принадлежащие ему по решению Церкви. Миссия аббата из Грансельва адресовалась к графу Тулузскому. Явившись в Мео, Раймон представлял собой всего лишь отлученного, которому оказали слишком много чести, согласившись принять его безусловную капитуляцию. Предшествовавшие переговоры были не более чем приманкой, призванной завлечь графа в западню.
В Мео у него не было выбора: либо принимать все условия, либо прекращать переговоры. В конце концов неизвестно, смог бы граф в случае прерывания переговоров беспрепятственно вернуться и продолжать войну: после подписания мирного договора его и то держали под арестом в Лувре, а если бы он отказался подписать, его вряд ли пощадили бы.
Изменения, внесенные легатом в проект договора, были весьма значительны. Во-первых, Тулузу следовало снова лишить стен, следовательно, срыть около километра укреплений. Нарбоннский замок, резиденцию графов Тулузских, надлежало освободить для короля. Суммы по возмещению военных убытков церквам и монастырям (в том числе аббатствам Сито и Клерво, которые располагались вне Лангедока и, следовательно, не понесли никаких убытков) поднялись на небывалую высоту, равно как и суммы на содержание охраны Нарбоннского замка (20000 марок на четыре года). Граф был обязан также выделить 4000 марок на содержание вновь открывающейся в Тулузе школы теологии, где будут преподавать учителя, приглашенные королем и Церковью. И, наконец, граф обязуется преследовать еретиков, поручив их розыск своим баилям, платить по 2 марки серебром каждому, кто поможет поймать еретика, конфисковать имущество отлученных, не примирившихся с Церковью в течение года, не доверять общественных должностей евреям и заподозренным в ереси и наказывать всех, кто не подчинится условиям этого соглашения, и в первую очередь графа Фуа.
Наследница и наследственное право графа переходят, как условлено, к королю Франции. Король наследует и в том случае, если его брат (супруг наследницы Тулузы) умрет бездетным или же у графа будут еще законные дети. Все это противоречило обычаям и не отличалось логикой, но для упрочения завоевания графства Тулузского королю нужен был формальный предлог. Им и стал брачный договор. Надо думать, что и Раймон VII рассчитывал на непреложность наследственного права: ему было всего 32 года, он имел предостаточно времени, чтобы жениться еще раз и нарушить чересчур амбициозные планы регентши.
Многие историки, начиная с Дона Весетта, упрекали его за этот договор. Нам неизвестно, какое давление на него оказывали, но очевидно, что и для него, и для его современников это был «мир поневоле»[144], а значит – непрочный, и нарушить его можно было в любой момент, в зависимости от обстоятельств. У всех еще не стерся в памяти прецедент Латеранского Собора. Договоры испокон веков свято соблюдали только победители, для побежденных они были не более чем клочком бумаги.
Условия договора одобрил синод Мео, и теперь его оставалось только торжественно подписать юному королю и регентше. Церемония была назначена на святой четверг, приходившийся на 12 апреля. Только теперь, на паперти собора Нотр Дам де Пари, в присутствии королевы, баронов, легатов и епископов, парламента и народа Парижа граф считался оправданным и возвращенным в лоно Церкви.
Этот день, ознаменовавший мир между королем Франции и крупнейшим из южных вассалов, должен был завершиться с подобающей случаю помпой. Дипломатический акт перешел в грандиозный спектакль с трибунами, ступенями, ярусами, располагавшимися вокруг паперти нового, сверкавшего золотом и свежими красками собора, с которым состязались в великолепии пышные и яркие одеяния дам, баронов и прелатов, стяги, ковры, балдахины, доспехи королевской стражи и кони в роскошных сбруях. Королева и юный Людовик XI восседали на тронах в окружении баронов слева и прелатов справа. Перед королем возвышался пюпитр с Евангелием, на котором граф должен был поклясться выполнять мирный договор.
Сказать по правде, на этой церемонии графу следовало бы выглядеть не как князю, приехавшему подписывать мирный договор, а как побежденному, которого волокут за каретой победителя. Сорока годами раньше очень похожее соглашение навязали Феррану, графу Фландрии, привезенному в Париж на телеге, под улюлюканье толпы, с цепями на руках и ногах. Народ, всегда падкий на зрелище унижения знатного сеньора, видел в графе Тулузском заклятого врага французского короля, поделом наказанного за измену. Но ведь Раймон VII вовсе не был ни поверженным в бою пленником, ни клятвопреступником. Он явился по своей воле для заключения мира, более выгодного для Франции, чем для его страны. И если его во что бы то ни стало надо было представить как побежденного, с которым говорят лишь из милости, то случилось это (вне зависимости от роли Церкви) потому, что династия Капетингов почувствовала себя в силе и возомнила свою силу божественной.
В присутствии короля, регентши и собрания прелатов и баронов королевский нотариус вслух зачитал текст договора, составленного от имени графа Тулузского, который, в конечном счете, единственный был кому-то что-то должен. Ни король, ни Церковь ему ничего не обещали, кроме освобождения тулузцев от прежних обязательств по отношению к королю и Монфору. Строго говоря, эти обязательства давно уже потеряли реальный смысл. Вот что говорилось в договоре от имени графа: «Да узнает весь мир, что, ведя долгую войну против святой римской Церкви и нашего дражайшего сеньора Людовика, короля Франции, и всем сердцем желая вновь воссоединиться со святой римской, Церковью и верно служить сеньору, королю Франции, мы, путем собственных усилий и усилий посредников, желаем достичь мира. Да будет он с Божьей помощью заключен между римской Церковью и королем Франции с одной стороны и нами с другой, и да будет так»[145].
Есть нечто забавное в этом договоре, где Церковь оказывается низведенной до положения воюющей стороны. Никогда еще двусмысленное смешение власти светской и духовной не заходило так далеко. Получилось, что Церковь, чтобы оправдать отлученного, вынуждена сначала лишить его владения через посредство третьего лица. Истоки этой странной ситуации восходят еще к Латеранскому Собору: с точки зрения Церкви, король как законный владелец (а тем более как наследник Монфора) может свободно распоряжаться всем.