Олейников Илья Львович. Жизнь как песТня

   Человек десять, скорее всего работяг, возвращавшихся после второй смены, разбрелись по разным углам и задремали. Тревожило, что работяги подобрались мужики крупно-упитанные и их угрюмые усталые физиономии явно не были готовы к восприятию остроумной, как ошибочно казалось Довганю, сценки.
   Когда Вербин вошел в вагон, я на всякий случай съежился и втянул голову в шею. Вербин, как и было условлено, раскрыл журнал и, делая вид, будто читает, затравленно озирался по сторонам. Об этом они с Виталиком не договаривались — это была маленькая актерская находка самого Вербина.
   Работяги, почувствовав неладное, как по команде открыли глаза и принялись напряженно разглядывать незнакомца. Затем в дверях появился Довгань и начал просверливать узкими азиатскими глазками всех сидящих. Сидящим это вряд ли могло понравиться — при виде полуслепого японского диверсанта они напряглись еще больше. Интуиция подсказывала Довганю, что обстановка накалена несколько сильней, чем он предполагал, но навязчивая идея использовать пистолет в деле напрочь забила в нем возникшее было чувство опасности. Не мешкая, он подошел к мифическому убийце и рявкнул ему в самое ухо: «ПАСПОРТ!!!» — на что довольно возбужденный к этому моменту Вербин отбросил, как они и договорились, журнал и, вспрыгнув на сиденье, лихо ударил Довганя в пах.
   Но, войдя в раж, ударил не «якобы», как просил Виталик, а очень даже ощутимо.
   Бедный шпион, он же бесстрашный оперативник, от неожиданности взвыл и, взвившись под самый потолок, бесформенным мешком рухнул оттуда на Вербина, успев при этом нанести ответный удар в то же заветное местечко.
   Теперь взвыл и взвился ввысь Леня. Эта замечательная пантомима повторялась несколько раз — то один, то другой подлетал к потолку, не забывая при всем при том больно стукнуть партнера по мужскому достоинству. Со стороны это напоминало катание на качелях: вверх — вниз, вверх — вниз… С той только разницей, что, в отличие от настоящих качелей, от этих качающиеся не получали ровным счетом никакого удовольствия. Скорее наоборот.
   Работяги, сцепив кулаки, пока еще молча наблюдали за дерущимися. Пока! Закончи однокурснички нелепую потасовку прямо сейчас, все, возможно бы, и обошлось, но ведь Довгань эту драчку не просто так затеял — ему ж показательные стрельбы захотелось устроить… И он, воспользовавшись очередным вербинским улетом под потолок, по-ковбойски быстро вытащил свой веселенький пистолетик и грохнул.
   В полупустом вагоне выстрел прозвучал оглушительно. Ленька, упав с потолка, резанул к тамбуру. За ним с криком: «Расстреляю, рванина!» резанул Довгань. А уж за Довганем, на что никак не рассчитывал владелец оружия, но о чем смутно догадывался я, сорвались впавшие было в оцепенение работяги. Сорвались так, что стало ясно — мордобоя не миновать. Число участников этой мчащейся бешеным галопом из хвоста поезда к его голове кавалькады увеличивалось с каждым вагоном, и к середине дистанции за очумевшими от неминуемой расправы Довганем и Вербиным в хорошем стайерском темпе неслось уже человек семьдесят. Интересно, что большинство участников спонтанного железнодорожного марафона сорвались с мест совершенно бессознательно. Видят, погоня, дай, думают, и мы побежим.
   Так сказать, кровь разогреть.
   Лидеры пробега были настигнуты в головном тупиковом вагоне в тот момент, когда они, обреченно раздирая ногтями железную дверь, безуспешно пытались просочиться в кабинку машиниста. Думаю, что тогда им больше всего хотелось превратиться в прозрачное облачко. Но природа, к сожалению, на помощь не пришла. Работяги, взвинченные преследованием, зажали их в плотное кольцо и принялись методично наносить ощутимые удары в наиболее доступные области, причинив потенциальным звездам совет-ского цирка ряд легких физических увечий, одинаково не щадя при этом ни мнимого нарушителя, ни косоглазого представителя Министерства внутренних дел. Стенания Довганя, что это был всего лишь наивный студенческий розыгрыш, еще больше распалили и без того возбужденных работяг, и физические увечья из разряда легких постепенно переходили в категорию средней тяжести.
   Три дня после экзекуции приходили в себя мои жаждущие острых ощущений приятели. Койки их находились рядом, и, как только ощутили они себя в полном сознании, Довгань сразу же наткнулся на далеко нетоварищеский холодный вербинский взгляд.
   «Дай только выздороветь! — как бы говорил он. — Дай только выздороветь!»
   Довгань нервничал и, как утверждают очевидцы, вскрикивал по ночам:
   — Не виноватая я! Я как лучше хотела!
   Из чего мы можем сделать вывод, что в прошлой жизни Довгань, несомненно, был женщиной.
   * * *
   После этого подвига я стал перечитывать всякого рода героические произведения и неожиданно увлекся биографией генерала Карбышева. Облитая фашистами на жгучем морозе водой обнаженная генеральская фигура как наваждение стояла перед глазами.
   — А ты смог бы, как генерал! — спрашивал я себя и сам же себе отвечал: — Херушки.
   Но однажды, возвращаясь домой все той же последней электричкой, почувствовал, что все-таки могу еще побороться с собственной слабохарактерностью.
   Шумной ватагой мы высыпали на дремавшую после долгого ненастного дня кунцевскую платформу. Тусклые звезды жухло поблескивали на зимнем небе, а передо мной вновь возник немым укором заиндевевший генеральский торс. И снова внутренний голос спросил с педагогической интонацией:
   — А ты смог бы, как он?
   «Эх, мама, была не была!» — подумалось мне.
   Неведомая сила подхватила меня, и я, поддавшись необъяснимому порыву, стремительно приступил к стриптизу, сбрасывая с себя многослойное, соответствующее погоде барахло.
   — Лови, пацаны! — прокричал я, разбрасывая в разные стороны все, что было на мне надето, включая толстые шерстяные носки.
   — Трусы скинешь? — заботливо спросили коллеги.
   Школа циркового училища давала о себе знать — удивить их было практиче-ски невозможно.
   До общаги оставалось метров пятьсот. Не больше. Градусник показывал минус 25 — не меньше. Раздевшись, я почувствовал неожиданное тепло. Даже не тепло, а жар. Жар дурной смелости. Мои босые ноги подминали под себя мягкий бархатный снег, и сознание собственного бесстрашия расперло мое самолюбие до размеров индюшачьего зоба. Буйная радость переполняла меня — радость, которой хотелось поделиться. Но с кем? Не с моими же непробиваемыми однокашниками, которые, занятые интеллектуальной трепотней, ушли далеко вперед. Зато слева от меня новогодним подарком возник хрупкий силуэт девушки, короткими перебежками направля-ющейся к дому.
   — Здравствуйте, девушка! — сказал я, бесшумно обойдя ее справа и появившись на фоне темного переулка как белоснежный падший ангел. Девушка, повстречав в холодной январской ночи весело здоровающегося с ней голого мужика, неправильно отреагировала на мое вполне дружеское приветствие. Вместо того чтобы вежливо откликнуться на пожелание здоровья, она как-то странно всхлипнула, после чего по-медвежьи повалилась на спину и принялась причитать:
   — Дура я, дура! Сколько раз говорила себе, не шляйся по ночам, дура ты, худо будет — нет же, вылезла все-таки, дура набитая.
   Далее девушка, без малейшего с моей стороны намека, начала резво рассупониваться, сначала скинув с себя сапоги, потом остальную одежку, пока не добралась наконец до нижнего белья, продолжая при этом свою скорбную тираду и называя себя самыми последними словами.
   Я, юный, пылкий и стремительный, было приготовился к романтическому слиянию на снежном покрывале, но в этот момент передо мной, уже в который раз, возник мужественный генеральский облик.
   Извинившись перед полураздетой Снегурочкой за несостоявшееся изнасилование, я помог ей встать и одеться, что она, к моему удивлению, проделала крайне неохотно, после чего бодро продолжала передвижение.
   Сознание бесстрашия, а вместе с ним и тепло покидали меня. Тело постепенно приобрело фиолетовый оттенок и покрылось пупырышками, а уши отвисли, как у спаниеля. Холод вонзался в пятки тысячами игл, но, сжав зубы, я коряво ковылял вперед, утешаясь тем, что знаменитый генерал и не то претерпел и что осталось совсем немного.
   В дверь я не вошел, а, скорее, впал. Встречу с вахтершей тетей Паней можно было бы обозначить известными пушкинскими строчками: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя!»
   — Выпей, а то окочуришься, — милосердно сказали пацаны, влив в меня чуть ли не самовар горячего душистого чая.
   Я понял, что был не прав, — что-то человеческое в них, несомненно, теплилось. Живительная влага тем временем, приятно обжигая, обживалась в сосудах, и я, добравшись наконец до кровати, уснул сладким младенческим сном.

ДЕЙСТВИЕ

   Осенью семидесятого врачебная комиссия при военкомате поставила мне страшный, а главное, неожиданный диагноз — годен к строевой. Как всякое разумное существо, я понимал, что армия есть важнейший государственный инструмент, но не понимал при этом другого — при чем здесь я?
   Мысленно вглядываясь в будущее, я не видел себя отважным бойцом, стоявшим в обнимку с артиллерийской пушкой.
   Тем не менее пришлось смириться. Я устроил себе пышные проводы. Вереница родственников и знакомых тянулась нескончаемым ручейком до самого рассвета. Для того чтобы облегчить доступ, тело мое демократично валялось в коридоре, и каждый из них мог беспрепятственно поплакать над ним и попрощаться.
   В первую же армейскую ночь мой взвод был поднят по тревоге в три часа ночи, для разгрузки щебенки. Промозглый ноябрьский ветер наотмашь хлестал по небритым щекам, мелкий снег вонзался в беззащитную шею, сапоги жадно за-глатывали мокрую пыль, и думалось мне, что все кончено и все, что было, неправда, а правда — эта грязная ночь, полуразрушенный вагон и сержант Лимазов, довольно похохатывающий, глядя на за-дроченные лица новоиспеченных гвардейцев.
   — Тошнит, чухня? — хмыкал он.
   Делать, однако, было нечего. И я начал привыкать и обживаться. Через месяц стал чувствовать себя в казарме достаточно вольготно. Военная форма уже не так смущала, а когда я достал офицерскую шинель (знакомый старшина выкрал за четвертинку), то даже ощутил некоторую комфортность. Хотите — верьте, хотите — нет, но, будучи ефрейтором, я носил офицерскую шинель. Правда, через год шинель с меня сняли, причем вместе с лычками, но это же через год… А пока я блистал двумя рядами золотых пуговиц и новыми, приятно поскрипывающими хромовыми сапожками. Но рассказ мой вовсе не о хромовых сапожках и шинелях с золотыми пуговицами. Рассказ мой об идиотах.
   Конечно, идиотов и на гражданке хватает. Но в армии они как-то особенно заметны. Черт его знает почему? Среда там, что ли, такая?
   Но факт остается фактом, идиоты в армии размножаются, как микробы в бульоне. Я знавал многих нормальных мужиков, которые, попав в армию, превращались в полных недоумков, причем, что характерно, демобилизовавшись, тут же становились совершенно нормальными.
   Нет, вы поймите меня правильно. Я вовсе не утверждаю, что армия — это некий инкубатор, созданный специально для выращивания дегенератов. Вовсе нет. Просто так получается. Хотя встречаются иногда и светлые головы. И достаточно часто. Однако, повторяю, рассказ мой не о светлых офицерских головах, а, наоборот, об идиотах. С одним из них, капитаном Чумаковым, моим непосредственным начальником и дирижером (благо, мне удалось перевестись из роты в оркестр), я имел счастье общаться целых тринадцать месяцев. Чумаков был как раз из той породы людей, которые поначалу абсолютно нормальны и, только попав в душные армейские объятия, трансформируются в дебилов. При этом он не слыл ни жестоким, ни злопамятным, ни мстительным, ни коварным. Нет. Просто за ним прочно закрепилась репутация идиота, и он достойно подтверждал эту репутацию каждый день. Послав на меня запрос в батальонную канцелярию, он написал: «Прошу зачислить такого-то в полковой оркестр в/ч № такой-то в качестве ефрейтора-конферансье. Капитан Чумаков». А второй идиот, сидевший в канцелярии, оформил этот идиотизм уже документально, сделав в моем военном билете воистину историческую запись — «воинская специальность — ефрейтор-конферансье». Одним словом, обратите внимание.
   История с Чумаковым началась так. Сижу я как-то на лавочке близ казармы, курю себе потихонечку, никого не трогаю и вдруг…
   Что такое? Никак, Савельев! Валера!
   На гражданке он слыл ходоком по бабью и, очевидно, для того чтобы поддержать нелегкое свое реноме, а может, просто чтобы не терять практики, поступил в мединститут, на отделение гинекологии. В той прошлой жизни он выглядел пижоном и кличку носил фартовую — Красавчик. Однако то, что я увидел, обладая даже очень сильным воображением, никак нельзя было назвать красавчиком. Передо мной полулежало, полустояло жалкое, забитое создание.
   — Савельев, ты, что ли? — не поверил я.
   Он кивнул, осмотрел себя с ног до головы, и, дав мне вдоволь насладиться увиденным, укоризненно произнес:
   — Видишь, какой я стал? — как будто его призвали в войска исключительно по моей личной инициативе.
   — Но ты же учился в институте?.. — удивился я. — У вас же военная кафедра!
   — Какая кафедра, о чем ты говоришь? За аморалку загребли, — махнул рукой Валера.
   Честно говоря, глядя на Савельева, трудно было представить себе женщину, добровольно согласившуюся разделить с ним ложе. Даже обладая очень сильным воображением.
   — Я себе пальцы отрублю, — вдруг занудил он, — топор я уже приготовил, да вот решиться пока не могу. Все равно отрублю. Или повешусь.
   Савельевская дилемма — отрубить паль-цы или повеситься — вовсе не вдохновляла. К тому же я почувствовал прилив человеколюбия, и мне захотелось ему помочь.
   — Валера, — осторожно спросил я, — ты ведь играешь на гитаре?
   — Ну, что значит играю, — скорбел Валера, — так, бздынь-бздынь. Три аккорда — и капут.
   — Не важно. Но бздынь-бздынь могешь?
   — Бздынь-бздынь могу, — все еще не догадываясь, куда я клоню, сказал Валера.
   — А если надо будет, сможешь гитару привезти?
   — Ну дык, — ответил Савельев.
   Я посмотрел на часы. Чумаков еще в оркестре. Но может уйти.
   — Ладно, — сказал я, вставая, — завтра здесь же в это время, усек?
   — А как же с пальцами? — снова занудил Валера. — Топор-то уже заготовлен. Или повременить пока?
   Но я уже был относительно далеко и решил не отвечать.
   Чумакова я нашел в оркестровом классе. Он сидел у фортепьяно и страстно набрасывал ноты сочиняемого им марша. На стене напротив висел портрет Буденного, восседающего на лошади, и, когда у капитана возникала творческая заминка, он обращался взглядом к портрету, видимо черпая свое вдохновение из огромных маршальских усов, а может, и из лошадиной морды. Потрясенный величественной картиной созидания, я несколько минут почтительно молчал, а потом благоговейно, чтобы не нарушить торжественности тишины, спросил:
   — Товарищ капитан, а Шаров когда увольняется в запас?
   — Через неделю, — ответил капитан, несколько недовольный тем, что я оторвал его от музы. — А в чем дело, ебть?
   — Да вот случайно знакомого встретил. Он на гражданке на танцах играл.
   — А на чем играл?
   — Ну, я же говорю — на танцах!
   — Да я понимаю, что на танцах. А на чем конкретно играл, ебть?
   — А-а! Вот на гитаре как раз и играл.
   — На гитаре, говоришь? — заинтересовался мой начальничек. — Это хорошо, что на гитаре. Гитаристы нам очень нужны, их хронически не хватает. Тем более, что и Шаров уходит, ебть.
   — Ну так и я про то же, товарищ капитан, — подтвердил я. — Шарова-то не будет скоро. А гитаристы, сами говорите, нужны.
   — А где он служит, твой корешок? — спросил Чумаков.
   — В танковом батальоне.
   Через неделю Савельев появился в оркестре.
   — Так! — сказал капитан, — прощупывая Савельева глазами. — Так-так-так! Ну, давай, рядовой, сыграй.
   — На чем? — тупо спросил Валера, помаргивая глазками.
   — Как на чем? — удивился Чумаков. — Ты же у нас гитарист, ебть.
   — Гитарист, гитарист, — горячо подтвердил я, так как Валера, оказавшись в непривычной для себя обстановке, временно лишился дара речи.
   Убедившись, что от Савельева он ничего не добьется, капитан стал обращаться к нему через меня.
   — Скажи ему, чтобы он сыграл, — попросил он.
   — Товарищ капитан просют сыграть, — проорал я упорно продолжающему молчать Савельеву.
   Тот в ответ засопел. Прошло минуты две.
   — Ну, и чего он молчит? — нахмурился Чумаков. — Он что, немой, ебть?
   — Он молчит, потому что у него гитары нету, — объяснил я, — когда призывали, не додумался взять ее с собой. Решил, наверное, зачем ему в танке гита-ра?
   — А как же я его прослушаю без гитары, ебть? — задал вполне разумный во-прос Чумаков.
   Очевидно, в это мгновение идиот из него вышел. Но тут же вернулся обратно.
   — Без гитары, конечно, как же прослушаешь? — согласился я. — Без гитары никак не прослушаешь.
   Савельев перестал моргать и, уставившись в потолок, бессмысленно ухмыльнулся.
   Капитан начал нервничать.
   — Ну что, Савельев, так и будем через переводчика общаться? — раздраженно спросил он.
   — Зачем через переводчика? — неожиданно оживился Савельев. — Я и сам могу.
   — А раз можешь, — еще больше раздражался капитан, — ответь мне на тонкий намек. На хера мне музыкант без инструмента, ебть?
   Но Савельев снова заткнулся.
   — Товарищ капитан, — решил я взять инициативу в свои руки, — гитара у него дома. Точнее, не у него, а у его приятеля. Он ее продал. Я думаю, его надо отпустить. Он денег раздобудет и перекупит гитару обратно.
   — Ну, и сколько тебе понадобится времени? — обратился Чумаков к переминающемуся с ноги на ногу Савельеву.
   А тот словно воды в рот набрал. Молчит и все.
   — Я думаю, дня три, — бойко ответил за него я. — Пока денег раздобудет, то да се… Дня три, не меньше.
   Капитану позарез нужен был гитарист. И, махнув рукой, он выписал увольнительную на трое суток.
   Потрясенный Савельев собрался в поездку.
   — Без гитары не возвращайся, — напутствовал его я.
   — Гитару-то я достану, — возбужденно шептал Валера, — а дальше что?
   Через три дня посвежевший и отдохнувший Савельев вернулся из свалившегося с неба отпуска. Гитара была при нем. Электрическая, прошу заметить.
   Прекрасно отдавая себе отчет, что на первой же репетиции обман будет раскрыт, мы стали разрабатывать план дальнейших действий.
   На следующее утро капитан представил оркестру нового гитариста. Новый гитарист с достоинством, но несколько сумбурно начал расшаркиваться. Я закашлялся, предчувствуя приближение бури.
   Чумаков раздал ноты, на ходу спросил у Савельева:
   — Разберешься, ебть? — и, не дождавшись ответа, взмахнул палочкой.
   Оркестр грянул «Прощание славянки», а Валера принялся нежно, не прикасаясь, шарить кривыми пальчиками возле струн.
   Капитан поковырялся в ухе и, подозрительно посмотрев на моего протеже, сказал:
   — Ебть, Савельев. Чтой-то я гитары не слышу. Громкость прибавь.
   Валера прибавил и снова принялся ласково полоскать пальчиками около струн.
   Страшная догадка озарила Чумакова, и, приказав оркестру замолчать, он попросил Валеру сыграть свою партию индивидуально.
   Тот брямкнул по гитаре что было силы, и та, издав бессмысленный, крякающий звук, сникла.
   Чумаков, красный как рак, прошипел:
   — Вы что же это, ебть, за идиота меня принимаете?
   Как в воду смотрел. Репетиция была сорвана, а сам Чумаков, перейдя на «вы», затеял грязный скандал.
   Была у него такая привычка — прежде чем обволочь оппонента матюшками, с короткого «ты» перейти на дистанционное «вы». Он находил особую пикантность в том, чтобы, посылая «к ебене матери» и другим хорошо известным направлениям, почтительно обращаться к нему на «вы». Ему казалось, что так обидней.
   Над оркестром завис матерный туман такой плотности, что пробиться сквозь него не смог бы ни один известный мне современный летательный аппарат.
   Наконец туман начал рассеиваться, и на тающем его фоне силуэтно проявилась крепкая капитанская фигура. Фигура села за стол, протерла запотевшую лысину и с пророческими словами: «Ишь, бля, мудака нашли, ебть!» — закурила.
   Все! Фонтан иссяк, и буря улеглась.
   Можно было переходить ко второму пункту коварного замысла, суть которого заключалась в следующем.
   Была у Чумакова мечта: «Москвич!» Мечта эта была немолода. Было ей к моменту нашего знакомства лет семь-восемь. Автомобили в ту пору доставались непросто, и, для того чтобы мечта осуществилась, надо было становиться в долгую очередь, а ждать Чумаков не любил. Он был нетерпелив по своей природе. Ему хотелось, чтобы сразу. Как по мановению волшебной палочки. Вот на этом пустячке мы и собрались раскрутить шефа.
   Понятно, что после случившегося путь у Савельева был один — возвращение в родной, поджидающий его с топором танковый батальон. Ну, и меня туда же. За компанию. А потому, переждав, пока Чумаков отгремит, я вкрадчиво сказал:
   — Товарищ капитан, в роту вы всегда успеете нас отправить. Но в таком случае вы рискуете остаться без «Москвича».
   — Какого еще такого москвича? — искренне изумился Чумаков.
   — Четыреста двенадцатого!
   — Вот еще, е-мое! Так у меня ж его и не было никогда, ебть!
   — А мог бы быть, между прочим.
   — Каким это образом, интересно, хотелось бы мне узнать? — заволновался Чумаков, почувствовав, что сказка вот-вот может обратиться былью.
   Я попал в точку. Надо было ковать, пока горячо.
   — Мать Валеры работает на военном заводе. Номерном! — жарко заговорил я. — Ну, не мне вам объяснять, что такое военный завод и какие у них лимиты. Там этих машин как собак недорезанных…
   Капитан слушал, открыв рот. А я себя ощущал Остапом, выступающим перед жителями Васюков.
   — …Деньги есть, — наговаривал я, не понижая градуса, — пожалуйста, товарищ капитан, получай свой законный заработанный «Москвич» безо всякой очереди. И главное — никому переплачивать не надо. Небось знаете, сколько хануриков бродит, лохов выискивают. Это я не про вас, товарищ капитан. Это я так, вообще. А тут, сами понимаете, военный завод. Гарантия!
   — Ты это серьезно? — у Чумакова даже голова закружилась от волнения.
   — Какие шутки, Альберт Никандрыч?
   Иногда, в минуты особой близости, я обращался к нему по имени-отчеству. И сейчас такая минута наступила. От капитана ко мне шла такая волна умиления и тепла.
   — Савельев, а вы меня на понт не берете? — обратился к Валере окрыленный внезапной перспективой получения без-очередного автомобиля капитан. Словно это был не Савельев, а некий эталон че-стности.
   — Никак нет! — бессовестно соврало мерило правды.
   — Ну, и сколько тебе понадобится на рекогносцировку?
   — Да деньков восемь! — не моргнул глазом Савельев.
   У меня начало создаваться впечатление, что мой дружок на глазах борзеет. Но что интересно: Чумаков мою точку зрения не разделял. Он уже целиком настроился на «Москвич», а потому никакой борзости в ответе подчиненного не разглядел.
   — А за шесть, — подхалимски спросил он, — управишься?
   — Могу и за шесть, если напрячься, — милостливо согласился Савельев и уже второй за неделю раз укатил в Москву.
   Вернулся он еще более румяный, нежели из прошлой поездки. На фоне бледных лиц сослуживцев савельевский румянец выглядел настолько вызывающе, что раздражал даже меня.
   «Разъелся, гнида, на домашних харчах!» — подумалось мне, а вслух я спросил:
   — Как дела?
   Боевой товарищ по-кулацки сосредоточенно собирал в тумбочку килограммы жратвы, заботливо заготовленные мамашей, и, полностью погруженный в это приятное занятие, даже не расслышал моего вопроса.
   — Как дела-то? — погромче спросил я.
   — Хреновато! — откликнулся наконец боевой товарищ и, распечатав банку с компотом, начал жадно поглощать содержимое. — Машин нет и не предвидится.
   — Никаких?
   — Никаких! Может, где-то, когда-то, да и то не раньше, чем через полгода, — шамкал он полным компота ртом.
   — Через полгода, говоришь?
   Это вселяло определенный оптимизм.
   — Значит, так и скажешь. Так, мол, и так, товарищ капитан, «Москвичи» будут только через шесть месяцев. Зато есть «Волги».
   — Какие еще «Волги»? — насторожился Валера и поставил вдруг ненавистную мне банку.
   — А это уже не важно. Скажешь, что «Волги» есть. И мама уже договорилась с кем надо.
   — А если он согласится?
   — Не согласится! — уверенно сказал я. — На «Волгу» он не наскребет. Ему «Москвич» подавай.
   Затянув потуже ремни, мы постучались в капитанский кабинет. Он добродушно похлопал Валеру по плечу и спросил ласково:
   — Явился, ебть?
   — Значит, так, товарищ капитан, — начал отчитываться Валера, — мать поговорила с кем надо, объяснила ситуацию, те пошли навстречу, так что можете вашу «Волгу» хоть завтра забирать.
   — Как «Волгу»? — опешил Чумаков. — Почему «Волгу»? На хрена «Волгу»? У меня и денег-то на нее нет. Мне «Москвич» нужен.
   Я оказался прав. Со свободной наличностью у капитана было туговато.
   — «Волга» еще какая-то, ебть! — возмущенно бормотал он.
   По всему было видно, что ему и слово-то это неприятно — «Волга»!
   — Ну, что же поделаешь? Нет пока «Москвичей», — включился я. — Где же их взять, если нету? Правда, обещали, что через полгода могут быть, но знаете, как бывает…