Олшеври-младший Б.. Вампиры замка Карди

   – Его зовут Януш.
   – Януш… Поляк?
   Димка пожал плечами.
   – Он потом все расскажет, Тань… Может быть. Ты не трогай его сейчас, ладно?
   Девочка кивнула. Она сидела сгорбившись, засунув ладошки между коленями и крепко-крепко сжав их. Волосы закрыли ее лицо, и Димка откинул темную легкую прядку, заставив себя улыбнуться, заглянул в побледневшее лицо, с закушенной добела губой, с глазами полными слез.
   – Да чего ты, Танька? Чего плакать-то? Не бьют, кормят… Кормят?
   Таня кивнула.
   – Постель смотри какая! С подушкой, с одеялом! Почти как дома. Спать можно сколько хочешь… Чего ты плачешь-то?
   Девочка засмеялась сквозь слезы.
   – Глупый ты! Ну ведь зачем-то нас сюда привезли! Я боюсь, просто боюсь! Неужели тебе не страшно?
   – Не страшно, – соврал Димка, – Чего бояться заранее?
   Он поднялся, подошел к ближайшей к окну кровати, подергал за ножку, та даже не шелохнулась, потом забрался на верхнюю койку, свесился с нее, держась одной рукой за железную перекладину и сумел заглянуть в маленькое, закрытое толстыми прутьями окошко.
   Он увидел заскорузлый ствол дерева, пучок травы – больше ничего.
   – Что там? – с интересом спросила Таня.
   Димка покачал головой. Действительно ничего, совсем ничего… Все обыденно, просто, незначительно, и все-таки – что-то не так, какая-то мелочь…
   Мальчик сел на кровати, свесив ноги и засунув ладони между коленями, как только что Таня.
   Что же показалось ему странным?
   Решетка на окне. Такая же новенькая, как во всех окнах замка – она слишком белая и блестящая, железо не выглядит так!
   Но что это, если не железо?
   С риском свалиться и сломать себе шею, Димка добрался до решетки кончиками пальцев, поскреб ногтем и решетка в том месте засияла просто снежной белизной.
   Вот это да! Что же это за металл использовали немцы?!
   И главное – зачем?!
 
   Вечером Димку отвели в душ, выдали мыло и полотенце, потом – чистое белье и рубашку.
   На ужин дали миску перловки с мясом. И компот!
   Сытый, чистый, лежа в мягкой, удобной постели Димка однако долго не мог уснуть, слишком хорошо ему наверное было… непривычно. Он выбрал себе ту самую кровать с которой можно было дотянуться до окошка. Пусть там вечный сквозняк и сыростью веет, зато видно ствол дерева и пучок травы, зато слышно каждый шорох.
   "Двенадцать кроватей, – думал Димка, задумчиво глядя на черный прямоугольник густой, вкусно пахнущей свежестью темноты, – Значит привезут еще девятерых. Только детей или взрослых тоже? И НАЧНУТ ли они до того, как все места будут заняты?…"
   Начнут… Димка не знал, что задумали немцы, но никаких иллюзий, конечно, не питал. Гигиена, хорошее питание, забота о здоровье – все это не из человеколюбия, все это имеет конкретную четкую цель.
   Он уже начал засыпать, когда вдруг проснулся от тихого плача, хотел было слезть, подойти, сказать что-нибудь утешительное мальчишке, но тут услышал шепот Тани.
   Девочка стояла на коленях перед кроватью Януша, говорила что-то протяжное, нежное, а Януш, обнимал ее крепко за шею и уже только всхлипывал, все реже и реже.
   Димка так и заснул под этот шепот, под это всхлипывание и проснулся, когда уж совсем рассвело от грохота захлопывающейся двери и от громкого, как трубный глас, отчаянного рева.
 
   Их было двое.
   Мальчик и девочка.
   Ревела девочка, ей было всего-то лет семь или восемь, растрепанная, чумазенькая, в порвавшейся юбочке и спущенных гольфах, однако пухленькая и крепенькая на вид.
   Мальчик был чуть постарше. И он не плакал. Настороженно и недоверчиво смотрел то на Таню, то на свесившегося с "верхней полки" Димку, потом, покосился на свою спутницу, поморщился и сказал:
   – Поговорите с ней кто-нибудь, а? Я пытался, а она ничего не понимает. Все время ревет.
   Говорил мальчик по-польски.
   А девчушка, как позже выяснилось, то ли на французском, то ли на голландском… С ней так никто и не смог поговорить, но она все равно успокоилась, когда Таня взяла ее – едва подняла – на руки и покачала немножко, как маленькую, когда погладила по головке и сказала что непонятное для нее, но нежное и доброе. Она больше не ревела и вообще оказалась послушной и сообразительной, и очень хорошенькой, когда Таня отмыла ее и одела в чистое.
   Малышка не отходила теперь от Тани ни на шаг, даже спать легла с ней вечером в одну кровать, с большим трудом удалось выяснить, что зовут ее Мари-Луиз – больше ничего.
   А мальчика звали Тадеуш, был он родом из Кракова. Немцы везли его вместе с родителями – как он выразился – "в тюрьму", маму с папой повезли во "взрослую тюрьму", а его – сюда. Тадеуш был совершенно спокоен, ничего не боялся и не плакал даже по ночам.
   – Мама сказала, – говорил он, – что придется несколько месяцев пожить без нее, зато потом мы все вернемся домой. Ведь война скоро кончится, и немцев выгонят.
   Его убежденность, что все будет именно так, не смогло поколебать ничто, даже безапелляционные заявления приехавшего позже мальчика, чеха по имени Милош, что все они умрут и очень скоро, и даже если войне наступит конец, они его не дождутся. Этот мальчик побывал в Дахау. Недолго. Всего два месяца. Но он уже прекрасно понимал, что надеяться на хорошее никогда не стоит, даже когда не все так безнадежно, как теперь – чтобы не слишком разочаровываться впоследствии.

Глава XI. Пей мою кровь!

   Лизе-Лотта Гисслер умирала.
   Об этом знали все.
   И прежде всего – она сама.
   Она совершенно не боролась за жизнь. Нападение вампира лишило ее последних сил – тех жалких остатков, которые она сберегала на самом длен души, заставляя себя жить ради Михеля! Теперь даже испуганный, страдающий взгляд ребенка не мог всколыхнуть в ней жажду жизни. Она слишком устала. Она больше не могла. Пусть теперь о нем позаботится Аарон… Аарон мертв? Ну, тогда пусть это сделает Эстер. Она – его настоящая мать. А если не Эстер – то все равно кто! Лишь бы не Лизе-Лотта, а кто-нибудь другой. Пусть Лизе-Лотту оставят в покое. Пусть ее оставят наедине с ее смертью!
   Смерть приходит ночью. Смерть погружает ее в мир чудесных снов. Смерть дарит ей такие наслаждения… О которых в прежней убогой жизни своей Лизе-Лотта и мечтать не посмела бы! Каждый новый день, когда ее пробуждали к жизни, становился для нее все мучительнее. Она с нетерпением ждала ночи. Ждала и надеялась, что эта ночь окажется последней. Смерть победит и возьмет ее в свой мир, где сны и наслаждения уже не покинут ее.
   Смерть приходила в образе мужчины.
   Мужчины, который любил Лизе-Лотту.
   Мужчины, которого она полюбила с первого свидания, с первого поцелуя.
   Он был уже не молод, но очень благороден. И безгранично мудр. И бесконечно нежен.
   Он звал ее спуститься в сад. И Лизе-Лотта шла на его зов. Его голос божественной музыкой звучал в ночной тишине. Но даже сквозь грохот грозы Лизе-Лотта услыхала бы его…
   Он звал ее – и его зов возвращал ей утраченные силы. Она вставала и шла. Никто не мог остановить ее. Никто и не осмеливался!
   Когда Лизе-Лотта приходила к нему, она первым делом снимала с себя все эти серебряные цепочки, которые навешивал на нее дед. И бросалась в объятия любимого. Он не любил, когда на ней были серебряные украшения. Только золото, и жемчуг, и драгоценные камни. Он обещал, что все это будет у нее когда-нибудь. И, хотя Лизе-Лотта была равнодушна к украшениям, она была бы счастлива носить драгоценности, подаренные им.
   Затем он целовал ее – в шею. Целовал так страстно и сладостно, что ледяное пламя разливалось по всему ее телу, ноги слабели, рассудок туманился…
   После он брал ее на руки и уносил прочь из этого мира. Они путешествовали по временам и странам. Веселые празднества Древней Греции – и бесстыдные оргии Древнего Рима, великолепие рыцарских турниров – и блеск версальских балов, молчаливое величие египетских пирамид – и напоенную розами духота персидских ночей, путешествия на крылатом паруснике по бескрайним морям – и полеты в корзине воздушного шара, когда земля простирается внизу, подобно искусно вышитой материи… Все, о чем она когда-либо читала, все, о чем она когда-либо мечтала – все дал он ей.
   Она так сокрушалась, когда приходило время возвращаться. Перед тем, как расстаться, они предавались любви – торопливо и страстно. И он вновь и вновь целовал ее в шею, а она сходила с ума от этих поцелуев.
   Совершенно истомленная, она возвращалась к себе в комнату.
   Потом приходило утро и приносило с собой новые мучения. А ей так хотелось, чтобы ее оставили в покое! Чтобы все, все оставили ее в покое. Не кололи иголками, не лили в рот отвратительные на вкус молоко и бульон, не переворачивали бесконечно ее ослабевшее тело… Она так хотела, чтобы ей позволили спокойно умереть!
   Ведь в смерти она соединится с любимым.
   И останется с ним навсегда.
 
   Доктор Гисслер был в ярости. Ему пришлось вызвать из деревни фельдшерицу, чтобы та ухаживала за Лизе-Лоттой. Но главное – ему самому пришлось себя обслуживать! Лизе-Лотту заменить было просто некем… Да он и не доверял больше никому.
   Он догадывался, в чем причина ее стремительного увядания. Ей становилось хуже с каждым днем. За шесть дней она истаяла, как человек не может истаять и за три недели при самом суровом режиме!
   Каждый день он пытался предпринимать какие-то действия для ее спасения. Обширное переливание крови – она явно страдала прогрессирующим малокровием. Витамины. Шоколад, молоко и бульон, который он буквально силой вливал в нее: у Лизе-Лотты совершенно отсутствовал аппетит. Иногда к вечеру ей становилось чуть лучше… Но утром он опять находил Лизе-Лотту в состоянии, близком к коме.
   И совершенно обескровленной!
   Слабое, нитевидное биение сердца, какое бывает у умирающих от обширной кровопотери… Две крохотные ранки на горле каждый раз оказывались подсохшими и побелевшими. Иногда доктор Гисслер обнаруживал несколько капель крови на ночной рубашке Лизе-Лотты и на наволочке. Всего несколько капель… Тогда как кровь она теряла литрами!
   Доктор Гисслер каждый день собственноручно надевал на Лизе-Лотту шесть серебряных цепочек: на шею, на пояс, на запястья и на щиколотки. Но каждое утро эти цепочки исчезали бесследно! Словно истаивали.
   Все это казалось бы совершенно необъяснимым, если бы всего неделю назад доктор Гисслер не увидел собственными глазами вампиров, восставших из гроба и высосавших кровь у двоих маленьких полячек, специально для этого выведенных в сад. Если бы на следующее утро доктор Гисслер не вскрывал собственноручно тела девочек… Тела, обескровленные настолько, что сосуды сплющились, а кожа сморщилась, как у старушек! Кстати, ранки на шее у обеих малышек совершенно исчезли. Кажется, в литературе этот загадочный факт был неоднократно описан.
   Итак, следовало признать, что Лизе-Лотту убивает вампир. Но каким образом? Ее окно защищено серебряной решеткой. В комнате повешены связки чеснока. Розы и цветы чеснока стоят в вазах. И в конце концов, отчаявшись окончательно, доктор Гисслер разрешил Отто положить у двери комнаты Лизе-Лотты ветви боярышника, хотя уж это-то он считал полной чушью: если можно с медицинской точки зрения допустить аллергию на серебро или на запах определенных растений, то страх перед иголками боярышника необъясним – взрослый человек запросто перешагнет эту преграду! И все-таки он разрешил… Но ничего из этих старых надежных средств не помогало.
   Лизе-Лотту хорошо охраняли. Сиделка каждое утро клялась, что за ночь ни разу не сомкнула глаз. Ну, ладно – сиделка, могла и заснуть. Но охрана, которую доктор Гисслер выставил у дверей?!! Двое солдат СС, сменявшиеся три раза за ночь. Все отвечают одно: ничего не видели, ничего не слышали… И, естественно, не спали.
   Последние две ночи в комнате Лизе-Лотты дежурил обезумевший от горя Курт. Причем со всем арсеналом охотника на вампиров: револьвер с серебряными пулями, парочка осиновых кольев… Выглядел он настолько комично, что, если бы не серьезность ситуации, доктор Гисслер с удовольствием посмеялся бы над влюбленным дурачком.
   Но сейчас было не до смеха. Ведь Курт твердил, что никого не видел! И не спал…
   А Лизе-Лотту каждое утро находили умирающей.
   Доктор Гисслер в своем отчаянии дошел до того, что пытался расспросить Мойше: не заметил ли тот чего-нибудь необычного? До сих пор доктор Гисслер не разговаривал с правнуком. Понимал, что рано или поздно повзрослевшего Мойше придется сдать властям. Так что незачем связывать себя с ним какими-либо человеческими отношениями.
   Но, к сожалению, Мойше тоже заявил, что ничего особенного не заметил. Правда, в первый день своей болезни, ближе к вечеру, мама позвала его и отдала ему очень красивый, старинный, усыпанный рубинами серебряный крест на толстой цепи. И велела носить, не снимая. Это было необычным поступком, ведь Мойше воспитывали в традициях иудаизма и Лизе-Лотта никогда даже не заговаривала о крещении… А теперь вот послушный Мойше носил крест.
   Не то, чтобы доктор Гисслер искренне скорбел о возможной утрате внучки. Он никогда не любил Лизе-Лотту. Сначала – потому что ее родила ненавистная для него невестка, имевшая настолько сильное влияние на его единственного сына, что тот осмелился даже пойти против отца… Идиот. Доктор Гисслер не выносил, когда ему перечили. И кончилось все очень печально. Он застрелил сына, когда во время очередного скандала глупый мальчишка полез на него с кулаками. Убедившись в непоправимости случившегося, доктор Гисслер отправил вслед за ним и невестку: уж ей-то вовсе незачем было жить – и как виновнице случившегося, и как свидетельнице… Потом ему удалось инсценировать автокатастрофу, в которой оба они якобы погибли. Так что отвечать перед законом за двойное убийство ему не пришлось. Но в душе осталась горечь. Он возлагал большие надежды на сына! А из-за этой твари-невестки доктор Гисслер остался один, с пугливой и плаксивой девчонкой на руках. А потом эта девчонка умудрилась так неудачно выйти замуж… То есть, вначале он считал, что очень даже удачно. Но когда выяснилось, что родство с евреями не может принести ему ничего, кроме проблем, в тихоне Лизе-Лотте неожиданно пробудились отцовское упрямство вкупе с материнской стервозностью! И она предпочла отправиться с Аароном в гетто. Она предала деда. Доктор Гисслер так и не простил ее… По сей день не простил.
   Но, как он уже не раз говорил Магде, он старел. И нуждался в заботах Лизе-Лотты. Поэтому он и пытался как-то бороться за ее жизнь. Позволял Курту ночевать в ее комнате. Позволял Отто превращать комнату Лизе-Лотты в подобие декораций для съемок очередного фильма про Дракулу.
   Отто радовался: его теория о существовании вампиров получила столь блистательное подтверждение! И с удовольствием ставил все новые эксперименты. Например, рассыпал зерно или монетки на пороге комнаты, поскольку во многих народных версиях указывается на склонность вампира к пересчитыванию одинаковых предметов. Но только ничего не помогало…
   Прошло шесть дней.
   Лизе-Лотте становилось все хуже.
   На седьмую ночь Курт, отчаявшись, разрезал себе руку и насыпал в рану соль. Если даже вампир погружал их в сон так мягко, что они просто лишались сознания, не заметив ни того момента, когда заснули, ни момента пробуждения, – все равно невыносимое жжение в ране не должно было позволить Курту заснуть так уж легко. Он должен был почувствовать хоть что-то!
   Жестокий опыт удался.
   Курт раскрыл тайну.
   Вампир не приходил в комнату к Лизе-Лотте.
   Лизе-Лотта сама выходила к нему.
   Когда пробило одиннадцать, Курт внезапно ощутил, как все его тело сковал какой-то странный паралич, а в мозгу словно туман заклубился. Его неудержимо клонило в сон. Даже более того: он уснул, уснул глубоко… Но какая-то часть сознания продолжала бодрствовать. Боль в ране притупилась, но не окончательно. И эта боль не давала ему полностью погрузиться в сон.
   Сиделка заснула в своем кресле.
   Возможно, солдаты у дверей тоже заснули?
   А Лизе-Лотта вдруг села на кровати. Словно бы кто-то ее позвал. Глаза ее были широко раскрыты и блестели возбуждением, на щеках проступил слабый румянец и она улыбалась, счастливо улыбалась! Лизе-Лотта блаженно потянулась, как человек, очнувшийся от долгого сна. А потом она встала. Она встала! Тогда как от слабости даже чашку в руках удержать не могла, и сиделке приходилось подкладывать под нее судно для отправления всех естественных надобностей и обтирать губкой ее бесчувственное тело, чтобы не допустить застоя крови… Лизе-Лотта встала и пошла к двери. Перешагнула через боярышник. И ушла…
   Курт не мог последовать за ней, он не мог даже шевельнуться. И не знал, сколько она отсутствовала, хотя бой часов отмерял время. Его затуманенное сознание оказалось не в состоянии фиксировать число ударов. Все, на что хватило его сил – это не заснуть до возвращения Лизе-Лотты.
   В комнату она вошла, шатаясь от слабости. И рухнула, не дойдя до кровати. Оцепенение тут же спало и с Курта, и с сиделки (причем сиделка после твердила, что не заснула ни на секунду и видела, как Лизе-Лотта упала с кровати). Оба бросились к Лизе-Лотте. Курт уложил ее в постель. Она была без сознания, дыхание слабое. Сиделка побежала за доктором Гисслером. На ее зов явились все, включая Августа Хофера. Доктор Гисслер и Магда осмотрели Лизе-Лотту и констатировали глубокую кому. То, что она могла в таком состоянии двигаться, казалось даже более фантастическим, чем само существование вампиров!
   Истерические требования Курта немедленно вскрыть гробы и пробить кольями всех троих вампиров, естественно, не возымели успеха.
   А когда Курт бросился в часовню, намереваясь совершить все это самостоятельно – его остановили и на всякий случай заперли.
   Сиделка выла, валялась в ногах у всех по очереди, умоляла отпустить ее. Она была совершенно невменяема – так сильно боялась, что «упырь и ее позовет»! Пришлось Петеру Уве вывести ее во двор и пристрелить. Оставлять не имело смысла. Отпустить тоже было нельзя – она всю деревню переполошит…
   Курта выпустили только ночью, когда совсем стемнело и уже не имело смысла искать вампиров в их гробах. Курт и сам это понял. И поспешил в комнату Лизе-Лотты. Там он расковырял свою рану и засыпал туда столько соли, что доктор Гисслер испугался – как бы дело не кончилось ампутацией руки. Хотя соль предупреждает заражение… Но не в таких количествах. Теперь эта рана не заживет очень долго. Даже если ее промыть и зашить.
   В этот раз Курт, вместо того, чтобы сесть в кресло у двери, лег в постель рядом с Лизе-Лоттой. Обнял ее, прижал к себе. Доктор Гисслер, запирая дверь в комнату Лизе-Лотты, подумал, что выглядит это очень трогательно и, возможно, неистовую любовь молодого эсэсовца к Лизе-Лотте он сам мог бы как-нибудь использовать в своих интересах… Если бы раньше понял глубину этой любви. А теперь было поздно. В том, что Лизе-Лотту живой они уже не увидят, доктор Гисслер не сомневался.
 
   Он оказался прав.
   ЖИВОЙ ее действительно больше никто не видел!
   Только сам доктор Гисслер это понял слишком поздно…
 
   Ночью Лизе-Лотта пробудилась, услышав зов возлюбленного. Встала и спустилась в сад. Сегодня выпала обильная роса. Ее рубашка сразу намокла и прилипла к телу. Наверное, роса была холодной… Но Лизе-Лотта не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала, кроме отчаянного желания слиться с любимым.
   Упав на его грудь, прижавшись к нему, Лизе-Лотта разрыдалась от облегчения.
   – Знаешь, я так устала! – прошептала она.
   Обычно они не разговаривали. Или – правильнее сказать, обычно они ничего не произносили вслух. Он с легкостью читал ее мысли, а его голос звучал прямо в мозгу Лизе-Лотты. Очень удобно, между прочим! Но сейчас у нее вырвались эти слова. Вместе с потоком слез, который она никак не могла остановить. Отчего-то ей вспомнились все страдания, которые она успела перенести за жизнь. Обычно в счастливые часы свиданий с ним, Лизе-Лотта не вспоминала ни о чем плохом. Все плохое оставалось где-то в другом мире… А рядом с любимым царствовала любовь! Но сегодня все было как-то иначе. И Лизе-Лотта действительно чувствовала себя уставшей.
   «Да, ты устала. Это я виноват. Я слишком долго тянул… По капле цедил твою сладость… Я измучил тебя. Но сегодня все кончится. Сегодня я подарю тебе покой. И жизнь вечную – если ты сама этого захочешь. Обними меня…»
   Лизе-Лотта обняла его и сама склонила к плечу голову, открывая шею для его поцелуя. И он припал к ее шее с каким-то сдавленным стоном. Как всегда, она почувствовала мгновенный укол боли… А затем по телу разлилось наслаждение.
   Сегодня поцелуй длился особенно долго. А наслаждение было настолько острым, что Лизе-Лотта вдруг начала задыхаться. Она ничего не могла с собой поделать… Чем выше возносилась она на пик удовольствия – тем тяжелее ей становилось дышать. Перед глазами крутились кроваво-золотые вихри, мелькали белые всполохи. Она задыхалась!
   И продолжала задыхаться, даже когда любимый прервал поцелуй.
   Он смотрел на нее таким странным взглядом. Вопросительным и нежным одновременно. А еще, кажется, было в его взгляде сожаление. Или ей это показалось? Его лицо закрывала какая-то туманная дымка. Но даже сквозь эту дымку ярко горели его чудесные глаза. Сегодня у него были такие яркие губы! И зубы сверкнули бело и остро, когда он заговорил.
   – Ты хочешь этого? Ты хочешь быть вечно со мной? Среди тех, кого прокляли люди? Среди тех, кто проклял людей? Я могу подарить тебе вечный покой. Я могу подарить тебе вечную жизнь. Жизнь – рядом со мной. Что ты хочешь? Я даю тебе выбор. У других этого выбора не было…
   Несмотря на странное свое состояние – удушье становилось все более мучительным – Лизе-Лотта несказанно удивилась тому, что любимый говорит с ней. Она впервые услышала, как звучит его голос. Его настоящий голос – а не тот волшебный зов, который манил ее в сад по ночам… Но и этот его голос был так прекрасен и мелодичен!
   И еще больше удивили Лизе-Лотту его слова. Какой может быть выбор? Как может она отказаться от счастья быть с ним? Она лишь об этом и мечтает все время с тех пор, когда впервые вышла на его зов… А может, лишь об это она мечтала всю свою жизнь!
   – Да! – простонала Лизе-Лотта. – Я хочу быть с тобой! Не покидай меня!
   Он улыбнулся. А затем поднес ко рту руку и прокусил себе запястье! Потекла кровь. Несколько горячих капель упали на грудь и шею Лизе-Лотты. Это было неожиданно приятно… А потом прокушенное запястье оказалось возле ее губ и кровь потекла в ее пересохший рот.
   – Пей! Пей мою кровь! – прошептал тот, кого она так любила.
   Он ей велел сделать это, а значит, быть не может сомненья в том, что так надо, что это – хорошо и правильно…
   Тем более, что кровь так горяча!
   И так вкусна!
   Она утоляла жажду лучше, чем самая чистая родниковая вода.
   Она была слаще любого фруктового сока.
   Пьянила сильнее любого вина.
   Лизе-Лотта присосалась к ране на его запястье и глотала, глотала кровь…
   И чувствовала, как тело ее наливается радостной силой!
   Она перестала задыхаться.
   Вместо слабости явилась дивная легкость.
   А еще – ей захотелось спать. Так сильно, что она не справилась с собой…
   Она отпустила его руку. Рана на запястье затянулась сама собой – без следа. Только на кружевном манжете осталось несколько ярких пятнышек.
   А Лизе-Лотта, виновато улыбнувшись ему, прикорнула прямо на скамейке.
 
   Граф долго сидел, глядя на женщину, в чьем теле умирал человек – и рождался вампир. Он совершал подобное всего третий раз. И каждый раз это было – как чудо, как откровение.
   Лизе-Лотта уже не дышала.
   Граф заботливо стер с ее губ следы крови.
   Потом поцеловал – и растворился в ночной темноте.
   День она будет – как мертвая. А следующей ночью она пробудится к новой жизни! Он должен быть рядом с ней в момент пробуждения. Чтобы подержать, утешить, объяснить… И накормить. Ее будет сжигать страшный голод. Так бывает со всеми.
   Интересно, что сделают эти люди с ее телом? Своих мертвецов они почему-то не клали в гробы, а просто сваливали в ров у западной стены замка – и забрасывали землей. Но, может, для нее сделают исключение? Ведь она – внучка главного среди них, доктора Гисслера…
   А если нет – тоже не беда. Только придется потревожить смертный покой старого Фридриха Драгенкопфа. То есть, попросту вывалить его кости из гроба! Гроб у него хороший. Красивый – и сохранился великолепно. Фридриху гроб, по сути дела, уже ни к чему. Душа его далеко, а тело… Тело истлело. А вот вампиру обязательно нужен свой гроб. Таков порядок. И граф постарается порядок соблюсти. Ради Лизе-Лотты… Она заслуживает. Из нее получится прекрасная спутница в вечности! И очень хороший вампир.
 
   На рассвете Курт с воплями выбежал из комнаты Лизе-Лотты (замок, старательно запертый накануне, почему-то оказался открытым) и, продолжая кричать, заметался по коридорам. Он перебудил всех, кто еще спал… Напугал охрану. Никто не осмеливался его остановить: в руках Курта был револьвер.
   Курт ворвался в часовню, сбежал по лестнице в склеп…
   Наверное, он имел нехорошее намерение уничтожить «ценнейшие биологические образцы», то есть – троих вампиров.
   Но образцов на месте не оказалось.
   Они исчезли.
   Вместе с гробами.
   Только в часовне Курт смог наконец-то связно объяснить, что произошло.
   Доктор Гисслер сам допросил его в присутствии обоих Хоферов и Магды.
   Все происходило по тому же сценарию, что и прошлой ночью.