Страница:
– Николай Николаевич! Позвольте Вас на минутку.
Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:
– Перевернуть!
Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: "Генерал-майор Шарль де Голль". Это что же, тот самый, который "Механизированную армию" написал? Неисповедимы пути твои, Господи!
Лаон. (Несколькими часами позже)
Полковник Всеволод Соколов
Полковник Всеволод Соколов. Берлин, июнь 1940.
Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:
– Перевернуть!
Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: "Генерал-майор Шарль де Голль". Это что же, тот самый, который "Механизированную армию" написал? Неисповедимы пути твои, Господи!
Лаон. (Несколькими часами позже)
Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером – это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, "идем" к Танкисту не относится – он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На уровне моей груди на свет Божий торчит его рыжая довольная морда.
Танкист – кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорели. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я – единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.
В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем "Корнилове" появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка "Танкист", данная ему моими орлами. Танкист честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он – мой кот (или я – его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся "пуалю", на вроде давешнего генерала.
Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: " M'aidez! (На помощь!)". Семенчук лениво роняет:
– Стрелки гуляют.
– Что, тоже невтерпеж? – интересуюсь я.
– Ой, да надо мне того? – Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он – самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. – Шо я, баб не видал? Для дома чего прихватить, это можно.
Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.
– Пойдемте-ка, взглянем. – говорю я, и мы направляемся в дом.
Дверь не открывают несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.
Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю "Лахти" и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.
– Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!
Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:
– Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…
Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:
– Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, – это Семенчуку. И уже мне, другим тоном, – Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…
Мотострелки с шумом уходят.
– Убрать! – командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах – вполне приличные картины, в шкафу – серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом – не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:
– Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.
Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…
Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные нагнувшись следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!
Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:
– Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!
Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку "еврей", вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно – кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.
Танкист – кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорели. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я – единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.
В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем "Корнилове" появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка "Танкист", данная ему моими орлами. Танкист честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он – мой кот (или я – его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся "пуалю", на вроде давешнего генерала.
Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: " M'aidez! (На помощь!)". Семенчук лениво роняет:
– Стрелки гуляют.
– Что, тоже невтерпеж? – интересуюсь я.
– Ой, да надо мне того? – Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он – самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. – Шо я, баб не видал? Для дома чего прихватить, это можно.
Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.
– Пойдемте-ка, взглянем. – говорю я, и мы направляемся в дом.
Дверь не открывают несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.
Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю "Лахти" и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.
– Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!
Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:
– Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…
Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:
– Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, – это Семенчуку. И уже мне, другим тоном, – Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…
Мотострелки с шумом уходят.
– Убрать! – командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах – вполне приличные картины, в шкафу – серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом – не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:
– Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.
Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…
Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные нагнувшись следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!
Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:
– Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!
Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку "еврей", вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно – кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.
Полковник Всеволод Соколов
Война окончена! Мы стоим в Нанси, где еще три дня назад пытались сопротивляться остатки французской армии. Как гласит наша поговорка: "Попытка – не пытка", но только не в этом случае. Попытка сопротивления обошлась пуалю еще тысяч в тридцать убитых и раненных. Так им и надо: нечего лезть, если не трогают!…
Я сижу в небольшом кафе. Только что окончился футбольный матч "Александр Невский" – 2-я танковая дивизия. Несмотря на отчаянное сопротивление мы проиграли со счетом 7:5. Нас не спасло даже то, что в матче участвовал сам командир бригады. Кстати, Алексей Михайлович оказался весьма неплохим футболистом, но, увы, немцы были лучше. У них, между прочим, тоже генерал-майор играл. Хуже чем Махров. Это во мне говорит обида: мы почти свели на ничью, но проклятые пенальти пустили все насмарку. Я стискиваю стакан с коньяком и залпом опрокидываю его в рот. По телу разливается приятное тепло и я несколько успокаиваюсь: в конце концов не последний раз играли! Еще сочтемся…
Перед кафе разворачивается новое соревнование. Мой батальон сошелся с 24-ым мотопехотным немецким полком и пытается выяснить: кто кого перепляшет? И наши и германские танцоры уже изрядно подвыпили, и, вообще-то, я должен бы вмешаться. Но я не вмешиваюсь: победа в войне на многое позволяет закрыть глаза. Гулко поют три аккордеона. Наш Михеев и двое немцев стараются во всю. Аккордеоны трофейные, вернее реквизированные тут же, в городе. Каюсь, я и сам принял участие в этом изъятии музыкальных инструментов… Нет, камераден, тут вам ничего не светит: мои бойцы снова пускаются вприсядку, и ходят, выламываясь, вокруг оторопевших немцев. Тем, конечно, сложнее: их танцы скопировать легко, а вот попробуйте-ка отколоть трепака, если вы такой танец видите впервые…
– Ну, что, Всеволод Львович? Кто побеждает? – рядом со мной садится генерал-майор Махров.
– Наши, Алексей Михайлович.
– Ну и хорошо, ну и славно, – комбриг мнется, и я понимаю что он собирается мне что-то сообщить, но не знает с чего начать.
– Что-то случилось, господин генерал-майор?
– Да нет, ничего особенного не случилось, но Вы понимаете, Всеволод Львович, – он не то пьян, не то очень смущен, не то все вместе, – получен приказ об откомандировании Вас в распоряжение генерал-лейтенанта Ватутина в Берлине…
– Ясно, – сказать, что я огорчен, значит ничего не сказать. – Кому прикажете сдать батальон?
– Поверьте, Всеволод Львович, мне действительно очень жаль отдавать Вас. Мы с Вами давно и хорошо знаем друг друга, мы прекрасно служили вместе, и, право, я буду вспоминать о совместной службе только с благодарностью…
Он еще говорит, говорит, а я уже понимаю, что теперь я – отрезанный ломоть. Мне не удастся досмотреть состязание в танцах, мне предстоит заполнить всю документацию по топливу боеприпасам и матчасти, сдать батальон Лавриненко, заполнив кучу бланков на личный состав, довольствие и т.д., собрать вещички и завтра же отбывать по новому назначению. Меня уже нет в бригаде, но меня еще ждет гора работы вместо веселья…
Мой поезд прибывает в Берлин в 9
00
. Я засовываю Танкиста в кофр, подхватываю чемодан и выпрыгиваю на перрон. Теперь только получить багаж, оставить его в камере хранения и – вперед, к новому месту службы.
Такси за полторы марки довозит меня до здания ОКВ ОКХ. Генерал Ватутин – начальник русского отдела, так что мне сюда.
Часовые у входа с изумление взирают на корноухую башку Танкиста, торчащую из кофра, но на посту не поговоришь. Зато дежурный обер-лейтенант сразу среагировал:
– Герр оберст, минутку…
Я протягиваю ему свое предписание. Он чуть мнется, а затем спрашивает:
– Простите, герр оберст, а кот тоже с Вами?
Я широко улыбаюсь:
– Я бы с удовольствием оставил его, но Вы видите, обер-лейтенант, я прямо с поезда, с вещами.
– Если Вы позволите, – он не отвечает на улыбку, но моя форма и ордена наводят его на мысль, что спорить не стоит, – я послежу за Вашими вещами и Вашим питомцем, пока Вы пройдете по делам.
Он еще раз взглядывает на мое предписание:
– Второй этаж, налево, герр оберст.
– Благодарю, – я протягиваю ему кофр с котом и ставлю рядом чемодан. Затем говорю, обращаясь к коту:
– Будь умницей, посиди с поручиком, – и отправляюсь в указанном направлении.
В приемной генерала Ватутина сидит замотанный капитан генерального штаба. Он устало смотрит на мое предписание, и устало же сообщает, что генерал-лейтенанта Ватутина нет, что он отбыл сегодня утром в служебную командировку сроком на три дня. Вот так так. И что ж мне теперь делать?
Видя, что я не скандалю и не требую немедленной связи с его убывшим начальством, капитан несколько оттаивает:
– Господин полковник, все, что я могу посоветовать Вам, так это рассматривать эти три дня как неожиданный отпуск. Ведь Вы прибыли прямо с фронта и отдых Вам не повредит. Я отметил срок Вашего прибытия, так что ступайте в финчасть, получайте денежное содержание и спокойно отдыхайте.
В принципе он прав. Тем более что я уже третий раз в Берлине, но ни разу толком не осмотрел город. Тем временем капитан что-то вспоминает и начинает лихорадочно рыться в папках на столе. Наконец, найдя нужную бумажку, он протягивает ее мне. Это предписание полковнику Соколову явится в Рейхсканцелярию к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Я удивлен: зачем это я ему понадобился, но молча принимаю предписание. Получив у любезного капитана информацию о приличной гостинице, расположенной неподалеку, и о месте нахождения финчасти русского отдела ОКВ ОКХ, я откланиваюсь.
В финчасти на меня проливается золотой дождь в виде трех с половиной тысяч рейхсмарок. Это доплата Адольфа Гитлера русским военнослужащим, ведущим боевые действия в Европе совместно с Вермахтом. Ну, что ж, да здравствует великий Фюрер германского народа.
Я спускаюсь вниз по лестнице и вижу строгого обер-лейтеннанта, рассеяно чешущего Танкиста за остатком уха. Нет, все-таки немцы – самый сентиментальный народ на земле!
– Прошу прощения, обер-лейтенант. Мой кот не слишком надоедал Вам?
– Никак нет, герр оберст! – он пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять: видел ли я его грехопадение? Ведь он играл с котом на посту! Ну уж нет, майне кляйне, по моему "прекрасному личику" помучаешься угадывать.
Я забираю Танкиста и вещи и отправляюсь в гостиницу, которую мне указал адъютант Ватутина. Там я и поселяюсь. Поручив кота заботам горничной, я же через двадцать минут еду в такси к Рейхсканцелярии.
А за окном машины шумит удивительно похорошевший с тридцать седьмого года Берлин. Июньская зелень бьет по глазам, чистенькие автомобили мчатся по улицам, и всюду, куда не посмотришь какие-то очень веселые, жизнерадостные люди. Вдоль фасада одного из домов натянут огромный транспарант: "Разбили Францию – справимся и с остальными!" Что же, спорить не стану.
А вот и цель моего вояжа – величественное здание Рейхсканцелярии. Все-таки молодцы немцы, такая архитектура и глаз радует, и своей мощью уверенности придает. У входа застыли изваяниями белокурые викинги лейбштандарта "Адольф Гитлер". Вверх по лестнице, раскрываются тяжелые двери, ну вот я и пришел.
– Господин полковник…
А? Ага, молодой, как их там, да, гаупштурмфюрер. Дежурный. В глазах вопрос, но не назойливый – уважает соратника. Я протягиваю ему предписание:
– Гауптштурмфюрер, мне приказано прибыть к рейхсфюреру…
– Прошу Вас, геноссе, по лестнице на право, там Вам подскажут. Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! – будем вежливыми в гостях.
Меня встречает еще более вежливый штандартенфюрер, который лично провожает меня к дверям кабинета. Одернув китель, я вхожу:
– Хайль Гитлер!
– Хайль, – сидящий за столом человек поднимает голову и приветливо смотрит на меня. Странно. Я столько раз видел его на фотографиях в газетах и журналах, но никогда не обращал внимания на то, что Гиммлер так удивительно похож на учителя гимназии. Или на уездного почтмейстера. За стеклышками очков поблескивают добрые умные глаза.
– Полковник Соколов прибыл по Вашему приказанию, господин Рейхсфюрер.
– Полно, товарищ, полно, – он встает из-за стола и подходит ко мне. – Прошу Вас, товарищ, без чинов. Называйте меня просто "рейхсфюрер". Вы прибыли ко мне не по приказу. Я просто пригласил Вас к себе. – Он напрягается, и вдруг произносит по-русски – В гости, правильно?
– Совершенно верно, рейхсфюрер.
Он жестом приглашает меня сесть и садится напротив.
– Коньяк?
– Не откажусь.
Коньяк великолепен, о чем я и сообщаю гостеприимному хозяину. Я осматриваю его кабинет, и вдруг замечаю лежащую на столе скрипку. Гиммлер прослеживает направление моего взгляда и оживляется:
– Играете, товарищ?
– Увы, нет, мой рейхсфюрер. Но очень люблю скрипку. Есть в ней что-то нежное, совсем человеческое…
– Я понимаю Вас, – Гиммлер согласно кивает, – я сам очень люблю скрипку и даже немного играю.
Сам играет? Это интересно. По-моему, он не прочь продемонстрировать мне свое искусство, но я не уверен… А, где наша не пропадала:
– Рейхсфюрер, а может ли гость просить Вас о великом одолжении?
– Что именно Вам нужно, товарищ? – Гиммлер явно заинтересован моим вопросом. – Слово гостя – закон.
– Мой рейхсфюрер, я бы очень хотел услышать Вашу игру…
Он польщен. Легким движением он поднимает скрипку и кабинет заполняет нежная мелодия "Колыбельной" Грига. А играет он и в самом деле очень и очень прилично. По крайней мере, на мой взгляд дилетанта…
Когда он заканчивает, я рассыпаюсь в похвалах. Гиммлер доволен. Ну что ж, маленькое тщеславие позволительно даже великим людям.
Но вот он сообщает мне и о подлинной цели своего приглашения. Оказывается, рейхсфюрер просил наше командование предоставить в распоряжение войск СС офицера-танкиста, который мог бы быть инструктором при освоении новых тяжелых танков. И теперь он видит, что прислали именно такого офицера, которого он и хотел. Приятно слышать и приятно слушать. Я ведь тоже не чужд тщеславию…
По окончании аудиенции мне зачитывается приказ Фюрера германского народа, Адольфа Гитлера о награждении меня Рыцарским Крестом. Гиммлер сердечно поздравляет меня с наградой, и выражает уверенность, что мы еще встретимся. Он тепло пожимает мне руку и просит запросто обращаться, если в чем-нибудь возникнет нужда.
На выходе из Рейхсканцелярии меня догоняет адъютант Гиммлера. Не слушая никаких возражений он почти насильно вручает мне футляр, в котором лежат две бутылки того самого коньяка, который мне так понравился. На все мои возражения, он вежливо отвечает только одно: "Рейхсфюрер приказал передать Вам". Ну ладно, попробую доказать, что русский полковник-дружинник умеет отдариваться. Дело в том, что из Нанси я захватил отменную скрипку работы Ивана Батова. Не знаю, какими путями эта соотечественница попала к лягушатникам, но мне почему-то показалось грешно оставлять работу великого русского мастера в плену у галлов. Правда, в моей семье на скрипке никто не играет, но я рассудил, что, может быть, внуки возжелают… Но теперь у меня в голове возник дерзкий и нахальный план…
Вихрем я влетаю в гостиничный номер. Раскидываю багаж. О, вот она. В футляре старинного шевро, лежит, поблескивая матовым лаком, русская красавица. Ну, держитесь, камераден…
Я вызываю метрдотеля, и интересуюсь, можно ли послать посылку в Рейхсканцелярию? Слегка опешив, метрдотель отвечает, что, разумеется, можно. Я прошу его распорядится запаковать вот эту скрипку, и послать по адресу, указанному выше. Он бросается исполнять. Через пять минут он приносит мне хорошо упакованный сверток и просит меня лично начертать адрес. Бестрепетной рукой я вывожу: "Рейхсфюреру СС, Генриху Гиммлеру". Адрес производит на метра впечатление, сопоставимое с близким разрывом шестидюймового фугаса. Кажется, в глазах достопочтенных берлинцев я буду пользоваться некоторым весом.
Я сижу в небольшом кафе. Только что окончился футбольный матч "Александр Невский" – 2-я танковая дивизия. Несмотря на отчаянное сопротивление мы проиграли со счетом 7:5. Нас не спасло даже то, что в матче участвовал сам командир бригады. Кстати, Алексей Михайлович оказался весьма неплохим футболистом, но, увы, немцы были лучше. У них, между прочим, тоже генерал-майор играл. Хуже чем Махров. Это во мне говорит обида: мы почти свели на ничью, но проклятые пенальти пустили все насмарку. Я стискиваю стакан с коньяком и залпом опрокидываю его в рот. По телу разливается приятное тепло и я несколько успокаиваюсь: в конце концов не последний раз играли! Еще сочтемся…
Перед кафе разворачивается новое соревнование. Мой батальон сошелся с 24-ым мотопехотным немецким полком и пытается выяснить: кто кого перепляшет? И наши и германские танцоры уже изрядно подвыпили, и, вообще-то, я должен бы вмешаться. Но я не вмешиваюсь: победа в войне на многое позволяет закрыть глаза. Гулко поют три аккордеона. Наш Михеев и двое немцев стараются во всю. Аккордеоны трофейные, вернее реквизированные тут же, в городе. Каюсь, я и сам принял участие в этом изъятии музыкальных инструментов… Нет, камераден, тут вам ничего не светит: мои бойцы снова пускаются вприсядку, и ходят, выламываясь, вокруг оторопевших немцев. Тем, конечно, сложнее: их танцы скопировать легко, а вот попробуйте-ка отколоть трепака, если вы такой танец видите впервые…
– Ну, что, Всеволод Львович? Кто побеждает? – рядом со мной садится генерал-майор Махров.
– Наши, Алексей Михайлович.
– Ну и хорошо, ну и славно, – комбриг мнется, и я понимаю что он собирается мне что-то сообщить, но не знает с чего начать.
– Что-то случилось, господин генерал-майор?
– Да нет, ничего особенного не случилось, но Вы понимаете, Всеволод Львович, – он не то пьян, не то очень смущен, не то все вместе, – получен приказ об откомандировании Вас в распоряжение генерал-лейтенанта Ватутина в Берлине…
– Ясно, – сказать, что я огорчен, значит ничего не сказать. – Кому прикажете сдать батальон?
– Поверьте, Всеволод Львович, мне действительно очень жаль отдавать Вас. Мы с Вами давно и хорошо знаем друг друга, мы прекрасно служили вместе, и, право, я буду вспоминать о совместной службе только с благодарностью…
Он еще говорит, говорит, а я уже понимаю, что теперь я – отрезанный ломоть. Мне не удастся досмотреть состязание в танцах, мне предстоит заполнить всю документацию по топливу боеприпасам и матчасти, сдать батальон Лавриненко, заполнив кучу бланков на личный состав, довольствие и т.д., собрать вещички и завтра же отбывать по новому назначению. Меня уже нет в бригаде, но меня еще ждет гора работы вместо веселья…
Мой поезд прибывает в Берлин в 9
Такси за полторы марки довозит меня до здания ОКВ ОКХ. Генерал Ватутин – начальник русского отдела, так что мне сюда.
Часовые у входа с изумление взирают на корноухую башку Танкиста, торчащую из кофра, но на посту не поговоришь. Зато дежурный обер-лейтенант сразу среагировал:
– Герр оберст, минутку…
Я протягиваю ему свое предписание. Он чуть мнется, а затем спрашивает:
– Простите, герр оберст, а кот тоже с Вами?
Я широко улыбаюсь:
– Я бы с удовольствием оставил его, но Вы видите, обер-лейтенант, я прямо с поезда, с вещами.
– Если Вы позволите, – он не отвечает на улыбку, но моя форма и ордена наводят его на мысль, что спорить не стоит, – я послежу за Вашими вещами и Вашим питомцем, пока Вы пройдете по делам.
Он еще раз взглядывает на мое предписание:
– Второй этаж, налево, герр оберст.
– Благодарю, – я протягиваю ему кофр с котом и ставлю рядом чемодан. Затем говорю, обращаясь к коту:
– Будь умницей, посиди с поручиком, – и отправляюсь в указанном направлении.
В приемной генерала Ватутина сидит замотанный капитан генерального штаба. Он устало смотрит на мое предписание, и устало же сообщает, что генерал-лейтенанта Ватутина нет, что он отбыл сегодня утром в служебную командировку сроком на три дня. Вот так так. И что ж мне теперь делать?
Видя, что я не скандалю и не требую немедленной связи с его убывшим начальством, капитан несколько оттаивает:
– Господин полковник, все, что я могу посоветовать Вам, так это рассматривать эти три дня как неожиданный отпуск. Ведь Вы прибыли прямо с фронта и отдых Вам не повредит. Я отметил срок Вашего прибытия, так что ступайте в финчасть, получайте денежное содержание и спокойно отдыхайте.
В принципе он прав. Тем более что я уже третий раз в Берлине, но ни разу толком не осмотрел город. Тем временем капитан что-то вспоминает и начинает лихорадочно рыться в папках на столе. Наконец, найдя нужную бумажку, он протягивает ее мне. Это предписание полковнику Соколову явится в Рейхсканцелярию к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Я удивлен: зачем это я ему понадобился, но молча принимаю предписание. Получив у любезного капитана информацию о приличной гостинице, расположенной неподалеку, и о месте нахождения финчасти русского отдела ОКВ ОКХ, я откланиваюсь.
В финчасти на меня проливается золотой дождь в виде трех с половиной тысяч рейхсмарок. Это доплата Адольфа Гитлера русским военнослужащим, ведущим боевые действия в Европе совместно с Вермахтом. Ну, что ж, да здравствует великий Фюрер германского народа.
Я спускаюсь вниз по лестнице и вижу строгого обер-лейтеннанта, рассеяно чешущего Танкиста за остатком уха. Нет, все-таки немцы – самый сентиментальный народ на земле!
– Прошу прощения, обер-лейтенант. Мой кот не слишком надоедал Вам?
– Никак нет, герр оберст! – он пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять: видел ли я его грехопадение? Ведь он играл с котом на посту! Ну уж нет, майне кляйне, по моему "прекрасному личику" помучаешься угадывать.
Я забираю Танкиста и вещи и отправляюсь в гостиницу, которую мне указал адъютант Ватутина. Там я и поселяюсь. Поручив кота заботам горничной, я же через двадцать минут еду в такси к Рейхсканцелярии.
А за окном машины шумит удивительно похорошевший с тридцать седьмого года Берлин. Июньская зелень бьет по глазам, чистенькие автомобили мчатся по улицам, и всюду, куда не посмотришь какие-то очень веселые, жизнерадостные люди. Вдоль фасада одного из домов натянут огромный транспарант: "Разбили Францию – справимся и с остальными!" Что же, спорить не стану.
А вот и цель моего вояжа – величественное здание Рейхсканцелярии. Все-таки молодцы немцы, такая архитектура и глаз радует, и своей мощью уверенности придает. У входа застыли изваяниями белокурые викинги лейбштандарта "Адольф Гитлер". Вверх по лестнице, раскрываются тяжелые двери, ну вот я и пришел.
– Господин полковник…
А? Ага, молодой, как их там, да, гаупштурмфюрер. Дежурный. В глазах вопрос, но не назойливый – уважает соратника. Я протягиваю ему предписание:
– Гауптштурмфюрер, мне приказано прибыть к рейхсфюреру…
– Прошу Вас, геноссе, по лестнице на право, там Вам подскажут. Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! – будем вежливыми в гостях.
Меня встречает еще более вежливый штандартенфюрер, который лично провожает меня к дверям кабинета. Одернув китель, я вхожу:
– Хайль Гитлер!
– Хайль, – сидящий за столом человек поднимает голову и приветливо смотрит на меня. Странно. Я столько раз видел его на фотографиях в газетах и журналах, но никогда не обращал внимания на то, что Гиммлер так удивительно похож на учителя гимназии. Или на уездного почтмейстера. За стеклышками очков поблескивают добрые умные глаза.
– Полковник Соколов прибыл по Вашему приказанию, господин Рейхсфюрер.
– Полно, товарищ, полно, – он встает из-за стола и подходит ко мне. – Прошу Вас, товарищ, без чинов. Называйте меня просто "рейхсфюрер". Вы прибыли ко мне не по приказу. Я просто пригласил Вас к себе. – Он напрягается, и вдруг произносит по-русски – В гости, правильно?
– Совершенно верно, рейхсфюрер.
Он жестом приглашает меня сесть и садится напротив.
– Коньяк?
– Не откажусь.
Коньяк великолепен, о чем я и сообщаю гостеприимному хозяину. Я осматриваю его кабинет, и вдруг замечаю лежащую на столе скрипку. Гиммлер прослеживает направление моего взгляда и оживляется:
– Играете, товарищ?
– Увы, нет, мой рейхсфюрер. Но очень люблю скрипку. Есть в ней что-то нежное, совсем человеческое…
– Я понимаю Вас, – Гиммлер согласно кивает, – я сам очень люблю скрипку и даже немного играю.
Сам играет? Это интересно. По-моему, он не прочь продемонстрировать мне свое искусство, но я не уверен… А, где наша не пропадала:
– Рейхсфюрер, а может ли гость просить Вас о великом одолжении?
– Что именно Вам нужно, товарищ? – Гиммлер явно заинтересован моим вопросом. – Слово гостя – закон.
– Мой рейхсфюрер, я бы очень хотел услышать Вашу игру…
Он польщен. Легким движением он поднимает скрипку и кабинет заполняет нежная мелодия "Колыбельной" Грига. А играет он и в самом деле очень и очень прилично. По крайней мере, на мой взгляд дилетанта…
Когда он заканчивает, я рассыпаюсь в похвалах. Гиммлер доволен. Ну что ж, маленькое тщеславие позволительно даже великим людям.
Но вот он сообщает мне и о подлинной цели своего приглашения. Оказывается, рейхсфюрер просил наше командование предоставить в распоряжение войск СС офицера-танкиста, который мог бы быть инструктором при освоении новых тяжелых танков. И теперь он видит, что прислали именно такого офицера, которого он и хотел. Приятно слышать и приятно слушать. Я ведь тоже не чужд тщеславию…
По окончании аудиенции мне зачитывается приказ Фюрера германского народа, Адольфа Гитлера о награждении меня Рыцарским Крестом. Гиммлер сердечно поздравляет меня с наградой, и выражает уверенность, что мы еще встретимся. Он тепло пожимает мне руку и просит запросто обращаться, если в чем-нибудь возникнет нужда.
На выходе из Рейхсканцелярии меня догоняет адъютант Гиммлера. Не слушая никаких возражений он почти насильно вручает мне футляр, в котором лежат две бутылки того самого коньяка, который мне так понравился. На все мои возражения, он вежливо отвечает только одно: "Рейхсфюрер приказал передать Вам". Ну ладно, попробую доказать, что русский полковник-дружинник умеет отдариваться. Дело в том, что из Нанси я захватил отменную скрипку работы Ивана Батова. Не знаю, какими путями эта соотечественница попала к лягушатникам, но мне почему-то показалось грешно оставлять работу великого русского мастера в плену у галлов. Правда, в моей семье на скрипке никто не играет, но я рассудил, что, может быть, внуки возжелают… Но теперь у меня в голове возник дерзкий и нахальный план…
Вихрем я влетаю в гостиничный номер. Раскидываю багаж. О, вот она. В футляре старинного шевро, лежит, поблескивая матовым лаком, русская красавица. Ну, держитесь, камераден…
Я вызываю метрдотеля, и интересуюсь, можно ли послать посылку в Рейхсканцелярию? Слегка опешив, метрдотель отвечает, что, разумеется, можно. Я прошу его распорядится запаковать вот эту скрипку, и послать по адресу, указанному выше. Он бросается исполнять. Через пять минут он приносит мне хорошо упакованный сверток и просит меня лично начертать адрес. Бестрепетной рукой я вывожу: "Рейхсфюреру СС, Генриху Гиммлеру". Адрес производит на метра впечатление, сопоставимое с близким разрывом шестидюймового фугаса. Кажется, в глазах достопочтенных берлинцев я буду пользоваться некоторым весом.
Полковник Всеволод Соколов. Берлин, июнь 1940.
Вместе с Танкистом я гуляю по Берлину. Делать-то особо нечего. Горничная, потрясенная моей перепиской с Рейхсфюрером СС, по собственной инициативе принесла мне поводок и шлейку для мопса. Свое подношение она объяснила так:
– Герр оберст, право гулять по Берлину Ваш кот заслужил в бою…
Похоже, что после посылки Гиммлеру, достопочтенная фрау представляет себе Танкиста, заряжающего орудие, или управляющего танком… Странно, но кот на поводке ведет себя исключительно спокойно и, я бы сказал, достойно. Он шествует по улице с гордой уверенностью, свойственной всем котам, которых не догадались кастрировать в детстве "добрые" хозяева.
Навстречу нам шагает гауптман люфтваффе с овчаркой на поводке. Я напрягаюсь, готовясь защищать своего боевого товарища, но камерад берет своего пса за ошейник и козыряет, стараясь скрыть улыбку. Козыряю в ответ, но на всякий случай, все же поднимаю Танкиста на руки. Бог их разберет, этих овчарок, вырвется еще…
Однако, что же делать? О, идея! Что-то я давно в кино не был. Так, что у нас тут? "Фридрих Великий"? Интересно, интересно… А как же они показали наше участие в Семилетней войне? Пожалуй, стоит посмотреть…
Перед входом меня останавливает вежливый билетер:
– Прошу прощения, герр оберст, но Вашего питомца пропустить я не могу. – Он указывает на табличку: "Собакам и евреям вход воспрещен!"
– Я не понял: по-вашему он собака? Или еврей? Могу поклясться: он не обрезан, и лаять тоже не умеет.
Сзади звучит короткий смешок. Оглядываюсь: там стоят трое штатских. Соотечественники.
– Слава героям!
– России слава! – и уже к билетеру, – Мы можем подтвердить, что этот кот не собака и не еврей.
– Благодарю Вас, соратники, – у всех троих на лацканах пиджаков партийные значки, – Вы не из посольства?
– Нет, – они улыбаются, – мы здесь в командировке. Вот полдня свободных выдалось. А Вы, соратники?
– А мы, – я поднимаю лапу Танкиста, – на отдыхе, в краткосрочном отпуске.
Командировочные присоединяются ко мне, но не надолго. Пока они рассказывают, как прибыли по поручению Берии к рейхсминистру науки Русту, мне интересно. Но когда они начинают расписывать все сложности с поставками полиметаллических руд, сетовать на недостаточные мощности оборудования ионообменных процессов, прославлять и весьма изобретательно бранить каких-то неизвестных мне личностей (на слуху только фамилии Тиссен и Курчатов, но я, убей меня Перун, не имею ни малейшего понятия – в связи с чем их слышал?), мне становится сперва скучно, а потом – тошно. Поэтому я под благовидным предлогом оставляю соратников выяснять дальше, кто виноват в том, что до сих пор не запустили какой-то котел, и что там нужно ускорять.
В зрительном зале Танкист ведет себя удивительно деликатно. Он удобно располагается у меня на коленях и тут же начинает громко урчать как хороший мотор.
– Ах, какая прелестная киска! – восхищается молоденькая немочка, сидящая рядом со мной.
Она вежливо спрашивает разрешения погладить это рыжее чудовище, и чешет разомлевшего Танкиста за ухом. Между нами завязывается разговор о кошках, который, постепенно, переходит в разговор о людях. Через пять минут я знаю, что ее зовут Барбара Бендлер-Требиц и у меня имеется ее номер телефона, домашний адрес и искреннее приглашение заходить без стеснений в любое время. Стоит подумать: фройляйн мила, фигуриста, светловолоса и сероглаза. Ну, спасибо тебе, дружище Танкист – с помощью кота я с девушками еще не знакомился…
Гаснет свет и на экране появляется германский орел на фоне восходящего солнца – заставка журнала Die Deutsche Wochenschau. Меня всегда удивляет странная особенность германской кинохроники – чрезвычайно бодрый голос диктора. Создается впечатление, что он сейчас захохочет в голос. Поразительным контрастом с этим является голос Левитана, который озвучивает нашу хронику и читает новости по нашему радио. Его голос, звучный, торжественный и несколько выспоренный, точно призывает: посмотрите на наших Героев! Почувствуйте себя обязанными нашим Героям! Преклоните колени перед нашими Героями! И помните: наши Герои умирают ЗА ВАС!!!
Не знаю имени германского диктора, но мне кажется, что он как ребенок радуется: глядите, как ловко работает дивный механизм, изобретенный и разработанный Гениальным Механиком! Ах, как точно движутся рычажки, как шустро крутятся колесики, как красиво сжимаются и разжимаются пружинки! Конечно, это только мое мнение, но мне бы не понравилось, если бы меня изобразили бездушным винтиком огромной машины. Хотя, Макс, к примеру, не любит голос Левитана, говорит, что с таким голосом надо в опере петь, а не новости читать…
– Герр оберст, герр оберст! – страстный шепот соседки, – герр оберст, это – Вы?
А? Черт возьми, и правда – это мы! Вот Лавриненко, вот Бороздин, а это – это я? Ну, точно, я, вон и Танкист высунул башку из-под комбеза… Диктор надрывается: "Наши славные союзники, танкисты русской тяжелой танковой бригады, разгромив французское механизированное соединение, отдыхают среди прекрасных пейзажей Большой Валлонии…" Так, а Большая Валлония – это у нас где? А, да, это немцы так именуют северную часть Франции, которую теперь присоединят к Великой Германии…
– Господа, – визжит моя соседка, – Господа! Один из этих героев присутствует в зале! Он здесь, господа!
Показ прерван, свет в зале включен, все повскакали с мест. Зал гудит приветствиями. Приходится и мне встать. Танкист протестует против того, что его снимают с уютных колен, и, пытаясь удержаться, чувствительно выпускает когти. Дурень, нас же с тобой приветствуют, а ты еще и недоволен. В зал внесли шампанское, и протягивают мне бокал. Странно, что никто не догадался прихватить еще и рюмку валерианки для кота… Добро, надо и нам отвечать.
– Спасибо, друзья. В Вашу честь и в честь Фюрера Германского народа, Адольфа Гитлера – ЗИГ ХАЙЛЬ!
Хорошо построен этот кинотеатр! Был бы построен похуже – крыша бы обвалилась, как пить дать! Последний раз подобный рев я слышал на футбольном матче "ЦСКА" Россия – "Рома" Италия. Все мужчины лезут пожать мне руку, все женщины – поцеловать, и все вместе, включая детей, тянутся погладить, потормошить Танкиста. Бедолага уже шипит, но я держу его крепко: не хватало только, чтоб ты союзников царапать начал…
Наконец, все кончилось, и можно снова смотреть журнал. Его начинают показывать снова, и на кадре со мной и Танкистом все снова орут "Хайль!" А хроника идет дальше. Бодрый голос диктора рассказывает о том, как героические союзники бьются на Дальнем востоке. Вот, под бравурный марш, небо прорезает добрая сотня бомбардировщиков. "Доблестные Люфтваффе демонстрируют свое боевое мастерство и беззаветную отвагу, свойственные арийцам! Только что возвратившись после налета на японские острова, они снова поднимаются в воздух, неся грозное возмездие низшей расе!" Может быть там Макс? А это что такое?! Все тем же бодрым голосом диктор сообщает: "Скорбно и торжественно прошли похороны генерал-лейтенанта Анненкова, героически погибшего за дело торжества национал-социализма, патриотизма и фашизма во время операции по захвату Шанхая. Тело героя было доставлено в Москву, для торжественного захоронения у Кремлевской стены. Возлагает венок генерал-воевода Миллер. Генерал-фельдмаршал Браухич передает соболезнования и возлагает венок от Вермахта…" Как же так, Борис Владимирович, как же это так?!
– Герр оберст, право гулять по Берлину Ваш кот заслужил в бою…
Похоже, что после посылки Гиммлеру, достопочтенная фрау представляет себе Танкиста, заряжающего орудие, или управляющего танком… Странно, но кот на поводке ведет себя исключительно спокойно и, я бы сказал, достойно. Он шествует по улице с гордой уверенностью, свойственной всем котам, которых не догадались кастрировать в детстве "добрые" хозяева.
Навстречу нам шагает гауптман люфтваффе с овчаркой на поводке. Я напрягаюсь, готовясь защищать своего боевого товарища, но камерад берет своего пса за ошейник и козыряет, стараясь скрыть улыбку. Козыряю в ответ, но на всякий случай, все же поднимаю Танкиста на руки. Бог их разберет, этих овчарок, вырвется еще…
Однако, что же делать? О, идея! Что-то я давно в кино не был. Так, что у нас тут? "Фридрих Великий"? Интересно, интересно… А как же они показали наше участие в Семилетней войне? Пожалуй, стоит посмотреть…
Перед входом меня останавливает вежливый билетер:
– Прошу прощения, герр оберст, но Вашего питомца пропустить я не могу. – Он указывает на табличку: "Собакам и евреям вход воспрещен!"
– Я не понял: по-вашему он собака? Или еврей? Могу поклясться: он не обрезан, и лаять тоже не умеет.
Сзади звучит короткий смешок. Оглядываюсь: там стоят трое штатских. Соотечественники.
– Слава героям!
– России слава! – и уже к билетеру, – Мы можем подтвердить, что этот кот не собака и не еврей.
– Благодарю Вас, соратники, – у всех троих на лацканах пиджаков партийные значки, – Вы не из посольства?
– Нет, – они улыбаются, – мы здесь в командировке. Вот полдня свободных выдалось. А Вы, соратники?
– А мы, – я поднимаю лапу Танкиста, – на отдыхе, в краткосрочном отпуске.
Командировочные присоединяются ко мне, но не надолго. Пока они рассказывают, как прибыли по поручению Берии к рейхсминистру науки Русту, мне интересно. Но когда они начинают расписывать все сложности с поставками полиметаллических руд, сетовать на недостаточные мощности оборудования ионообменных процессов, прославлять и весьма изобретательно бранить каких-то неизвестных мне личностей (на слуху только фамилии Тиссен и Курчатов, но я, убей меня Перун, не имею ни малейшего понятия – в связи с чем их слышал?), мне становится сперва скучно, а потом – тошно. Поэтому я под благовидным предлогом оставляю соратников выяснять дальше, кто виноват в том, что до сих пор не запустили какой-то котел, и что там нужно ускорять.
В зрительном зале Танкист ведет себя удивительно деликатно. Он удобно располагается у меня на коленях и тут же начинает громко урчать как хороший мотор.
– Ах, какая прелестная киска! – восхищается молоденькая немочка, сидящая рядом со мной.
Она вежливо спрашивает разрешения погладить это рыжее чудовище, и чешет разомлевшего Танкиста за ухом. Между нами завязывается разговор о кошках, который, постепенно, переходит в разговор о людях. Через пять минут я знаю, что ее зовут Барбара Бендлер-Требиц и у меня имеется ее номер телефона, домашний адрес и искреннее приглашение заходить без стеснений в любое время. Стоит подумать: фройляйн мила, фигуриста, светловолоса и сероглаза. Ну, спасибо тебе, дружище Танкист – с помощью кота я с девушками еще не знакомился…
Гаснет свет и на экране появляется германский орел на фоне восходящего солнца – заставка журнала Die Deutsche Wochenschau. Меня всегда удивляет странная особенность германской кинохроники – чрезвычайно бодрый голос диктора. Создается впечатление, что он сейчас захохочет в голос. Поразительным контрастом с этим является голос Левитана, который озвучивает нашу хронику и читает новости по нашему радио. Его голос, звучный, торжественный и несколько выспоренный, точно призывает: посмотрите на наших Героев! Почувствуйте себя обязанными нашим Героям! Преклоните колени перед нашими Героями! И помните: наши Герои умирают ЗА ВАС!!!
Не знаю имени германского диктора, но мне кажется, что он как ребенок радуется: глядите, как ловко работает дивный механизм, изобретенный и разработанный Гениальным Механиком! Ах, как точно движутся рычажки, как шустро крутятся колесики, как красиво сжимаются и разжимаются пружинки! Конечно, это только мое мнение, но мне бы не понравилось, если бы меня изобразили бездушным винтиком огромной машины. Хотя, Макс, к примеру, не любит голос Левитана, говорит, что с таким голосом надо в опере петь, а не новости читать…
– Герр оберст, герр оберст! – страстный шепот соседки, – герр оберст, это – Вы?
А? Черт возьми, и правда – это мы! Вот Лавриненко, вот Бороздин, а это – это я? Ну, точно, я, вон и Танкист высунул башку из-под комбеза… Диктор надрывается: "Наши славные союзники, танкисты русской тяжелой танковой бригады, разгромив французское механизированное соединение, отдыхают среди прекрасных пейзажей Большой Валлонии…" Так, а Большая Валлония – это у нас где? А, да, это немцы так именуют северную часть Франции, которую теперь присоединят к Великой Германии…
– Господа, – визжит моя соседка, – Господа! Один из этих героев присутствует в зале! Он здесь, господа!
Показ прерван, свет в зале включен, все повскакали с мест. Зал гудит приветствиями. Приходится и мне встать. Танкист протестует против того, что его снимают с уютных колен, и, пытаясь удержаться, чувствительно выпускает когти. Дурень, нас же с тобой приветствуют, а ты еще и недоволен. В зал внесли шампанское, и протягивают мне бокал. Странно, что никто не догадался прихватить еще и рюмку валерианки для кота… Добро, надо и нам отвечать.
– Спасибо, друзья. В Вашу честь и в честь Фюрера Германского народа, Адольфа Гитлера – ЗИГ ХАЙЛЬ!
Хорошо построен этот кинотеатр! Был бы построен похуже – крыша бы обвалилась, как пить дать! Последний раз подобный рев я слышал на футбольном матче "ЦСКА" Россия – "Рома" Италия. Все мужчины лезут пожать мне руку, все женщины – поцеловать, и все вместе, включая детей, тянутся погладить, потормошить Танкиста. Бедолага уже шипит, но я держу его крепко: не хватало только, чтоб ты союзников царапать начал…
Наконец, все кончилось, и можно снова смотреть журнал. Его начинают показывать снова, и на кадре со мной и Танкистом все снова орут "Хайль!" А хроника идет дальше. Бодрый голос диктора рассказывает о том, как героические союзники бьются на Дальнем востоке. Вот, под бравурный марш, небо прорезает добрая сотня бомбардировщиков. "Доблестные Люфтваффе демонстрируют свое боевое мастерство и беззаветную отвагу, свойственные арийцам! Только что возвратившись после налета на японские острова, они снова поднимаются в воздух, неся грозное возмездие низшей расе!" Может быть там Макс? А это что такое?! Все тем же бодрым голосом диктор сообщает: "Скорбно и торжественно прошли похороны генерал-лейтенанта Анненкова, героически погибшего за дело торжества национал-социализма, патриотизма и фашизма во время операции по захвату Шанхая. Тело героя было доставлено в Москву, для торжественного захоронения у Кремлевской стены. Возлагает венок генерал-воевода Миллер. Генерал-фельдмаршал Браухич передает соболезнования и возлагает венок от Вермахта…" Как же так, Борис Владимирович, как же это так?!