Страница:
… Яркий, режущий свет. Белое пятно, колышется передо мной:
– Ну-с, голубчик, Вы меня слышите? Если да, прикройте глаза.
Белое пятно исчезает.
– Очень хорошо. – И после паузы, – Кровь и вторая операционная, срочно!
Видимо, он пытается говорить тише, но голос его гремит, как набатный колокол. Меня куда-то везут. Потом я плыву, качаясь на волнах… Боль… Боль… Боль…
… Пивень возвращает мне мой портсигар. Я уже собираюсь взять папиросу, когда кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Рядом, на месте наводчика, сидит Волохов. Без кожи. Ярко алой рукой он показывает вперед. Смотрю туда. Боже мой! Там зенитка, проклятый "тип 88". Волохов наводит орудие, но ствол зенитки уже повернут в нашу сторону. Кой черт?! Это не "тип 88", у того калибр 75 мм, а в это жерло мы сейчас въедем! Вправо, вправо! Огонь, почему все горит?! А-а-а!…
…– Соратник, будь человеком, дай поспать, а?
Что? Где это я, а?
– Э, э о я?
– А, в госпитале, – голос незнакомый, но приятный. Немного глуховатый и хриплый, зато глубокий. В госпитале, так-так. А госпиталь-то где?
– Хохитай э?
– Где госпиталь, говоришь? В Москве. Это госпиталь для тяжелых.
– Э?
– Для тяжелых. Ну, мы ж тяжелораненые. Вот меня, например, с Кавказа привезли, вон летчик рядом – из Маньчжурии и вот еще бригад-иерарх – тоже с Дальнего. – Голос кашляет, потом я слышу, как чиркает спичка. – Курить хочешь?
– У!
– Сейчас, сейчас, – возня, чирканье спички. Потом мне вставляют в рот зажженную папиросу. Затягиваюсь.
– Гху, гху, гху! – эк, горло-то дерет. Что это?
– Что, господин подполковник, не привычны к "Беломору"? – короткий смешок.
М-да, к "Беломору" я, действительно, не привычен. Так у меня ж в комбинезоне "Элита" лежит!
– Хозьми "Элиту", х комхинезоне, х прагом кармане!
– Где? – смешок чуть дольше, – Эх, соратник, где ж твой комбинезон?…
Как это где? А на мне что? Да, помню, госпиталь…
– Ты кто?
– Я-то? – снова короткий смешок, – Я, соратник, из простых буду. Унтер я. Снайпер. А ты стал быть танкист?
– Латный дружинник.
– Угу. То-то я и смотрю, что на своих двоих так не обгоришь… Справа от тебя летчик лежит. Поручик. Тихий он. Без ног. А напротив – бригад-иерарх. Этот из стариков будет. Как и я. Мы, соратник, еще в Первую войну начинали. В партизанском отряде Анненкова. – В голосе звучит явственная гордость. – Доводилось слышать?
– Доводилось, – слава Богу, кажется, губы начинают слушаться, – доводилось. Это, соратник, не он ли командует дружинной дивизией "Князь Пожарский"?
– Он, он самый и есть. Борис Владимирович…
– Еще очень любит, чтоб одеты все были с иголочки, а?
– Верно, он такой. А ты-то, соратник, откуда знаешь? Встречал что ль?
– Доводилось. Иногда знаешь, старина, бывают такие чудеса, что комдив к командиру полка приезжает.
– И что? – голос становится заинтересованным. Ах, черт, как жаль, что глаза у меня прикрыты марлей бинтов. Еле-еле свет различаю, а человека уже не могу.
– Ну, давай знакомится, унтер. Подполковник Соколов Всеволод Львович. Командир латного полка дружинной дивизии "Князь Пожарский".
Поперхнувшись, унтер-офицер долго молчит. Папироса успевает догореть у меня во рту и загаснуть. Наконец он рубит по-военному:
– Унтер-офицер Ихоллайнен. 3-й отдельный финский снайперский батальон, – и после короткой паузы, – Господин подполковник, а как там? Ну, Борис Владимирович и вообще?…
Его голос расплывается, и опять я проваливаюсь куда-то во тьму, где меня ждут Пивень, Волохов, Куманин и огромное, похожее на железнодорожный тоннель, дуло японской зенитки…
…– Сева, Сева, Севочка! Милый, как ты?! Доктор, почему он молчит?!
Люба? Кто ж это догадался женщину в госпиталь пропустить?
– Любовь Анатольевна, Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. – Старческий, чуть надтреснутый голос ласкает и успокаивает. – Ему просто еще трудно говорить…
– Мне не трудно, – а голос, действительно, не совсем мой, – Здравствуй, милая.
– Как ты здесь? Тебе плохо? Что у тебя болит? Что-нибудь принести?
Вот в этом она вся. Если я в госпитале, то, очевидно, мне не слишком хорошо. Что у меня болит? Откуда я знаю? Все у меня болит! Принести? Что принести? Хотя…
– Любаш, если можно, папиросы. "Элита" или "Москва". Первое – лучше.
– Принесла, принесла. Вот еще апельсины, итальянские. И ландрин, как ты любишь.
Потрясающе! Итальянские апельсины! Лучше бы коньяку догадалась принести. Или, еще лучше, вместе с апельсинами…
– Люба, как дети?
– Хорошо. Аришка придет в следующий раз со мной. Сева – в корпусе. Он – только в субботу. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально (Х-ха!), нормально. Все очень хорошо!
– А я так испугалась, когда сначала позвонили, а потом от Пал Андреича Кольцова офицер пришел. Сказал, что ты в госпитале, в тяжелом состоянии… – Всхлип, и вдруг оглушающая боль, точно надели на грудь раскаленное кольцо. – Как ты мог всех нас так напугать?!
У меня не выходит даже застонать. Сознание постепенно покидает меня, и последнее, что я слышу, это все тот же старческий, чуть надтреснутый голос:
– Любовь Анатольевна, что Вы делаете?! Его нельзя обнимать!…
… Два месяца, я провожу где-то на границе между жизнью и смертью. Они остаются короткими всплесками яви и долгими, страшными омутами беспамятства. За это время мне латают бедро, подживляют сгоревшую спину, чинят лицо …
– …Ну-с, голубчик, а теперь снимем бинт.
Больно. Не так, как было раньше, но все равно больно. Непроизвольно дергаю головой.
– Больно? Потерпите, голубчик, потерпите. Вот так, вот так. Ну-с, все. Готово. Вы – молодец.
Молодец? Можно разжать зубы. Глаза открыты, вроде, все нормально.
– Все, голубчик. Теперь можете смотреться в зеркало и оценивать работу наших хирургов. Учтите, когда Вас привезли, у Вас ведь половины лица не было, – пожилой, очень пожилой доктор ласково смотрит на меня, – так что пришлось собирать, буквально, по кусочкам. А сколько мы с Вашим носом возились…
Я осторожно поворачиваю голову. Шея еще побаливает, а корпусом вообще лучше не двигать… Зеркало…
– О, Господи!
Из-за стекла на меня смотрит, нет, даже не лицо, а какая-то жуткая морда, похожая не то на крокодила, не то на обезьяну. Лоснящиеся багровые заплатки, синюшного цвета лоб, желтоватый нос покойника. Это – правая сторона лица. Левая – мое прежнее лицо. На щеке – изрядная седая щетина. Это что ж, я теперь только половину лица брить буду?
– Вот и молодец, вот и правильно. Всегда надо смеяться. Чем больше человек смеется, тем меньше нам, врачам, работы… Сестра, сестра, успокоительное быстро!…
Я уже не могу остановиться, смех душит меня, я хохочу до слез, до визга. Откидываюсь назад, невзирая на боль в спине, и буквально реву от смеха:
– Это ж какая экономия… брить только… половину физиономии… и на стрижке…
Перун-милостивец, теперь мной только детей пугать. Пресвятая Дева, да ведь от меня жена убежит. И я ее пойму! С таким страхолюдом ни один нормальный человек жить не станет, особенно женщина, молодая и красивая…
– Вот выпейте, пожалуйста…
Стакан стучит о зубы. Я не ощущаю вкуса, часть жидкости проливается на грудь. Мать вашу, доктор, стоило вытаскивать меня с того света, что бы превращать этот в ад?!
– …Ну что Вы себя так затрудняете каждый день, батюшка? – спрашивает Ихоллайнен у бригад-иерарха, делающего утреннюю гимнастику. – Контузия у Вас тяжелая, а Вы каждое утро так себя истязаете?
Кто сказал, что финны – молчаливый, неразговорчивый народ, обладающий спокойным, флегматичным характером? Ты не знал Ихоллайнена, глупец! Более болтливой сороки, большего живчика еще поискать! И это ему почти пятьдесят лет! Воображаю, каким он был в двадцать…
– Привычка, борода – басит бригад-иерарх, о. Павел. – Это значит, что я еще жив.
О. Павел, неунывающий бородач с огромным, немощным из-за контузии телом, яркими, блестящими глазами и добреньким, слащавым лицом все время стремится стать "душой" нашей палаты. Ему неймется к каждому из нас подобрать собственный "ключик". Запас его знаний огромен, а настырность – просто безгранична.
С Ихоллайненом о. Павел беседует об охоте, о коровах, о рыбалке, о масле… С Моресьевым, летчиком-истребителем – о войне, о взглядах на новое в применении танков и авиации. Со мной… Вот со мной ему общаться не очень удается. Не слишком мне все это интересно. Ну, про семью поговорить, конечно, каждому приятно… Только не мне. Не будет у меня больше семьи. Теперь у меня вместо пушки другой ночной кошмар. Снится, будто ложусь я с Любой в постель, а она от меня отшатывается и на лице у нее – брезгливость пополам с жалостью… Так что про семью разговор не выйдет.
А про что другое – извините, господин бригад-иерарх. Я хоть и моложе Вас, а читал не меньше, если не больше, мир повидал, на людей посмотрел да и себя показал… Так что очаровывайте, батюшка, примитивов!
Моресьев одно время тоже уходил в себя. Этому парню здорово не повезло. В бою с японцами был сбит, не дотянул до своего аэродрома и рухнул в заснеженную тайгу. Хе-112 – очень хороший самолет, но, к сожалению, он не может защитить своего пилота от удара о верхушки деревьев. И все же быстрокрылая птичка сделала все, что смогла. При ударе пилота вышвырнуло из кабины, и ударило об дерево. Алексей Моресьев пришел в себя со сломанными ногами. Рядом догорал его истребитель. Полдня поручик ждал, что его будут искать, но, видимо, те, кто видел падение самолета и последовавшие за ним взрыв и пожар, решили, что Алексей погиб. А он выжил и девять дней полз с раздробленными, обмороженными ногами. Когда его подобрал казачий патруль, он уже плохо помнил, кто он такой, но зато точно знал, что аэродром находится на северо-северо-западе.
Его доставили в госпиталь обеспамятевшего от боли и голода, но страстно желающего снова вернуться в строй и расквитаться с тем, кто его сбил. Правда, сперва, после ампутации ступней обеих ног, он всерьез собирался покончить с собой. Но о. Павел где-то добыл газетную статью о поручике Карповиче, лишившемся во время Первой войны ноги и все равно вернувшемся в строй. Он подсунул Алексею эту статью, и теперь наш Моресьев одержим идеей вернуться в свой полк и снова летать, не взирая на отсутствие ног.
Ничего не могу сказать: тут о. Павел на высоте. Молодец, парня, считай, с того света вытянул. А что касается меня, то я кончать с собой не собираюсь. Я не забеременевшая гимназистка! Сейчас меня волнует только одно: хоть бы с Японией и "доброй, старой Англией" не успели закончить до того, как я выйду из госпиталя. Я очень хочу поквитаться с гордыми самураями и спесивыми джентльменами. Вы сделали из меня чудовище, господа? Ну, я вам тоже устрою козью морду!…
– …Соратник, – голос отца Павла отрывает меня от размышлений, – соратник, будьте так добры, посмотрите, в прессе сегодня есть что-нибудь интересное? Глаза что-то устали…
– Давайте, батюшка, взгляну.
Ну-с, посмотрим. Почитаем, полюбопытствуем… "Министр по делам национальностей И.В. Джугашвили отметил, что еще слабо ведется работа с родственными народами Кавказа…". "… Министр военной промышленности Л.П. Берия указал на недопустимость срыва Госзаказа и отметил, что руководителям предприятий надо шире перенимать опыт ударников труда, таких как Стаханов, Верещагин, Ялтыс-нойон…". Так-с, а тут что? "… С большим воодушевлением встретили кадеты прибытие Первого секретаря Всероссийского Корниловского Союза Молодежи Константина Родзаевского, обратившегося к собранию с краткой речью. В своем выступлении соратник Родзаевский подчеркнул…", – ну, это не интересно. Вот: "Войска Кавказского фронта прорвали турецкие позиции под Трабзоном, и к полудню 13-ого февраля полностью овладели городом". Вот это – важно. Еще что-нибудь? А, это – ерунда, списки награжденных… "Указ Народного Веча России. За выдающиеся заслуги в борьбе с врагами Отечества и проявленные при этом мужество и героизм присвоить подполковнику Соколову…" ЧТО?!! "…присвоить подполковнику Соколову В.Л. звание Героя России и наградить Орденом Святого Георгия Победоносца 3-й степени…"
– Что там, сыне, что интересного пишут?
Я еще не верю своим глазам. Да нет, это не меня, это другой Соколов. Ну вот, я же понимаю: "Командуя латным полком дружинной дивизии "Князь Пожарский", подполковник Соколов… своими умелыми действиями обеспечил успех штурма Бэйпина… принял личное участие в отражении контратаки британских войск… не взирая на ранение и ожоги спасал членов своего экипажа…" Я?! Нет, ПРАВДА, Я?!!!
– Сыне, что замолчал?
Поворачиваюсь к о. Павлу. На меня чуть лукаво смотрят блестящие глаза. Понизив голос, бригад-иерарх говорит:
– Дурачок. Кто ж от героя откажется. Не видом своим, но сердцем победы даются…
Откуда он знает? Я ведь ни с кем не делился…
– Отче, Вы и правда верите, что она… сможет забыть о моей внешности?
– Сыне, я, конечно, мало знаю о браке, но много знаю о людях. – Он придвигается ко мне поближе и с заговорщеским видом шепчет: – Теперь, соратник, тебе думать надобно о том, как семью свою сохранить и на искушения не поддаться. Отбою у тебя от поклонниц не будет, ибо ведают дщери Евины, что шрамы да увечья боевые чаще всего у героев встречаются. А на героев женский пол падок, сыне, ой падок…
Мне стыдно. На самом деле стыдно …
Штабс-капитан Гикор Айрапетян, 6-я горнострелковая дивизия.
Подполковник Всеволод Соколов. Москва, март 1940.
– Ну-с, голубчик, Вы меня слышите? Если да, прикройте глаза.
Белое пятно исчезает.
– Очень хорошо. – И после паузы, – Кровь и вторая операционная, срочно!
Видимо, он пытается говорить тише, но голос его гремит, как набатный колокол. Меня куда-то везут. Потом я плыву, качаясь на волнах… Боль… Боль… Боль…
… Пивень возвращает мне мой портсигар. Я уже собираюсь взять папиросу, когда кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Рядом, на месте наводчика, сидит Волохов. Без кожи. Ярко алой рукой он показывает вперед. Смотрю туда. Боже мой! Там зенитка, проклятый "тип 88". Волохов наводит орудие, но ствол зенитки уже повернут в нашу сторону. Кой черт?! Это не "тип 88", у того калибр 75 мм, а в это жерло мы сейчас въедем! Вправо, вправо! Огонь, почему все горит?! А-а-а!…
…– Соратник, будь человеком, дай поспать, а?
Что? Где это я, а?
– Э, э о я?
– А, в госпитале, – голос незнакомый, но приятный. Немного глуховатый и хриплый, зато глубокий. В госпитале, так-так. А госпиталь-то где?
– Хохитай э?
– Где госпиталь, говоришь? В Москве. Это госпиталь для тяжелых.
– Э?
– Для тяжелых. Ну, мы ж тяжелораненые. Вот меня, например, с Кавказа привезли, вон летчик рядом – из Маньчжурии и вот еще бригад-иерарх – тоже с Дальнего. – Голос кашляет, потом я слышу, как чиркает спичка. – Курить хочешь?
– У!
– Сейчас, сейчас, – возня, чирканье спички. Потом мне вставляют в рот зажженную папиросу. Затягиваюсь.
– Гху, гху, гху! – эк, горло-то дерет. Что это?
– Что, господин подполковник, не привычны к "Беломору"? – короткий смешок.
М-да, к "Беломору" я, действительно, не привычен. Так у меня ж в комбинезоне "Элита" лежит!
– Хозьми "Элиту", х комхинезоне, х прагом кармане!
– Где? – смешок чуть дольше, – Эх, соратник, где ж твой комбинезон?…
Как это где? А на мне что? Да, помню, госпиталь…
– Ты кто?
– Я-то? – снова короткий смешок, – Я, соратник, из простых буду. Унтер я. Снайпер. А ты стал быть танкист?
– Латный дружинник.
– Угу. То-то я и смотрю, что на своих двоих так не обгоришь… Справа от тебя летчик лежит. Поручик. Тихий он. Без ног. А напротив – бригад-иерарх. Этот из стариков будет. Как и я. Мы, соратник, еще в Первую войну начинали. В партизанском отряде Анненкова. – В голосе звучит явственная гордость. – Доводилось слышать?
– Доводилось, – слава Богу, кажется, губы начинают слушаться, – доводилось. Это, соратник, не он ли командует дружинной дивизией "Князь Пожарский"?
– Он, он самый и есть. Борис Владимирович…
– Еще очень любит, чтоб одеты все были с иголочки, а?
– Верно, он такой. А ты-то, соратник, откуда знаешь? Встречал что ль?
– Доводилось. Иногда знаешь, старина, бывают такие чудеса, что комдив к командиру полка приезжает.
– И что? – голос становится заинтересованным. Ах, черт, как жаль, что глаза у меня прикрыты марлей бинтов. Еле-еле свет различаю, а человека уже не могу.
– Ну, давай знакомится, унтер. Подполковник Соколов Всеволод Львович. Командир латного полка дружинной дивизии "Князь Пожарский".
Поперхнувшись, унтер-офицер долго молчит. Папироса успевает догореть у меня во рту и загаснуть. Наконец он рубит по-военному:
– Унтер-офицер Ихоллайнен. 3-й отдельный финский снайперский батальон, – и после короткой паузы, – Господин подполковник, а как там? Ну, Борис Владимирович и вообще?…
Его голос расплывается, и опять я проваливаюсь куда-то во тьму, где меня ждут Пивень, Волохов, Куманин и огромное, похожее на железнодорожный тоннель, дуло японской зенитки…
…– Сева, Сева, Севочка! Милый, как ты?! Доктор, почему он молчит?!
Люба? Кто ж это догадался женщину в госпиталь пропустить?
– Любовь Анатольевна, Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. – Старческий, чуть надтреснутый голос ласкает и успокаивает. – Ему просто еще трудно говорить…
– Мне не трудно, – а голос, действительно, не совсем мой, – Здравствуй, милая.
– Как ты здесь? Тебе плохо? Что у тебя болит? Что-нибудь принести?
Вот в этом она вся. Если я в госпитале, то, очевидно, мне не слишком хорошо. Что у меня болит? Откуда я знаю? Все у меня болит! Принести? Что принести? Хотя…
– Любаш, если можно, папиросы. "Элита" или "Москва". Первое – лучше.
– Принесла, принесла. Вот еще апельсины, итальянские. И ландрин, как ты любишь.
Потрясающе! Итальянские апельсины! Лучше бы коньяку догадалась принести. Или, еще лучше, вместе с апельсинами…
– Люба, как дети?
– Хорошо. Аришка придет в следующий раз со мной. Сева – в корпусе. Он – только в субботу. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально (Х-ха!), нормально. Все очень хорошо!
– А я так испугалась, когда сначала позвонили, а потом от Пал Андреича Кольцова офицер пришел. Сказал, что ты в госпитале, в тяжелом состоянии… – Всхлип, и вдруг оглушающая боль, точно надели на грудь раскаленное кольцо. – Как ты мог всех нас так напугать?!
У меня не выходит даже застонать. Сознание постепенно покидает меня, и последнее, что я слышу, это все тот же старческий, чуть надтреснутый голос:
– Любовь Анатольевна, что Вы делаете?! Его нельзя обнимать!…
… Два месяца, я провожу где-то на границе между жизнью и смертью. Они остаются короткими всплесками яви и долгими, страшными омутами беспамятства. За это время мне латают бедро, подживляют сгоревшую спину, чинят лицо …
– …Ну-с, голубчик, а теперь снимем бинт.
Больно. Не так, как было раньше, но все равно больно. Непроизвольно дергаю головой.
– Больно? Потерпите, голубчик, потерпите. Вот так, вот так. Ну-с, все. Готово. Вы – молодец.
Молодец? Можно разжать зубы. Глаза открыты, вроде, все нормально.
– Все, голубчик. Теперь можете смотреться в зеркало и оценивать работу наших хирургов. Учтите, когда Вас привезли, у Вас ведь половины лица не было, – пожилой, очень пожилой доктор ласково смотрит на меня, – так что пришлось собирать, буквально, по кусочкам. А сколько мы с Вашим носом возились…
Я осторожно поворачиваю голову. Шея еще побаливает, а корпусом вообще лучше не двигать… Зеркало…
– О, Господи!
Из-за стекла на меня смотрит, нет, даже не лицо, а какая-то жуткая морда, похожая не то на крокодила, не то на обезьяну. Лоснящиеся багровые заплатки, синюшного цвета лоб, желтоватый нос покойника. Это – правая сторона лица. Левая – мое прежнее лицо. На щеке – изрядная седая щетина. Это что ж, я теперь только половину лица брить буду?
– Вот и молодец, вот и правильно. Всегда надо смеяться. Чем больше человек смеется, тем меньше нам, врачам, работы… Сестра, сестра, успокоительное быстро!…
Я уже не могу остановиться, смех душит меня, я хохочу до слез, до визга. Откидываюсь назад, невзирая на боль в спине, и буквально реву от смеха:
– Это ж какая экономия… брить только… половину физиономии… и на стрижке…
Перун-милостивец, теперь мной только детей пугать. Пресвятая Дева, да ведь от меня жена убежит. И я ее пойму! С таким страхолюдом ни один нормальный человек жить не станет, особенно женщина, молодая и красивая…
– Вот выпейте, пожалуйста…
Стакан стучит о зубы. Я не ощущаю вкуса, часть жидкости проливается на грудь. Мать вашу, доктор, стоило вытаскивать меня с того света, что бы превращать этот в ад?!
– …Ну что Вы себя так затрудняете каждый день, батюшка? – спрашивает Ихоллайнен у бригад-иерарха, делающего утреннюю гимнастику. – Контузия у Вас тяжелая, а Вы каждое утро так себя истязаете?
Кто сказал, что финны – молчаливый, неразговорчивый народ, обладающий спокойным, флегматичным характером? Ты не знал Ихоллайнена, глупец! Более болтливой сороки, большего живчика еще поискать! И это ему почти пятьдесят лет! Воображаю, каким он был в двадцать…
– Привычка, борода – басит бригад-иерарх, о. Павел. – Это значит, что я еще жив.
О. Павел, неунывающий бородач с огромным, немощным из-за контузии телом, яркими, блестящими глазами и добреньким, слащавым лицом все время стремится стать "душой" нашей палаты. Ему неймется к каждому из нас подобрать собственный "ключик". Запас его знаний огромен, а настырность – просто безгранична.
С Ихоллайненом о. Павел беседует об охоте, о коровах, о рыбалке, о масле… С Моресьевым, летчиком-истребителем – о войне, о взглядах на новое в применении танков и авиации. Со мной… Вот со мной ему общаться не очень удается. Не слишком мне все это интересно. Ну, про семью поговорить, конечно, каждому приятно… Только не мне. Не будет у меня больше семьи. Теперь у меня вместо пушки другой ночной кошмар. Снится, будто ложусь я с Любой в постель, а она от меня отшатывается и на лице у нее – брезгливость пополам с жалостью… Так что про семью разговор не выйдет.
А про что другое – извините, господин бригад-иерарх. Я хоть и моложе Вас, а читал не меньше, если не больше, мир повидал, на людей посмотрел да и себя показал… Так что очаровывайте, батюшка, примитивов!
Моресьев одно время тоже уходил в себя. Этому парню здорово не повезло. В бою с японцами был сбит, не дотянул до своего аэродрома и рухнул в заснеженную тайгу. Хе-112 – очень хороший самолет, но, к сожалению, он не может защитить своего пилота от удара о верхушки деревьев. И все же быстрокрылая птичка сделала все, что смогла. При ударе пилота вышвырнуло из кабины, и ударило об дерево. Алексей Моресьев пришел в себя со сломанными ногами. Рядом догорал его истребитель. Полдня поручик ждал, что его будут искать, но, видимо, те, кто видел падение самолета и последовавшие за ним взрыв и пожар, решили, что Алексей погиб. А он выжил и девять дней полз с раздробленными, обмороженными ногами. Когда его подобрал казачий патруль, он уже плохо помнил, кто он такой, но зато точно знал, что аэродром находится на северо-северо-западе.
Его доставили в госпиталь обеспамятевшего от боли и голода, но страстно желающего снова вернуться в строй и расквитаться с тем, кто его сбил. Правда, сперва, после ампутации ступней обеих ног, он всерьез собирался покончить с собой. Но о. Павел где-то добыл газетную статью о поручике Карповиче, лишившемся во время Первой войны ноги и все равно вернувшемся в строй. Он подсунул Алексею эту статью, и теперь наш Моресьев одержим идеей вернуться в свой полк и снова летать, не взирая на отсутствие ног.
Ничего не могу сказать: тут о. Павел на высоте. Молодец, парня, считай, с того света вытянул. А что касается меня, то я кончать с собой не собираюсь. Я не забеременевшая гимназистка! Сейчас меня волнует только одно: хоть бы с Японией и "доброй, старой Англией" не успели закончить до того, как я выйду из госпиталя. Я очень хочу поквитаться с гордыми самураями и спесивыми джентльменами. Вы сделали из меня чудовище, господа? Ну, я вам тоже устрою козью морду!…
– …Соратник, – голос отца Павла отрывает меня от размышлений, – соратник, будьте так добры, посмотрите, в прессе сегодня есть что-нибудь интересное? Глаза что-то устали…
– Давайте, батюшка, взгляну.
Ну-с, посмотрим. Почитаем, полюбопытствуем… "Министр по делам национальностей И.В. Джугашвили отметил, что еще слабо ведется работа с родственными народами Кавказа…". "… Министр военной промышленности Л.П. Берия указал на недопустимость срыва Госзаказа и отметил, что руководителям предприятий надо шире перенимать опыт ударников труда, таких как Стаханов, Верещагин, Ялтыс-нойон…". Так-с, а тут что? "… С большим воодушевлением встретили кадеты прибытие Первого секретаря Всероссийского Корниловского Союза Молодежи Константина Родзаевского, обратившегося к собранию с краткой речью. В своем выступлении соратник Родзаевский подчеркнул…", – ну, это не интересно. Вот: "Войска Кавказского фронта прорвали турецкие позиции под Трабзоном, и к полудню 13-ого февраля полностью овладели городом". Вот это – важно. Еще что-нибудь? А, это – ерунда, списки награжденных… "Указ Народного Веча России. За выдающиеся заслуги в борьбе с врагами Отечества и проявленные при этом мужество и героизм присвоить подполковнику Соколову…" ЧТО?!! "…присвоить подполковнику Соколову В.Л. звание Героя России и наградить Орденом Святого Георгия Победоносца 3-й степени…"
– Что там, сыне, что интересного пишут?
Я еще не верю своим глазам. Да нет, это не меня, это другой Соколов. Ну вот, я же понимаю: "Командуя латным полком дружинной дивизии "Князь Пожарский", подполковник Соколов… своими умелыми действиями обеспечил успех штурма Бэйпина… принял личное участие в отражении контратаки британских войск… не взирая на ранение и ожоги спасал членов своего экипажа…" Я?! Нет, ПРАВДА, Я?!!!
– Сыне, что замолчал?
Поворачиваюсь к о. Павлу. На меня чуть лукаво смотрят блестящие глаза. Понизив голос, бригад-иерарх говорит:
– Дурачок. Кто ж от героя откажется. Не видом своим, но сердцем победы даются…
Откуда он знает? Я ведь ни с кем не делился…
– Отче, Вы и правда верите, что она… сможет забыть о моей внешности?
– Сыне, я, конечно, мало знаю о браке, но много знаю о людях. – Он придвигается ко мне поближе и с заговорщеским видом шепчет: – Теперь, соратник, тебе думать надобно о том, как семью свою сохранить и на искушения не поддаться. Отбою у тебя от поклонниц не будет, ибо ведают дщери Евины, что шрамы да увечья боевые чаще всего у героев встречаются. А на героев женский пол падок, сыне, ой падок…
Мне стыдно. На самом деле стыдно …
Штабс-капитан Гикор Айрапетян, 6-я горнострелковая дивизия.
Докурил я папироску, щелчком ее с обрыва проводил. Сейчас начнется вам, шакалы турецкие, секир башка. Встал с камушка, пошел к своим стрелкам. Наша горнострелковая только официально 6-й именуется. А неофициально – все знают, армянская она. И счет у нас к туркам немалый. За все армянские погромы рассчитаться – жизни человеческой не хватит, но что сможем – сделаем!
– Значит так, ребята. Взвод Вартаняна – оцепить эту деревню, чтоб ни один гад не ушел. Взвод Карабекяна – проверить все дома, согнать всех на площадь. Взвод Айвазяна – сегодня исполнители. Все ясно?
– Так точно – рявкнули бойцы. У ребят Воронцова Айвазяна глаза горят. Сегодня им выпало за свой народ поквитаться.
Теперь бегом к деревне. О-па козопасы, мальчишки. Лет по 12. Нельзя их оставлять: закричат, деревню перебудоражат. Этак еще кто и убежать сможет. Махнул я рукой, и к вонючим турецким выродкам рванулись четверо самых быстроногих парней. С десяти шагов ножи метнули – ай, молодцы, попали! Только оказалось, что там еще один был, поменьше. Завопил, было, крысеныш, да не растерялся унтер-офицер Геворк Налбандян: прыгнул барсом вперед, глотку ему перехватил, да спиной – об колено. Геворк, он только на вид грузный, а движется – тень тенью. И силищи неимоверной. Год тому назад, посылали его на соревнования Закавказского военного округа. В команду по борьбе. Так Налбандян там третье место занял. Проиграл одному парню из Архангельска, но тот был огромный, как бык, и могучий как медведь. Ефрейтор Николаев. Видел я его. Он на спор рубли серебряные в пальцах ломал. А потом погиб, во время турецкого наступления на Эрзерум. Рассказывали, что когда у него патроны кончились, он еще долго от аскеров пулеметом как дубиной отмахивался. Жаль его, хороший был человек…
До деревни осталось метров пятьсот, когда рассыпался в цепь взвод Вартаняна и зарысил по окраинам, отрезая пути для отхода тем, с кем сегодня расчет будет. Остальные ходу прибавили. Деревни так и надо брать – на рассвете. Тогда всех, одним ударом накроешь. Оба взвода бегом в деревню влетели, и сразу Карабекян по улице вперед со своими рванулся, тот конец взять, а парни Айвазяна встали, дух перевести. Самое ведь главное – всем вместе начинать.
Вот, хлопнули там первые выстрелы. Пора и Воронцову браться за дело. Он уже смотрит на меня. Махнул я ему рукой: начинай, мол, и пошли по домам, обмазанным белой глиной наши парни. Возмездие началось.
Прапорщик Айвазян не пошел, а остановился возле меня. Посмотрел в лицо и тихо так говорит:
– Спасибо, Гикор, спасибо брат. За то, что в такой день…– не договорил, всхлипнул.
Обнял я его за плечи. Не чужой все-таки – муж троюродной сестры. Сегодня печальная годовщина резни 1895 года – уничтожения Урфы. Тогда после двухмесячной осады армянского квартала было вырезано 126 семей. Больше восьми тысяч человек турки сожгли, зарезали как баранов, задушили дымом в кафедральном соборе. Тогда погибли прадед, прабабка и множество родственников Воронцова Айвазяна. Так что это ему – как подарок. За родных отомстить.
А странно вообще-то слышать его имя – Воронцов. Я русский язык хорошо знаю, историю Кавказа – тоже. Воронцов – фамилия генерал-губернатора Кавказа. Хороший он был человек, дельный хозяин, верный друг, умный политик. А еще – самый, пожалуй, богатый человек на всем Кавказе. Вот и стали армяне в честь того генерал-губернатора называть сыновей Воронцовыми. Так и повелось. Самое обычное имя у нас, у армян. Только все равно слышать странно.
Заревела, заорала истошно на сотню голосов деревня, как раненное чудовище. Гонят бравые горные стрелки всех турок на площадь. Кто сам идти не может – тех волокут. Глупые они, турки эти. Ну что, ну что ты за узел цепляешься, старая карга? Нужен он тебе в аду? А что, ты думала, что в другое место попадешь? Нет, не будет тебе другого пути. Шевелись, старый ишак! Идти не можешь? А сапогом под зад? А еще раз? Все равно не можешь? Да не мучай ты его, Месроп-джан. Не видишь: не может идти. Так приколи его здесь, зачем измываться, э? Ну что, ну что ты нам на пузо свое беременное показываешь? Конечно, родишь. Мы ж не звери, невинных детей губить…
– …Жители деревни! Соблюдайте порядок! Мужчины – направо, женщины – налево! В случае сопротивления – открываем огонь!
Какой хороший голос у прапорщика Айвазяна! Когда про Мгера поет – заслушаешься. А когда на площади кричит – на километр слышно. Собрались все? Нет? Ну, так расшевелите этих турецких огрызков, а то тянутся, как сопли у дурачка!
Эт-то что такое? Трое бойцов из взвода Карабекяна разложили молодую турчанку прямо на улице. Прекратить! Прекратить, я сказал! От ведь, молодые, не терпится им. Сначала – объявление и работа, развлечение потом! Все собрались? Отлично, тогда я начинаю…
– Слушайте меня, турки! Сорок четыре года назад вы устроили резню нашего народа. Мы ни в чем не провинились перед вами, разве что были умнее и грамотнее чем вы, потомки грабителей и убийц. Вы, турки, завидовали нам и потому вы решили, что нас можно убивать как овец. Тогда вы истребили треть моего народа, нашего народа. Вы надругались над нашими женщинами, вы издевались над нашими мужчинами. Ваши аскеры и спаги убивали армянских младенцев, наших братьев и сестер. Но этого вам показалось мало, и двадцать четыре года назад вы повторили свое страшное преступление. Опять полилась кровь многострадального армянского народа. Опять обезумевшие турецкие варвары вспарывали животы беременным армянкам, калечили стариков и резали детей. Но вы перебили не всех! Мы, – я обвел рукой своих солдат и офицеров, – мы – дети тех, кто выжил в той страшной бойне, мы внуки тех, кого вы уничтожили!
Три месяца назад вы сами напали на нашу страну, на Великую Россию. Если бы мы оставались одни, вы, наверное, уничтожили бы нас навсегда. Но теперь у нас есть друзья и братья, которые всегда готовы защитить друга. И мы выстояли. Вместе с русскими братьями мы отстояли наши древние города Ван и Эрзерум. Мы отбросили вас прочь, и погнали как шелудивых собак. И вот мы здесь. Пришло время ответить вам, турки, за страдания моего народа. Пришло время расплаты!
Я перевел дух и оглядел площадь. Что, гады, страшно?
– Мы не турки! Мы не тронем тех детей, которые еще не прошли вашего варварского обряда обрезания! Мы не тронем девочек, не достигших по вашим диким законам брачного возраста! Уведите беременную. Пусть сперва родит. Ее ребенок вырастет настоящим русским человеком, который не будет знать вашего мерзкого языка и никогда не поклонится вашим ублюдочным Магомету и Аллаху! Остальные умрут сейчас. Все, кроме двоих, которых мы отпустим, чтобы они рассказали всем туркам, что час расплаты близок!
Как завыли, как закричали эти выродки на площади. Начнем, благославясь. Сперва отделить стариков, которые могли участвовать в старой резне. Потом мужчин, потом разделить мальчиков на тех, кто станет русским или армянином и тех, кто не увидит завтрашнего восхода.
Как сладко кричали эти старые обезьяны, когда стрелки Айвазяна начали колоть их штыками! Какой музыкой звучали вопли мужчин, запертых в подожженном сарае! А какие девушки оказались в этой деревне!
Воронцов ухватил одну из них за косы и бросил мне под ноги. Спасибо, джане, мне нравится твой подарок. Ах, как визжит эта мелкая тварь, как плачет, как извивается. Наверное, вот так же кричала моя, никогда не виданная мной, тетя Шушаник, старшая сестра моей матери, которая умерла под шестнадцатым аскером…
Во мне нет жалости. Нет, и не может быть. Моя мать очнулась после страшной резни под трупом какой-то старухи. Мать пришла в себя, потому что на ее лицо из беззубого мертвого рта падали медные монетки – жалкое сокровище, которое старушка пыталась спрятать от своих убийц. Мать, которой тогда было всего четырнадцать лет, целые сутки лежала под грудой мертвецов. Потом долго шла, не разбирая дороги. Ей удивительно повезло, что она наткнулась на русский патруль. В патруле были армяне, которым она и рассказала свою страшную историю. Ее отправили к родственникам в Эривань, где она познакомилась с моим отцом – единственным оставшимся в живых сыном моего деда, скромного торговца. Остальные сыновья деда – девять человек, были зарезаны турками на рассвете, как жертвенные бараны… Вот потому тщетно требовать от меня жалости или сострадания к этим грязным животным.
Так, ну с меня хватит. Эй, друзья, кто-нибудь будет еще пробовать эту маленькую гадюку? Здесь еще много осталось, э? А я пойду, посмотрю, что творится в деревне.
Старух развесили на воротах. Женщин помоложе – положили из пулемета. Ну, с девками и молодыми – понятно. Судя по тому, как трудится Геворк – это надолго. Сколько силы у этого человека, э? Ну, а ты что стоишь? Не можешь выбрать? Ара, бери первую, они все одинаковые. Парни, предупреждаю, кто потом пойдет к фельдшеру – три наряда вне очереди! Презервативы вам зачем раздали? Защита, защита и еще раз защита.
Вартан, что ты делаешь? Ты с ума сошел, э? Я понимаю, что это – мулла, ну и что? Ты считаешь, что его борода загорится только оттого, что он мулла? Месроп-джан, оторвись от этой ишачки, сходи в дом, принеси нам керосин! Вот видишь, Вартан, если полить бороду керосином она горит гораздо лучше и не тухнет всякий раз, как кто-нибудь на Арарате пустит ветры…
Мы закончили лишь в сумерках. Теперь в эту деревню могут прийти люди: армяне, осетины, казаки. Мимо меня прошли стрелки из взвода Карабекяна. Они ведут детей. Многие малыши не могут идти сами, и бойцы несут их на руках. Я с улыбкой наблюдаю, как один из бойцов, пулеметчик Гагик Татулян, баюкает у себя на груди двухлетнего карапуза. Вот он приостановился, порылся в кармане и вытащил что-то, завернутое в станиоль. Эй, Гагик-джан, а ты уверен, что ему можно шоколад? Уверен? Хорошо…
Когда мы дрались насмерть, защищая Ван, Гагик лично уничтожил минометную батарею. Недаром на груди у него два Георгиевских крестика. Он страшен в бою, но добр и ласков с детьми и своими друзьями в спокойной обстановке. Как он ласкает малыша, э? Хороший человек Гагик Татулян!
Вот и наши грузовички. Шесть Фиатов и два нижегородских вездехода ждут нас и наших новых детей. Грузись, ребята, поехали…
– Значит так, ребята. Взвод Вартаняна – оцепить эту деревню, чтоб ни один гад не ушел. Взвод Карабекяна – проверить все дома, согнать всех на площадь. Взвод Айвазяна – сегодня исполнители. Все ясно?
– Так точно – рявкнули бойцы. У ребят Воронцова Айвазяна глаза горят. Сегодня им выпало за свой народ поквитаться.
Теперь бегом к деревне. О-па козопасы, мальчишки. Лет по 12. Нельзя их оставлять: закричат, деревню перебудоражат. Этак еще кто и убежать сможет. Махнул я рукой, и к вонючим турецким выродкам рванулись четверо самых быстроногих парней. С десяти шагов ножи метнули – ай, молодцы, попали! Только оказалось, что там еще один был, поменьше. Завопил, было, крысеныш, да не растерялся унтер-офицер Геворк Налбандян: прыгнул барсом вперед, глотку ему перехватил, да спиной – об колено. Геворк, он только на вид грузный, а движется – тень тенью. И силищи неимоверной. Год тому назад, посылали его на соревнования Закавказского военного округа. В команду по борьбе. Так Налбандян там третье место занял. Проиграл одному парню из Архангельска, но тот был огромный, как бык, и могучий как медведь. Ефрейтор Николаев. Видел я его. Он на спор рубли серебряные в пальцах ломал. А потом погиб, во время турецкого наступления на Эрзерум. Рассказывали, что когда у него патроны кончились, он еще долго от аскеров пулеметом как дубиной отмахивался. Жаль его, хороший был человек…
До деревни осталось метров пятьсот, когда рассыпался в цепь взвод Вартаняна и зарысил по окраинам, отрезая пути для отхода тем, с кем сегодня расчет будет. Остальные ходу прибавили. Деревни так и надо брать – на рассвете. Тогда всех, одним ударом накроешь. Оба взвода бегом в деревню влетели, и сразу Карабекян по улице вперед со своими рванулся, тот конец взять, а парни Айвазяна встали, дух перевести. Самое ведь главное – всем вместе начинать.
Вот, хлопнули там первые выстрелы. Пора и Воронцову браться за дело. Он уже смотрит на меня. Махнул я ему рукой: начинай, мол, и пошли по домам, обмазанным белой глиной наши парни. Возмездие началось.
Прапорщик Айвазян не пошел, а остановился возле меня. Посмотрел в лицо и тихо так говорит:
– Спасибо, Гикор, спасибо брат. За то, что в такой день…– не договорил, всхлипнул.
Обнял я его за плечи. Не чужой все-таки – муж троюродной сестры. Сегодня печальная годовщина резни 1895 года – уничтожения Урфы. Тогда после двухмесячной осады армянского квартала было вырезано 126 семей. Больше восьми тысяч человек турки сожгли, зарезали как баранов, задушили дымом в кафедральном соборе. Тогда погибли прадед, прабабка и множество родственников Воронцова Айвазяна. Так что это ему – как подарок. За родных отомстить.
А странно вообще-то слышать его имя – Воронцов. Я русский язык хорошо знаю, историю Кавказа – тоже. Воронцов – фамилия генерал-губернатора Кавказа. Хороший он был человек, дельный хозяин, верный друг, умный политик. А еще – самый, пожалуй, богатый человек на всем Кавказе. Вот и стали армяне в честь того генерал-губернатора называть сыновей Воронцовыми. Так и повелось. Самое обычное имя у нас, у армян. Только все равно слышать странно.
Заревела, заорала истошно на сотню голосов деревня, как раненное чудовище. Гонят бравые горные стрелки всех турок на площадь. Кто сам идти не может – тех волокут. Глупые они, турки эти. Ну что, ну что ты за узел цепляешься, старая карга? Нужен он тебе в аду? А что, ты думала, что в другое место попадешь? Нет, не будет тебе другого пути. Шевелись, старый ишак! Идти не можешь? А сапогом под зад? А еще раз? Все равно не можешь? Да не мучай ты его, Месроп-джан. Не видишь: не может идти. Так приколи его здесь, зачем измываться, э? Ну что, ну что ты нам на пузо свое беременное показываешь? Конечно, родишь. Мы ж не звери, невинных детей губить…
– …Жители деревни! Соблюдайте порядок! Мужчины – направо, женщины – налево! В случае сопротивления – открываем огонь!
Какой хороший голос у прапорщика Айвазяна! Когда про Мгера поет – заслушаешься. А когда на площади кричит – на километр слышно. Собрались все? Нет? Ну, так расшевелите этих турецких огрызков, а то тянутся, как сопли у дурачка!
Эт-то что такое? Трое бойцов из взвода Карабекяна разложили молодую турчанку прямо на улице. Прекратить! Прекратить, я сказал! От ведь, молодые, не терпится им. Сначала – объявление и работа, развлечение потом! Все собрались? Отлично, тогда я начинаю…
– Слушайте меня, турки! Сорок четыре года назад вы устроили резню нашего народа. Мы ни в чем не провинились перед вами, разве что были умнее и грамотнее чем вы, потомки грабителей и убийц. Вы, турки, завидовали нам и потому вы решили, что нас можно убивать как овец. Тогда вы истребили треть моего народа, нашего народа. Вы надругались над нашими женщинами, вы издевались над нашими мужчинами. Ваши аскеры и спаги убивали армянских младенцев, наших братьев и сестер. Но этого вам показалось мало, и двадцать четыре года назад вы повторили свое страшное преступление. Опять полилась кровь многострадального армянского народа. Опять обезумевшие турецкие варвары вспарывали животы беременным армянкам, калечили стариков и резали детей. Но вы перебили не всех! Мы, – я обвел рукой своих солдат и офицеров, – мы – дети тех, кто выжил в той страшной бойне, мы внуки тех, кого вы уничтожили!
Три месяца назад вы сами напали на нашу страну, на Великую Россию. Если бы мы оставались одни, вы, наверное, уничтожили бы нас навсегда. Но теперь у нас есть друзья и братья, которые всегда готовы защитить друга. И мы выстояли. Вместе с русскими братьями мы отстояли наши древние города Ван и Эрзерум. Мы отбросили вас прочь, и погнали как шелудивых собак. И вот мы здесь. Пришло время ответить вам, турки, за страдания моего народа. Пришло время расплаты!
Я перевел дух и оглядел площадь. Что, гады, страшно?
– Мы не турки! Мы не тронем тех детей, которые еще не прошли вашего варварского обряда обрезания! Мы не тронем девочек, не достигших по вашим диким законам брачного возраста! Уведите беременную. Пусть сперва родит. Ее ребенок вырастет настоящим русским человеком, который не будет знать вашего мерзкого языка и никогда не поклонится вашим ублюдочным Магомету и Аллаху! Остальные умрут сейчас. Все, кроме двоих, которых мы отпустим, чтобы они рассказали всем туркам, что час расплаты близок!
Как завыли, как закричали эти выродки на площади. Начнем, благославясь. Сперва отделить стариков, которые могли участвовать в старой резне. Потом мужчин, потом разделить мальчиков на тех, кто станет русским или армянином и тех, кто не увидит завтрашнего восхода.
Как сладко кричали эти старые обезьяны, когда стрелки Айвазяна начали колоть их штыками! Какой музыкой звучали вопли мужчин, запертых в подожженном сарае! А какие девушки оказались в этой деревне!
Воронцов ухватил одну из них за косы и бросил мне под ноги. Спасибо, джане, мне нравится твой подарок. Ах, как визжит эта мелкая тварь, как плачет, как извивается. Наверное, вот так же кричала моя, никогда не виданная мной, тетя Шушаник, старшая сестра моей матери, которая умерла под шестнадцатым аскером…
Во мне нет жалости. Нет, и не может быть. Моя мать очнулась после страшной резни под трупом какой-то старухи. Мать пришла в себя, потому что на ее лицо из беззубого мертвого рта падали медные монетки – жалкое сокровище, которое старушка пыталась спрятать от своих убийц. Мать, которой тогда было всего четырнадцать лет, целые сутки лежала под грудой мертвецов. Потом долго шла, не разбирая дороги. Ей удивительно повезло, что она наткнулась на русский патруль. В патруле были армяне, которым она и рассказала свою страшную историю. Ее отправили к родственникам в Эривань, где она познакомилась с моим отцом – единственным оставшимся в живых сыном моего деда, скромного торговца. Остальные сыновья деда – девять человек, были зарезаны турками на рассвете, как жертвенные бараны… Вот потому тщетно требовать от меня жалости или сострадания к этим грязным животным.
Так, ну с меня хватит. Эй, друзья, кто-нибудь будет еще пробовать эту маленькую гадюку? Здесь еще много осталось, э? А я пойду, посмотрю, что творится в деревне.
Старух развесили на воротах. Женщин помоложе – положили из пулемета. Ну, с девками и молодыми – понятно. Судя по тому, как трудится Геворк – это надолго. Сколько силы у этого человека, э? Ну, а ты что стоишь? Не можешь выбрать? Ара, бери первую, они все одинаковые. Парни, предупреждаю, кто потом пойдет к фельдшеру – три наряда вне очереди! Презервативы вам зачем раздали? Защита, защита и еще раз защита.
Вартан, что ты делаешь? Ты с ума сошел, э? Я понимаю, что это – мулла, ну и что? Ты считаешь, что его борода загорится только оттого, что он мулла? Месроп-джан, оторвись от этой ишачки, сходи в дом, принеси нам керосин! Вот видишь, Вартан, если полить бороду керосином она горит гораздо лучше и не тухнет всякий раз, как кто-нибудь на Арарате пустит ветры…
Мы закончили лишь в сумерках. Теперь в эту деревню могут прийти люди: армяне, осетины, казаки. Мимо меня прошли стрелки из взвода Карабекяна. Они ведут детей. Многие малыши не могут идти сами, и бойцы несут их на руках. Я с улыбкой наблюдаю, как один из бойцов, пулеметчик Гагик Татулян, баюкает у себя на груди двухлетнего карапуза. Вот он приостановился, порылся в кармане и вытащил что-то, завернутое в станиоль. Эй, Гагик-джан, а ты уверен, что ему можно шоколад? Уверен? Хорошо…
Когда мы дрались насмерть, защищая Ван, Гагик лично уничтожил минометную батарею. Недаром на груди у него два Георгиевских крестика. Он страшен в бою, но добр и ласков с детьми и своими друзьями в спокойной обстановке. Как он ласкает малыша, э? Хороший человек Гагик Татулян!
Вот и наши грузовички. Шесть Фиатов и два нижегородских вездехода ждут нас и наших новых детей. Грузись, ребята, поехали…
Подполковник Всеволод Соколов. Москва, март 1940.
Третий день, как я дома. Выписан из госпиталя с окончательным и неподлежащим обжалованию приговором: здоров, к строевой службе годен без ограничений. Отправлен домой в двухнедельный отпуск после ранения. Вообще-то, после госпиталя положено пребывание в санатории для выздоравливающих, но я нашел нужного человечка в госпитальной администрации, и за небольшую мзду он предоставил мне право побыть дома. Дом, милый дом…
Собственно говоря, я оказываюсь дома в полном одиночестве. Ну, если не считать нашей экономки, домашнего тирана и повелителя Марковны, которая сразу же решает откормить меня, за все то время, которое я провел без ее опеки. Вначале это приятно (оладьи со сметаной, моченые яблоки, солонина с хреном, омлет с ветчиной, водка со льда, соленые рыжики), затем становится несколько утомительно (расстегаи, белужья уха, пельмени, водка со льда, свиной студень), а под конец – просто не переносимо (гусь с капустой, суточные щи, кулебяка на пять углов, водка со льда, поросенок с кашей). Короче, к приходу моих домашних я уже пребываю в состоянии прострации, отчаянно пытаясь вырваться из-за стола, превращенного из обеденного в пыточный.
Дети меня не испугались. Левушка так, похоже, и не понял, что изменилось в папе. В этом возрасте человек быстро ко всему привыкает. Ариша и отпущенный ради такого случая из корпуса Всеволод-младший уже видели "ряд волшебных изменений милого лица", когда навещали меня в госпитале и успели попривыкнуть к папочке-упырю. Любаша тут же решает, что завтра мы непременно идем с визитами. По-моему, ей не терпится предъявить всем своим подругам и знакомым мужа-ветерана, кавалера стольких орденов, участника стольких боев…
…Но следующий день вносит свои коррективы в Любины планы. Утром к нам является фельдъегерь, принесший предписание "Подполковнику Соколову прибыть в Главный штаб дружинных частей сего дня в 11
Собственно говоря, я оказываюсь дома в полном одиночестве. Ну, если не считать нашей экономки, домашнего тирана и повелителя Марковны, которая сразу же решает откормить меня, за все то время, которое я провел без ее опеки. Вначале это приятно (оладьи со сметаной, моченые яблоки, солонина с хреном, омлет с ветчиной, водка со льда, соленые рыжики), затем становится несколько утомительно (расстегаи, белужья уха, пельмени, водка со льда, свиной студень), а под конец – просто не переносимо (гусь с капустой, суточные щи, кулебяка на пять углов, водка со льда, поросенок с кашей). Короче, к приходу моих домашних я уже пребываю в состоянии прострации, отчаянно пытаясь вырваться из-за стола, превращенного из обеденного в пыточный.
Дети меня не испугались. Левушка так, похоже, и не понял, что изменилось в папе. В этом возрасте человек быстро ко всему привыкает. Ариша и отпущенный ради такого случая из корпуса Всеволод-младший уже видели "ряд волшебных изменений милого лица", когда навещали меня в госпитале и успели попривыкнуть к папочке-упырю. Любаша тут же решает, что завтра мы непременно идем с визитами. По-моему, ей не терпится предъявить всем своим подругам и знакомым мужа-ветерана, кавалера стольких орденов, участника стольких боев…
…Но следующий день вносит свои коррективы в Любины планы. Утром к нам является фельдъегерь, принесший предписание "Подполковнику Соколову прибыть в Главный штаб дружинных частей сего дня в 11